Люди больше не пытались укрыться от смерти. Я был рядом, но не мог сказать им ничего ободряющего. У нас оставалось по шесть патронов на человека. Какая разница, умереть сейчас или на несколько мгновений позже?!
Светало. В деревне началось движение. Люди ходили между избами, собирались небольшими группами и что-то обсуждали. Я заметил нескольких знакомых итальянцев и среди них полковника Матиотти – командира 30-й бригады. Что они собирались делать? И что теперь будет с нами? Вообще-то нас с минуты на минуту атакуют превосходящие силы противника, поэтому нас вряд ли должно интересовать происходящее за нашими спинами. Я взял в руки свою винтовку. Оказалось, что в стволе застряла гильза, и я даже не представлял, как ее вытащить. Я со злостью отшвырнул злосчастную железяку в сторону. Сейчас она представляла большую опасность для меня, чем для врага. Придется воевать с одним только пистолетом. Все равно больше ничего нет.
Пожалуй, пришло время уничтожить мой дневник. Никакого другого имущества у меня с собой не было.
На его страницах я записывал свои критические размышления о немцах. И мне активно не нравилась мысль, что мои записи может кто-то использовать для организации пропагандистской кампании. Поэтому я со вздохом извлек из кармана три тетрадки, которые с самого первого дня своего пребывания на русском фронте заполнял впечатлениями о войне. Но делать нечего, и я разорвал их на куски, которые затем закопал в снег. После чего неожиданно для самого себя решил снять мои офицерские звезды. Я вспомнил рассказы о пехотных офицерах, идущих в бой без знаков отличия, об изощренных пытках, которым подвергают пленных итальянских офицеров большевики.
Если мне суждено попасть живым в руки врага, буду притворяться простым солдатом, решил я. Хотя, скорее всего, это бесполезно. В отличие от соотечественников я все еще носил длинную офицерскую шинель (когда к нам в батальон привезли короткие, подбитые мехом полушубки, я был в разведке на Дону и не получил новое обмундирование). Кроме того, я продолжал носить ремень с кобурой. Таким образом, во мне слишком легко узнавался офицер даже без звезд. Тем не менее я снял их, с трудом шевеля онемевшими на холоде пальцами.
Я провел на войне уже достаточно много времени, но до сих пор мне ни разу не приходило в голову, что я могу пойти на такое кощунство. Только близость опасности толкнула меня на воистину ужасный шаг, и память об этом проступке навсегда останется со мной. В том случае – а, увы, будут и другие – мною руководила непреодолимая сила, называемая инстинктом самосохранения.
Позже я искренне раскаялся и решил, что если попаду в плен, то немедленно сам объявлю всем о том, что я офицер, а майор Беллини подтвердит. Но это было плохим утешением. Моя память хранит все, даже те факты, которые хотелось бы забыть.
А тогда, чтобы завершить выполнение моего трусливого плана по спасению своей шкуры, я разорвал все свои документы. Помимо этого, я уничтожил или закопал священные реликвии, которые всегда носил с собой, – их мне дала мама перед отъездом на войну. Мне было страшно представить, что они могут попасть в руки большевиков.
Затем, еще раз проверив пистолет, я уселся на снег в ожидании атаки противника. Мысль о смерти меня уже не слишком пугала.
Хотя это было не совсем так. Что-то в глубине моей души яростно протестовало против перспективы близкого конца. Я пытался представить себя хладным трупом, медленно остывающим на снегу, но не мог. Даже удивительно, как крепко человек цепляется за жизнь. В прошлом мне неоднократно казалось, что мысль о смерти меня не особенно тревожит. Но всякий раз, когда я смотрел костлявой в лицо, выяснялось, что мне отчаянно хочется жить. Я много анализировал собственные мысли и чувства, часто наблюдал за поведением других людей и пришел к выводу, что даже самые отчаянные смельчаки, совершающие безрассудные поступки, всегда надеются остаться в живых. Жажда жизни неизменно остается в душе, ее невозможно оттуда изгнать.
Я это чувствовал.
Я старался не думать о смерти, настроить себя на безразличие ко всему окружающему, но не мог.
В пылу сражения человек играет со смертью в грандиозную игру, ставка в которой – жизнь. Если смерть внезапно настигла его – что ж, значит, проиграл. Если же костлявая подходит медленно, наступает, теснит к краю могилы, даже самый волевой человек не сможет остаться к этому равнодушным, безразличным…
В какой-то момент я подумал, что Бога не могут не тронуть горячие молитвы моей матери. Эта мысль принесла мне некоторое успокоение.
Светало. Неожиданно меня охватила ярость. Меня ужасно злили немцы, относившиеся к нам как к слугам, раздражали собственные соотечественники. Подумать только, уже семь часов мы сидим в траншее на жесточайшем морозе и ни один из них не подумал о том, чтобы сменить нас! Я выбрался из траншеи и, не обращая внимания на немецких автоматчиков, побежал искать полковника. Он, наверное, ждет, пока мы насмерть замерзнем?!
Я нашел его достаточно быстро. Он пообещал немедленно взять ситуацию под контроль. Но когда я вернулся к траншее, итальянских солдат там уже не было. Их отпустили немцы, которые стояли там же, рядом со своими орудиями. Я отсутствовал не более четырех минут.
Глава 8
Очень скоро намеченные планы были претворены в жизнь.
Шагая по деревне, я наткнулся на небольшую группу «старых» артиллеристов – vecchi – из 2-й батареи. Среди них был Гвидо Риволта из Пейны – деревушки, расположенной совсем рядом с моей. Риволта считал себя моим paesano, а это много значит для итальянских солдат. Увидев меня, он улыбнулся своей немного странной улыбкой, которая всегда казалась вымученной, хотя в действительности не была такой. Продолжая неестественно улыбаться, Риволта сообщил, что у него есть сухое печенье, которым он может со мной поделиться. «Кроме того, – добавил он, – я уже перекусил». Я отлично понимал, что он голодает так же, как и все остальные, но тем не менее с благодарностью принял великодушное предложение.
Риволта не успел достать галеты из кармана. Как раз в это время мимо нас прошла большая группа солдат. Они двигались в северо-восточном направлении к склону. Немедленно позабыв о своих недавних переживаниях, я присоединился к ним. Таков наш итальянский темперамент.
Я все еще был преисполнен решимости сражаться, выполнить свой солдатский долг… Надолго ее не хватило…
Мои vecchi последовали за мной. По дороге я подобрал бесхозный мушкет. На снегу было разбросано довольно много итальянского оружия. С грустью вынужден признать, что принадлежало оно не только погибшим. Мы прошли через узкую ложбину, на выходе из которой обнаружили несколько трупов. Судя по всему, смерть настигла людей недавно…
Впереди слышался шум сражения. Мы прошли еще немного, вышли на открытое пространство и очутились под вражеским огнем. Крича и смеясь, мы побежали вперед. Кто-то рядом со мной вскрикнул и упал.
Что это было? Быть может, снайпер – cecchino – разглядел мою длинную офицерскую шинель? Или огонь вели по всей нашей группе?
Неожиданно я почувствовал слабый удар где– то возле затылка. Я слегка наклонил голову – было такое ощущение, что мне дали подзатыльник, – но не остановился. Наша группа, – кстати, в ней были еще и другие офицеры, – смешалась с другими бегущими.
Добравшись до небольшой впадины, я присел на корточки, стянул шлем и принялся его рассматривать. Надо же было выяснить, что меня ударило. Я нашел две маленькие дырочки, оставленные пулей, прострелившей шлем. Ощупав шею и затылок, я не обнаружил ничего, кроме небольшой царапины. Оставалось только вознести благодарственную молитву Мадонне.
Светало. В деревне началось движение. Люди ходили между избами, собирались небольшими группами и что-то обсуждали. Я заметил нескольких знакомых итальянцев и среди них полковника Матиотти – командира 30-й бригады. Что они собирались делать? И что теперь будет с нами? Вообще-то нас с минуты на минуту атакуют превосходящие силы противника, поэтому нас вряд ли должно интересовать происходящее за нашими спинами. Я взял в руки свою винтовку. Оказалось, что в стволе застряла гильза, и я даже не представлял, как ее вытащить. Я со злостью отшвырнул злосчастную железяку в сторону. Сейчас она представляла большую опасность для меня, чем для врага. Придется воевать с одним только пистолетом. Все равно больше ничего нет.
Пожалуй, пришло время уничтожить мой дневник. Никакого другого имущества у меня с собой не было.
На его страницах я записывал свои критические размышления о немцах. И мне активно не нравилась мысль, что мои записи может кто-то использовать для организации пропагандистской кампании. Поэтому я со вздохом извлек из кармана три тетрадки, которые с самого первого дня своего пребывания на русском фронте заполнял впечатлениями о войне. Но делать нечего, и я разорвал их на куски, которые затем закопал в снег. После чего неожиданно для самого себя решил снять мои офицерские звезды. Я вспомнил рассказы о пехотных офицерах, идущих в бой без знаков отличия, об изощренных пытках, которым подвергают пленных итальянских офицеров большевики.
Если мне суждено попасть живым в руки врага, буду притворяться простым солдатом, решил я. Хотя, скорее всего, это бесполезно. В отличие от соотечественников я все еще носил длинную офицерскую шинель (когда к нам в батальон привезли короткие, подбитые мехом полушубки, я был в разведке на Дону и не получил новое обмундирование). Кроме того, я продолжал носить ремень с кобурой. Таким образом, во мне слишком легко узнавался офицер даже без звезд. Тем не менее я снял их, с трудом шевеля онемевшими на холоде пальцами.
Я провел на войне уже достаточно много времени, но до сих пор мне ни разу не приходило в голову, что я могу пойти на такое кощунство. Только близость опасности толкнула меня на воистину ужасный шаг, и память об этом проступке навсегда останется со мной. В том случае – а, увы, будут и другие – мною руководила непреодолимая сила, называемая инстинктом самосохранения.
Позже я искренне раскаялся и решил, что если попаду в плен, то немедленно сам объявлю всем о том, что я офицер, а майор Беллини подтвердит. Но это было плохим утешением. Моя память хранит все, даже те факты, которые хотелось бы забыть.
А тогда, чтобы завершить выполнение моего трусливого плана по спасению своей шкуры, я разорвал все свои документы. Помимо этого, я уничтожил или закопал священные реликвии, которые всегда носил с собой, – их мне дала мама перед отъездом на войну. Мне было страшно представить, что они могут попасть в руки большевиков.
Затем, еще раз проверив пистолет, я уселся на снег в ожидании атаки противника. Мысль о смерти меня уже не слишком пугала.
Хотя это было не совсем так. Что-то в глубине моей души яростно протестовало против перспективы близкого конца. Я пытался представить себя хладным трупом, медленно остывающим на снегу, но не мог. Даже удивительно, как крепко человек цепляется за жизнь. В прошлом мне неоднократно казалось, что мысль о смерти меня не особенно тревожит. Но всякий раз, когда я смотрел костлявой в лицо, выяснялось, что мне отчаянно хочется жить. Я много анализировал собственные мысли и чувства, часто наблюдал за поведением других людей и пришел к выводу, что даже самые отчаянные смельчаки, совершающие безрассудные поступки, всегда надеются остаться в живых. Жажда жизни неизменно остается в душе, ее невозможно оттуда изгнать.
Я это чувствовал.
Я старался не думать о смерти, настроить себя на безразличие ко всему окружающему, но не мог.
В пылу сражения человек играет со смертью в грандиозную игру, ставка в которой – жизнь. Если смерть внезапно настигла его – что ж, значит, проиграл. Если же костлявая подходит медленно, наступает, теснит к краю могилы, даже самый волевой человек не сможет остаться к этому равнодушным, безразличным…
В какой-то момент я подумал, что Бога не могут не тронуть горячие молитвы моей матери. Эта мысль принесла мне некоторое успокоение.
Светало. Неожиданно меня охватила ярость. Меня ужасно злили немцы, относившиеся к нам как к слугам, раздражали собственные соотечественники. Подумать только, уже семь часов мы сидим в траншее на жесточайшем морозе и ни один из них не подумал о том, чтобы сменить нас! Я выбрался из траншеи и, не обращая внимания на немецких автоматчиков, побежал искать полковника. Он, наверное, ждет, пока мы насмерть замерзнем?!
Я нашел его достаточно быстро. Он пообещал немедленно взять ситуацию под контроль. Но когда я вернулся к траншее, итальянских солдат там уже не было. Их отпустили немцы, которые стояли там же, рядом со своими орудиями. Я отсутствовал не более четырех минут.
Глава 8
22–24 декабря
Тем временем итальянские солдаты снова начали собираться вместе. Я подумал, что они планируют атаку на каком-то конкретном участке, чтобы расчистить проход, но выяснилось, что люди готовятся к штыковой атаке одновременно во всех направлениях с целью расширить вражеское кольцо. В условиях, когда немало людей собиралось на крайне ограниченном пространстве, любой обстрел заканчивался слишком большими потерями.Очень скоро намеченные планы были претворены в жизнь.
Шагая по деревне, я наткнулся на небольшую группу «старых» артиллеристов – vecchi – из 2-й батареи. Среди них был Гвидо Риволта из Пейны – деревушки, расположенной совсем рядом с моей. Риволта считал себя моим paesano, а это много значит для итальянских солдат. Увидев меня, он улыбнулся своей немного странной улыбкой, которая всегда казалась вымученной, хотя в действительности не была такой. Продолжая неестественно улыбаться, Риволта сообщил, что у него есть сухое печенье, которым он может со мной поделиться. «Кроме того, – добавил он, – я уже перекусил». Я отлично понимал, что он голодает так же, как и все остальные, но тем не менее с благодарностью принял великодушное предложение.
Риволта не успел достать галеты из кармана. Как раз в это время мимо нас прошла большая группа солдат. Они двигались в северо-восточном направлении к склону. Немедленно позабыв о своих недавних переживаниях, я присоединился к ним. Таков наш итальянский темперамент.
Я все еще был преисполнен решимости сражаться, выполнить свой солдатский долг… Надолго ее не хватило…
Мои vecchi последовали за мной. По дороге я подобрал бесхозный мушкет. На снегу было разбросано довольно много итальянского оружия. С грустью вынужден признать, что принадлежало оно не только погибшим. Мы прошли через узкую ложбину, на выходе из которой обнаружили несколько трупов. Судя по всему, смерть настигла людей недавно…
Впереди слышался шум сражения. Мы прошли еще немного, вышли на открытое пространство и очутились под вражеским огнем. Крича и смеясь, мы побежали вперед. Кто-то рядом со мной вскрикнул и упал.
Что это было? Быть может, снайпер – cecchino – разглядел мою длинную офицерскую шинель? Или огонь вели по всей нашей группе?
Неожиданно я почувствовал слабый удар где– то возле затылка. Я слегка наклонил голову – было такое ощущение, что мне дали подзатыльник, – но не остановился. Наша группа, – кстати, в ней были еще и другие офицеры, – смешалась с другими бегущими.
Добравшись до небольшой впадины, я присел на корточки, стянул шлем и принялся его рассматривать. Надо же было выяснить, что меня ударило. Я нашел две маленькие дырочки, оставленные пулей, прострелившей шлем. Ощупав шею и затылок, я не обнаружил ничего, кроме небольшой царапины. Оставалось только вознести благодарственную молитву Мадонне.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента