Страница:
– Я подумаю, – сказал Володя.
– Конечно, – с понимаем кивнул старик. – Конечно, вы должны подумать.
На проводах, неожиданно многолюдных, к Володе подошел Юра:
– Ну что, выпьем с горя?
– Давай, Юр! Только честно скажу: горя не чувствую. Тяжело. Обидно. Но горя нет.
На рассвете Володя с Таней в «рафике» Сергея выезжали на верхнюю дорогу. Володя оглянулся, но дом и виноградники уже закрыл холм, прощально блеснуло только море. Володя прислушался к себе: было грустно, но и только. На коленях лежала тяжелая кожаная сумка, и там внутри, в тесно спеленутых банковскими ленточками бледно-зеленых листиках, текла виноградная кровь его будущего хозяйства.
P. S.
Через три года, осенью, оставив свои виноградники под Анапой на управляющего, Володя с Таней по двухнедельному туру отдыхали в Испании.
После завтрака Володя ждал на террасе Таню с полотенцами и слушал здешнего знакомого, сорокалетнего крепыша из Ярославля. Накануне тот разбил взятый напрокат мотоцикл и делился впечатлениями:
– Жаль, не видел ты, Володь, их рож, когда я выложил эти говеные две с половиной. Аж побелели, останавливать начали: с адвокатом, говорят, посоветуйтесь, экспертизу сделайте, проверьте правильность дорожных указателей… Да что я – мелочиться буду?! Разве объяснишь таким, что чувствует человек, когда на спидометре – под сто сорок, машина классная, трасса отутюженная… Да видел я, видел указатель этот, но кайф не хотел ломать. А как почувствовал, что не удерживаю, я руль отпустил и – в сторону. Там как раз кюветики с травой. И всего-то – плечо зашиб немного да рукав на куртке ободрал.
– Ну да. Это если не считать денег.
– А чего их считать. Они как бабы – уходят, приходят. Деньги надо презирать. Ненавидеть. Раньше, когда денег не было, люди людьми были. А сейчас – звери! За деньги на все пойдут. На все. Это я тебе говорю!
– Да деньги-то чем виноваты?
– А ты, я вижу, любишь их?
– Свои – да, – сказал Володя. – Свои – люблю.
КАК НА КАМЕ-РЕКЕ
– Конечно, – с понимаем кивнул старик. – Конечно, вы должны подумать.
На проводах, неожиданно многолюдных, к Володе подошел Юра:
– Ну что, выпьем с горя?
– Давай, Юр! Только честно скажу: горя не чувствую. Тяжело. Обидно. Но горя нет.
На рассвете Володя с Таней в «рафике» Сергея выезжали на верхнюю дорогу. Володя оглянулся, но дом и виноградники уже закрыл холм, прощально блеснуло только море. Володя прислушался к себе: было грустно, но и только. На коленях лежала тяжелая кожаная сумка, и там внутри, в тесно спеленутых банковскими ленточками бледно-зеленых листиках, текла виноградная кровь его будущего хозяйства.
P. S.
Через три года, осенью, оставив свои виноградники под Анапой на управляющего, Володя с Таней по двухнедельному туру отдыхали в Испании.
После завтрака Володя ждал на террасе Таню с полотенцами и слушал здешнего знакомого, сорокалетнего крепыша из Ярославля. Накануне тот разбил взятый напрокат мотоцикл и делился впечатлениями:
– Жаль, не видел ты, Володь, их рож, когда я выложил эти говеные две с половиной. Аж побелели, останавливать начали: с адвокатом, говорят, посоветуйтесь, экспертизу сделайте, проверьте правильность дорожных указателей… Да что я – мелочиться буду?! Разве объяснишь таким, что чувствует человек, когда на спидометре – под сто сорок, машина классная, трасса отутюженная… Да видел я, видел указатель этот, но кайф не хотел ломать. А как почувствовал, что не удерживаю, я руль отпустил и – в сторону. Там как раз кюветики с травой. И всего-то – плечо зашиб немного да рукав на куртке ободрал.
– Ну да. Это если не считать денег.
– А чего их считать. Они как бабы – уходят, приходят. Деньги надо презирать. Ненавидеть. Раньше, когда денег не было, люди людьми были. А сейчас – звери! За деньги на все пойдут. На все. Это я тебе говорю!
– Да деньги-то чем виноваты?
– А ты, я вижу, любишь их?
– Свои – да, – сказал Володя. – Свои – люблю.
КАК НА КАМЕ-РЕКЕ
рассказ
За окном мело. Снег на пару секунд зависал перед стеклом, демонстрируя крупные косматые снежинки, и тут же, срываясь с места, вытягивался в бешено несущуюся пелену.
Из пористой тьмы снизу багровыми буквами светила надпись «Флоренция». Ночной клуб? Кофейня? Неважно. Важно, что и слово, и багровое свечение его легли в контекст: в оконном стекле перед Димой – отражение гостиничного номера со светом настольной лампы, листами раскрытых книг и зеленым экраном включенного ноутбука.
От окна тянуло стужей.
Днем, когда Дима выходил из галереи, то есть из бывшего кафедрального собора, ветра еще не было, было только легкое колыхание морозного воздуха, но обжигал он так, что запланированное гуляние по высокому берегу Камы пришлось отложить. Минус двадцать четыре, как значилось на табло у перекрестка. Может, и потеплело по случаю метели, но вряд ли намного. И значит, ежевечерний проход по улице Сибирской в «Пельмешки без спешки» отменяется… Ну и хорошо – в гостинице поужинаешь, в ресторане, заодно и ночную жизнь здешнюю посмотришь. Полноты жизни отхватишь типа.
Хотя…
Только что, закрыв рабочий файл, Дима вставил флэшку с закачанными перед отъездом текстами про этот город, и было там микроэссе про гостиничный номер, написанное – потому и скачал, – написанное в этой гостинице, а возможно, как раз в этом номере, – про его стерильность, про пустые стены и углы, в которых не копятся звуки, про снег на подоконнике, белый и отчужденный, как выложенные в ванной гостиничные полотенца. И человек в таком номере так же гол, так же отчужден от себя, он похож на пустой выключенный холодильник, который стоит в холле Диминого номера… Ну уж нет! Это, простите, кому как. Для Димы – так вожделенная полнота жизни. Это когда вокруг ни одной вещи, которая бы напоминала тебя вчерашнего. Пустота номера, которая без сопротивления заполняется тобой сегодняшним. К тому ж с неожиданно уместным словом «Флоренция» за окном, как будто поезд, сутки почти несший Диму по заснеженной лесной просеке, – как будто поезд этот не на восток шел, а – на юг. В мерзлой тьме за гостиничным окном – русская заграница, ничем не похожая на обжитую Димой Россию московскую или калужскую.
Дима спустился в лифте на первый этаж, пересек холл, привычно сбежал по ступенькам вниз – по утрам здесь был шведский стол и, соответственно, полупустой зал, приглушенный свет, негромкие, не вполне проснувшиеся еще голоса таких же, как и Дима, постояльцев отеля. Ну а сейчас Дима входит как будто в другой ресторан: плотный гул голосов, по головам и плечам сидевших за столиками людей, – совсем других, не утренних, – перебегали разноцветные лучи от крутящегося под потолком шара. Откуда-то играла музыка. Тут не ужинают – тут гуляют.
Диму повели меж столиков в самый конец зала, в узкий банкетный отсек, где вдоль стен параллельно друг другу стояли два длинных стола. Проход между столами упирался в стену с огромным плоским экраном, полыхающем чем-то музыкально-клиповым. Левый стол был плотно обсажен людьми. Правый – пуст, если не считать девушки, сидевшей под стеной и как бы отгородившейся этим длинным пустым столом от компании через проход.
– Вы позволите? – ритуально спросил Дима.
Девушка бегло глянула, кивнула и отвернула голову к экрану.
Черноволосая. Темноглазая. Лет двадцати или чуть постарше. Белая глухая рубаха-блузка.
Дима деликатно сел в торце стола, чтоб не навязывать свое общество. Официант включил перед ним светильничек и пододвинул пепельницу.
– Салат, – сказал Дима официанту, – цыпленок, а потом, попозже, кофе.
– Что пить будете?
– Водку, – сказал Дима, водку пить не собиравшийся. – Сто… нет… сто пятьдесят грамм.
Похоже, идея с рестораном оказалась провальной; в город надо было выйти, а не сидеть здесь – спиной к ресторанному залу, мордой уткнувшись в телеэкран со скачущими певицами. Да еще рядом с поддатой компанией. Но через несколько минут, глотнув водки и закурив сигарету, Дима почувствовал, что жить можно. Он косил глазом на стол слева – четыре мужика вперемежку с четырьмя барышнями. Девушки как на подбор, статные, длинноволосые, плечи и груди обтянуты маечками и блузками. Ну а мужики лет на двадцать, как минимум, постарше; с лицами, которые Дима называл для себя «депутатскими», то есть абсолютно никакими лицами, с приклеенным – намертво – выражением значительности, плюс дорогие костюмы, сидящие не столько элегантно, сколько статусно. Единственное располагающее лицо было у мужичка, сидящего во главе стола спиной к экрану – курносое, простецкое почти, но при этом взгляд умный, быстрый, улыбка легкая; к нему склоняются поминутно подбегающие официанты, и Дима как будто слышит его ласково-небрежное «любезный» и «голубчик».
…Сидящий спиной к Диме мужик положил сейчас правую руку на спину девушки, и рука поползла по короткой блузочке вниз, к обнаженной полоске тела, пальцы задержались на коже девушки и скользнули под пояс юбочки, но девушка не стряхнула руку, а как бы на вздохе выпрямилась, истомно развернула плечи и повернула к кавалеру лицо с насмешливо-поощрительной улыбкой, но тут же взгляд ее протянулся дальше к Диме, и девушка – или показалось ему? – подмигнула: ну что, дедуля, третьим будешь?
И Дима, который давным-давно уже Дмитрий Андреевич (это он по привычке обращается с собой как с Димой) – Дима, как школьник, которого застукали, поспешно перевел взгляд на телеэкран и периферийным зрением поймал тихую усмешку соседки. Как будто горячим плеснуло в лицо – это ж надо так облажаться! – и он с трудом удержал радостную улыбку.
Официант расставлял перед Димой тарелки, и в этот момент соседка открыла розовую пудреницу своего мобильника. Дима услышал голос – низкий, певучий, чуть хрипловатый: «Слушай, сколько можно ждать?.. Вы где? Ну… Я тут уже больше часа… Имей в виду, могу и не дождаться». Дима почувствовал, как чутко замер склонившийся возле него официант. Перед девушкой бокал с соломинкой, вазочка с орехами, в пепельнице пара окурков каких-то тоненьких сигарет. На столе перед ней, как и перед Димой, крохотный электрический светильник в виде оплывшей свечи. Дима, как бы непроизвольно, – на голос раздавшийся – глянул и успел увидеть чуть раздвинутые скулы, большой рот и удлиненный разрез глаз. Взятые в хвост длинные волосы обнажают высокую шею и ухо с огромным ободом белой – пластмасса? – клипсы. Дима допил водку, чтобы притушить внезапный холодок в животе.
К соседнему столу официанты пронесли на двух блюдах горой наваленные ананасы, виноград, груши, киви. «Что будем под десерт? “Камю”?» – «Можно и “Камю”, а лучше чего полегче – на десерт у вас другое будет. Берегите силы!» – усмехается курносый, а барышни изображают застенчивые улыбки.
Ну а соседка Димы вытягивает сигарету из длинной пачки, щелкает зажигалкой – движения спокойные, отчужденные, девушка здесь сама по себе. Со своей собственной отдельной жизнью. Вот она – загадочная для Димы – порода нынешних молодых людей, инфантильных как бы, и при этом странно укорененных в этом косматом и уродливом мире, – ну вот как, интересно, удается ей быть такой невозмутимой и естественной в этом жеребятнике? «Отсек тишины, кусок затаившейся жизни», – привычно перебирает он слова. Нет, фигня все это. Зырянка – вот кто она! И Дима тянет из заднего кармана джинсов книжечку – записать:
«…два года назад, летом, в этом городе шел дождь, я стоял под навесом автобусной остановки. Рядом в толпе две женщины. Примерно сорок и двадцать лет. Мать и дочь.
Хороши – нет сил. Хотя лицо у матери жесткое, скуластое, с удлиненным (намек на восток или север?) разрезом глаз, с припухшими веками и губами – грубо нарисованное, почти некрасивое на первый взгляд лицо. Но то же самое было прекрасно на юном лице дочери. Именно тогда я вспомнил (неправильно вспомнил, но уже пристало) слово “зыряне”.
Местный тип. Завораживала не столько диковатая красота их лиц, сколько странный, противоестественный покой на этих лицах. Взгляд отсутствующий, взгляд издали. Как будто, поставив свои тела на остановке и повернув головы в сторону улицы, они куда-то ушли. Куда?.. Улицу перебегал парень – фамильное сходство поразительно: волосы, разрез глаз, скулы, но, заскочив под навес, он почему-то не поздоровался с матерью и сестрой. Он как будто вообще не заметил их. И вот тут я увидел, что нет, – и нос у парня другой, и губы другие, и вообще они ничем не похожи, но он – копия их, то, как встал, как мгновенно ушла из тела стремительность, как погрузился куда-то внутрь и смотрит наружу так же – издали. Откуда? А оттуда – из своего зырянского мира. Мира настолько своего, отдельного, что Стефану Пермскому проще было перевести Евангелие на их наречие, чем научить их нашему языку, научить их нашему Христу (откуда у тебя – “нашему”?)… А может, девушка эта как раз и стояла два года назад рядом со мной на остановке?..»
«Что за пургу ты несешь?», – думает Дима и не может остановиться.
«В ней тот же отсвет другой жизни. Подобно вот этим двум певицам-негритянкам на экране, которым дела нет до сидящих и слушающих их в этом ресторане людей, девушка эта – здесь и не здесь. И тебе уже никогда не понять, что происходит сейчас в ее туго обтянутой черными волосами головке».
На слове «головка» Дима наконец-то запнулся: «Эк тебя, парень, разобрало!»
Официант уже ставит перед ним чашку с кофе. Дима как будто трезвеет, обнаружив себя за тем же длинным столом. И девушка на месте. Он прихлебывает кофе и чувствует неожиданный накат молодой горечи. С чего бы? Переработал сегодня? Или московская простуда возвращается? Ну да, девушка рядом. Да, красивая. Ну и что? Любуйся. Смакуй легкое волнение. Чего еще?
За соседним столиком мордастый «депутат» соседку свою с острой палочки кормит ананасом, нарезанным кубиками. Пальцы его, когда подносит очередной кубик к послушно приоткрытому рту девушки, дрожат почти, взгляд расплавленный.
Дима поспешно поднимает глаза на экран – хватит с него! – и студит взгляд полумраком справа с неподвижным силуэтом. Вот сейчас рассчитаюсь, встану и уйду, и никогда не увижу ее в полный рост, думает он. И как раз в этот момент, как будто услышав его, девушка встает. Берет сумочку, поправляет на столе зажигалку и сигареты, делает несколько шагов по проходу между столом и стеной к Диме, наклоняется: «Если официант подойдет, пусть ничего не трогает, я на минутку». Совсем близко ее шея, подбородок и опущенный в него взгляд темных глаз. «Да-да, конечно». Головка исчезает. Выждав немного, Дима оборачивается и видит ее во весь рост. Ну да, то, что и ожидалось… Дима вдыхает оставленный ею запах духов. Прохладный запах, и взгляд у нее такой же, прохладный… Нахрен ты, дурак, водку заказывал?! И Дима снова тащит из кармана книжечку.
«Тогда же, два года назад, в сорока километрах отсюда, в пасмурный ветреный день я стоял один на берегу Камы, передо мной была только рябая под ветром серая вода. Я смотрел на каменистые, почти отвесные берега с той стороны, на темный лес, росший поверху. Что там было? Сосны? Ели? Сумрачная вода смотрела в небо, а серое (потом пошел дождь) небо смотрело в воду, и им не было дела до меня. Так я был допущен в мир зырян. Зыряне ведь не смотрели тогда телевизор. Не листали альбомы импрессионистов или рекламные журналы. Они не отгораживались “эстетикой” от жизни. Они смотрели на камень и были камнем, смотрели на дерево и были деревом. Мне показывали ту угрюмую мощь, из которой вырастала их жизнь. Из плоти которой, буквально, – из древесины которой вырезали зыряне своего Христа. Горестное потрясение от открывшегося ему знания (последнего знания) о жизни вырезали».
Ну и при чем тут «прохладный взгляд» и «прохладный аромат духов» твоей барышни?.. Твою мать! – нашел место и время…
Дима зачем-то поднимает голову и снова видит ее. Девушка возвращается на свое место, но идет она не вдоль стены – девушка идет по проходу между столами, и за ней поворачиваются головы разогретых мужиков за соседним столом. С легким злорадством отмечает Дима их легкую оторопь и колюче-напряженные взгляды барышень. Ну а девушка огибает стол под экраном, равнодушной полуулыбкой отвечает на Димин взгляд и опять усаживается под стеной, но на этот раз – заметно ближе к Диме, как будто прикрываясь его соседством от липких взглядов из-за соседнего стола. А жаль, потому как теперь на нее не поглядишь, она слишком близко. Диме остается наблюдать только за компанией слева. Сейчас к курносому идет официант с подносом, на котором папочка со счетом. Крохотная такая папочка, но что-то уже в повадке официанта заставляет ощутить тяжесть цифры, упакованной в нее.
Дима закуривает в предвкушении дальнейшего.
Соседи встают, девушки натягивают свои коротенькие юбочки на длинные ноги. Они совсем рядом с Димой, они не обращают на Диму внимания так же, как актеры на сцене не обращают внимания на сидящего в первом ряду зрителя. Дождавшись своих плотненьких осанистых кавалеров, девушки начинают проход по подиуму между столами, и вот это уже – Дима чувствует – для него, для Димы, и он перестает даже прятать взгляд, он откровенно любуется этими девушками с мгновенно построжавшими вдруг лицами. Кайф!
Ну а следующее действо разворачивается за разоренным столом – курносый открывает папочку со счетом, надевает очечки и жестом останавливает официанта. Тот застывает рядом. Курносый читает список – одна страница. Вторая. Третья (!) страничка. В одном месте он вдруг улыбается и вскидывает взгляд на официанта. То есть понятно, чем курносый в жизни занимается – он деньги считает. Профессия у него такая… Официант склоняется посмотреть, что насмешило клиента, но курносый останавливает его ласково-пренебрежительным жестом – типа ладно, проехали, жить-то всем хочется! Дочитав, кивает головой, вынимает из внутреннего кармана пиджака калькулятор, стремительно пробегает пальцем по клавиатуре и показывает официанту, тот согласно наклоняет голову, и курносый достает новенькую, в банковской упаковке пачку долларов, отрывает ленточку и быстро выхватывает бумажки – Дима непроизвольно считает: шесть-семь-восемь… девять… десять… одиннадцать – и протягивает официанту, но тут же останавливает его, уже готового уложить полученные деньги в папочку. Официант послушно пересчитывает. И уже после этого курносый отстегивает еще бумажку и сует ее в карман официанту.
Вот так-то, Дима, а ты уже заранее все просчитал – где-то в районе трехсот шестидесяти – трехсот семидесяти. Дима открывает папочку, мимоходом оставленную официантом на деревянном подносике, видит там цифру 360 и укладывает заранее приготовленные четыре сотни. Девушка в этот момент пытается закурить, зажигалка не работает. Дима делает шаг в ее сторону, наклоняется, щелкает своей зажигалкой и слышит:
– Не хотите пригласить меня к себе в номер?
– Всегда! – говорит Дима, еще до конца не осознавая, что происходит. – Прайс?
– Десять – за ночь, три – за час.
– Ой, солнышко, я бы и двадцать, только… – разводит Дима, почти с облегчением.
Девушка смотрит спокойно, голова чуть набок, нижняя губа закушена.
– Полторы за час.
– Да, – вдруг говорит Дима. – Да-да, конечно. Буду рад. Да. Мой номер…
– Вижу, он на карточке. Она ведь ваша? Буду минут через пятнадцать.
И отворачивается к экрану.
С ума сойти!
Выйдя из лифта на пятом этаже, Дима идет по коридору, абсолютно пустому, застывшему от той ошеломленности, которую проносит по нему Дима. Никаких мыслей, только фраза из анекдота: «Ничего себе, за хлебушком сходила!» И жжет неведомо откуда выскочившее у него нелепое «прайс?» – Киса Воробьянинов, блин!
Господи, что бы он сейчас отдал за то, чтобы не было этой безобразной сцены в ресторане – «зырянка», «прохладный взгляд», «угрюмая мощь» и прочий пьяный бред.
«Третьим будешь, дедуля?» – «Будет-будет! Куда он денется!»
При этом Дима почти деловит и стремителен. Отмечает, что в номере порядок. Пускает горячую воду в ванной. Есть время, или… Нет, надо успеть. И Дима лезет под душ. Потом растирается полотенцем и прислушивается. Да нет, уложился в семь минут, – не мог он пропустить ее стук в дверь. Дима надевает свежую рубаху. Кровать огромная, как раз для. Перекладывает деньги в потайной карман портфеля – мало ли что. Полторы тысячи – на стол, под том «Архивного вестника». Документы, билеты смахивает в ящик прикроватного столика. У Димы нет презерватива, но, скорей всего, есть у нее.
Включил телевизор, приглушил звук, вырубил верхний свет. Встал у окна.
Метель закончилась. Ясно видны крыши домов – кирпичных многоэтажек пятидесятых-шестидесятых годов. Еще светят их окна. А снизу двор, оттуда горит «Флоренция». Нормально, думает он, наблюдая багровый отсвет ее букв на залепленном снегом стекле.
Пятнадцать минут прошли уже точно.
…Прошло почти двадцать пять минут. Или это шутка такая была?
Тридцать пять минут.
И Дима наконец чувствует, как отступает этот морок. Как будто дышать легче стало. До чего ж нелеп ты в этой роли. Жалок. Отвратителен. С мазохистским наслаждением Дима перебирает все проделанное им в последний час – вот тебе, придурок, смотри! Запоминай, чего тебе нельзя делать… Вот сейчас бы водки хряпнуть. Но водки нет. И Дима идет в просторный холл своего номера к холодильнику, там должны быть сок и вода.
Дима берется за ручку дверцы холодильника и слышит тихий стук в дверь. Сердце его счастливо срывается с места:
– А я уже думал, вы не придете, – слышит Дима свой голос.
В приоткрытой двери стоит та самая девушка.
– К вам не так просто, – говорит она, входит, ставит сумочку на холодильник, сбрасывает на подставленные Димой руки шубку.
Он пристраивает шубку на вешалку в шкаф. Жест хороший, расслабляющий – он принимает гостей. Она же буднично, как домой вернулась, наклоняется расстегнуть молнию и снять сапожки. Узкая ступня в темном чулке становится на пол.
– Наденьте тапочки, – Дима сбрасывает свои шлепанцы.
– А ты?
– Бери-бери, мне приятно будет. – Диме другое приятно, ее «ты». Видимо, вот этой интонации требует их ритуал.
Она вставляет узкую ступню в шлепанцы, привезенные Димой из Москвы.
– Как на лыжах, – говорит она. – Представьтесь, пожалуйста.
– Дмитрий Андреевич, или просто Дмитрий.
– А я Карина, – она протягивает руку за сумочкой. – Ну что, Дима, приглашай в номер.
Все-таки голос чуточку напряженный, но проходит она легко, как бы непринужденно, сумочку кладет на прикроватную тумбочку, оглядывает комнату, задерживается у стола с телевизором, снимает и кладет перед ним часики.
Он чувствует, как рад ее приходу. Даже безотносительно к… Вообще, рад.
– Чего интересного рассказывают? – кивает девушка на экран включенного телевизора.
– Кафе новое открыли, мусор из двора на Комсомольском проспекте вовремя не вывозят. Предлагают купить стальные двери «Благовест».
– Да, у нас город тихий. А номерок ничего. Ты здесь куришь?
– Да-да, конечно,
Она опускается в кресло, достает сигарету, ждет, когда он щелкнет зажигалкой. Закуривает, не отрывая глаз от эстампа с изображением букета сирени.
– Эстампики так себе, – говорит он.
Она кивает. Он тоже закуривает. Пауза. Теперь она смотрит в телевизор. Он поднимает пепельницу. Подносит. Она стряхивает пепел и снова смотрит на экран. На лице проступает как будто изнеможение.
Ну и что дальше? Девушка как будто выпала из времени.
– Слушай, – говорит он, осторожно подбирая слова, – что-то не так? Если тебе не по себе, можешь просто посидеть, отдохнуть.
– Нет-нет, что ты, – говорит она и гасит сигарету. – Я в ванную.
– Ага, – он открывает дверь ванной. – Вот это полотенце чистое, а вон те…
– Да-да, – говорит она, не слушая, – я быстро.
Шорох душа. Он стоит у окна.
Из трубы черного одноэтажного домика на дне двора встает столб дыма. Значит, ветер утих. Или потому что двор? Ползущая внизу машина протягивает перед собой овал оранжевого света.
Шум воды в ванной наконец стихает. Дима торопливо сбрасывает брюки, заворачивается в простынь и гасит свет. Немного полежав, включает маленькую настольную лампу у кровати и переставляет ее со столика на пол. В номере полумрак. Ее все нет. Холодно. Действительно холодно. Но он встает, ему хочется встретить ее стоя.
Дверь ванной открывается, оттуда идет девушка. Бедра и грудь завернуты в полотенце, Дима видит обнаженные ноги, длинные тонкие руки. Черные волосы распущены. Легкий запах пара и шампуня.
Она останавливается в шаге от Димы. И он, как во сне, продолжая ее движение, протягивает руки и трогает сырое полотенце. Полотенце тяжело разворачивается и падает на пол. Перед Дмитрием Андреевичем обнаженное женское тело. Про такие тела он давно забыл. И это он, Дмитрий Андреевич, делает движение обнять его, и тело это послушно подается к нему, обжигая своим жаром – и у Димы на мгновение что-то происходит, как будто он, летящий с горы на лыжах, застывает; он разглядывает начало движения, которым тело двинулось навстречу, подчиняясь его жесту, и чувствует сейчас, твердо знает, что вот это не обманывает, это поверх всего, поверх их взаимной неловкости и двусмысленности ситуации. Телу нет дела до твоих заморочек. Стараясь удерживать себя от автоматического жеста – поцеловать, Дима трогает губами ее плечи, шею, ухо.
– Господи, какая ты горячая.
– Из душа потому что, – шепчет она, и он чувствует ее губы и дыхание на ключице.
Он опускается на колено и проводит языком по ее плоскому животику. Девушка как будто дрожит.
– Иди под одеяло, – говорит Дима. – Иди, а то совсем замерзнешь.
– Нет, нет, это ты ложись.
И Дима послушно укладывается на спину, а Карина встает на колени перед ним и проводит ладонью по его безобразному в этот момент, огромному волосатому телу, по груди, по животу, ниже.
– А чего это он у тебя такой грустный? Неужели не нравлюсь?
– Он просто прибалдел, – пытаясь попасть в тон, говорит Дима.
– Сейчас мы его расшевелим.
Девушка, опершись рукой на грудь Димы, тянется через кровать к столику, на котором ее сумочка. Прохладные волосы ползут по его груди, совсем близко он видит маленькие, тугие, с плоскими сосками груди. А чуть выше подбородок и закушенную губу. Она роется одной рукой в сумочке, вытаскивая пакетик с презервативом, потом садится на колени, на мгновение Дима видит ее на графическом листе Матисса – поющая линия бедра, длинных рук, груди. Девушка надкусывает край пакетика, вылущивает оттуда резиновое колечко и вставляет колечко в губы. Потом встает на колени, откидывает волосы на спину, и в череде проигранных перед ним движений Дима вдруг чувствует профессиональную выучку, холодок процедурного кабинета, – вот как, оказывается, происходит это! А ты чего бы хотел, хрыч старый?! – и внезапный прокол острой, детской почти обиды скрючивает Диму, он поспешно садится, успев поймать опускавшуюся к его бедрам голову.
– Подожди, – говорит он. – Подожди немного. Просто полежи рядом. Дай привыкнуть к тебе.
Девушка послушно выпрямляется, вынимает презерватив и аккуратно укладывает его на целлофановую упаковку, а потом соскальзывает под одеяло к Диме. И осторожно обнимает.
– Господи, какая же ты горячая, – он трогает губами ее шею. – Послушай, – говорит он, – послушай, а это не жар? Нет, правда, у тебя что, температура?
Из пористой тьмы снизу багровыми буквами светила надпись «Флоренция». Ночной клуб? Кофейня? Неважно. Важно, что и слово, и багровое свечение его легли в контекст: в оконном стекле перед Димой – отражение гостиничного номера со светом настольной лампы, листами раскрытых книг и зеленым экраном включенного ноутбука.
От окна тянуло стужей.
Днем, когда Дима выходил из галереи, то есть из бывшего кафедрального собора, ветра еще не было, было только легкое колыхание морозного воздуха, но обжигал он так, что запланированное гуляние по высокому берегу Камы пришлось отложить. Минус двадцать четыре, как значилось на табло у перекрестка. Может, и потеплело по случаю метели, но вряд ли намного. И значит, ежевечерний проход по улице Сибирской в «Пельмешки без спешки» отменяется… Ну и хорошо – в гостинице поужинаешь, в ресторане, заодно и ночную жизнь здешнюю посмотришь. Полноты жизни отхватишь типа.
Хотя…
Только что, закрыв рабочий файл, Дима вставил флэшку с закачанными перед отъездом текстами про этот город, и было там микроэссе про гостиничный номер, написанное – потому и скачал, – написанное в этой гостинице, а возможно, как раз в этом номере, – про его стерильность, про пустые стены и углы, в которых не копятся звуки, про снег на подоконнике, белый и отчужденный, как выложенные в ванной гостиничные полотенца. И человек в таком номере так же гол, так же отчужден от себя, он похож на пустой выключенный холодильник, который стоит в холле Диминого номера… Ну уж нет! Это, простите, кому как. Для Димы – так вожделенная полнота жизни. Это когда вокруг ни одной вещи, которая бы напоминала тебя вчерашнего. Пустота номера, которая без сопротивления заполняется тобой сегодняшним. К тому ж с неожиданно уместным словом «Флоренция» за окном, как будто поезд, сутки почти несший Диму по заснеженной лесной просеке, – как будто поезд этот не на восток шел, а – на юг. В мерзлой тьме за гостиничным окном – русская заграница, ничем не похожая на обжитую Димой Россию московскую или калужскую.
Дима спустился в лифте на первый этаж, пересек холл, привычно сбежал по ступенькам вниз – по утрам здесь был шведский стол и, соответственно, полупустой зал, приглушенный свет, негромкие, не вполне проснувшиеся еще голоса таких же, как и Дима, постояльцев отеля. Ну а сейчас Дима входит как будто в другой ресторан: плотный гул голосов, по головам и плечам сидевших за столиками людей, – совсем других, не утренних, – перебегали разноцветные лучи от крутящегося под потолком шара. Откуда-то играла музыка. Тут не ужинают – тут гуляют.
Диму повели меж столиков в самый конец зала, в узкий банкетный отсек, где вдоль стен параллельно друг другу стояли два длинных стола. Проход между столами упирался в стену с огромным плоским экраном, полыхающем чем-то музыкально-клиповым. Левый стол был плотно обсажен людьми. Правый – пуст, если не считать девушки, сидевшей под стеной и как бы отгородившейся этим длинным пустым столом от компании через проход.
– Вы позволите? – ритуально спросил Дима.
Девушка бегло глянула, кивнула и отвернула голову к экрану.
Черноволосая. Темноглазая. Лет двадцати или чуть постарше. Белая глухая рубаха-блузка.
Дима деликатно сел в торце стола, чтоб не навязывать свое общество. Официант включил перед ним светильничек и пододвинул пепельницу.
– Салат, – сказал Дима официанту, – цыпленок, а потом, попозже, кофе.
– Что пить будете?
– Водку, – сказал Дима, водку пить не собиравшийся. – Сто… нет… сто пятьдесят грамм.
Похоже, идея с рестораном оказалась провальной; в город надо было выйти, а не сидеть здесь – спиной к ресторанному залу, мордой уткнувшись в телеэкран со скачущими певицами. Да еще рядом с поддатой компанией. Но через несколько минут, глотнув водки и закурив сигарету, Дима почувствовал, что жить можно. Он косил глазом на стол слева – четыре мужика вперемежку с четырьмя барышнями. Девушки как на подбор, статные, длинноволосые, плечи и груди обтянуты маечками и блузками. Ну а мужики лет на двадцать, как минимум, постарше; с лицами, которые Дима называл для себя «депутатскими», то есть абсолютно никакими лицами, с приклеенным – намертво – выражением значительности, плюс дорогие костюмы, сидящие не столько элегантно, сколько статусно. Единственное располагающее лицо было у мужичка, сидящего во главе стола спиной к экрану – курносое, простецкое почти, но при этом взгляд умный, быстрый, улыбка легкая; к нему склоняются поминутно подбегающие официанты, и Дима как будто слышит его ласково-небрежное «любезный» и «голубчик».
…Сидящий спиной к Диме мужик положил сейчас правую руку на спину девушки, и рука поползла по короткой блузочке вниз, к обнаженной полоске тела, пальцы задержались на коже девушки и скользнули под пояс юбочки, но девушка не стряхнула руку, а как бы на вздохе выпрямилась, истомно развернула плечи и повернула к кавалеру лицо с насмешливо-поощрительной улыбкой, но тут же взгляд ее протянулся дальше к Диме, и девушка – или показалось ему? – подмигнула: ну что, дедуля, третьим будешь?
И Дима, который давным-давно уже Дмитрий Андреевич (это он по привычке обращается с собой как с Димой) – Дима, как школьник, которого застукали, поспешно перевел взгляд на телеэкран и периферийным зрением поймал тихую усмешку соседки. Как будто горячим плеснуло в лицо – это ж надо так облажаться! – и он с трудом удержал радостную улыбку.
Официант расставлял перед Димой тарелки, и в этот момент соседка открыла розовую пудреницу своего мобильника. Дима услышал голос – низкий, певучий, чуть хрипловатый: «Слушай, сколько можно ждать?.. Вы где? Ну… Я тут уже больше часа… Имей в виду, могу и не дождаться». Дима почувствовал, как чутко замер склонившийся возле него официант. Перед девушкой бокал с соломинкой, вазочка с орехами, в пепельнице пара окурков каких-то тоненьких сигарет. На столе перед ней, как и перед Димой, крохотный электрический светильник в виде оплывшей свечи. Дима, как бы непроизвольно, – на голос раздавшийся – глянул и успел увидеть чуть раздвинутые скулы, большой рот и удлиненный разрез глаз. Взятые в хвост длинные волосы обнажают высокую шею и ухо с огромным ободом белой – пластмасса? – клипсы. Дима допил водку, чтобы притушить внезапный холодок в животе.
К соседнему столу официанты пронесли на двух блюдах горой наваленные ананасы, виноград, груши, киви. «Что будем под десерт? “Камю”?» – «Можно и “Камю”, а лучше чего полегче – на десерт у вас другое будет. Берегите силы!» – усмехается курносый, а барышни изображают застенчивые улыбки.
Ну а соседка Димы вытягивает сигарету из длинной пачки, щелкает зажигалкой – движения спокойные, отчужденные, девушка здесь сама по себе. Со своей собственной отдельной жизнью. Вот она – загадочная для Димы – порода нынешних молодых людей, инфантильных как бы, и при этом странно укорененных в этом косматом и уродливом мире, – ну вот как, интересно, удается ей быть такой невозмутимой и естественной в этом жеребятнике? «Отсек тишины, кусок затаившейся жизни», – привычно перебирает он слова. Нет, фигня все это. Зырянка – вот кто она! И Дима тянет из заднего кармана джинсов книжечку – записать:
«…два года назад, летом, в этом городе шел дождь, я стоял под навесом автобусной остановки. Рядом в толпе две женщины. Примерно сорок и двадцать лет. Мать и дочь.
Хороши – нет сил. Хотя лицо у матери жесткое, скуластое, с удлиненным (намек на восток или север?) разрезом глаз, с припухшими веками и губами – грубо нарисованное, почти некрасивое на первый взгляд лицо. Но то же самое было прекрасно на юном лице дочери. Именно тогда я вспомнил (неправильно вспомнил, но уже пристало) слово “зыряне”.
Местный тип. Завораживала не столько диковатая красота их лиц, сколько странный, противоестественный покой на этих лицах. Взгляд отсутствующий, взгляд издали. Как будто, поставив свои тела на остановке и повернув головы в сторону улицы, они куда-то ушли. Куда?.. Улицу перебегал парень – фамильное сходство поразительно: волосы, разрез глаз, скулы, но, заскочив под навес, он почему-то не поздоровался с матерью и сестрой. Он как будто вообще не заметил их. И вот тут я увидел, что нет, – и нос у парня другой, и губы другие, и вообще они ничем не похожи, но он – копия их, то, как встал, как мгновенно ушла из тела стремительность, как погрузился куда-то внутрь и смотрит наружу так же – издали. Откуда? А оттуда – из своего зырянского мира. Мира настолько своего, отдельного, что Стефану Пермскому проще было перевести Евангелие на их наречие, чем научить их нашему языку, научить их нашему Христу (откуда у тебя – “нашему”?)… А может, девушка эта как раз и стояла два года назад рядом со мной на остановке?..»
«Что за пургу ты несешь?», – думает Дима и не может остановиться.
«В ней тот же отсвет другой жизни. Подобно вот этим двум певицам-негритянкам на экране, которым дела нет до сидящих и слушающих их в этом ресторане людей, девушка эта – здесь и не здесь. И тебе уже никогда не понять, что происходит сейчас в ее туго обтянутой черными волосами головке».
На слове «головка» Дима наконец-то запнулся: «Эк тебя, парень, разобрало!»
Официант уже ставит перед ним чашку с кофе. Дима как будто трезвеет, обнаружив себя за тем же длинным столом. И девушка на месте. Он прихлебывает кофе и чувствует неожиданный накат молодой горечи. С чего бы? Переработал сегодня? Или московская простуда возвращается? Ну да, девушка рядом. Да, красивая. Ну и что? Любуйся. Смакуй легкое волнение. Чего еще?
За соседним столиком мордастый «депутат» соседку свою с острой палочки кормит ананасом, нарезанным кубиками. Пальцы его, когда подносит очередной кубик к послушно приоткрытому рту девушки, дрожат почти, взгляд расплавленный.
Дима поспешно поднимает глаза на экран – хватит с него! – и студит взгляд полумраком справа с неподвижным силуэтом. Вот сейчас рассчитаюсь, встану и уйду, и никогда не увижу ее в полный рост, думает он. И как раз в этот момент, как будто услышав его, девушка встает. Берет сумочку, поправляет на столе зажигалку и сигареты, делает несколько шагов по проходу между столом и стеной к Диме, наклоняется: «Если официант подойдет, пусть ничего не трогает, я на минутку». Совсем близко ее шея, подбородок и опущенный в него взгляд темных глаз. «Да-да, конечно». Головка исчезает. Выждав немного, Дима оборачивается и видит ее во весь рост. Ну да, то, что и ожидалось… Дима вдыхает оставленный ею запах духов. Прохладный запах, и взгляд у нее такой же, прохладный… Нахрен ты, дурак, водку заказывал?! И Дима снова тащит из кармана книжечку.
«Тогда же, два года назад, в сорока километрах отсюда, в пасмурный ветреный день я стоял один на берегу Камы, передо мной была только рябая под ветром серая вода. Я смотрел на каменистые, почти отвесные берега с той стороны, на темный лес, росший поверху. Что там было? Сосны? Ели? Сумрачная вода смотрела в небо, а серое (потом пошел дождь) небо смотрело в воду, и им не было дела до меня. Так я был допущен в мир зырян. Зыряне ведь не смотрели тогда телевизор. Не листали альбомы импрессионистов или рекламные журналы. Они не отгораживались “эстетикой” от жизни. Они смотрели на камень и были камнем, смотрели на дерево и были деревом. Мне показывали ту угрюмую мощь, из которой вырастала их жизнь. Из плоти которой, буквально, – из древесины которой вырезали зыряне своего Христа. Горестное потрясение от открывшегося ему знания (последнего знания) о жизни вырезали».
Ну и при чем тут «прохладный взгляд» и «прохладный аромат духов» твоей барышни?.. Твою мать! – нашел место и время…
Дима зачем-то поднимает голову и снова видит ее. Девушка возвращается на свое место, но идет она не вдоль стены – девушка идет по проходу между столами, и за ней поворачиваются головы разогретых мужиков за соседним столом. С легким злорадством отмечает Дима их легкую оторопь и колюче-напряженные взгляды барышень. Ну а девушка огибает стол под экраном, равнодушной полуулыбкой отвечает на Димин взгляд и опять усаживается под стеной, но на этот раз – заметно ближе к Диме, как будто прикрываясь его соседством от липких взглядов из-за соседнего стола. А жаль, потому как теперь на нее не поглядишь, она слишком близко. Диме остается наблюдать только за компанией слева. Сейчас к курносому идет официант с подносом, на котором папочка со счетом. Крохотная такая папочка, но что-то уже в повадке официанта заставляет ощутить тяжесть цифры, упакованной в нее.
Дима закуривает в предвкушении дальнейшего.
Соседи встают, девушки натягивают свои коротенькие юбочки на длинные ноги. Они совсем рядом с Димой, они не обращают на Диму внимания так же, как актеры на сцене не обращают внимания на сидящего в первом ряду зрителя. Дождавшись своих плотненьких осанистых кавалеров, девушки начинают проход по подиуму между столами, и вот это уже – Дима чувствует – для него, для Димы, и он перестает даже прятать взгляд, он откровенно любуется этими девушками с мгновенно построжавшими вдруг лицами. Кайф!
Ну а следующее действо разворачивается за разоренным столом – курносый открывает папочку со счетом, надевает очечки и жестом останавливает официанта. Тот застывает рядом. Курносый читает список – одна страница. Вторая. Третья (!) страничка. В одном месте он вдруг улыбается и вскидывает взгляд на официанта. То есть понятно, чем курносый в жизни занимается – он деньги считает. Профессия у него такая… Официант склоняется посмотреть, что насмешило клиента, но курносый останавливает его ласково-пренебрежительным жестом – типа ладно, проехали, жить-то всем хочется! Дочитав, кивает головой, вынимает из внутреннего кармана пиджака калькулятор, стремительно пробегает пальцем по клавиатуре и показывает официанту, тот согласно наклоняет голову, и курносый достает новенькую, в банковской упаковке пачку долларов, отрывает ленточку и быстро выхватывает бумажки – Дима непроизвольно считает: шесть-семь-восемь… девять… десять… одиннадцать – и протягивает официанту, но тут же останавливает его, уже готового уложить полученные деньги в папочку. Официант послушно пересчитывает. И уже после этого курносый отстегивает еще бумажку и сует ее в карман официанту.
Вот так-то, Дима, а ты уже заранее все просчитал – где-то в районе трехсот шестидесяти – трехсот семидесяти. Дима открывает папочку, мимоходом оставленную официантом на деревянном подносике, видит там цифру 360 и укладывает заранее приготовленные четыре сотни. Девушка в этот момент пытается закурить, зажигалка не работает. Дима делает шаг в ее сторону, наклоняется, щелкает своей зажигалкой и слышит:
– Не хотите пригласить меня к себе в номер?
– Всегда! – говорит Дима, еще до конца не осознавая, что происходит. – Прайс?
– Десять – за ночь, три – за час.
– Ой, солнышко, я бы и двадцать, только… – разводит Дима, почти с облегчением.
Девушка смотрит спокойно, голова чуть набок, нижняя губа закушена.
– Полторы за час.
– Да, – вдруг говорит Дима. – Да-да, конечно. Буду рад. Да. Мой номер…
– Вижу, он на карточке. Она ведь ваша? Буду минут через пятнадцать.
И отворачивается к экрану.
С ума сойти!
Выйдя из лифта на пятом этаже, Дима идет по коридору, абсолютно пустому, застывшему от той ошеломленности, которую проносит по нему Дима. Никаких мыслей, только фраза из анекдота: «Ничего себе, за хлебушком сходила!» И жжет неведомо откуда выскочившее у него нелепое «прайс?» – Киса Воробьянинов, блин!
Господи, что бы он сейчас отдал за то, чтобы не было этой безобразной сцены в ресторане – «зырянка», «прохладный взгляд», «угрюмая мощь» и прочий пьяный бред.
«Третьим будешь, дедуля?» – «Будет-будет! Куда он денется!»
При этом Дима почти деловит и стремителен. Отмечает, что в номере порядок. Пускает горячую воду в ванной. Есть время, или… Нет, надо успеть. И Дима лезет под душ. Потом растирается полотенцем и прислушивается. Да нет, уложился в семь минут, – не мог он пропустить ее стук в дверь. Дима надевает свежую рубаху. Кровать огромная, как раз для. Перекладывает деньги в потайной карман портфеля – мало ли что. Полторы тысячи – на стол, под том «Архивного вестника». Документы, билеты смахивает в ящик прикроватного столика. У Димы нет презерватива, но, скорей всего, есть у нее.
Включил телевизор, приглушил звук, вырубил верхний свет. Встал у окна.
Метель закончилась. Ясно видны крыши домов – кирпичных многоэтажек пятидесятых-шестидесятых годов. Еще светят их окна. А снизу двор, оттуда горит «Флоренция». Нормально, думает он, наблюдая багровый отсвет ее букв на залепленном снегом стекле.
Пятнадцать минут прошли уже точно.
…Прошло почти двадцать пять минут. Или это шутка такая была?
Тридцать пять минут.
И Дима наконец чувствует, как отступает этот морок. Как будто дышать легче стало. До чего ж нелеп ты в этой роли. Жалок. Отвратителен. С мазохистским наслаждением Дима перебирает все проделанное им в последний час – вот тебе, придурок, смотри! Запоминай, чего тебе нельзя делать… Вот сейчас бы водки хряпнуть. Но водки нет. И Дима идет в просторный холл своего номера к холодильнику, там должны быть сок и вода.
Дима берется за ручку дверцы холодильника и слышит тихий стук в дверь. Сердце его счастливо срывается с места:
– А я уже думал, вы не придете, – слышит Дима свой голос.
В приоткрытой двери стоит та самая девушка.
– К вам не так просто, – говорит она, входит, ставит сумочку на холодильник, сбрасывает на подставленные Димой руки шубку.
Он пристраивает шубку на вешалку в шкаф. Жест хороший, расслабляющий – он принимает гостей. Она же буднично, как домой вернулась, наклоняется расстегнуть молнию и снять сапожки. Узкая ступня в темном чулке становится на пол.
– Наденьте тапочки, – Дима сбрасывает свои шлепанцы.
– А ты?
– Бери-бери, мне приятно будет. – Диме другое приятно, ее «ты». Видимо, вот этой интонации требует их ритуал.
Она вставляет узкую ступню в шлепанцы, привезенные Димой из Москвы.
– Как на лыжах, – говорит она. – Представьтесь, пожалуйста.
– Дмитрий Андреевич, или просто Дмитрий.
– А я Карина, – она протягивает руку за сумочкой. – Ну что, Дима, приглашай в номер.
Все-таки голос чуточку напряженный, но проходит она легко, как бы непринужденно, сумочку кладет на прикроватную тумбочку, оглядывает комнату, задерживается у стола с телевизором, снимает и кладет перед ним часики.
Он чувствует, как рад ее приходу. Даже безотносительно к… Вообще, рад.
– Чего интересного рассказывают? – кивает девушка на экран включенного телевизора.
– Кафе новое открыли, мусор из двора на Комсомольском проспекте вовремя не вывозят. Предлагают купить стальные двери «Благовест».
– Да, у нас город тихий. А номерок ничего. Ты здесь куришь?
– Да-да, конечно,
Она опускается в кресло, достает сигарету, ждет, когда он щелкнет зажигалкой. Закуривает, не отрывая глаз от эстампа с изображением букета сирени.
– Эстампики так себе, – говорит он.
Она кивает. Он тоже закуривает. Пауза. Теперь она смотрит в телевизор. Он поднимает пепельницу. Подносит. Она стряхивает пепел и снова смотрит на экран. На лице проступает как будто изнеможение.
Ну и что дальше? Девушка как будто выпала из времени.
– Слушай, – говорит он, осторожно подбирая слова, – что-то не так? Если тебе не по себе, можешь просто посидеть, отдохнуть.
– Нет-нет, что ты, – говорит она и гасит сигарету. – Я в ванную.
– Ага, – он открывает дверь ванной. – Вот это полотенце чистое, а вон те…
– Да-да, – говорит она, не слушая, – я быстро.
Шорох душа. Он стоит у окна.
Из трубы черного одноэтажного домика на дне двора встает столб дыма. Значит, ветер утих. Или потому что двор? Ползущая внизу машина протягивает перед собой овал оранжевого света.
Шум воды в ванной наконец стихает. Дима торопливо сбрасывает брюки, заворачивается в простынь и гасит свет. Немного полежав, включает маленькую настольную лампу у кровати и переставляет ее со столика на пол. В номере полумрак. Ее все нет. Холодно. Действительно холодно. Но он встает, ему хочется встретить ее стоя.
Дверь ванной открывается, оттуда идет девушка. Бедра и грудь завернуты в полотенце, Дима видит обнаженные ноги, длинные тонкие руки. Черные волосы распущены. Легкий запах пара и шампуня.
Она останавливается в шаге от Димы. И он, как во сне, продолжая ее движение, протягивает руки и трогает сырое полотенце. Полотенце тяжело разворачивается и падает на пол. Перед Дмитрием Андреевичем обнаженное женское тело. Про такие тела он давно забыл. И это он, Дмитрий Андреевич, делает движение обнять его, и тело это послушно подается к нему, обжигая своим жаром – и у Димы на мгновение что-то происходит, как будто он, летящий с горы на лыжах, застывает; он разглядывает начало движения, которым тело двинулось навстречу, подчиняясь его жесту, и чувствует сейчас, твердо знает, что вот это не обманывает, это поверх всего, поверх их взаимной неловкости и двусмысленности ситуации. Телу нет дела до твоих заморочек. Стараясь удерживать себя от автоматического жеста – поцеловать, Дима трогает губами ее плечи, шею, ухо.
– Господи, какая ты горячая.
– Из душа потому что, – шепчет она, и он чувствует ее губы и дыхание на ключице.
Он опускается на колено и проводит языком по ее плоскому животику. Девушка как будто дрожит.
– Иди под одеяло, – говорит Дима. – Иди, а то совсем замерзнешь.
– Нет, нет, это ты ложись.
И Дима послушно укладывается на спину, а Карина встает на колени перед ним и проводит ладонью по его безобразному в этот момент, огромному волосатому телу, по груди, по животу, ниже.
– А чего это он у тебя такой грустный? Неужели не нравлюсь?
– Он просто прибалдел, – пытаясь попасть в тон, говорит Дима.
– Сейчас мы его расшевелим.
Девушка, опершись рукой на грудь Димы, тянется через кровать к столику, на котором ее сумочка. Прохладные волосы ползут по его груди, совсем близко он видит маленькие, тугие, с плоскими сосками груди. А чуть выше подбородок и закушенную губу. Она роется одной рукой в сумочке, вытаскивая пакетик с презервативом, потом садится на колени, на мгновение Дима видит ее на графическом листе Матисса – поющая линия бедра, длинных рук, груди. Девушка надкусывает край пакетика, вылущивает оттуда резиновое колечко и вставляет колечко в губы. Потом встает на колени, откидывает волосы на спину, и в череде проигранных перед ним движений Дима вдруг чувствует профессиональную выучку, холодок процедурного кабинета, – вот как, оказывается, происходит это! А ты чего бы хотел, хрыч старый?! – и внезапный прокол острой, детской почти обиды скрючивает Диму, он поспешно садится, успев поймать опускавшуюся к его бедрам голову.
– Подожди, – говорит он. – Подожди немного. Просто полежи рядом. Дай привыкнуть к тебе.
Девушка послушно выпрямляется, вынимает презерватив и аккуратно укладывает его на целлофановую упаковку, а потом соскальзывает под одеяло к Диме. И осторожно обнимает.
– Господи, какая же ты горячая, – он трогает губами ее шею. – Послушай, – говорит он, – послушай, а это не жар? Нет, правда, у тебя что, температура?