Коваль Юрий Иосифович. Самая легкая лодка в мире

   Да, самая легкая лодка в мире, еще даже и не построенная, уже приводила меня в удивительные бухты и заливы.
   В подъезде дома, где жил писатель-путешественник, меня остановила женщина, которую хотелось назвать теткой. Она сидела у лифта в полуразвалившемся кресле, из которого торчали хвосты мочалок, и читала роман Толстого «Война и мир».
   – Куда? – спросила она.
   – К писателю.
   – Здесь все писатели.
   – Как это?
   – А так – полон дом. Ты к кому?
   Я ответил и, пораженный, не решился ехать на лифте. Целый дом писателей я встретить никак не ожидал и даже представить себе не мог, что такие дома на свете существуют. Подымаясь с этажа на этаж, разглядывал я двери, обтянутые кожей, по которым созвездиями разбросаны были золотые кнопки. Из-за дверей раздавался собачий лай, звуки пианино, а иногда и стук пишущей машинки. Где-то посреди пути охватил меня вкуснейший дух баранины с чесноком, в котором и вправду чувствовалось что-то мощное, крепкое, писательское.
   Добравшись до квартиры писателя-путешественника, я хотел было позвонить, как вдруг увидел табличку:
   Звонить воспрещается! За нарушение – смертная казнь!
   Я потоптался у двери, не зная, что делать. На всякий случай звонить не стал, а легонько поскребся в дверь. За дверью в общем-то было тихо, только кто-то поскреб ее с той стороны. Я постоял и снова слегка поскребся. С той стороны поскреблись в ответ.
   Вдруг дверь распахнулась, и я оказался лицом к лицу с огромной собакой без хвоста. Она глядела на меня тяжелым изучающим взглядом.
   – Чанг, кто там? – послышался голос. – Если Гусаков, загрызи его, а если тот тип, что звонил насчет лодки, пускай войдет.
   Чанг посмотрел мне в глаза, сообразил, что я не Гусаков, и вильнул обрубком хвоста в сторону комнаты.
   Я вошел и увидел писателя-путешественника. Он сидел на полу, на медвежьей шкуре, и курил кривую трубку. По левую руку от него на шкуре росомахи стоял радиоприемник «Телефункен». По правую, на шкуре волка, – красный телефон.
   Прямо под потолком висела настоящая длинная лодка, по виду напоминающая эскимосский каяк. Я видел ее боевое дно, исцарапанное, покрытое шрамами и облепленное старой засохшей рыбьей чешуей. Я поздоровался и спросил:
   – А как Чанг отличил меня от Гусакова?
   – По запаху, – серьезно ответил писатель и негромко приказал: – Чанг, принеси гостю чего-нибудь помягче.
   Громко топая, бесхвостый Чанг сходил на кухню и принес шкуру рыси. Я расстелил ее и уселся.
   – У меня есть еще шкура австралийского ежа. Я стелю ее, когда приходит Гусаков.
   – Как же Чанг его до сих пор не загрыз?
   – Это не так просто. Чанг грызет его второй год, а тот – как новенький.
   Чанг виновато опустил голову, дескать, что ж тут поделаешь, бывают такие, несгрызаемые гости.
   – Ваша лодка похожа на каяк, – сказал я, чувствуя, что тему Гусакова лучше не развивать.
   – Это смесь байдарки с каяком. Я прошел на ней восемнадцать рек Западной Сибири… А ты случайно не знаком с Гусаковым?
   – И в глаза его не видел.
   – А может, все-таки знаком? Только не хочешь сказать, а? Ты не подосланный?
   – Не знаком и не хочу знакомиться, – твердо ответил я. – Я на лодку пришел поглядеть. Интересно, сколько она весит?
   – Двадцать пять.
   – Тяжеловата. Мне нужно на двадцать килограммов легче.
   – Купи детское корыто.
   – Погодите, – принялся объяснять я. – У меня есть бамбук. Из него можно сделать лодочку полегче.
   – А зачем тебе легкая? Лодка должна быть основательной. Как дом. Но можно, конечно, сделать легкую, заманить в нее Гусакова – и пускай переворачивается, а?
   – Для Гусакова можно купить резиновую и дырку проделать.
   – В резиновую Гусаков не полезет. Вот в бамбуковую, да еще самую легкую в мире, его легко заманить. Он потом на всю Москву будет кричать: я – самый великий человек в мире, плавал на самой легкой лодке в мире! Я уж знаю Гусакова.
   – А кто вашу лодку построил? – спросил я. – Может, вы дадите мне адрес Мастера?
   – Адреса не дам, – сказал писатель-путешественник. – Но в следующее воскресенье я сам поеду к Мастеру в Каширу. Бери бамбук – поедем вместе. Чанг, ты поставил чайник?

Глава VII. Отрезанная голова Орлова

   В следующее воскресенье мы с Орловым взвалили на плечи бамбук и притащили его на вокзал.
   Писатель-путешественник ожидал нас у пригородных касс. Размеры бамбука удивили путешественника, но еще больше удивил его Орлов. Как видно, писатель ожидал только меня с бамбуком, и Орлов не входил в его расчеты.
   Кое-как мы занесли бамбук в электричку, уложили в проходе между сиденьями. Пассажиры спотыкались и ругались на нас так, будто мы везли еловые дрова.
   – Вы очень похожи на одного моего знакомого, – сказал писатель Орлову, когда поезд тронулся.
   – Не может быть, – ответил Орлов, который всегда был уверен, что не похож ни на кого на свете.
   – Если сбрить вам бороду, будет вылитый товарищ Гусаков.
   – Зачем же мне бороду сбривать?
   – Это мы сбриваем мысленно, чтоб на Гусакова быть похожим.
   – Да не хочу я быть похожим!
   – Вот это правильно. И я бы не советовал походить на Гусакова, потому что он неприятный человек. А все-таки вы похожи. Вы не родственники?
   Орлов объяснил, что они не родственники, и отключился от вагонной жизни, уставившись в окно. Он явно обиделся на сходство с Гусаковым.
   Писатель-путешественник тоже замолчал, потому что сходство было очевидным.
   Я чувствовал себя виноватым и перед тем и перед другим, пытался поддержать разговор, но ничего не выходило. Я был зажат в молчащие тиски. С одной стороны давила на меня старая дружба, с другой – новое знакомство.
   «Ладно, – думал я, – главное – довезти бамбук до Каширы и лодку построить».
   Неожиданно беседу оживил человек в золотых очках, который сидел напротив и все это время шуршал газетой.
   – И зачем молодые люди носят бороду! – сказал он. – Ну, зачем? Не пойму.
   Это был камешек в огород Орлова.
   Орлов не обратил на камешек внимания и упорно глядел в окно на дачные участки, сады и огороды.
   – Ну, в старое время люди мало читали – вот они и носили бороду. А сейчас-то зачем борода? Я бы всех бородатых взял бы и насильно им бороду сбрил, чтоб на людей были похожи.
   Я никак не мог понять, отчего эти золотые очки так уж привязались к Орлову. Борода не была самым главным в его облике, и хоть напоминала порой обрезанную снизу горную вершину, орел усов выглядел поважнее. Орлова я бы и не назвал бородатым. Скорей уж – бородато-усатым. А еще точней – брадоусым.
   – Сбрить бороду – это мало, – ответил наконец Орлов. – Я бы всем, кто носит бороду, голову отрезал.
   – Это уж потом, если бороду не сбреют.
   Орлов пошарил в кармане, достал оттуда кривой садовый нож и протянул человеку в золотых очках.
   – Режьте, – сказал он.
   – Что такое?
   – Голову мне режьте.
   На соседних лавках люди забеспокоились, стали прислушиваться к разговору. Кто тянул по-гусиному шею, кто протискивался через проход к нам поближе, а кто, наоборот, подальше.
   – Вы хотели насильно сбрить мне бороду, – напирал Орлов, – а потом отрезать голову – режьте!
   – Режьте, режьте, – поддержал писатель-путешественник. – Хотели резать – режьте. Чего тянуть?
   – Ничего я не хотел. Я хотел только бороду сбрить.
   – Ничего подобного, – сказал и я, обращаясь к пассажирам. – Он хотел отрезать голову моему другу. Это все слыхали!
   – Не хотел я резать! – отбивался человек в золотых очках, привставая и отталкивая нож.
   – Граждане! – громко сказал вдруг писатель-путешественник. – Среди нас опасный пассажир. Он хотел отрезать голову, а потом сбрить с нее бороду!
   – Вот вам моя голова! – наседал Орлов. – Что ж вы не режете?
   Да кто же это сказал, что Орлов не похож на орла?! Вон как блистают гордые бледные глаза, летают усы, а под ними нож кривой горит в когтистых руках. Да орел же! Настоящий орел!
   И писатель-путешественник смотрит на Орлова с уважением. Какой тут товарищ Гусаков? Орел!
   Все больше народу собиралось вокруг нас. Человек в золотых очках не выдержал, стал сдергивать с крючка свою сумку.
   – Только брить хотел, только брить! – объяснял он, пробираясь к выходу из вагона.

Глава VIII. Время компота

   Мастер жил на окраине Каширы, и вокруг его дома росли старые яблони. С веток их свешивались сверкающие сосульки, меж которыми летали синицы и воробьи.
   Я думал, что увижу человека преклонных лет, но Мастер был вполне молод, с добрым и внимательным, но очень белым, даже белоснежным, каким-то зимним лицом.
   Он встретил нас на крыльце, расцеловался с писателем и спросил его:
   – Как звать ваших великих друзей?
   Писатель познакомил нас и объяснил коротко бамбуковую затею.
   – О делах потом, – сказал Мастер. – Прошу вас и ваших великих друзей в дом, к столу. Прошу, прошу, прошу.
   Несколько смущенные, мы с Орловым уложили бамбук под яблоню, смели веником снег с ботинок и вошли в дом.
   За столом собралась уже вся семья Мастера – дедушки и тетушки, сестры с мужьями, племянники. Мастер представил нас как «великих друзей писателя-путешественника».
   Мы краснели, кланялись, не зная, как подтвердить свое величие.
   – Да, да! Это мои великие друзья! – поддакивал писатель-путешественник. – Один из них, правда, немного похож на Гусакова, но это сходство чисто внешнее. На самом деле он великий человек. Ему в поезде чуть голову не отрезали!
   – Не может быть! – восклицали родственники.
   А стол, за который усадили нас, был завален угощеньем: горы салата, застывшие озера холодца. Белоснежное лицо Мастера порхало над столом, мелькали добрые руки тетушек, которые подкладывали писателю-путешественнику и его великим друзьям свеколки с чесноком, селедочки в шубе, картошечки в мундире.
   Мастер произнес речь в честь своего великого друга писателя. Писатель-путешественник произнес речь в честь своего великого друга Мастера. Дядюшка Карп Поликарпыч произнес речь в честь великих друзей великого друга Мастера.
   – Кстати, – пояснял писатель-путешественник. – Мои друзья задумали великое дело. Они решили построить самую легкую лодку в мире. И тут не обойтись без Мастера, который велик, как гора. Скажем – Казбек.
   Тут все принялись обсуждать, какая гора больше, Казбек или Эльбрус, с гор спустились к морю, а на море и оказалась самая легкая лодка в мире. Тут родственники призадумались, какой должна быть самая легкая лодка, кинулись к окнам глядеть на бамбук.
   – Бамбук-то легкий! – вскрикивал кое-кто из них. – А можжевельник полегче будет.
   – А орех?
   – Постойте, постойте, – успокаивал Мастер. – Сейчас не время бамбука и других материалов – время борща.
   И он принялся разливать борщ таким половником, на котором впору было отправиться в плавание.
   – Лодка не получится, – говорил Мастер чуть позже, – если мы не отведаем гуся.
   Мы принялись за гуся, у которого оказалось столько ног, сколько людей сидело за столом, – двенадцать.
   – А все-таки бамбук не такой уж и легкий, – сказал вдруг дядюшка Карп Поликарпыч.
   – Я раньше никогда не работал бамбук, – заметил Мастер, недовольно двинув бровями. – И ты бы, Карп Поликарпыч, лучше бы думал о гусе.
   – А я думаю не только о гусе, но и о бамбуке, – ответил Карп Поликарпыч.
   Подняв брови повыше, Мастер внимательно оглядел Карп Поликарпыча. В глазах его выражалось сильное сомнение в том, что в голове у дядюшки могут уместиться две такие важные мысли.
   Дядюшка глаз своих не отвел, а гусиную ногу стал грызть более напряженно, как бы намекая: вот видишь – ем гуся, а думаю о бамбуке.
   Отложив недоеденную гусиную ногу, Мастер встал и вышел из-за стола в кабинет.
   В комнате создалась неловкость. Многие родственники глядели на Карп Поликарпыча с большим осуждением. Кто-то из тетушек сильно толкнул его в бок. Карп Поликарпыч, не теряя достоинства, упорно ел ногу, делая глазами вид, что по-прежнему думает о бамбуке.
   Меж тем Мастер вернулся из кабинета, держа в руках скальпель, пинцет и увеличительное стекло. Не садясь вновь за стол, он прошел к выходу, и кто-то из племянников накинул ему на плечи полушубок.
   В окно мы видели, как Мастер трогает пинцетом бамбук, скоблит его скальпелем и разглядывает в увеличительное стекло.
   Вернувшись в дом, он молча уселся за стол и принялся доедать гусиное блюдо. Все напряженно молчали, ожидая, что скажет Мастер. Откашлявшись, Мастер сказал:
   – Время компота.
   И только когда прикатили бочку компота, когда всякому были выданы и груша сморщенная, и черносливина, и яблочко, и виноград, и мирабель, Мастер ободряюще поглядел на меня:
   – Приезжайте через месяц. Не знаю, будет ли это самая легкая лодка в мире, но самую легкую в Кашире я сделаю.

Глава IX. Самая легкая лодка в Кашире

   Ровно через месяц я снова поехал в Каширу. Теперь я ехал один. Самую легкую лодку я должен был легко – одной левой – принести домой.
   Уже был март. Сосульки на яблонях в саду у Мастера доросли до земли, белоснежное доброе лицо его к весне поголубело.
   – О делах потом, потом, – встретил меня Мастер. – Вначале – к столу. Все уже в сборе. Ну, как поживают наши великие друзья?
   Родственники, собравшиеся за столом, встретили меня как родного, а с дядюшкой Карп Поликарпычем мы даже расцеловались.
   – Ну как лодка? – нетерпеливо расспрашивал я. – Где она?
   Оказалось, лодку никто не видал. Мастер до поры до времени скрывал ее где-то, возможно, в сарае.
   Снова начались салаты и кулебяки, речи в честь отсутствующих великих друзей, занятых великими делами, потом наступило время борща, время гуся, время компота. За столом говорили о чем угодно, только не о лодке. Как только кто-нибудь заикался насчет лодки, Мастер смыкал брови и недовольно кашлял.
   К концу обеда нетерпение присутствующих достигло предела. Компот все уже пили кое-как, и я глотал груши целиком. Только Мастер не торопился, просил добавки, внимательно изучал черносливину, прежде чем отправить ее в рот. Наконец он встал, скромно потянулся и сказал:
   – Теперь бы соснуть часочек.
   Но тут все возмущенно зафыркали, не решаясь, впрочем, голосом выказать неудовольствие.
   – А что, – говорил Мастер, похлопывая меня по плечу. – Устраивайтесь на диване. После обеда полезно передохнуть.
   – Да ты что! – сказал Карп Поликарпыч. – Построил лодку или нет?
   – Какую лодку? – как бы удивился Мастер.
   – Самую легкую в мире.
   – Ах ты про это! Вон оно что. Да ты что ж, Карп Поликарпыч, разве не видел ее?
   – Не только я. Никто ее не видел. Пойдем в сарай.
   – Зачем в сарай? В сарай идти незачем. Уберите стол, поставьте стулья вдоль стен, а посреди комнаты надо постелить ковер. Тот, новый, который на шкафу в прихожей.
   Родственники начали суетиться, а мы с Мастером, обняв друг друга за плечи, прошли в кабинет. Мастер усадил меня в кресло, предложил выкурить трубку «Капитанского» табаку.
   – Все готово! – крикнул из-за двери Карп Поликарпыч.
   – Уж больно вы торопитесь, – недовольно поморщился Мастер. – Расстелили ли ковер?
   – Расстелили, все готово.
   Мы вернулись в гостиную. Посреди комнаты был расстелен ковер «Богатырь», а родственники чинно сидели вдоль стен. Для меня чуть вперед было выставлено кресло.
   – Ковер попрошу зря не топтать, – сказал Мастер и вышел из комнаты.
   Долго он пропадал в глубинах дома и наконец вернулся. В руках у него, к нашему изумлению, ничего не было.
   Зато сам Мастер был в новом темно-синем костюме, белейшей рубашке и при галстуке.
   Он вышел на середину комнаты, слегка поклонился и сказал:
   – Друзья! Лабораторный анализ показал, что бамбуку, который я должен был работать, не менее ста лет. Он долго ждал прикосновения человеческой руки, так подождите и вы несколько секунд, и я покажу вам лодку.
   И мастер снова вышел из комнаты.

Глава Х. Бейте и топчите!

   Скоро он вернулся, держа в руках с десяток тонких реек, которые хотелось назвать палочками. Мастер показал эти палочки зрителям и принялся раскладывать их на ковре.
   Совершенно потрясенный, смотрел я на палочки в руках Мастера. Мои бревна, мои чудесные толстые, массивные, не виданные никем в Москве бревна превратились в бамбуковую щепу. И родственники глядели на Мастера недоверчиво. Они тоже, видно, никак не ожидали, что Мастер так искрошит бамбуковые бревна.
   Разложив бамбуковинки в некотором порядке, Мастер вышел и принес еще с десяток точно таких же палочек. Среди них имелась и штуковина, которая напоминала лесенку. Уложивши лесенку среди палочек, Мастер успокаивающе помахал нам рукой и снова вышел.
   Эти бесконечные его уходы и приходы совершенно измучили нас.
   Родственники смущенно пожимали плечами и боялись смотреть мне в глаза.
   Палочки и лесенка были такие тонкие, что всем ясно было – ничего, кроме детской игрушки, составить из них невозможно.
   На этот раз Мастер принес брезентовый мешок и шесть полумесяцев из светлого металла. Наклонившись, он быстро соединил все бамбучины так, что получились длинные прутья, концы которых он пристегнул друг к другу. Что-то вроде длинного бамбукового огурца лежало теперь на ковре. Все это выглядело жидко, но, когда я увидел эту бамбуковую корзину, сердце мое стукнуло от волнения в первый раз.
   «Неужели что-нибудь получится? – думал я. – А вдруг и вправду сейчас появится лодка?»
   Неужели разрушится здание, фундамент которого стоит на тельняшке и зубе золотом, стены подперты милиционером-художником, а из окошек выглядывает чуть было не отрезанная голова Орлова!
   – Сочленяем! – сказал Мастер и, привстав на колено, начал «сочленять» бамбук и полумесяцы.
   Полумесяцы всовывались в корзину-огурец, распирали ее изнутри, изгибались так, что казалось, вся конструкция вот-вот лопнет. Каждый бамбуковый прут натягивался как тетива, а по форме напоминал лук. И когда последний полумесяц замкнулся, я увидел длинную и узкую птичью клетку, лежащую на ковре.
   – Каркас составлен, – сказал Мастер.
   «Да ведь это каркас, – думал я, – а вовсе не птичья клетка. И разве клетка может быть похожа на скелет стремительного морского существа? Нерпа? Нет, нерпа коротка, угловата, а здесь легкость, полет».
   В каркасе лодки видна была скорость, как в стреле, которая еще не выпущена на волю.
   – Бью! – воскликнул вдруг Мастер и слегка ударил каркас ногой. Весь скелет чуть отъехал в сторону.
   – Бью сильней! – сказал Мастер, ударил, и будущая лодка отпрыгнула к стене.
   – Топчу! – воскликнул Мастер и топнул, наступил ногой на бамбуковые ребра. Они прогнулись под ударом, напряглись как пружины и отбросили Мастера так, что он еле устоял на ногах.
   – Бейте и топчите!
   Смертельно побледнев, Мастер отошел к стене и встал, сложив руки на груди.
   Родственники зашептались, глаза их расширились. Дядюшка Карп Поликарпыч поднялся, подошел к лодке, и в этот момент я проснулся. Я вдруг понял, что не желаю, чтоб с этого момента кто-нибудь прикасался к лодке, которая, только что родившись, обнаженная, лежала на ковре.
   – Стойте! – сказал я. – Трогать лодку запрещаю! Мастер, продолжайте представление!
   Теперь я понял, почему Мастер надел новый костюм и страстно захотел, чтоб фокус его удался. Что ж, разве зря мы с Орловым лазили в подвал?
   Родственники и Мастер, услыхав мой грубый тон, вздрогнули. Они как-то не ожидали от меня такой безобразной выходки. Грубость застряла у них в горле. Прокашлявшись, они ее постепенно проглотили, понимая, что я хозяин лодки или самый близкий ее родственник. Дядюшка Карп Поликарпыч отошел на место. Мастер поморщился. Я подпортил его спектакль. Как видно, он рассчитывал, что лодку будут бить и топтать все присутствующие. Потеряв нить, он сразу не мог вспомнить, что делать дальше. Поглядев на мешок, принесенный Мастером, я понял, что в нем оболочка лодки, ее платье.
   – Одевайте ее поскорее, – твердо предложил я.
   Мне казалось, лодка слишком уж обнажена, мне было неловко за нее и немного стыдно.
   Глаза Мастера стали печальны. Он только сейчас понял, что существо, которое лежит на ковре, уже ему не принадлежит.
   Мастер вынул из мешка серебристую ткань, быстро и ловко натянул ее на каркас, отчего нос лодки приподнялся. На корме он стянул ткань, зашнуровал черною шнуровкой.
   Я глядел на свою лодку – самую первую в жизни и самую легкую в мире, – и сердце мое плыло и качалось. Тонкая, изогнутая, остроголовая и длиннохвостая, в серебристом платье, она лежала поперек комнаты на помертвевшем ковре и, как стрелка компаса, рассекала комнату пополам, прорезала стены, чтоб вылететь из Каширы к берегу, к ветру, к воде… Мастер заглянул мне в глаза и сказал вполголоса:
   – Забирайте свою невесту.
   Мы обнялись.
   Потом я подошел к лодке и легко поднял ее одной левой рукой.

Глава XI. Невеста под кроватью

   Поздней ночью добрался я до Москвы. Разобранная лодка покоилась теперь в двух брезентовых мешках, один из которых висел у меня на спине, другой – на груди.
   На троллейбусе добрался я до Крестьянской заставы, где снимал комнату, и только лишь открыл дверь, как сразу наткнулся на своего хозяина Петровича.
   – Что это у тебя в мешках? – спросил он.
   – Ничего особенного, – махнул я рукой.
   Не хотелось рассказывать Петровичу про лодку. Он не слишком-то был достоин такого рассказа. Защитный цвет и необыкновенная форма мешков вызвали у Петровича сильнейшую тревогу. Он никак не мог сообразить, что же это такое находится в мешках, и туго двигал бровями.
   – Парашют украл? – спросил наконец он.
   Я промолчал и прошел в свою комнату. Петрович не поленился пойти за мной. Он внимательно наблюдал, как я снимаю мешки и засовываю их под кровать.
   – Ты это брось, – сказал он. – За принос неизвестных предметов знаешь чего бывает? Телевизор-то смотришь? Вынь мешки и предъяви для опознания.
   Петрович стоял рядом со шкафом и так был широк в плечах, так монументален, что казалось, это стоят рядом два брата-близнеца. Но если шкаф был просто гардеробом, то брат его – по виду старше, значительней – был явным владельцем жилищной площади, на которой брат-гардероб только временно находился.
   – Принос мешков в ночное время, – говорил Петрович, – недавно по радио говорили и по телевизору показывали…
   Речь свою шкаф-Петрович произносил с большим затруднением, делал паузы, чтоб я хорошенько понял смысл, и, подозревая, что смысл до меня не доходит, кратко пересказывал сказанное:
   – Ночные переносы… владелец площади… в газетах пишется…
   Я сидел на кровати и слушал Петровича. Я не возражал и не спорил, но мне было обидно и больно за бамбуковую мечту.
   Так, отрывочно и грозно, Петрович мог говорить часами, и против этого было одно средство – три рубля.
   Я отдал Петровичу трешку, и он ушел наконец в кухню, где немедленно принялся что-то готовить, зажигать газ, греметь посудой. Казалось, он немедленно, не заходя в магазин, превратил трешку в продукты. Но на самом деле продукты были давно заготовлены, и Петрович только вынул из холодильника колбасы и свинины ровно на три рубля, а то и на два пятьдесят, чтоб разбогатеть на полтинник.
   Я погасил свет и лег. Хотелось поскорей отвлечься от колбасы и Петровича – подумать, помечтать о своей лодке.
   Прикрыв глаза, я увидел ее лежащей на ковре у Мастера, мигнул – перенес на озеро. Серебристая по голубому, легко резала она волны, перелетала подводные камни, пробиралась узкими протоками через болотные травы – таволгу, камыши.
   На кухне гремел кастрюлями Петрович, шипело и лопалось на сковородке сало, а лодка моя плыла к далеким островам, и казарки летели ей навстречу.
   Вдруг стало стыдно, что я засунул лодку под кровать. Пожалуй, она должна была находиться на более почетном месте.
   Я зажег свет и оглядел комнату. В старом продавленном кресле лодка не умещалась, а на шкафу, пыльном и паутинном, место было скорее позорным, чем почетным.
   И особенно жалким и горьким показался мне пол, где, давно прогнившие, шевелились и прогибались доски, где из-под облупленной красной краски вылезала старая зеленая, из-под зеленой древнейшая охра, и из-под охры совсем нечеловеческая доисторическая чернота.
   На стене, освещенная вялым электричеством, висела картина, на мольберте стояла другая.
   Это были мои собственные картины, которые я написал года два назад, – «Самовар» и «Курильщица табаку». И хоть писаны они были не так давно, смотреть мне на них не хотелось.
   Казалось бы, написаны они ярко и смело – активный цвет, мощные формы.
   Но ни цвета, ни активных форм не видел я в них, а только лишь падение мечты, крушение надежды.
   По моим расчетам, эти самые картины должны были основать новое живописное течение – «шаризм». Как некогда великие французы потрясли мир «кубизмом», так и я у Петровича на Крестьянской заставе готовил живописную бомбу.
   «Шаризм» – это было мое личное открытие, никто в мире не писал «шарами», только лишь я, один.
   Поначалу, конечно, я старался избирать темы более или менее округлые – «Люди и арбузы», «Гитаризм под облаками». Но позднее насобачился писать шарами совершенно кубические формы. Так, уже в картине «Толстяк у телевизора» не было ни одной прямой линии, только шары и дуги.
   К сожалению, выстраданный мною «шаризм» себя не оправдал. Не было последователей и меценатов. А без меценатов и последователей «шаризм» не мог распространиться по белу свету.