Страница:
Ковалев Ю
Уэллс в Петербурге и Петрограде
Юрий Ковалев
УЭЛЛС В ПЕТЕРБУРГЕ И ПЕТРОГРАДЕ
Интерес к России сопровождал Уэллса на протяжении почти всей его творческой жизни. Он возник, по-видимому, в 1905 году в связи с событиями первой русской революции. Знакомство с Горьким, которое состоялось в Америке в том же году, укрепило заинтересованность Уэллса в жизни и судьбе русского народа. Уэллс трижды приезжал в Россию. У него было множество русских друзей. Среди них крупнейшие советские писатели М. Горький, А. Толстой, К. Чуковский; ученые - И. П. Павлов, С. Ф. Ольденбург; советский посол в Англии И. М. Майский. Уэллс был женат на русской женщине - Марии Игнатьевне Закревской. Неудивительно, что среди героев Уэллса иногда попадаются русские, а действие некоторых его романов протекает в России.
Но важно, пожалуй, даже не это. История России двадцатого века - войны, разруха, голод, революционные битвы, строительство Советской власти, героический пафос пятилеток, борьба за построение социализма - все это были факторы, оказавшие самое прямое и непосредственное воздействие на творческое сознание Уэллса. Размышления о судьбах России и в связи с этим о судьбах человечества - постоянный мотив публицистики Уэллса 1920-1930-х годов.
В этой связи особый интерес представляет история поездок Уэллса в Россию, до сих пор должным образом не изученная.
Всех, кто сталкивался с Уэллсом во время его пребывания в России в 1920 году или читал его книгу "Россия во мгле", поражала, в первую очередь, острая наблюдательность писателя, его способность во многом верно оценивать необыкновенно сложные, запутанные обстоятельства трудной жизни молодой Советской республики. Многие подчеркивания и пометки, сделанные Лениным на английском экземпляре книги Уэллса, относятся именно к тем местам текста, в которых обнаруживается проницательность и справедливость суждений автора.
Однако титанические усилия, прилагаемые большевиками в их отчаянно трудной борьбе за построение нового Советского государства, невозможно было постичь с помощью одной только наблюдательности и проницательности. Тем более что в 1920 году Уэллс пробыл в России менее двух недель. Едва ли он сумел бы разглядеть и понять все то, что он увидел и понял, если бы не имел возможности сравнивать Россию 1920 года с Россией дореволюционной. В этом плаке весьма важной представляется короткая поездка, которую он совершил в 1914 году в самый канун первой мировой войны.
Уэллс приехал в Россию без какой бы то ни было миссии. Он мало встречался с русскими литераторами или общественными деятелями. Петербургские и московские газеты почти не откликнулись на визит знаменитого английского писателя, который к этому времени был уже широко известен в России. Русские читатели имели в своем распоряжении два собрания сочинений Уэллса, не считая многочисленных журнальных публикаций и отдельных книг.
Уэллс прибыл в Россию инкогнито. Он был гостем секретаря русского посольства в Лондоне Бенкендорфа, который пригласил писателя провести несколько дней в Петербурге и Москве. Уэллс предполагал придать своему визиту совершенно частный характер и тем самым избежать официальных встреч и газетных интервью. Это, однако, не вполне ему удалось.
На четвертый день пребывания Уэллса в Петербурге инкогнито его было раскрыто. Произошло это при довольно комических обстоятельствах. Узнав о приезде знаменитого писателя, репортеры петербургских газет отправились в английское посольство и потребовали, чтобы им сообщили, где остановился Уэллс. Сотрудники посольства охотно пошли навстречу прессе и дали адрес штабс-ротмистра П. П. Родзянко, в доме которого, по их словам, остановился именитый англичанин. К вечеру толпа репортеров вторглась в жилище штабсротмистра и набросилась на его английского гостя. Гость был любезен, скромен, охотно отвечал на вопросы. Было в его поведении что-то странное. Он, например, упорно не желал говорить о своих научно-фантастических романах и неукоснительно сводил интервью к вопросам охоты на хищных зверей.
На следующий день в утреннем выпуске "Биржевых ведомостей" появилась заметка "Писатель Уэллс в Петербурге", подписанная инициалами Е. И. Она повергла читателей в недоумение.
"Цель приезда к нам известного английского писателя, сообщал репортер, - охота на медведя, которую и предлагает ему завтра штабс-ротмистр в своем имении Витебской губернии.
Как писатель-беллетрист, как изобразитель могущества знания и побежденных человеком сил природы, как социальный мечтатель, Герберт Уэллс достаточно известен, поэтому об этой стороне его деятельности мы не будем распространяться. Но помимо своих литературных занятий английский писатель пользуется заслуженной репутацией путешественника и бесстрашного охотника.
...Герберт Джордж Уэллс с целью охоты изъездил всю Африку вдоль и поперек, Северную Америку, Австралию, побывал в Новой Зеландии и, наконец, совершил путешествие из Шанхая в Омск через пустыню Гоби".
Далее следовал подробный рассказ об охотничьих подвигах Уэллса, о путешествии через пустыню Гоби, о сочинениях Уэллса, посвященных охоте, и, наконец, приводились высказывания английского писателя о русской литературе.
Все усилия репортеров заставить Уэллса говорить о его романах оказались тщетными. "Г. Уэллс упоминал о них лишь мимоходом и снова пускался в описание подробностей своих путешествий и охот..." Отсюда корреспондент "Биржевых ведомостей" сделал вывод: "Уэллс производит в общем впечатление человека до крайности скромного. Этим я объясняю себе, что он избегал говорить о своих произведениях, несмотря на то, что они составили ему мировую известность".
На следующий день стало ясно, что "Биржевые ведомости" оскандалились на всю Россию. У штабс-ротмистра Родзянко гостил вовсе не Уэллс, а известный охотник Уайнс, автор нескольких книг об охоте. Многие газеты не упустили случая позлорадствовать над столичными коллегами, допустившими грандиозный "ляп". "Одесский листок", который никак не откликнулся на приезд Уэллса, целиком перепечатал заметку, в которой "Биржевые ведомости" пытались оправдаться перед читателями, и снабдил ее ехидным заголовком: "В погоне за Уэллсом".
Еще через день столичным репортерам удалось сыскать настоящего Уэллса, который тихо жил в "Астории", и получить у него краткое интервью.
Отправляясь в свою первую поездку по стране, которая по разным причинам давно его интересовала, Уэллс имел довольно смутное о ней представление. Это представление он почерпнул из единственной беседы с Горьким, которая состоялась в 1906 году в Америке, из романов Тургенева и из многочисленных книг и статей о России, которые буквально наводнили Европу вскоре после первой русской революции. В своем очередном письме "Из Англии", опубликованном в восьмой книге "Русского богатства" за 1905 год, Дионео (И. В. Шкловский) сообщает, что в течение мая-июня в Англии и Франции появилось около 120 новых книг о России. Большая часть этой "руссианы" не отличалась достоверностью и содержала самые фантастические сведения, почерпнутые из бог ведает каких источников. Шкловский цитирует два сочинения Карла Жубера, который уверял читателей, что провел в России девять лет и знает страну вдоль и поперек. В частности, ссылаясь на личное знакомство с Горьким, Жубер пытался убедить читателей, что Горький "человек без всякого образования и язык его состоит не более как из двухсот слов". Желая приобщить читателя к русскому колориту, Жубер упоминает о русской народной песне "Вниз по матушке по Волге", название которой он переводит примерно так: "Пока мы плывем по матушке Волге, наши мысли уносятся домой к нашим друзьям".
Очевидно, что мы напрасно стали бы ждать от Уэллса хотя бы приблизительно правильного представления о России. Да и сам Уэллс не строил на этот счет каких-нибудь иллюзий. В авторском предисловии к первому русскому собранию своих сочинений он писал:
"Когда я думаю о России, я представляю себе то, что читал у Тургенева и у друга моего Мориса Беринга. Я представляю себе страну, где зимы так долги, а лето знойно и ярко; где тянутся вширь и вдаль пространства небрежно возделанных полей; где деревенские улицы широки и грязны, а деревянные дома раскрашены пестрыми красками; где много мужиков, беззаботных и набожных, веселых и терпеливых; где много икон и бородатых попов; где плохие пустынные дороги тянутся по бесконечным равнинам и по темным сосновым лесам. Не знаю, может быть, все это и не так; хотел бы я знать, так ли это".
Эти строки были написаны в 1909 году, а в 1914-м Уэллсу предоставилась возможность узнать - "так ли это".
Первая поездка Уэллса в Россию не оставила заметного следа в его публицистике и переписке. Может быть, поэтому о ней мало помнят. Между тем никак нельзя сказать, чтобы она вообще прошла бесследно.
Во второй части известного "воспитательного" романа Уэллса "Джоан и Питер" имеется целый раздел, специально посвященный России 1914 года и представляющий собой своего рода лирический путевой дневник. Этот раздел принадлежит к числу лучших в романе и наряду с поэтическими описаниями содержит много острых суждений о политической, общественной и культурной жизни России.
Уэллс заставляет своих героев повторить собственный маршрут: "Петербург - тогда еще не Петроград - погостили у знакомых около Валдая, провели суетливую неделю в Москве и окрестностях и вернулись через Варшаву". Однако русские разделы этого романа не содержат подробного отчета о передвижениях и встречах Уэллса. Общую картину России и русской жизни Уэллс рисует отдельными штрихами, как бы не имеющими внутренней связи, но, в сущности, не случайными, а тщательно подобранными: "...серые, но поражающие широтой пейзажи России, петербургские улицы с черно-золотыми магазинами под вывесками с яркими изображениями продаваемых товаров - для неграмотного населения; ночная толпа в Народном доме; десятиверстный переезд в санях по замерзшей реке, деревянный помещичий дом за каменными воротами, и компания веселых гостей, выбежавших после ужина поваляться в' рыхлом снегу и полюбоваться сквозь ветви деревьев звездами... высокие красные стены Кремля, вздымавшиеся над Москвой-рекой; пестрое великолепие Троицкого монастыря; старик с котомкой и котелком, без смущения молившийся в Успенском соборе; бесконечное число бородатых священников, татары-лакеи в малиновых кушаках... тысяча подобных картин, четких, ярких и живых на фоне белого снега..."
Уэллс не случайно заканчивает свою мозаику общим планом. Этот общий план - зимний ландшафт "с болотами и лохматыми перелесками серебристых берез, приземистые деревянные селения с куполами церквей, непроложенные случайные дороги..." не только объединяет отдельные наблюдения, создавая тем самым цельную картину, - он постепенно входит в повествование основной частью этой картины, ее духом, ее смыслом, и неожиданное потрясение героев величием страны не кажется противоестественным: "Отсюда и до Северного полюса - Россия и Великое пространство, голодный север, мерзлая тундра и пустыня, пределы человечества... Отсюда и до Владивостока, Россия и вся Азия. К северу, к западу, востоку и югу тянутся бесконечные просторы".
В повествовании Уэллса имеется несколько великолепных литературных ландшафтов, полных поэтического настроения: Москва, увиденная в лучах солнечного заката с Воробьевых гор, когда сверкающие позолотой кресты кужутся бледным пламенем; зимняя дорога от Вержболова до Москвы и т. д. Но они, как и все остальное на "русских" страницах этой книги, окрашены стремлением постичь великую загадку "таинственной" страны.
Уэллс воспринимал Россию не только непосредственно, но и через призму набивших уже оскомину, широко распространенных в Европе представлений о "святой Руси", вдохновлявшейся Великой Русской Идеей, каковая гнездится где-то в мистических глубинах души русского мужика. Он заставляет своего героя произнести несколько философических фраз, без которых в начале XX века редко обходилось какое-либо сочинение о России: "Азия надвигается на Европу - с новой идеей... Когда видишь это, лучше понимаешь Достоевского. Начинаешь понимать эту Святую Русь, и она представляется чем-то вроде страдающего эпилепсией гения среди народов - вроде его Идиота, добивающегося нравственной истины, протягивающего крест человечеству... Христианство для русского означает - братство".
Однако эти привычные представления о России, к возникновению которых немало усилий приложили и русские интеллигенты, не увели Уэллса в сторону от важных и острых моментов русской общественной жизни. Россия была для него не просто загадочной и варварской страной. Она была страной жестоких контрастов, острых противоречий, страной, задавленной царским самодержавием, темнотой и нищетой. Со страниц романа встает облик земли, где правит произвол, где все продается и покупается, где благоденствующие, ленивые и бесчестные процветают, а честные и деятельные голодают, сидят по тюрьмам и каторгам. Вторая часть русского раздела романа закономерно завершается символической картиной. Герой смотрит на портрет российского самодержца, висящий в Государственной думе: "Перед ним стояла фигура самодержца, с длинным неумным лицом, в четыре раза больше натуральной величины, одетая в военный мундир и высокие кавалерийские сапоги, приходившаяся прямо под головой председателя думы. Портрет этот был таким же явным оскорблением, вызовом самоуважению русских людей, каким был бы грубый шум или непристойный жест.
"Вы и вся империя существуете для меня", - говорило глупое лицо этого портрета в сдвинутой набекрень папахе и с лежавшей на рукоятке сабли дряблой рукой...
И верноподданности вот этой-то фигуре требовали от молодой России".
Портрет царя, равно как и московские кресты, был для Уэллса символом, олицетворявшим "жестокую и насквозь подкупленную систему репрессий". Уэллс ничего не говорит здесь о грядущей революции, но некоторые строки этой книги дышат предчувствием великих потрясений.
Семь лет спустя в этом же зале Таврического дворца заседал Петрогубсовет. Зал был набит матросами, рабочими, солдатами. Портрета царя не было и в помине, а с трибуны "товарищ" Уэллс обращался к тем, кто сбросил царя, и говорил о мировой республике.
Особое место в поездке 1914 года занимают впечатления Уэллса от спектаклей Художественного театра. Там он увидел "мыслящую Россию". Не ту, которая молится, не ту, которая, наевшись за помещичьим столом, валяется в снегу и гоняет на тройках. Он увидел Россию, которая бурлит и ищет новых путей.
Уэллс высоко оценил искусство мхатовцев, которое он назвал "алмазом совместных усилий и плодотворной организации". Но главное его внимание на спектаклях привлекала публика. Вот где он, как ему казалось, увидел молодую Россию. "Художественный театр, - писал он, - словно магнит притянул к себе свой элемент из огромной варварской смеси западников, крестьян, купцов, духовенства, чиновников и ремесленников, заполнявших московские улицы".
Контраст между мрачными символами самодержавия и зрелищем этой энергичной и деятельной молодежи, толкал Уэллса к не вполне осознанному, может быть, предчувствию кровавой революции. Вот почему Уэллс, всегда питавший отвращение к кровопролитию и насилию, даже если оно совершалось в революционных целях, заставил своего героя содрогнуться от "мрачного предчувствия трагедии всей этой пламенной жизни, вырастающей в тисках гигантской политической системы и медленно двигающейся к своему концу..."
Он не понимал еще тогда, что история предоставила этой "пламенной жизни" только один путь - сломать тиски.
В истории первой поездки Уэллса в Россию имеется одно обстоятельство, которое до последнего времени оставалось не вполне ясным. Уэллс, как мы теперь уже знаем, побывал в Петербурге, в Москве и в каком-то поместье под Петербургом. Но вместе с тем он сумел получить довольно четкое, хоть и поверхностное представление о жизни русского крестьянства. Из его сочинений начисто исчезли "дома, раскрашенные пестрыми красками", "беззаботные, веселые и набожные мужики" и т. д.
Где, при каких обстоятельствах мог познакомиться Уэллс, хотя бы бегло, с жизнью русской деревни?
Долгое время никто не мог дать вразумительного ответа на этот вопрос. Лишь в мае 1965 года кое-что стало проясняться. Газета "Новгородская правда" опубликовала фотографию Герберта Уэллса, сделанную зимой 1914 года в деревне Вергежа Чудовского района. Фотография эта вызвала целый ряд откликов. Откликнулись, в частности, две женщины, которые были очевидцами пребывания Уэллса в деревне Вергежа. Они рассказали, что Уэллс был гостем известного революционера-семидесячника А. В. Тыркова. Хозяин и гость обошли всю деревню, заходили в избы, беседовали с крестьянами.
В апреле 1966 года автор этих строк выступил по ленинградскому радио с небольшой юбилейной речью об Уэллсе, где, между прочим, говорил: "Пока еще мы не знаем, каким образом Уэллс попал в Вергежу, как он познакомился с Тырковым. Но теперь уже ясно, что на эти и многие другие вопросы можно будет со временем ответить".
Возможность эта открылась почти немедленно. На радиопередачу отозвался один из дальних родственников А. В. Тыркова. Он рассказал следующее.
А. В. Тырков, народоволец, проходил по делу Софьи Перовской. Он был вторым метателем в террористической группе. Суд приговорил его к пожизненной ссылке.
Однако после двадцати лет, проведенных в Сибири, он получил разрешение вернуться в свое имение в Вергежу, где и жил безвыездно в то время, когда Уэллс впервые посетил Россию.
У А. В. Тыркова была сестра Ариадна Владимировна, женщина смелых взглядов, разносторонних интересов, наделенная завидной энергией. Каким-то образом она была замешана в деле о "Выборгском воззвании". Причем настолько серьезно, что ей пришлось бежать за границу.
В Париже она познакомилась с Гарольдом Вильямсом, английским журналистом, уроженцем Новой Зеландии, и вышла за него замуж. Вильяме, со своей стороны, был хорошо знаком с Уэллсом и познакомил с ним свою жену.
К сожалению, ни Вильямса, ни Ариадны Тырковой нет более в живых, нет возможности установить чтолибо о характере взаимоотношений Уэллса и Вильямса. Вильяме умер в 1929 году в Англии, его жена скончалась в возрасте 92 лет в Нью-Йорке уже после окончания второй мировой войны. Известно, однако, что в 1912 году Вильяме приехал в Петербург в качестве корреспондента одной из английских газет; он был довольно популярен среди русской интеллигенции и в либеральных кругах был известен под именем Гарольд Васильевич. Ариадна Тыркова приехала вместе с ним. Теперь она была женой английского подданного и могла не опасаться ареста.
Именно она, разумеется с согласия брата, пригласила Уэллса в январе 1914 года побывать в имении А. В. Тыркова в Новгородской губернии. Весьма вероятно, что в деревне Вергежа Уэллс соприкоснулся не только с жизнью русского крестьянства, но и с какими-то идеями Народной воли, и это могло наложить определенный отпечаток на его последующие русские впечатления.
Во второй раз Герберт Уаллс приехал в Россию ранней осенью 1920 года.
Страна переживала тяжелые времена. Она напрягалась из последних сил, чтобы совладать с разрухой, не погибнуть голодной смертью, не замерзнуть от холода, чтобы отбиться от интервентов и белогвардейцев. Стране нужна была передышка, чтобы хоть немного прийти в себя. "Правда" в передовых статьях звала "На борьбу с голодом". Крупными буквами через полполосы печатался заголовок: "На пана и барона". Под этим заголовком помещались сводки с наиболее опасных фронтов польского и крымского. Информация о военных действиях на других фронтах шла под рубрикой "Оборона Советской России". Экономическая жизнь страны, напряженная до предела, тоже была своего рода фронтом. Газеты так и называли ее - "Бескровный фронт". Слово "фронт" встречалось почти в каждом газетном заголовке. Существовали военные фронты, "бескровный фронт", "продовольственный фронт", "трудовой фронт", "мировой пролетарский фронт". Названия эти отнюдь не были свидетельством журналистского пристрастия к броской фразе. Тут действительно шла борьба не на жизнь, а на смерть.
По городам и деревням России шел сбор одежды для Красной Армии. Близилась зима - армия была раздета. На субботниках, воскресниках и средниках заготовляли дрова. В газетах регулярно появлялись объявления, указывающие номера купонов, по которым население могло получить соль, селедку, нитки и спички. Это было все, что получало население, кроме голодного хлебного пайка да ордеров на починку обуви.
Приглашение посетить Россию было передано Уэллсу через советскую торговую делегацию в Лондоне. Сейчас трудно установить, было ли это приглашение следствием просьбы самого писателя или результатом инициативы Горького. Не исключена возможность, что мысль пригласить Уэллса, с тем чтобы он впоследствии информировал английскую и мировую общественность о положении России, была высказана Владимиром Ильичем Лениным.
Получив приглашение, Уэллс тотчас согласился. Он живо интересовался положением России. Это неудивительно. Писатель был глубоко убежден, что старый капиталистический мир, с его бесплановым, дезорганизованным хозяйством и противоестественным, с точки зрения Уэллса, общественно-политическим устройством, обречен на гибели.
В своих очерках о России он писал впоследствии:
"...самое важное - угрожающее и тревожное - состоит в том, что рухнула социальная и экономическая система, подобная нашей и неразрывно с ней связанная".
Уэллса занимали, в первую очередь, два обстоятельства: причина гигантского краха и, главное, характер новой общественной структуры, рождавшейся на развалинах Российской империи. Позднее, в беседе с советским послом в Англии И. М. Майским, Уэллс рассказывал: "...после большевистской революции мне стало казаться, что именно в России возникает кусок того планового общества, о котором я мечтал. Меня тоже очень интересовала партия, созданная Лениным".
Газетные сообщения и многочисленные памфлеты, к которым, несомненно, обращался Уэллс, не могли дать ему ясного представления о русских событиях. Крупицы истины терялись в потоке дезинформации. На одно правдивое сообщение приходились десятки ложных, на одну честную книжку - десятки клеветнических. Отличить истину от вымысла было невероятно трудно и в то же время - страшно важно. Вот почему Уэллс ухватился за предложение, сделанное ему Л. Б. Красиным, и при первой же возможности сам отправился в Советскую Россию - в Петроград и Москву.
Новый русский опыт Уэллса начался от самой русско-эстонской границы, которую поезд пересек у Ямбурга. Уэллс дважды пересекал русскую границу в 1914 году. Он хорошо помнил грозных жандармов, под взглядом которых даже не повинные ни в чем люди чувствовали себя преступниками, дотошных таможенных чиновников, строгие шлагбаумы. Теперь ничего этого не было. Граница только что установилась. Пограничных войск и таможни не существовало. Охрану пограничных пунктов несли небольшие красноармейские наряду во главе с младшими командирами.
В Ямбурге поезд застрял: то ли дров на паровозе не было, то ли путь оказался неисправен. Уэллс вышел на платформу, и тотчас вокруг него столпились красноармейцы. Им интересно было посмотреть на живого английского писателя. Они пытались завязать с ним разговор, нещадно коверкая русский язык в надежде, что так иностранцу будет понятнее. Уэллс что-то отвечал по-английски. Бог ведает каким способом, но им удалось понять друг друга.
Было одиннадцать часов утра. Уэллс с его английской привычкой к регулярному питанию начал проявлять признаки беспокойства. Он стал настойчиво расспрашивать сопровождающих относительно завтрака. Сопровождающие чувствовали себя неловко: какой там завтрак! Шел двадцатый год, выдавали по осьмушке хлеба на человека, да и то не всем и не каждый день. Начальник пограничного наряда младший командир Борискин поинтересовался, в чем дело. Ему объяснили. Была напряженная тишина. Потом красноармейцы дружно расхохотались. Их смех долго еще стоял в ушах Уэллса, который никак не мог понять, что необычного и странного может заключаться в желании человека позавтракать. Потом понял. Понял, что страна голодает.
Собственно говоря, он знал об этом, слышал. Но то было абстрактное, отвлеченное знание. Теперь он столкнулся с этим на практике. Правда, он долго не мог понять, отчего красноармейцы смеялись.
- Было бы естественно, если бы они нахмурились, отвернулись, выругались. Но почему они смеялись? - спрашивал Уэллс.
Потом он понял и это.
Между тем, Борискин отнесся к сложившейся ситуации с полной серьезностью.
- А как же, - сказал он. - Писателю обязательно надо закусить. Он же в гости приехал. Сейчас мы это наладим.
Через полчаса Уэллс и его сын в компании красноармейцев ели прославленную "блондинку" и запивали ее немыслимым мутным самогоном. Уэллс оценил и меру своей бестактности и меру красноармейского радушия.
Приехав в Петроград, Уэллс был потрясен. Всего шесть лет прошло со времени его первого визита в российскую столицу. Тогда это был город купцов, чиновников, придворной аристократии, блистательных гвардейцев и лощеных дипломатов. Рабочий люд селился по окраинам, поближе к заводам, и был незаметен. Уэллс хорошо помнил столичную толпу, магазины с черно-золотыми вывесками, офицеров, мчавшихся по Невскому на лихачах, роскошные царские дворцы, нарядную публику у театральных подъездов.
УЭЛЛС В ПЕТЕРБУРГЕ И ПЕТРОГРАДЕ
Интерес к России сопровождал Уэллса на протяжении почти всей его творческой жизни. Он возник, по-видимому, в 1905 году в связи с событиями первой русской революции. Знакомство с Горьким, которое состоялось в Америке в том же году, укрепило заинтересованность Уэллса в жизни и судьбе русского народа. Уэллс трижды приезжал в Россию. У него было множество русских друзей. Среди них крупнейшие советские писатели М. Горький, А. Толстой, К. Чуковский; ученые - И. П. Павлов, С. Ф. Ольденбург; советский посол в Англии И. М. Майский. Уэллс был женат на русской женщине - Марии Игнатьевне Закревской. Неудивительно, что среди героев Уэллса иногда попадаются русские, а действие некоторых его романов протекает в России.
Но важно, пожалуй, даже не это. История России двадцатого века - войны, разруха, голод, революционные битвы, строительство Советской власти, героический пафос пятилеток, борьба за построение социализма - все это были факторы, оказавшие самое прямое и непосредственное воздействие на творческое сознание Уэллса. Размышления о судьбах России и в связи с этим о судьбах человечества - постоянный мотив публицистики Уэллса 1920-1930-х годов.
В этой связи особый интерес представляет история поездок Уэллса в Россию, до сих пор должным образом не изученная.
Всех, кто сталкивался с Уэллсом во время его пребывания в России в 1920 году или читал его книгу "Россия во мгле", поражала, в первую очередь, острая наблюдательность писателя, его способность во многом верно оценивать необыкновенно сложные, запутанные обстоятельства трудной жизни молодой Советской республики. Многие подчеркивания и пометки, сделанные Лениным на английском экземпляре книги Уэллса, относятся именно к тем местам текста, в которых обнаруживается проницательность и справедливость суждений автора.
Однако титанические усилия, прилагаемые большевиками в их отчаянно трудной борьбе за построение нового Советского государства, невозможно было постичь с помощью одной только наблюдательности и проницательности. Тем более что в 1920 году Уэллс пробыл в России менее двух недель. Едва ли он сумел бы разглядеть и понять все то, что он увидел и понял, если бы не имел возможности сравнивать Россию 1920 года с Россией дореволюционной. В этом плаке весьма важной представляется короткая поездка, которую он совершил в 1914 году в самый канун первой мировой войны.
Уэллс приехал в Россию без какой бы то ни было миссии. Он мало встречался с русскими литераторами или общественными деятелями. Петербургские и московские газеты почти не откликнулись на визит знаменитого английского писателя, который к этому времени был уже широко известен в России. Русские читатели имели в своем распоряжении два собрания сочинений Уэллса, не считая многочисленных журнальных публикаций и отдельных книг.
Уэллс прибыл в Россию инкогнито. Он был гостем секретаря русского посольства в Лондоне Бенкендорфа, который пригласил писателя провести несколько дней в Петербурге и Москве. Уэллс предполагал придать своему визиту совершенно частный характер и тем самым избежать официальных встреч и газетных интервью. Это, однако, не вполне ему удалось.
На четвертый день пребывания Уэллса в Петербурге инкогнито его было раскрыто. Произошло это при довольно комических обстоятельствах. Узнав о приезде знаменитого писателя, репортеры петербургских газет отправились в английское посольство и потребовали, чтобы им сообщили, где остановился Уэллс. Сотрудники посольства охотно пошли навстречу прессе и дали адрес штабс-ротмистра П. П. Родзянко, в доме которого, по их словам, остановился именитый англичанин. К вечеру толпа репортеров вторглась в жилище штабсротмистра и набросилась на его английского гостя. Гость был любезен, скромен, охотно отвечал на вопросы. Было в его поведении что-то странное. Он, например, упорно не желал говорить о своих научно-фантастических романах и неукоснительно сводил интервью к вопросам охоты на хищных зверей.
На следующий день в утреннем выпуске "Биржевых ведомостей" появилась заметка "Писатель Уэллс в Петербурге", подписанная инициалами Е. И. Она повергла читателей в недоумение.
"Цель приезда к нам известного английского писателя, сообщал репортер, - охота на медведя, которую и предлагает ему завтра штабс-ротмистр в своем имении Витебской губернии.
Как писатель-беллетрист, как изобразитель могущества знания и побежденных человеком сил природы, как социальный мечтатель, Герберт Уэллс достаточно известен, поэтому об этой стороне его деятельности мы не будем распространяться. Но помимо своих литературных занятий английский писатель пользуется заслуженной репутацией путешественника и бесстрашного охотника.
...Герберт Джордж Уэллс с целью охоты изъездил всю Африку вдоль и поперек, Северную Америку, Австралию, побывал в Новой Зеландии и, наконец, совершил путешествие из Шанхая в Омск через пустыню Гоби".
Далее следовал подробный рассказ об охотничьих подвигах Уэллса, о путешествии через пустыню Гоби, о сочинениях Уэллса, посвященных охоте, и, наконец, приводились высказывания английского писателя о русской литературе.
Все усилия репортеров заставить Уэллса говорить о его романах оказались тщетными. "Г. Уэллс упоминал о них лишь мимоходом и снова пускался в описание подробностей своих путешествий и охот..." Отсюда корреспондент "Биржевых ведомостей" сделал вывод: "Уэллс производит в общем впечатление человека до крайности скромного. Этим я объясняю себе, что он избегал говорить о своих произведениях, несмотря на то, что они составили ему мировую известность".
На следующий день стало ясно, что "Биржевые ведомости" оскандалились на всю Россию. У штабс-ротмистра Родзянко гостил вовсе не Уэллс, а известный охотник Уайнс, автор нескольких книг об охоте. Многие газеты не упустили случая позлорадствовать над столичными коллегами, допустившими грандиозный "ляп". "Одесский листок", который никак не откликнулся на приезд Уэллса, целиком перепечатал заметку, в которой "Биржевые ведомости" пытались оправдаться перед читателями, и снабдил ее ехидным заголовком: "В погоне за Уэллсом".
Еще через день столичным репортерам удалось сыскать настоящего Уэллса, который тихо жил в "Астории", и получить у него краткое интервью.
Отправляясь в свою первую поездку по стране, которая по разным причинам давно его интересовала, Уэллс имел довольно смутное о ней представление. Это представление он почерпнул из единственной беседы с Горьким, которая состоялась в 1906 году в Америке, из романов Тургенева и из многочисленных книг и статей о России, которые буквально наводнили Европу вскоре после первой русской революции. В своем очередном письме "Из Англии", опубликованном в восьмой книге "Русского богатства" за 1905 год, Дионео (И. В. Шкловский) сообщает, что в течение мая-июня в Англии и Франции появилось около 120 новых книг о России. Большая часть этой "руссианы" не отличалась достоверностью и содержала самые фантастические сведения, почерпнутые из бог ведает каких источников. Шкловский цитирует два сочинения Карла Жубера, который уверял читателей, что провел в России девять лет и знает страну вдоль и поперек. В частности, ссылаясь на личное знакомство с Горьким, Жубер пытался убедить читателей, что Горький "человек без всякого образования и язык его состоит не более как из двухсот слов". Желая приобщить читателя к русскому колориту, Жубер упоминает о русской народной песне "Вниз по матушке по Волге", название которой он переводит примерно так: "Пока мы плывем по матушке Волге, наши мысли уносятся домой к нашим друзьям".
Очевидно, что мы напрасно стали бы ждать от Уэллса хотя бы приблизительно правильного представления о России. Да и сам Уэллс не строил на этот счет каких-нибудь иллюзий. В авторском предисловии к первому русскому собранию своих сочинений он писал:
"Когда я думаю о России, я представляю себе то, что читал у Тургенева и у друга моего Мориса Беринга. Я представляю себе страну, где зимы так долги, а лето знойно и ярко; где тянутся вширь и вдаль пространства небрежно возделанных полей; где деревенские улицы широки и грязны, а деревянные дома раскрашены пестрыми красками; где много мужиков, беззаботных и набожных, веселых и терпеливых; где много икон и бородатых попов; где плохие пустынные дороги тянутся по бесконечным равнинам и по темным сосновым лесам. Не знаю, может быть, все это и не так; хотел бы я знать, так ли это".
Эти строки были написаны в 1909 году, а в 1914-м Уэллсу предоставилась возможность узнать - "так ли это".
Первая поездка Уэллса в Россию не оставила заметного следа в его публицистике и переписке. Может быть, поэтому о ней мало помнят. Между тем никак нельзя сказать, чтобы она вообще прошла бесследно.
Во второй части известного "воспитательного" романа Уэллса "Джоан и Питер" имеется целый раздел, специально посвященный России 1914 года и представляющий собой своего рода лирический путевой дневник. Этот раздел принадлежит к числу лучших в романе и наряду с поэтическими описаниями содержит много острых суждений о политической, общественной и культурной жизни России.
Уэллс заставляет своих героев повторить собственный маршрут: "Петербург - тогда еще не Петроград - погостили у знакомых около Валдая, провели суетливую неделю в Москве и окрестностях и вернулись через Варшаву". Однако русские разделы этого романа не содержат подробного отчета о передвижениях и встречах Уэллса. Общую картину России и русской жизни Уэллс рисует отдельными штрихами, как бы не имеющими внутренней связи, но, в сущности, не случайными, а тщательно подобранными: "...серые, но поражающие широтой пейзажи России, петербургские улицы с черно-золотыми магазинами под вывесками с яркими изображениями продаваемых товаров - для неграмотного населения; ночная толпа в Народном доме; десятиверстный переезд в санях по замерзшей реке, деревянный помещичий дом за каменными воротами, и компания веселых гостей, выбежавших после ужина поваляться в' рыхлом снегу и полюбоваться сквозь ветви деревьев звездами... высокие красные стены Кремля, вздымавшиеся над Москвой-рекой; пестрое великолепие Троицкого монастыря; старик с котомкой и котелком, без смущения молившийся в Успенском соборе; бесконечное число бородатых священников, татары-лакеи в малиновых кушаках... тысяча подобных картин, четких, ярких и живых на фоне белого снега..."
Уэллс не случайно заканчивает свою мозаику общим планом. Этот общий план - зимний ландшафт "с болотами и лохматыми перелесками серебристых берез, приземистые деревянные селения с куполами церквей, непроложенные случайные дороги..." не только объединяет отдельные наблюдения, создавая тем самым цельную картину, - он постепенно входит в повествование основной частью этой картины, ее духом, ее смыслом, и неожиданное потрясение героев величием страны не кажется противоестественным: "Отсюда и до Северного полюса - Россия и Великое пространство, голодный север, мерзлая тундра и пустыня, пределы человечества... Отсюда и до Владивостока, Россия и вся Азия. К северу, к западу, востоку и югу тянутся бесконечные просторы".
В повествовании Уэллса имеется несколько великолепных литературных ландшафтов, полных поэтического настроения: Москва, увиденная в лучах солнечного заката с Воробьевых гор, когда сверкающие позолотой кресты кужутся бледным пламенем; зимняя дорога от Вержболова до Москвы и т. д. Но они, как и все остальное на "русских" страницах этой книги, окрашены стремлением постичь великую загадку "таинственной" страны.
Уэллс воспринимал Россию не только непосредственно, но и через призму набивших уже оскомину, широко распространенных в Европе представлений о "святой Руси", вдохновлявшейся Великой Русской Идеей, каковая гнездится где-то в мистических глубинах души русского мужика. Он заставляет своего героя произнести несколько философических фраз, без которых в начале XX века редко обходилось какое-либо сочинение о России: "Азия надвигается на Европу - с новой идеей... Когда видишь это, лучше понимаешь Достоевского. Начинаешь понимать эту Святую Русь, и она представляется чем-то вроде страдающего эпилепсией гения среди народов - вроде его Идиота, добивающегося нравственной истины, протягивающего крест человечеству... Христианство для русского означает - братство".
Однако эти привычные представления о России, к возникновению которых немало усилий приложили и русские интеллигенты, не увели Уэллса в сторону от важных и острых моментов русской общественной жизни. Россия была для него не просто загадочной и варварской страной. Она была страной жестоких контрастов, острых противоречий, страной, задавленной царским самодержавием, темнотой и нищетой. Со страниц романа встает облик земли, где правит произвол, где все продается и покупается, где благоденствующие, ленивые и бесчестные процветают, а честные и деятельные голодают, сидят по тюрьмам и каторгам. Вторая часть русского раздела романа закономерно завершается символической картиной. Герой смотрит на портрет российского самодержца, висящий в Государственной думе: "Перед ним стояла фигура самодержца, с длинным неумным лицом, в четыре раза больше натуральной величины, одетая в военный мундир и высокие кавалерийские сапоги, приходившаяся прямо под головой председателя думы. Портрет этот был таким же явным оскорблением, вызовом самоуважению русских людей, каким был бы грубый шум или непристойный жест.
"Вы и вся империя существуете для меня", - говорило глупое лицо этого портрета в сдвинутой набекрень папахе и с лежавшей на рукоятке сабли дряблой рукой...
И верноподданности вот этой-то фигуре требовали от молодой России".
Портрет царя, равно как и московские кресты, был для Уэллса символом, олицетворявшим "жестокую и насквозь подкупленную систему репрессий". Уэллс ничего не говорит здесь о грядущей революции, но некоторые строки этой книги дышат предчувствием великих потрясений.
Семь лет спустя в этом же зале Таврического дворца заседал Петрогубсовет. Зал был набит матросами, рабочими, солдатами. Портрета царя не было и в помине, а с трибуны "товарищ" Уэллс обращался к тем, кто сбросил царя, и говорил о мировой республике.
Особое место в поездке 1914 года занимают впечатления Уэллса от спектаклей Художественного театра. Там он увидел "мыслящую Россию". Не ту, которая молится, не ту, которая, наевшись за помещичьим столом, валяется в снегу и гоняет на тройках. Он увидел Россию, которая бурлит и ищет новых путей.
Уэллс высоко оценил искусство мхатовцев, которое он назвал "алмазом совместных усилий и плодотворной организации". Но главное его внимание на спектаклях привлекала публика. Вот где он, как ему казалось, увидел молодую Россию. "Художественный театр, - писал он, - словно магнит притянул к себе свой элемент из огромной варварской смеси западников, крестьян, купцов, духовенства, чиновников и ремесленников, заполнявших московские улицы".
Контраст между мрачными символами самодержавия и зрелищем этой энергичной и деятельной молодежи, толкал Уэллса к не вполне осознанному, может быть, предчувствию кровавой революции. Вот почему Уэллс, всегда питавший отвращение к кровопролитию и насилию, даже если оно совершалось в революционных целях, заставил своего героя содрогнуться от "мрачного предчувствия трагедии всей этой пламенной жизни, вырастающей в тисках гигантской политической системы и медленно двигающейся к своему концу..."
Он не понимал еще тогда, что история предоставила этой "пламенной жизни" только один путь - сломать тиски.
В истории первой поездки Уэллса в Россию имеется одно обстоятельство, которое до последнего времени оставалось не вполне ясным. Уэллс, как мы теперь уже знаем, побывал в Петербурге, в Москве и в каком-то поместье под Петербургом. Но вместе с тем он сумел получить довольно четкое, хоть и поверхностное представление о жизни русского крестьянства. Из его сочинений начисто исчезли "дома, раскрашенные пестрыми красками", "беззаботные, веселые и набожные мужики" и т. д.
Где, при каких обстоятельствах мог познакомиться Уэллс, хотя бы бегло, с жизнью русской деревни?
Долгое время никто не мог дать вразумительного ответа на этот вопрос. Лишь в мае 1965 года кое-что стало проясняться. Газета "Новгородская правда" опубликовала фотографию Герберта Уэллса, сделанную зимой 1914 года в деревне Вергежа Чудовского района. Фотография эта вызвала целый ряд откликов. Откликнулись, в частности, две женщины, которые были очевидцами пребывания Уэллса в деревне Вергежа. Они рассказали, что Уэллс был гостем известного революционера-семидесячника А. В. Тыркова. Хозяин и гость обошли всю деревню, заходили в избы, беседовали с крестьянами.
В апреле 1966 года автор этих строк выступил по ленинградскому радио с небольшой юбилейной речью об Уэллсе, где, между прочим, говорил: "Пока еще мы не знаем, каким образом Уэллс попал в Вергежу, как он познакомился с Тырковым. Но теперь уже ясно, что на эти и многие другие вопросы можно будет со временем ответить".
Возможность эта открылась почти немедленно. На радиопередачу отозвался один из дальних родственников А. В. Тыркова. Он рассказал следующее.
А. В. Тырков, народоволец, проходил по делу Софьи Перовской. Он был вторым метателем в террористической группе. Суд приговорил его к пожизненной ссылке.
Однако после двадцати лет, проведенных в Сибири, он получил разрешение вернуться в свое имение в Вергежу, где и жил безвыездно в то время, когда Уэллс впервые посетил Россию.
У А. В. Тыркова была сестра Ариадна Владимировна, женщина смелых взглядов, разносторонних интересов, наделенная завидной энергией. Каким-то образом она была замешана в деле о "Выборгском воззвании". Причем настолько серьезно, что ей пришлось бежать за границу.
В Париже она познакомилась с Гарольдом Вильямсом, английским журналистом, уроженцем Новой Зеландии, и вышла за него замуж. Вильяме, со своей стороны, был хорошо знаком с Уэллсом и познакомил с ним свою жену.
К сожалению, ни Вильямса, ни Ариадны Тырковой нет более в живых, нет возможности установить чтолибо о характере взаимоотношений Уэллса и Вильямса. Вильяме умер в 1929 году в Англии, его жена скончалась в возрасте 92 лет в Нью-Йорке уже после окончания второй мировой войны. Известно, однако, что в 1912 году Вильяме приехал в Петербург в качестве корреспондента одной из английских газет; он был довольно популярен среди русской интеллигенции и в либеральных кругах был известен под именем Гарольд Васильевич. Ариадна Тыркова приехала вместе с ним. Теперь она была женой английского подданного и могла не опасаться ареста.
Именно она, разумеется с согласия брата, пригласила Уэллса в январе 1914 года побывать в имении А. В. Тыркова в Новгородской губернии. Весьма вероятно, что в деревне Вергежа Уэллс соприкоснулся не только с жизнью русского крестьянства, но и с какими-то идеями Народной воли, и это могло наложить определенный отпечаток на его последующие русские впечатления.
Во второй раз Герберт Уаллс приехал в Россию ранней осенью 1920 года.
Страна переживала тяжелые времена. Она напрягалась из последних сил, чтобы совладать с разрухой, не погибнуть голодной смертью, не замерзнуть от холода, чтобы отбиться от интервентов и белогвардейцев. Стране нужна была передышка, чтобы хоть немного прийти в себя. "Правда" в передовых статьях звала "На борьбу с голодом". Крупными буквами через полполосы печатался заголовок: "На пана и барона". Под этим заголовком помещались сводки с наиболее опасных фронтов польского и крымского. Информация о военных действиях на других фронтах шла под рубрикой "Оборона Советской России". Экономическая жизнь страны, напряженная до предела, тоже была своего рода фронтом. Газеты так и называли ее - "Бескровный фронт". Слово "фронт" встречалось почти в каждом газетном заголовке. Существовали военные фронты, "бескровный фронт", "продовольственный фронт", "трудовой фронт", "мировой пролетарский фронт". Названия эти отнюдь не были свидетельством журналистского пристрастия к броской фразе. Тут действительно шла борьба не на жизнь, а на смерть.
По городам и деревням России шел сбор одежды для Красной Армии. Близилась зима - армия была раздета. На субботниках, воскресниках и средниках заготовляли дрова. В газетах регулярно появлялись объявления, указывающие номера купонов, по которым население могло получить соль, селедку, нитки и спички. Это было все, что получало население, кроме голодного хлебного пайка да ордеров на починку обуви.
Приглашение посетить Россию было передано Уэллсу через советскую торговую делегацию в Лондоне. Сейчас трудно установить, было ли это приглашение следствием просьбы самого писателя или результатом инициативы Горького. Не исключена возможность, что мысль пригласить Уэллса, с тем чтобы он впоследствии информировал английскую и мировую общественность о положении России, была высказана Владимиром Ильичем Лениным.
Получив приглашение, Уэллс тотчас согласился. Он живо интересовался положением России. Это неудивительно. Писатель был глубоко убежден, что старый капиталистический мир, с его бесплановым, дезорганизованным хозяйством и противоестественным, с точки зрения Уэллса, общественно-политическим устройством, обречен на гибели.
В своих очерках о России он писал впоследствии:
"...самое важное - угрожающее и тревожное - состоит в том, что рухнула социальная и экономическая система, подобная нашей и неразрывно с ней связанная".
Уэллса занимали, в первую очередь, два обстоятельства: причина гигантского краха и, главное, характер новой общественной структуры, рождавшейся на развалинах Российской империи. Позднее, в беседе с советским послом в Англии И. М. Майским, Уэллс рассказывал: "...после большевистской революции мне стало казаться, что именно в России возникает кусок того планового общества, о котором я мечтал. Меня тоже очень интересовала партия, созданная Лениным".
Газетные сообщения и многочисленные памфлеты, к которым, несомненно, обращался Уэллс, не могли дать ему ясного представления о русских событиях. Крупицы истины терялись в потоке дезинформации. На одно правдивое сообщение приходились десятки ложных, на одну честную книжку - десятки клеветнических. Отличить истину от вымысла было невероятно трудно и в то же время - страшно важно. Вот почему Уэллс ухватился за предложение, сделанное ему Л. Б. Красиным, и при первой же возможности сам отправился в Советскую Россию - в Петроград и Москву.
Новый русский опыт Уэллса начался от самой русско-эстонской границы, которую поезд пересек у Ямбурга. Уэллс дважды пересекал русскую границу в 1914 году. Он хорошо помнил грозных жандармов, под взглядом которых даже не повинные ни в чем люди чувствовали себя преступниками, дотошных таможенных чиновников, строгие шлагбаумы. Теперь ничего этого не было. Граница только что установилась. Пограничных войск и таможни не существовало. Охрану пограничных пунктов несли небольшие красноармейские наряду во главе с младшими командирами.
В Ямбурге поезд застрял: то ли дров на паровозе не было, то ли путь оказался неисправен. Уэллс вышел на платформу, и тотчас вокруг него столпились красноармейцы. Им интересно было посмотреть на живого английского писателя. Они пытались завязать с ним разговор, нещадно коверкая русский язык в надежде, что так иностранцу будет понятнее. Уэллс что-то отвечал по-английски. Бог ведает каким способом, но им удалось понять друг друга.
Было одиннадцать часов утра. Уэллс с его английской привычкой к регулярному питанию начал проявлять признаки беспокойства. Он стал настойчиво расспрашивать сопровождающих относительно завтрака. Сопровождающие чувствовали себя неловко: какой там завтрак! Шел двадцатый год, выдавали по осьмушке хлеба на человека, да и то не всем и не каждый день. Начальник пограничного наряда младший командир Борискин поинтересовался, в чем дело. Ему объяснили. Была напряженная тишина. Потом красноармейцы дружно расхохотались. Их смех долго еще стоял в ушах Уэллса, который никак не мог понять, что необычного и странного может заключаться в желании человека позавтракать. Потом понял. Понял, что страна голодает.
Собственно говоря, он знал об этом, слышал. Но то было абстрактное, отвлеченное знание. Теперь он столкнулся с этим на практике. Правда, он долго не мог понять, отчего красноармейцы смеялись.
- Было бы естественно, если бы они нахмурились, отвернулись, выругались. Но почему они смеялись? - спрашивал Уэллс.
Потом он понял и это.
Между тем, Борискин отнесся к сложившейся ситуации с полной серьезностью.
- А как же, - сказал он. - Писателю обязательно надо закусить. Он же в гости приехал. Сейчас мы это наладим.
Через полчаса Уэллс и его сын в компании красноармейцев ели прославленную "блондинку" и запивали ее немыслимым мутным самогоном. Уэллс оценил и меру своей бестактности и меру красноармейского радушия.
Приехав в Петроград, Уэллс был потрясен. Всего шесть лет прошло со времени его первого визита в российскую столицу. Тогда это был город купцов, чиновников, придворной аристократии, блистательных гвардейцев и лощеных дипломатов. Рабочий люд селился по окраинам, поближе к заводам, и был незаметен. Уэллс хорошо помнил столичную толпу, магазины с черно-золотыми вывесками, офицеров, мчавшихся по Невскому на лихачах, роскошные царские дворцы, нарядную публику у театральных подъездов.