Страница:
- Ну что ты... Оля. Прости... Это же просто вводные слова. Через год ты будешь ругаться хлеще моего. Хочешь - научу!
Оказывается, что "конь" это вовсе не крупное копытное животное, как я на земле думала. Это всего-навсего - тросик, с петлей на конце, чтобы таскать по земле затяжки для укрепления лавы.
Теперь я спокойна. После такого урока уже не забуду.
Педагоги - ну прямо от бога...
Однажды я опоздала на работу: пришла не в шесть часов утра, а около восьми. За прогул могли даже судить. Я к начальнику участка Чепелю.
- Извините, я проспала...
- Иди, досыпай!
Со слезами выскочила из кабинета. Хорошо слесари заступились:
- Николай Николаевич, она живет на чужой квартире, с вечерней школы приходит ночью, пока поужинает... Тем более, это впервые.
Я за дверью стою, сквозь рёв прислушиваюсь.
- Яковлева, зайди!
Простил...
Но сложно было не только вставать на работу вовремя.
Если высота лавы, или иначе самого угольного пласта, небольшая, то сланцевать, очищать лаву от оставшегося угля, подтаскивать затяжки, чтоб крепить кровлю, приходится ползком, лёжа.
Бывало, развалишься себе, как барыня...
Пожалуй, шахтёр - вторая женская профессия, которая позволяла зарабатывать деньги лёжа. Но она не является древней. Это уже завоевание Советской власти.
Всё. Смена закончилась. Теперь еще как-то нужно самой добраться до клети, подняться на-гора, принять душ, сдать лампы на проверку, а аккумулятор на подзарядку.
Устала. Сейчас бы на квартиру, поужинать и отдохнуть, а тут школа. Поесть спокойно некогда. Обходилась кружкой холодной воды (чай мы в Сибири не пили) и уже на ходу куском хлеба с копчёной колбасой. (Обеспечение рабочих питанием теперь заметно улучшилось).
Вспоминая о работе в шахте, нельзя не упомянуть о постоянном гнетущем ощущении: на тебя беспрерывно давит тяжелый, чёрный каменный свод. На голову, на грудь, на глаза. Спирает дыхание...
Чувствуешь себя совсем маленькой и беспомощной...
Да ещё на основном штреке ветродуй.
К этому не скоро, но привыкаешь.
Трудно молодой девчонке преодолеть страх постоянной смертельной опасности.
Завалы.
Сколько людских жизней смолкло под предательски обвалившимся пластом...
Если бы все погибшие разом ожили - земля бы зашевелилась в тех местах...
Зачем выдумывать ад? Спуститесь в шахту.
В мирной жизни обычные люди там, на поверхности, разве могут себе представить такое?!...
Рискуют жизнью все рабочие, но особенно посадчики лавы.
Уголь весь отгружен, пласт закончился. Осталось только ловко сбить деревянные опоры, которые до недавнего времени поддерживали земной небосвод, - и "всего делов". Смельчаки, особый отряд, должны топором с одного удара выбить столб и бежать ко второму, третьему - в сторону выхода, наблюдая, как пространство, которое ты только что занимал, перестало существовать, проглоченное обвалившейся землёй.
Не всегда и не все успевают вырваться из этой преисподней.
Иногда грунт, как своенравный разбуженный гигант, оползает не только там, где сбиты столбы, но и слева, справа.
Везде...
Везде, и даже там, куда ещё только должны следовать посадчики, пробираясь к выходу. И вот тогда неподъёмная, чёрная бездна навеки поглощает и воздух, и свет, и жизнь, превращаясь в могилу.
Посадчикам лавы перед началом работы давали для смелости спирт.
Считалось дурным тоном задумываться о фактической стоимости такого угля.
Людей в стране хватало.
Спирта тоже.
Конечно, кому не нравилось, могли, не дожидаясь пенсии, добровольно бросить всё, уволиться с работы и покинуть подземку, но... для этого нужно было быть беременной девушкой...
Других вариантов не существовало.
Наступила пора сдачи государственных экзаменов в школе. А тут Чепель сообщает мне: вышел указ, разрешающий увольняться квалифицированным рабочим из шахты на учебу в высшие учебные заведения.
Господи! Учиться на филолога - моя сокровенная мечта.
Чтоб папа дал мне добро оставить работу, я пригласила его к себе в Осинники в гости. Купила бутылочку, угостила хорошо и получила-таки желаемое.
На вступительных экзаменах в институт сдала все на "хорошо", а географию на "отлично" - попались "угольные разрезы". Члены приёмной комиссии многое сами впервые узнали от меня.
Шахтёрская пыль глубоко и надолго впиталась в кожу рук. А веки - как тушью подведены. Я полностью, пожалуй, только ко второму курсу отмылась.
Лето пятьдесят третьего года.
Я, как и мечтала, - студентка педагогического института. Второй курс позади.
Тогда, счастливая, я не могла себе даже представить, что сразу по достижении шестнадцати лет меня поставили на особый тайный учёт.
Наверное, весь период учёбы в институте мне не доверяли. За мной следили и доносили. Наушничали. Зачем? Мы настолько были преданы товарищу Сталину, что его смерть все восприняли как страшное, невосполнимое, личное горе. Личную потерю.
Да он был строгий, но как по-другому?
Сталин для всех не хороший или плохой.
Он - ЕДИНСТВЕННЫЙ!
Выбора просто не существовало!!!
Люди слепо готовы были идти по следам его копыт на любые сомнительные дела.
А все дела, на которые он вёл, становились правыми.
Он заменял собой царя, он заменял Бога, он был многим вместо отца.
По одной простой причине: заблаговременно царя, Бога и во многих семьях отца - он уничтожил.
Ну а дальше, пользуясь словами махровой антисоветской книги:
...и стал Таракан победителем,
И лесов и полей повелителем.
Покорилися звери усатому...
Всей группой мы сфотографировались с траурным бантом на груди. И это не было лицемерием. Мы, студенты, ночь не спали, всё волновались, достойный ли будет преемник?
Как вообще теперь ЖИТЬ?
Декан факультета, всегда строгий, недоступный, на митинге плакал. До этого мы считали Ивана Александровича бесчувственным человеком.
***
Первые студенческие каникулы.
По настоянию родителей еду на всё лето в Карелию, на родину.
Волнуемся: всё ли будет удачно? Как узнаю, кто свой, кто чужой?
По адресу нашла маминого брата - дядю Сеню. Встретились. Я сразу подметила в его лице мамины черты. Спазма перехватила горло, ноги подкосились, слёзы навернулись на глаза... Не выдержала тяжёлой паузы:
- Дядя Сеня, не узнаёшь, это я, Оля.
Он порывисто прижал меня, и мы так долго стояли и рыдали в дверях. А потом до утра просидели за столом - душами тёрлись.
На выходной я должна была ехать с ним в Щеккилу к бабушке и дедушке. Но случилось иначе: зашёл Ваня, мой двоюродный брат, он на рабочей машине возвращается туда сейчас. Решено ехать, не откладывая.
- Я скажу бабушке, что ты моя жена...
К дому он вёл меня не по центральной дороге, а огородами (позже я узнала: старики по этому признаку безошибочно определяли, кто идёт: местные или гости издалека).
Только зашли, он сразу с порога по-карельски:
- Бабушка, познакомься, моя жена. Нравится тебе?
Та, держась за шесток, выпрямилась, стала вровень со мной, и начала молча вглядываться, видно, сомневаясь в словах внука.
Я не выдержала, зарыдала, обняла её худенькую фигурку и сквозь плач сообщила, что я из Сибири... Оля.
Теперь воем завыли все, кто был тут. Прибежали с улицы соседи, родные. Они смотрели на меня, как на пришельца с того света... Сибирь им представлялась какой-то ненасытной адской машиной по уничтожению людей. Ведь и до меня многих увозили, но ещё ни один на родину не вернулся. А тут перед ними стояла девушка, модно одетая, стройная, худенькая и... родная. Встречи были трогательные, запоминающиеся и для меня необычные.
Утром, когда солнце поднялось высоко, дедушка попросил меня подойти к окну, чтобы он мог получше рассмотреть.
- Внучка, встань так, чтоб я увидел, какая ты.
Я с удовольствием выполнила его просьбу.
- Хорошенькая, вся в дочку.
К дедушке я испытывала особую нежность и, как могла, заботилась о нём. Вечером выискивала насекомых у него на голове, расчёсывала волосы. Он опустит голову на мои колени и задремлет, а я не тревожу, пока сам не проснётся. Разволнуется, как бы мне не было брезгливо. Милый дедушка, безграничная любовь к близкому человеку не оставляет места для иных чувств...
Мы были нежны друг с другом. Видно, чувствовали: это наша последняя встреча.
Прощаясь, я потеряла сознание у него на груди.
Как жаль, что раньше в жизни не было такого друга рядом!
В другом доме, в этой же деревне, жила старшая мамина сестра, тётя Маня. Она угощала меня разными национальными блюдами. На столе - горячие калитки, сульчинат, кейтин пийруат, тёнчой.
Я по-карельски говорила, тяжело ворочая языком. Многих слов не знала. Но мамино желание исполнила: "С бабушкой, с дедушкой, со своими, говори на родном языке: им будет приятно". Ваня шутил:
- Не обращайте внимания: Оля только что из Америки, поэтому волка путает с медведем.
После Щеккилы он отвёз меня в деревню Куккозеро.
Здесь я родилась. И где-то здесь жили люди, по доносу которых папа был осуждён. Мысленно я давно уже их простила. Но ведь простить - не значит забыть. И разум чувству в таких вопросах - не судья.
В нашем доме размещался магазин.
Мне ещё издали указали на двухэтажные бревенчатые хоромы.
Покосившийся дверной проём, как немо искривлённый старческий рот, зиял чёрной дырой. Два маленьких окошка подслеповато глядят на дорогу, остальные наглухо забиты.
Подошла ближе.
Капли утренней влаги робкими слезинками заблестели на оконном стекле.
Порог. Как защемило сердце, когда переступила его... Грудью упёрлась в спёртую гнетущую тишину коридора. Едва переставляя свинцовые ноги, через силу, стала подниматься. Не то скрип, не то жалобный стон, вырвался у лестницы. Да, что же это, господи...
Остановилась в сенях. Всё. Дальше не могу. Нечем дышать. В сильном волнении вышла на улицу.
***
Я с раннего детства мечтала о своей первой поездке на родину. Верила, что когда-нибудь она состоится. Ждала. Поехала, счастливая, к родным, а папа, оказывается, во время моего отсутствия, обгорел в запылавшем тракторе.
Развился рак...
Всё лето отец в подвешенном состоянии мучился от ужасной боли. Но мне отпуск не прервали и даже не сообщили о случившемся. Тяжело больного, его отправили в областной центр одного. Мама по-прежнему не имела права самостоятельно покидать пределы села...
Я ходила к отцу в больницу, носила куриный бульон и слушала его рассказ о невыносимой боли. Он тогда всё считал, что, если бы поел ухи с куккозерской рыбы, поправился бы. Но разве рак желудка ухой вылечишь?...
В больнице мы с ним подолгу откровенно беседовали. Я хотела попросить прощения за свои резкие порой ответы, но не повернулся язык: постеснялась, что неправильно поймет... А зря.
Двадцать второго апреля в два часа ночи папы не стало.
- Что вы?! Ни в коем случае, в такой день, ничего траурного!
В стране большой праздник - День рождения Великого Ленина.
Значит, сегодня всем предписано радоваться.
Перед смертью он долго звал меня. Но никто не позвонил в общежитие. Маму на похороны не пустили.
Огромное горе,
которое неожиданно свалилось,
казалось,
раздавит...
А жизнь всё равно почему-то продолжалась...
Летняя сессия, публичка поглотили тоску. Экзамены, несмотря ни на что, надо было сдать на "хорошо". Иначе стипендии не будет. А, вместе с ней, не будет и учебы.
Педагогическая практика, две смены в пионерском лагере на горной реке Чумыш и отряд мальчишек шестого класса окончательно зарубцевали боль.
***
Никто не помнил случая, чтобы в Сталинском государственном институте был Всесоюзный выпуск. А в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году на удивление всех состоялся. Направление на работу давали с учетом желания.
Я в анкете указала Карело-Финскую ССР.
В мае пришел вызов из Петрозаводска, и мы с мамой поехали домой по-людски - в плацкартном вагоне. Все лето были счастливые встречи, угощения, разговоры с родными. После смерти Сталина и мне и маме можно было свободно переезжать из одной деревни в другую, не спрашивая ни у кого разрешения. Сколько хочешь, переезжай! (Я думала от счастья задохнусь).
Как жила в Карелии?
Работала сначала в школе лесного посёлка. Преподавала литературу и любимый русский язык. Старалась особенно чутко, внимательно относиться к детям, которые были лишены с детства, как я, отцовской ласки, внимания, защиты.
Вышла замуж не по расчёту.
А всё, к чему относишься с любовью, не может не приносить страданий. Уж так повелось.
По убеждению вступила в Коммунистическую партию.
Не желание сделать карьеру, а искренняя вера в справедливость ленинских идей вела меня. Понадобились десятилетия, пока я заподозрила неладное...
Направили на работу в райком. Вот это уже было лишнее. Явный перебор.
Чтобы оставаться верным избранным идеалам, не следует знать, из чего они приготовлены.
Нельзя заходить "на кухню"!
Мама.
Сидела дома.
На работу ей устроиться я не позволила. Хватит. За жизнь намонтулилась.
Вязала носки, ремонтировала одежду. Обрабатывала одна, не ожидая ничьей помощи, картофельное поле. Варила обеды, присматривала за внуками.
Здесь, на родине, она острее воспринимала обиду, что её труд, колхозный, бесплатный, тридцатилетний, никак не оценён - отказали в пенсии.
Это был для неё последний удар.
Переживала, рассказывая всем о ссылке, об унижении на допросах в комендатуре, о клейме "жена врага народа". Участковый терапевт ошибочно поставила ей диагноз - рак печени. Положили маму в больницу и лечили сильнейшими препаратами.
Лекарства оказались опаснее предполагаемой болезни.
Уже в больнице у неё появились первые признаки нарушения памяти и разума...
Меня она стала называть сестрой или Петей.
От высокого давления мама поседела. Таблетки, уколы ненадолго уменьшали боль.
Бюллетеня мне по уходу за матерью, разумеется, не дали.
Лежать мама не умела. Хлопотала по дому, играла с младшим внуком.
Если становилось лучше, она снова шла в собес просить пенсию, но не встречала понимания нигде...
Она стала уносить из дому вещи и раздавать на улице.
Прямо беда...
Пришлось закрывать её под замок до конца работы. (Это мою маму - одну из самых мудрейших женщин, каких только видела на свете). И наревусь, и нарыдаюсь порой...
То уйдёт в гости к чужим людям...
А однажды уехала куда-то и пропала. Я искала её, где только могла.
В другой раз с вокзала, где она раздавала плетеные коврики пассажирам, её увезли в психиатрическую больницу.
Через месяц сообщили: "Курс провели, можете забирать".
Муж поехал за ней в больницу.
После этого лечения разум у неё помутился окончательно. Мама, увидев зятя, разволновалась: "Чайку, чайку".
Я испугалась, увидев её, остриженную наголо. Врачи настаивали отдать маму в Дом престарелых, где медперсонал дежурит круглые сутки.
Я бы посчитала такой поступок по отношению к ней предательством.
Мама теперь всегда была в хорошем расположении духа. Она жизнерадостно у всех на виду пела похабную песню:
Эх милка моя,
шевелилка моя!
Сама ходишь шевелишь,
а мне пощупать не велишь!
Соседские дети смеялись над ней, строили рожи, тыкая в её сторону пальцем.
Просили спеть ещё...
И это была не чья-нибудь чужая женщина...
Это была Мама. Любимая мама. Моя мама!
И весь трагизм положения даже не в том, что она лишилась разума. Нет. А в том, что такой трудолюбивый, терпеливый и мудрый от природы человек, как она, оказывается, смогла почувствовать себя по-настоящему счастливой в нашей стране только повредившись рассудком...
Морозным январским утром, спустя год, мама трагически погибла насильственной смертью...
Всё жутко. Нелепо. Как в жизни...
Я осталась одна. Матери не заменит никто.
И только сравнивая житие этой великомученицы, можно сказать, что смерть, даже такая - лучше.
***
Утята, которые, вылупившись на свет, с первого момента видят перед собой только рябую курицу-наседку, с готовностью и охотой идут за ней следом.
Идут всюду, куда бы она их ни повела...
Нет для них никого надёжнее, дороже и ближе во всём мире, чем она.
Курица для них не плохая и не хорошая - она ЕДИНСТВЕННАЯ на данный момент.
Выбора Нет!!!
Кудахтанье - мелодичный родной зов. Самая желанная мелодия.
Утята не боятся воды. Им хочется напиться и искупаться в чистых водах лесного озера. Но туда нельзя.
Приемная мать ведёт их гуськом, посуху, к заветной навозной куче. Так учила её мама-покойница, так будет учить и она.
- А ну-ка, кто ловчее поймает червячка?!
Учить и наставлять она будет всякого, кто считает её непререкаемым авторитетом. Иногда, для ясности, клюнет нерадивого.
Утятам и в голову не придёт обижаться. Без строгости какое воспитание?
Курочка-ряба ведь хочет как лучше...
Старается. Назидательно квохчет...
А утятам и не нужно привыкать к "странным" порядкам. Они для них родные.
Не сразу птенцы получат право выбора.
Не в день своего рождения поймут, много позже, что какой-то неведомой силой они вырваны из родного гнезда. Что неизвестный доброжелатель, взяв на себя, без особого на то спросу, великую ответственность, лишил их собственной матери.
Лишь окрепнув и поднявшись на крыло, они смогут, наконец, взмыть высоко в голубое небо, слиться с родной стаей и зайтись прощальным кряканьем над курятником, уже ставшим таким родным.
Когда-нибудь они с высоты птичьего полёта будут наблюдать, как их приёмные братья и сёстры с кудахтаньем, в облаке дорожной пыли, оголтело несутся по деревенской улице, тщетно пытаясь взлететь...
Да, эту возможность они, разумеется, будут иметь и смогут воспользоваться ею, если конечно...
Если, конечно, за это время хозяева им не подрежут крылья, или того пуще, не приготовят из них вкусного жаркого с яблоками.
***
Карелия, деревня Щеккила, 2003 г.
Оказывается, что "конь" это вовсе не крупное копытное животное, как я на земле думала. Это всего-навсего - тросик, с петлей на конце, чтобы таскать по земле затяжки для укрепления лавы.
Теперь я спокойна. После такого урока уже не забуду.
Педагоги - ну прямо от бога...
Однажды я опоздала на работу: пришла не в шесть часов утра, а около восьми. За прогул могли даже судить. Я к начальнику участка Чепелю.
- Извините, я проспала...
- Иди, досыпай!
Со слезами выскочила из кабинета. Хорошо слесари заступились:
- Николай Николаевич, она живет на чужой квартире, с вечерней школы приходит ночью, пока поужинает... Тем более, это впервые.
Я за дверью стою, сквозь рёв прислушиваюсь.
- Яковлева, зайди!
Простил...
Но сложно было не только вставать на работу вовремя.
Если высота лавы, или иначе самого угольного пласта, небольшая, то сланцевать, очищать лаву от оставшегося угля, подтаскивать затяжки, чтоб крепить кровлю, приходится ползком, лёжа.
Бывало, развалишься себе, как барыня...
Пожалуй, шахтёр - вторая женская профессия, которая позволяла зарабатывать деньги лёжа. Но она не является древней. Это уже завоевание Советской власти.
Всё. Смена закончилась. Теперь еще как-то нужно самой добраться до клети, подняться на-гора, принять душ, сдать лампы на проверку, а аккумулятор на подзарядку.
Устала. Сейчас бы на квартиру, поужинать и отдохнуть, а тут школа. Поесть спокойно некогда. Обходилась кружкой холодной воды (чай мы в Сибири не пили) и уже на ходу куском хлеба с копчёной колбасой. (Обеспечение рабочих питанием теперь заметно улучшилось).
Вспоминая о работе в шахте, нельзя не упомянуть о постоянном гнетущем ощущении: на тебя беспрерывно давит тяжелый, чёрный каменный свод. На голову, на грудь, на глаза. Спирает дыхание...
Чувствуешь себя совсем маленькой и беспомощной...
Да ещё на основном штреке ветродуй.
К этому не скоро, но привыкаешь.
Трудно молодой девчонке преодолеть страх постоянной смертельной опасности.
Завалы.
Сколько людских жизней смолкло под предательски обвалившимся пластом...
Если бы все погибшие разом ожили - земля бы зашевелилась в тех местах...
Зачем выдумывать ад? Спуститесь в шахту.
В мирной жизни обычные люди там, на поверхности, разве могут себе представить такое?!...
Рискуют жизнью все рабочие, но особенно посадчики лавы.
Уголь весь отгружен, пласт закончился. Осталось только ловко сбить деревянные опоры, которые до недавнего времени поддерживали земной небосвод, - и "всего делов". Смельчаки, особый отряд, должны топором с одного удара выбить столб и бежать ко второму, третьему - в сторону выхода, наблюдая, как пространство, которое ты только что занимал, перестало существовать, проглоченное обвалившейся землёй.
Не всегда и не все успевают вырваться из этой преисподней.
Иногда грунт, как своенравный разбуженный гигант, оползает не только там, где сбиты столбы, но и слева, справа.
Везде...
Везде, и даже там, куда ещё только должны следовать посадчики, пробираясь к выходу. И вот тогда неподъёмная, чёрная бездна навеки поглощает и воздух, и свет, и жизнь, превращаясь в могилу.
Посадчикам лавы перед началом работы давали для смелости спирт.
Считалось дурным тоном задумываться о фактической стоимости такого угля.
Людей в стране хватало.
Спирта тоже.
Конечно, кому не нравилось, могли, не дожидаясь пенсии, добровольно бросить всё, уволиться с работы и покинуть подземку, но... для этого нужно было быть беременной девушкой...
Других вариантов не существовало.
Наступила пора сдачи государственных экзаменов в школе. А тут Чепель сообщает мне: вышел указ, разрешающий увольняться квалифицированным рабочим из шахты на учебу в высшие учебные заведения.
Господи! Учиться на филолога - моя сокровенная мечта.
Чтоб папа дал мне добро оставить работу, я пригласила его к себе в Осинники в гости. Купила бутылочку, угостила хорошо и получила-таки желаемое.
На вступительных экзаменах в институт сдала все на "хорошо", а географию на "отлично" - попались "угольные разрезы". Члены приёмной комиссии многое сами впервые узнали от меня.
Шахтёрская пыль глубоко и надолго впиталась в кожу рук. А веки - как тушью подведены. Я полностью, пожалуй, только ко второму курсу отмылась.
Лето пятьдесят третьего года.
Я, как и мечтала, - студентка педагогического института. Второй курс позади.
Тогда, счастливая, я не могла себе даже представить, что сразу по достижении шестнадцати лет меня поставили на особый тайный учёт.
Наверное, весь период учёбы в институте мне не доверяли. За мной следили и доносили. Наушничали. Зачем? Мы настолько были преданы товарищу Сталину, что его смерть все восприняли как страшное, невосполнимое, личное горе. Личную потерю.
Да он был строгий, но как по-другому?
Сталин для всех не хороший или плохой.
Он - ЕДИНСТВЕННЫЙ!
Выбора просто не существовало!!!
Люди слепо готовы были идти по следам его копыт на любые сомнительные дела.
А все дела, на которые он вёл, становились правыми.
Он заменял собой царя, он заменял Бога, он был многим вместо отца.
По одной простой причине: заблаговременно царя, Бога и во многих семьях отца - он уничтожил.
Ну а дальше, пользуясь словами махровой антисоветской книги:
...и стал Таракан победителем,
И лесов и полей повелителем.
Покорилися звери усатому...
Всей группой мы сфотографировались с траурным бантом на груди. И это не было лицемерием. Мы, студенты, ночь не спали, всё волновались, достойный ли будет преемник?
Как вообще теперь ЖИТЬ?
Декан факультета, всегда строгий, недоступный, на митинге плакал. До этого мы считали Ивана Александровича бесчувственным человеком.
***
Первые студенческие каникулы.
По настоянию родителей еду на всё лето в Карелию, на родину.
Волнуемся: всё ли будет удачно? Как узнаю, кто свой, кто чужой?
По адресу нашла маминого брата - дядю Сеню. Встретились. Я сразу подметила в его лице мамины черты. Спазма перехватила горло, ноги подкосились, слёзы навернулись на глаза... Не выдержала тяжёлой паузы:
- Дядя Сеня, не узнаёшь, это я, Оля.
Он порывисто прижал меня, и мы так долго стояли и рыдали в дверях. А потом до утра просидели за столом - душами тёрлись.
На выходной я должна была ехать с ним в Щеккилу к бабушке и дедушке. Но случилось иначе: зашёл Ваня, мой двоюродный брат, он на рабочей машине возвращается туда сейчас. Решено ехать, не откладывая.
- Я скажу бабушке, что ты моя жена...
К дому он вёл меня не по центральной дороге, а огородами (позже я узнала: старики по этому признаку безошибочно определяли, кто идёт: местные или гости издалека).
Только зашли, он сразу с порога по-карельски:
- Бабушка, познакомься, моя жена. Нравится тебе?
Та, держась за шесток, выпрямилась, стала вровень со мной, и начала молча вглядываться, видно, сомневаясь в словах внука.
Я не выдержала, зарыдала, обняла её худенькую фигурку и сквозь плач сообщила, что я из Сибири... Оля.
Теперь воем завыли все, кто был тут. Прибежали с улицы соседи, родные. Они смотрели на меня, как на пришельца с того света... Сибирь им представлялась какой-то ненасытной адской машиной по уничтожению людей. Ведь и до меня многих увозили, но ещё ни один на родину не вернулся. А тут перед ними стояла девушка, модно одетая, стройная, худенькая и... родная. Встречи были трогательные, запоминающиеся и для меня необычные.
Утром, когда солнце поднялось высоко, дедушка попросил меня подойти к окну, чтобы он мог получше рассмотреть.
- Внучка, встань так, чтоб я увидел, какая ты.
Я с удовольствием выполнила его просьбу.
- Хорошенькая, вся в дочку.
К дедушке я испытывала особую нежность и, как могла, заботилась о нём. Вечером выискивала насекомых у него на голове, расчёсывала волосы. Он опустит голову на мои колени и задремлет, а я не тревожу, пока сам не проснётся. Разволнуется, как бы мне не было брезгливо. Милый дедушка, безграничная любовь к близкому человеку не оставляет места для иных чувств...
Мы были нежны друг с другом. Видно, чувствовали: это наша последняя встреча.
Прощаясь, я потеряла сознание у него на груди.
Как жаль, что раньше в жизни не было такого друга рядом!
В другом доме, в этой же деревне, жила старшая мамина сестра, тётя Маня. Она угощала меня разными национальными блюдами. На столе - горячие калитки, сульчинат, кейтин пийруат, тёнчой.
Я по-карельски говорила, тяжело ворочая языком. Многих слов не знала. Но мамино желание исполнила: "С бабушкой, с дедушкой, со своими, говори на родном языке: им будет приятно". Ваня шутил:
- Не обращайте внимания: Оля только что из Америки, поэтому волка путает с медведем.
После Щеккилы он отвёз меня в деревню Куккозеро.
Здесь я родилась. И где-то здесь жили люди, по доносу которых папа был осуждён. Мысленно я давно уже их простила. Но ведь простить - не значит забыть. И разум чувству в таких вопросах - не судья.
В нашем доме размещался магазин.
Мне ещё издали указали на двухэтажные бревенчатые хоромы.
Покосившийся дверной проём, как немо искривлённый старческий рот, зиял чёрной дырой. Два маленьких окошка подслеповато глядят на дорогу, остальные наглухо забиты.
Подошла ближе.
Капли утренней влаги робкими слезинками заблестели на оконном стекле.
Порог. Как защемило сердце, когда переступила его... Грудью упёрлась в спёртую гнетущую тишину коридора. Едва переставляя свинцовые ноги, через силу, стала подниматься. Не то скрип, не то жалобный стон, вырвался у лестницы. Да, что же это, господи...
Остановилась в сенях. Всё. Дальше не могу. Нечем дышать. В сильном волнении вышла на улицу.
***
Я с раннего детства мечтала о своей первой поездке на родину. Верила, что когда-нибудь она состоится. Ждала. Поехала, счастливая, к родным, а папа, оказывается, во время моего отсутствия, обгорел в запылавшем тракторе.
Развился рак...
Всё лето отец в подвешенном состоянии мучился от ужасной боли. Но мне отпуск не прервали и даже не сообщили о случившемся. Тяжело больного, его отправили в областной центр одного. Мама по-прежнему не имела права самостоятельно покидать пределы села...
Я ходила к отцу в больницу, носила куриный бульон и слушала его рассказ о невыносимой боли. Он тогда всё считал, что, если бы поел ухи с куккозерской рыбы, поправился бы. Но разве рак желудка ухой вылечишь?...
В больнице мы с ним подолгу откровенно беседовали. Я хотела попросить прощения за свои резкие порой ответы, но не повернулся язык: постеснялась, что неправильно поймет... А зря.
Двадцать второго апреля в два часа ночи папы не стало.
- Что вы?! Ни в коем случае, в такой день, ничего траурного!
В стране большой праздник - День рождения Великого Ленина.
Значит, сегодня всем предписано радоваться.
Перед смертью он долго звал меня. Но никто не позвонил в общежитие. Маму на похороны не пустили.
Огромное горе,
которое неожиданно свалилось,
казалось,
раздавит...
А жизнь всё равно почему-то продолжалась...
Летняя сессия, публичка поглотили тоску. Экзамены, несмотря ни на что, надо было сдать на "хорошо". Иначе стипендии не будет. А, вместе с ней, не будет и учебы.
Педагогическая практика, две смены в пионерском лагере на горной реке Чумыш и отряд мальчишек шестого класса окончательно зарубцевали боль.
***
Никто не помнил случая, чтобы в Сталинском государственном институте был Всесоюзный выпуск. А в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году на удивление всех состоялся. Направление на работу давали с учетом желания.
Я в анкете указала Карело-Финскую ССР.
В мае пришел вызов из Петрозаводска, и мы с мамой поехали домой по-людски - в плацкартном вагоне. Все лето были счастливые встречи, угощения, разговоры с родными. После смерти Сталина и мне и маме можно было свободно переезжать из одной деревни в другую, не спрашивая ни у кого разрешения. Сколько хочешь, переезжай! (Я думала от счастья задохнусь).
Как жила в Карелии?
Работала сначала в школе лесного посёлка. Преподавала литературу и любимый русский язык. Старалась особенно чутко, внимательно относиться к детям, которые были лишены с детства, как я, отцовской ласки, внимания, защиты.
Вышла замуж не по расчёту.
А всё, к чему относишься с любовью, не может не приносить страданий. Уж так повелось.
По убеждению вступила в Коммунистическую партию.
Не желание сделать карьеру, а искренняя вера в справедливость ленинских идей вела меня. Понадобились десятилетия, пока я заподозрила неладное...
Направили на работу в райком. Вот это уже было лишнее. Явный перебор.
Чтобы оставаться верным избранным идеалам, не следует знать, из чего они приготовлены.
Нельзя заходить "на кухню"!
Мама.
Сидела дома.
На работу ей устроиться я не позволила. Хватит. За жизнь намонтулилась.
Вязала носки, ремонтировала одежду. Обрабатывала одна, не ожидая ничьей помощи, картофельное поле. Варила обеды, присматривала за внуками.
Здесь, на родине, она острее воспринимала обиду, что её труд, колхозный, бесплатный, тридцатилетний, никак не оценён - отказали в пенсии.
Это был для неё последний удар.
Переживала, рассказывая всем о ссылке, об унижении на допросах в комендатуре, о клейме "жена врага народа". Участковый терапевт ошибочно поставила ей диагноз - рак печени. Положили маму в больницу и лечили сильнейшими препаратами.
Лекарства оказались опаснее предполагаемой болезни.
Уже в больнице у неё появились первые признаки нарушения памяти и разума...
Меня она стала называть сестрой или Петей.
От высокого давления мама поседела. Таблетки, уколы ненадолго уменьшали боль.
Бюллетеня мне по уходу за матерью, разумеется, не дали.
Лежать мама не умела. Хлопотала по дому, играла с младшим внуком.
Если становилось лучше, она снова шла в собес просить пенсию, но не встречала понимания нигде...
Она стала уносить из дому вещи и раздавать на улице.
Прямо беда...
Пришлось закрывать её под замок до конца работы. (Это мою маму - одну из самых мудрейших женщин, каких только видела на свете). И наревусь, и нарыдаюсь порой...
То уйдёт в гости к чужим людям...
А однажды уехала куда-то и пропала. Я искала её, где только могла.
В другой раз с вокзала, где она раздавала плетеные коврики пассажирам, её увезли в психиатрическую больницу.
Через месяц сообщили: "Курс провели, можете забирать".
Муж поехал за ней в больницу.
После этого лечения разум у неё помутился окончательно. Мама, увидев зятя, разволновалась: "Чайку, чайку".
Я испугалась, увидев её, остриженную наголо. Врачи настаивали отдать маму в Дом престарелых, где медперсонал дежурит круглые сутки.
Я бы посчитала такой поступок по отношению к ней предательством.
Мама теперь всегда была в хорошем расположении духа. Она жизнерадостно у всех на виду пела похабную песню:
Эх милка моя,
шевелилка моя!
Сама ходишь шевелишь,
а мне пощупать не велишь!
Соседские дети смеялись над ней, строили рожи, тыкая в её сторону пальцем.
Просили спеть ещё...
И это была не чья-нибудь чужая женщина...
Это была Мама. Любимая мама. Моя мама!
И весь трагизм положения даже не в том, что она лишилась разума. Нет. А в том, что такой трудолюбивый, терпеливый и мудрый от природы человек, как она, оказывается, смогла почувствовать себя по-настоящему счастливой в нашей стране только повредившись рассудком...
Морозным январским утром, спустя год, мама трагически погибла насильственной смертью...
Всё жутко. Нелепо. Как в жизни...
Я осталась одна. Матери не заменит никто.
И только сравнивая житие этой великомученицы, можно сказать, что смерть, даже такая - лучше.
***
Утята, которые, вылупившись на свет, с первого момента видят перед собой только рябую курицу-наседку, с готовностью и охотой идут за ней следом.
Идут всюду, куда бы она их ни повела...
Нет для них никого надёжнее, дороже и ближе во всём мире, чем она.
Курица для них не плохая и не хорошая - она ЕДИНСТВЕННАЯ на данный момент.
Выбора Нет!!!
Кудахтанье - мелодичный родной зов. Самая желанная мелодия.
Утята не боятся воды. Им хочется напиться и искупаться в чистых водах лесного озера. Но туда нельзя.
Приемная мать ведёт их гуськом, посуху, к заветной навозной куче. Так учила её мама-покойница, так будет учить и она.
- А ну-ка, кто ловчее поймает червячка?!
Учить и наставлять она будет всякого, кто считает её непререкаемым авторитетом. Иногда, для ясности, клюнет нерадивого.
Утятам и в голову не придёт обижаться. Без строгости какое воспитание?
Курочка-ряба ведь хочет как лучше...
Старается. Назидательно квохчет...
А утятам и не нужно привыкать к "странным" порядкам. Они для них родные.
Не сразу птенцы получат право выбора.
Не в день своего рождения поймут, много позже, что какой-то неведомой силой они вырваны из родного гнезда. Что неизвестный доброжелатель, взяв на себя, без особого на то спросу, великую ответственность, лишил их собственной матери.
Лишь окрепнув и поднявшись на крыло, они смогут, наконец, взмыть высоко в голубое небо, слиться с родной стаей и зайтись прощальным кряканьем над курятником, уже ставшим таким родным.
Когда-нибудь они с высоты птичьего полёта будут наблюдать, как их приёмные братья и сёстры с кудахтаньем, в облаке дорожной пыли, оголтело несутся по деревенской улице, тщетно пытаясь взлететь...
Да, эту возможность они, разумеется, будут иметь и смогут воспользоваться ею, если конечно...
Если, конечно, за это время хозяева им не подрежут крылья, или того пуще, не приготовят из них вкусного жаркого с яблоками.
***
Карелия, деревня Щеккила, 2003 г.