Койн Ирмгард. Девочка, с которой детям не разрешали водиться

   Но тут вошла мама и спросила: «Почему ты запела такую жестокую песню? Ты ведь любишь животных, – почему ты задумала всех их убить?» Но я никого не собиралась убивать. Мне просто хотелось громко петь, а песню про гордого орла, которого сбивают на лету, я очень люблю. Потом мама сказала Элизе: «Моя золовка получила телеграмму – она вместе с дочерью должна срочно выехать лейпциг-ским поездом. И просит, чтобы вы помогли ей уложить вещи. Я тоже помогу. Вы не очень устали?» – «Что вы, я от души рада помочь им!» – весело ответила Элиза. «Ну, а теперь спи, маленький чертенок, – сказала мне мама,:– но, пожалуйста, не думай, что твой ужасный поступок будет забыт». Потом она собрала вещи жирафы и поцеловала меня на ночь для того, чтобы я успокоилась. «Теперь спи!»
   Но я была слишком взволнована и не могла уснуть. Я не переставала думать о жирафе, которая скоро разляжется в спальном вагоне. Спальный вагон – это такая кровать, которая все время едет/.' Интереснее этого нет ничего на свете. Мне так хотелось бы хоть разок прокатиться, в своей кровати – быстро и без остановок, по всем улицам, в гору и под гору, по холмам и долинам. Я представила себе, как я вместе со своей кроватью вылетаю из окна и поднимаюсь все выше и выше, до самых туч. Внизу – дома, огни и поезда с кроватями, которые куда-то едут, в одном из них едет жирафа, а я в своей кровати лечу все дальше и дальше…

ТЕТЯ МИЛЛИ ХОЧЕТ ВЫЙТИ ЗАМУЖ

   Все кругом говорят, что тетя Милли перезрела. Она стала невыносимой, и мы от нее никогда не избавимся, если она не найдет себе мужа. Элиза говорит, что у каждой женщины обязательно должен быть муж. У меня тоже когда-нибудь будет муж. Так уж заведено. Мой папа принадлежит моей маме. Дети тоже принадлежат своей маме. Правда, меня тетя Милли не взяла бы даже в подарок, да я и сама не позволила бы, чтобы меня ей подарили, но зато от моего маленького брата, когда он не кричит и не пачкает пеленок, она бы не отказалась. Квартира тоже принадлежит моей маме. Тете Милли здесь не принадлежит ничего, но она ругается, если я что-нибудь сломаю, все время делает мне замечания и ябедничает на меня. С ней просто мучение.
   Только что наша Элиза сообщила мне очень важную новость – по объявлению в газете тете Милли присылают на выбор мужей. Об этом никто ничего не должен знать. Тетя Милли держит все в секрете, но Элиза узнала и очень рада. Мы обе мечтаем о том, чтобы у нас забрали тетю Милли. Она дала в газету такое объявление: «По зову сердца! Моложавая сорокалетняя брюнетка, с веселым характером и внешностью Юноны, нежная и серьезная по натуре, любящая природу и имеющая небольшой капитал, хочет внести тепло и ласку в одинокую жизнь честного и материально обеспеченного идеалиста». Элиза говорит, что она не представляет себе, как такая брюзга и скандалистка решается сказать про себя, что у нее веселый характер, но что, возможно, в присутствии мужчин она переменится и станет приветливой и ласковой. Женщины ведь на все способны.
   Элиза тоже хочет, чтобы тетя Милли уехала от нас, потому что тетя контролирует ее самым подлым образом и гоняет с утра до вечера. Элиза тайком читает все письма от мужчин, которые присылают из редакции, и рассказывает мне, а я рассказываю господину Клейнерцу из квартиры напротив, а господин Клей-нерц рассказывает моей маме, а та – моему отцу. Никто не верит, что какой-нибудь мужчина польстится на тетю Милли, но весь дом в ужасном волнении и беспокойстве. Тетя Милли накупает себе кофточки и банты, воротнички и специальные стельки от плоскостопия.
   Каждому было ясно, что с тетей Милли происходит что-то неладное. В конце концов она сама все рассказала моей маме, потому что господин Лотар Брозе-лиус собирался зайти к нам после обеда в заранее назначенное время для того, чтобы познакомиться с тетей Милли с глазу на глаз. Он написал тете Милли письмо. Судя по письму, он был идеальным одиноким вдовцом, совсем еще бодрым, и богато одаренной натурой.
   Элизе поручили сварить настоящий кофе безо всяких примесей, а из буфета достали бутылку старого коньяка, и тут я не на шутку испугалась.
   Надо сказать, что мама хранила эту бутылку коньяка для особого случая. Но этот особый случай один раз уже настал по вине дяди Хальмдаха. Он как-то пришел к нам, когда никого, кроме меня, не было дома. Когда он приходит, он всегда спрашивает: «Нет ли у вас чего-нибудь выпить?»
   Мама и тетя Милли ему никогда ничего не дают. Но дядя Хальмдах пообещал пойти со мной вечером в настоящий большой цирк – он может ходить куда угодно, потому что рисует картинки для газет, и еще он обещал подарить мне футбольный мяч и надеть маску черта и напугать ею противную фрейлейн Леве-них, которая живет на нашей улице, а кроме того, мне хотелось, чтобы дядя Хальмдах поиграл со мной и не уходил. Поэтому я тайком достала из буфета бутылку старого коньяка, она была уже раскупорена и один стаканчик был выпит на пробу; коньяк в ней намного старше меня. Я вовсе не думала, что дядя Хальмдах выпьет все до дна, но он взял и выпил, и я очень испугалась.
   После этого мы с ним вместе очень громко и красиво пели «Когда в лесу цветет шиповник, шиповник цветет…». А потом, чтобы никто ничего не заметил, я налила в бутылку холодного чая, у него ведь такой же цвет, как у коньяка, и спрятала ее обратно в буфет.
   И вот теперь эту бутылку поставили на стол для господина Лотара Брозелиуса. Едва ли это кончится добром. А рядом с бутылкой поставили нарциссы, и тетя Милли сто раз вытерла пыль со всей мебели. Элиза тут же сказала: «Как будто мужчина обратит на это внимание! Только женщины способны заниматься такой ерундой».
   Тетя Милли надела свое темно-синее шелковое платье. Мама сказала: «Да, это платье, пожалуй, больше идет ей, чем то, в цветах». После этого тетя Милли заявила, что мама хочет, чтобы она выглядела старой, сняла темно-синее и надела цветастое платье, а потом опять сняла цветастое и надела темно-синее. Так она все время меняла платья. А потом заплакала, большое зеркало в спальне моих родителей запотело сверху донизу от ее дыхания. У мамы дрожали руки, мне приказали прекратить свист, тут раздался звонок, и все закричали как безумные, а Элизе велели быстренько прогладить белый кружевной воротничок и одновременно открыть дверь. Я хотела было открыть дверь, но все закричали, чтобы я ни в коем случае ни во что не вмешивалась и что одно мое присутствие способно разбить любое зарождающееся счастье, поэтому мне пришлось подсматривать в замочную скважину. Ведь нужно же мне было узнать, чем кончится эта история со старым коньяком и избавимся ли мы от тети Милли.
   Элиза пошла открывать, крик в спальне прекратился. В гостиную вошел, потирая руки, круглый человечек на очень коротеньких ножках,– там, где у него кончался живот, сейчас же начинались ноги. Он стал спокойно рассматривать висевшую на стене картину, которую когда-то нарисовал с меня дядя Хальм-дах; я на ней выгляжу совсем как моя мама, когда она бывает похожа на меня. Никто бы не заметил, если бы он тайком отпил из молочника, стоявшего на столе, немного сбитых сливок, но круглый человечек очень хорошо вел себя. Волосы у него были седые я аккуратно подстрижены, а лицо гладкое и красное, как помидор. На жилете у него висели оленьи зубы, которые меня очень интересуют, я с удовольствием рассмотрела бы их поближе.
   Вошла тетя Милли, круглый человечек очнулся, в лицо ему светило солнце. На тете Милли было цветастое платье, руку она прижала к груди. Румяный человечек с шумом выпустил через нос воздух, как паровоз. У тети Милли было такое выражение лица, как у сказочной феи в театре, когда она склоняет голову к стоящему на коленях принцу и помогает ему встать. Они заговорили о кофе и тортах и о том, что у господина Брозелиуса был гастрономический магазин, теперь он перешел к его зятю. Он сказал, что внешность тети Милли ему нравится, что мужчине пожилого возраста хочется иметь возле себя спокойную и солидную женщину и что порхающие мотыльки его не устраивают. И еще он сказал, что тетя Милли, наверно, так же как и он, любит природу, не бесконечные прогулки до седьмого пота, а отдых на берегу Рейна и концерты под открытым небом, что в этом вопросе он идеалист, что он любит музыку и знает все оперы. Его покойная жена страстно любила Вагнера, впрочем, она была такая же видная и полная, как тетя Милли. Он надеется, что они как-нибудь посидят вместе в ресторане и выпьют по стаканчику пунша.
   Мне все очень хорошо было слышно. Потом тетя Милли налила в рюмки старого коньяку, и у меня забилось сердце. Но все обошлось, потому что тетя Милли только прикоснулась губами к рюмке, а господин Брозелиус сделал один глоток, вздрогнул, но не сказал ни слова и не допил до конца. Потом все говорили, что умеренность этого человека производит самое благоприятное впечатление, а бутылку из-под старого коньяка, в которую был налит чай, положили обратно в буфет.
   Все могло бы чудесно устроиться с господином Брозелиусом, и, может быть, нам удалось бы избавиться от тети Милли, но тут она получила фотографии какого-то Бориса Кастора. Элиза, конечно, сразу же обо всем узнала.
   Дело в том, что один молодой человек прислал тете Милли письмо, в котором написал, что он венгр по происхождению, что он необычайно тонко чувствует музыку, что у него ужасно сложилась судьба и нет около него человека, который бы ему посочувствовал и пожалел его. Тетя Милли ответила ему, он ответил тете Милли и прислал ей свою фотографию. Бледное лицо и огромные глаза навыкате. Тетя Милли больше и слышать не хотела о каком-то Брозелиусе, да и вообще ни о ком, кроме Бориса Кастора.
   Тетя Милли плакала в комнате у мамы и кричала, что господин Брозелиус для нее слишком стар и груб, что судьба ей уготовила жизнь с другим, более утонченным человеком, который считает, что в ее письмах чувствуется сильная и свежая, как юность, душа и что для него это самое главное. Тетя Милли кричала, что ее хотят лишить счастья и что со всех сторон ее окружают завистники. И что она выглядит намного моложе моей мамы, потому что не изнурена духовно и физически долгими годами замужества, и что недавно, когда она стояла около кинотеатра «Агриппина» (в качестве доказательства она может даже совершенно точно указать место), перед ней прохаживался мужчина и напевал: «Эх, девица, красавица девица…» – и при этом бросал на тетю Милли красноречивые взгляды. Она сказала, что в субботу днем встретится с господином Борисом Кастором и никакие враждебные ей родственники и никакие силы природы не смогут помешать этой встрече. Элиза узнала, что тетя Милли собирается встретиться с Борисом Кастором в гостинице «Принценхоф», и сказала, что никогда красивый молодой человек не женится на тете Милли.
   Мне так хотелось, чтобы он на ней женился, и Хенсхен Лаке сочувствовал мне потому, что мы друзья, и еще потому, что члены нашей шайки дали клятву помогать друг другу. К тому же тетя Милли в понедельник наябедничала, что мы играли на поляне за нашим садом с англичанами в футбол, вместо того чтобы учить уроки. Поэтому мы с Хенсхеном Лаксом придумали замечательный план. Хенсхен Лаке сказал, что мы должны как-нибудь приукрасить тетю Милли, потому что она старая, жирная и очень некрасивая, даже новая шестимесячная завивка ей не помогла. А Бориса Кастора она могла бы заинтересовать только в том случае, если бы была княгиней. У Лаксов есть одна знакомая княгиня, она тоже некрасивая, но всякий раз, когда у нее умирает муж, она находит себе другого. Господин Клейнерц тоже считает, что в наше время княгини все еще в цене.
   В субботу днем Хенсхен Лаке и я направились к гостинице «Принценхоф». Тетя Милли и бледный мужчина с глазами навыкате сидели у окна. Тетя Милли выглядела так, будто ее обварили кипятком, Волосы у нее торчали во все стороны, как у сумасшедшей. Мужчина ел жареную утку и что-то говорил. Казалось, что он вот-вот заплачет.
   Хенсхен Лаке приступил к выполнению нашего плана. Он пошел к телефону-автомату напротив, на площади Рудольфплац. Перед этим он долго учился говорить низким и солидным мужским голосом: «Прошу вас позвать к телефону княгиню Милли фон Кальтвейс». Тети Миллина фамилия Кальтвейс. Она, конечно, подойдет к телефону, если ее позовут. Мой отец тоже всегда подходит в ресторане к телефону, когда его вызывают. А Борис Кастор подумает, что тетя Милли действительно княгиня и скрывает это, потому что хочет испытать, насколько искренне он ее любит. Элиза читала роман о принцессе долларов и ловкачах, которые охотились за ее деньгами. Доведенная до отчаяния принцесса оделась в лохмотья, а белокурый шофер сжалился над ней и полюбил ее. Он думал, что она скромная нищенка, но сквозь дырявую одежду все же разглядел, что она собой представляет, и разгадал ее тайну, потому что в действительности тоже был герцогом.
   Тетя Милли обязательно скажет Борису Кастору, что она не княгиня, но он все равно не поверит ей, И все в ресторане будут смотреть на тетю Милли, когда ее позовут к телефону. Всем будет казаться, что она такая же красивая, как гордые и своенравные княгини.
   По телефону Хенсхен Лаке решил говорить с тетей Милли не своим голосом, а голосом оракула. Для этого он специально выучил наизусть отрывок из книги «Яд человека-обезьяны». В этой книге дрожащая от страха девушка слышит ночью предостерегающий ее таинственный крик: «Внимание, внимание, не бойся, красавица, спасение близко. К тебе на белом иноходце приближается счастье, но берегись опьяняющей сладости жгучего красного мака – избегай обманчивого яда, в каком бы он виде ни был».
   Я очень долго ходила у входа в «Принценхоф». Наконец один из официантов крикнул: «Ее высокоблагородие княгиня Милли фон Кальтвейс!» Он повторил это дважды» и звучало это чудесно. Когда тетя Милли с величественным видом направилась к телефонной будке, я сама чуть было не поверила, что она княгиня. Все смотрели на нее, а я была счастлива – теперь тетя Милли и Борис Кастор скоро поженятся.
   Не успела я подумать о том, что Хенсхен Лаке, наверно, говорит ей про опьяняющую сладость жгучего красного мака, как вдруг ко мне подошел Борис Кастор в пальто и шляпе. «Малышка», – сказал он на бегу и потащил меня за руку. Я никогда не позволила бы тети Миллиным мужьям бить меня, я отдавила бы им за это ноги. Но он и не собирался меня бить. Он вынул из кармана три монетки, дал их мне и быстро проговорил: «Малышка, скажи той толстой даме, что сидела у окна, а сейчас говорит по телефону, – она только что пила кофе, вон та, в цветастом платье, – скажи ей, что ее знакомому стало плохо-у него приступ малярии, которую он подхватил в тропиках, с тех пор приступы все время повторяются. Пусть она не ждет его», И он скрылся.
   Сначала мы с Хенсхеном Лаксом разменяли десять пфеннигов в табачном магазине, потом мы разыскали за киоском «Соки – воды» на Рудольфплац грязного мальчишку, дали ему пять пфеннигов и показали, где сидит тетя Милли. Он должен был передать ей, что у ее знакомого начался приступ тропиков и что ей незачем ждать.
   Затем мы пошли есть мороженое – ведь мы вернули деньги, которые потратили на разговор из автомата. Все в этом мире было нам непонятным. Почему он сбежал? Может быть, он еще вернется. Может быть, княгиня – это слишком мало и нам надо было назвать тетю Милли королевой?
   Вечером дома был большой скандал. Я этого никак не ожидала. У тети Милли тоже был приступ, похуже, чем у бледного молодого человека. Все говорили, что в этом деле замешана я. Сначала я сказала, что так думать обо мне – настоящая подлость. Потом все начали донимать меня вопросами и донимали до тех пор, пока все из меня не вытянули. Тетя Милли кричала, что я разрушила счастье всей ее жизни, расшатала нервную систему моего отца и отравляю жизнь матери. А что делают взрослые, когда они вне себя от злости и досады? Они начинают бить бедного ребенка. Пришел господин Клейнерц и сказал, что тетя Милли от души должна быть мне благодарна, но это не помогло. Тетя Милли кричала, что Борис Кастор – чуткая, благородная натура и что его отпугнули: ведь он подумал, что она пускает в ход подлую и неуклюжую ложь. Его нервы расшатались в тропиках, и теперь, когда он узнал, что она лгунья, и разочаровался в ней, это потрясение вызвало у него приступ малярии. Наверно, этот несчастный молодой человек в отчаянии бродит по городу. «Он даже забыл уплатить за порцию утки, кто возместит мне этот расход?» – «Ловкий вам попался мошенник, нечего сказать!» – воскликнул господин Клейнерц, а тетя Милли закричала, что господин Клейнерц грубиян, что человек, страдающий смертельным недугом и стоящий одной ногой в могиле, забывает иногда о земном и что во всем виновата я.
   Потом пришел дядя Хальмдах, и отец ему тут же сказал: «Ты опять малость хлебнул!» Дяде Хальм-даху все подробно рассказали. Сначала я очень боялась, что он забыл про историю с коньяком и опять его потребует. Но ему, слава богу, сразу же дали стакан мозельского, которым отец в этот момент успокаивал свои нервы.
   Тетя Милли глотала пилюли, плакала и говорила, что никогда не переживет того, что предстала лгуньей в глазах скромного и застенчивого молодого человека, который владеет огромной недвижимостью в Венгрии, хотя только вскользь упоминает об этом. И что я не ребенок, а настоящий черт.
   Тогда дядя Хальмдах стукнул по столу кулаком и, чтобы меня утешить, пообещал принести мне из зоологического сада одну из маленьких пантер, которые мне очень нравятся. Но, к сожалению, он почти никогда не выполняет своих обещаний.

КАК Я БЫЛА ВУНДЕРКИНДОМ

   Вся эта дурацкая история произошла из-за того, что у мамы в буфете хранилось огромное количество цукатов. Я их очень люблю, но они мне никогда не идут на пользу. После того как я их съела, мне пришлось целую неделю пролежать в кровати. Я мучилась и скучала, к тому же я еще поссорилась с Хенсхеном Лаксом, который пришел навестить меня и поиграть со мной в дельфийского оракула. Дело в том, что когда я очень сильно прижимаю руки или подушку к лицу, то вижу маленькие и большие светящиеся звезды; у меня перед глазами кружатся разноцветные яркие солнца и мелькают сверкающие полосы. Я вижу тогда такие замечательные цвета, какие бывают только на небе. Я рассказала об этом Хенсхену Лак-су, и он решил, что я должна стать дельфийским оракулом.
   Хенсхен Лаке пришел ко мне с швейневальдовскими детьми, на подносе они принесли угли, которые стащили из утюга у нашей Элизы. Эту гадость они поставили около моей кровати и зажгли, чтобы мне, как настоящему оракулу, дымом затуманило глаза. Потом я прижала к лицу подушку и должна была нараспев рассказать о том, что вижу, а Хенсхен Лаке толковал эти видения и угадывал в них повеления свыше. Он изрек, что еще сегодня должен пойти с Швейневальдами на Старый рынок и дать там представление кукольного театра. Меня очень разозлило, что они хотят начать это дело без меня, хотя мы давно уже задумали его все вместе, для того чтобы заработать немного денег. Мы сшили кукол, смастерили ширму и разучили замечательные пьесы,– я уверена, что зрителям понравилось бы, а Хенсхен Лаке и я должны были по очереди ходить с тарелкой и собирать деньги. Может быть, когда-нибудь мы со своим театром объедем весь мир.
   Меня, конечно, разозлило, что они собирались начать представление без меня, а меня превратили в оракула, да еще Хенсхен Лаке сказал в присутствии швейневальдовских детей, что оракул, то есть я, – лишь ничтожное орудие в руках толкователя, главное лицо – это он, толкователь. Это мне показалось слишком уж большим нахальством, и я нараспев объявила: «Хенсхен Лаке – подлая свинья». Подраться как следует мы, к сожалению, не смогли, потому что я была больна и лежала в кровати. Хенсхен Лаке обиделся и убежал, за ним побежали швейневальдовские дети, а вонючие, тлеющие угли остались, и мне стало плохо. Когда после болезни меня отправили в школу, мама дала мне записку для нашей классной руководительницы фрейлейн Шней. Фрейлейн Шней даже и не взглянула на записку и тут же бросила ее в ящик своего стола. Я это очень хорошо запомнила.
   Из-за ссоры с Хенсхеном Лаксом я не могла заработать денег кукольным театром, а приближалась пасха, и я решила продать свои старые учебники девочке, которая на один класс моложе меня. Дома об этом ничего не должны были знать. Я только сказала, что хочу еще раз перечитать свои старые учебники и проверить, не забыла ли я чего-нибудь. Все согласились, что это очень хорошо, но несколько сомневались в истинных причинах моего усердия. Я ужасно долго договаривалась об этих учебниках с Мютти Кугель из младшего класса – более глупую девочку трудно себе представить. Она думает, что ее не переведут в следующий класс, и поэтому боится просить у матери деньги на учебники, которые ей понадобятся в следующем году, а ведь я продаю ей эти книги по самой дешевой цене. Правда, книги не в очень хорошем состоянии, и каждому известно, что Мютти Кугель ни за что не переведут. Но я изо всех сил убеждаю ее, что ее все-таки переведут, во-первых, чтобы ее утешить, и, во-вторых, чтобы продать свои книги. Когда я все рассказала нашему соседу господину Клейнерцу, он сказал, что, по его мнению, легче продать брюки настоятельнице монастыря, чем договориться с Мютти Кугель. Теперь я начинаю понимать, какая у моего отца трудная работа – ведь он коммерсант.
   Получить с Мютти Кугель плату было нелегким делом, я просто выбилась из сил, совсем как папа на своей работе. Но в конце концов она дала мне немного денег, и я сразу же побежала разыскивать двух своих лучших подруг. У нас троих в тот день была страшная неприятность. Гретхен даже плакала, а мы ее утешали. Во французском диктанте она сделала двадцать семь ошибок, но это ее как раз меньше всего беспокоило. Плохо было то, что ей нужно было на другой день вернуть тетрадку с подписью матери, а она, идиотка, не догадалась сразу же сказать, что ее мать уехала путешествовать на север. Вот потому-то Гретхен и плакала.
   Надо сказать, что мы давно договорились между собой. Нам не раз приходилось вызывать в школу наших родителей только для того, чтобы дать возможность учительницам самым подлым образом обругать нас, а после этого дома у нас были большие неприятности. Поэтому мы заставили своих родителей вести очень интересную жизнь, такую, как ведет богатая фрау фон Кравальд, которая живет в квартире под нами. Мы с грустью в голосе сообщаем учителям, что наши родители беспрестанно разъезжают по всему свету. Мы посылали их как можно дальше и в такие места, откуда не так-то просто вернуться обратно. Кое-что мы знали из уроков географии, и, кроме того, мне всегда помогал господин Клейнерц. Элли Пукбаум, Гретхен и я по-честному поделили между собой страны. Я очень надолго отправила своих родителей в Египет, а Элли сказала, что ее отец принимает участие в чрезвычайно опасной экспедиции в Южную Америку.
   Для Гретхен мы держали в запасе поездку на север, а она забыла воспользоваться этим. Видно, у Гретхен совершенно расшаталась нервная система, как это часто бывает у наших матерей. У нас с Элли нервы тоже расшатались, поэтому и нам необходимо было взять пример со взрослых и устроить себе передышку. Когда я в конце концов все-таки получила деньги от Мютти Кугель, мы, вместо того чтобы пойти в школу, решили хоть раз в жизни посидеть днем в кафе-мороженое у Монатто. Для этого мы тайком отыскали в столе у фрейлейн Шней старые записки наших родителей. В этом учебном году Гретхен болела один день, а Элли – два дня, и от моей мамы тоже еще сохранилась записка, в которой она писала, что я пропустила два дня из-за простуды.
   В то утро, когда мы отправились в кафе, была пасмурная и ветреная погода. Мы ели лимонное мороженое с орехами, много-много порций подряд, и малиновое с ванилью – его я особенно люблю.
   А в это время весь наш класс писал противную контрольную по арифметике. Я лично никогда не могу решить ни одной задачи. Мы громко смеялись и злорадствовали, что так хорошо отделались от этой контрольной. Мы даже бросили наши ранцы на пол и поставили на них ноги.
   На другой день мне и Элли пришлось прогуливать одним, потому что у Гретхен кончился срок, указанный в записке. У нас больше не было денег на мороженое. Мы стояли на висячем мосту, мерзли и плевали в Рейн. Мы очень боялись, что все может раскрыться, и по глупости вынули из ранцев свои справки о болезни и в тысячный раз проверили, заметит ли фрейлейн Шней, что мы отрезали старые числа.
   Под нами протекал широкий Рейн. Недавно какой-то мужчина прыгнул в воду прямо с моста,– могу ли я так прыгнуть, спросила меня Элли. Я не знала, что ей ответить, но мне захотелось свалиться вниз. Когда-нибудь я это сделаю. Потом мне стало страшно – я все время смотрела вниз на воду и замечталась до того, что у меня закружилась голова. Вода казалась серой, холодной и зловещей, в ней не было ни тепла, ни солнца, и вдруг, о боже, записка выпала у меня из рук. Я кричала, а записка плыла по Рейну. Я уронила ее и нечаянно и нарочно. Я думала, что в тот момент, когда записка исчезнет, в мире произойдет что-нибудь ужасное. Мне казалось, что что-нибудь ужасное случится и со мной, и поэтому мне вдруг захотелось, чтобы это случилось. И еще я надеялась, что все вокруг сразу переменится и станет интересным. Мы перестанем мерзнуть и скучать на холодном мосту и будем ужасно волноваться. Я не знаю, почему я так поступила, мне вовсе не хотелось этого, а потом я очень испугалась, но вместе с тем и обрадовалась. Но я ни за что не созналась бы Элли, что сделала это нарочно. Она была уверена, что случилось несчастье. Мне было стыдно и казалось, что я совершила нечестный поступок, сама не знаю почему.