Разумеется, исследования эстетических норм театральных эпох ценны, однако современный нам зритель, не знающий этих норм, отлично воспринимает пьесы Шекспира и обходится без справочников.
Может быть, не нуждается в оправдании театральной условностью и монолог Галя? Обратимся к этому важному месту хроники.
Монолог начинается с обычного для Шекспира "снимания маски". Герой, оставшись один, решительно меняет свое поведение, выясняется, что до этого он притворялся.
Вместо прозы Галь высказывает теперь свои мысли поэтическими образами. Изменение характера речи важно: меняется интонация - комедию сменяет история. Принц Уэльский смотрит вслед ушедшим приятелям.
Я всех вас знаю, но хочу на время
Потворствовать затеям вашим праздным
И этим стану солнцу подражать.
Оно злотворным тучам позволяет
От мира закрывать свою красу,
Чтоб после, становясь самим собою,
Прорвавши дым уродливых туманов,
Который задушить его грозил,
К себе тем больше вызвать удивленья,
Чем дольше мир его лишен был света.
...................
Так, от разгульной жизни отрешившись
И уплатив, чего не обещал,
Тем выше буду всеми я поставлен,
Чем больше всех надежды обману.
Как блещущий металл на темном фоне,
Мое перерождение затмит
Своим сияньем прежние ошибки.
...................
С искусством подведу своим ошибкам счет
И вдруг их искуплю, когда никто не ждет.
Смысл речи ясен: разгульная жизнь принца - выдумка для простаков. Отношение Фальстафа к наследнику престола на деле ничуть не оправдывает сравнений с "злотворными, тучами" или "уродливыми тумаками", грозящими удушьем. Никто не спаивает Галя, не тянет его в омут порока. Беспутство маска. "Пустой и изнеженный мальчишка" одарен выдержкой и волей, готовит себя к будущей власти над государством.
Сама смена поэтических картин (свет после тьмы и т. д.) выявляет суть плана: пустить в обиход, дать возможность расцветить новыми подробностями легенду о "дрянной шайке", чтобы в нужный момент, предав товарищей "по праздным затеям", предстать перед страной государственным мужем, отказавшимся от всего личного во имя закона и долга.
Популярность притчей о раскаявшихся грешниках - доказательство удачности замысла.
Когда же наступит нужный момент для превращения?
Ответ на это дается дважды. Став королем, Галь вспоминает дни юности.
Мои пороки спят в гробу с отцом,
Во мне же ожил дух его суровый;
Чтоб я над ожиданьями людей,
Над ложным мненьем света посмеялся
И пристыдил пророков, осудивших меня
За внешность.
Об этом же говорит архиепископ в начале "Генриха V"
Не подавал
Он в юности таких надежд. Едва же
Отец его скончался, вместе с ним
Как будто умерло беспутство сына;
Рассудок светлый вмиг к нему явился...
Перерождение должно произойти, как только старый король окажется в гробу. Умрет Генрих IV, и ореол засияет вокруг имени нового короля. Изготовлению нимба поможет для начала изгнание Фальстафа. Толстяк - вовсе не злой гений, охотник за молодой душой, а жертва, заранее заготовленная и откормленная.
Жирный телец - знаменитый в Лондоне не менее собора св. Павла особенно эффектен для заклания.
На притворную дружбу юноши из дома Ланкастеров Фальстаф ответил искренней любовью. В течение двух хроник юноша не раз подшучивал над стариком: прикидывался вором, слугой, но самым смешным было прикинуться другом. Первые розыгрыши заканчивались потасовкой, последний - смертью.
Английские исследователи открыли немало интересного в генеалогии Фальстафа. В предтече хроники, о которой идет речь, попала и притча о блудном сыне, а Фальстафу приписали родство с Дьяволом и Пороком мистерий, Развратителем юности в моралите. Однако следы такого родства ужо трудно обнаружить. Если бы за отношениями шекспировских героев стояли Добродетель и Порок, то в заключительной сцене Порок должен был бы предстать в особенно неприглядном виде. Вместе с королем Англии и зрители должны были бы изгнать Фальстафа из своих сердец.
Узнав о воцарении друга, сэр Джон мчится в Лондон. Он стоит возле Вестминстерского аббатства, переполненный счастьем:
- Вот я стою здесь, - задыхаясь от радости, говорит Фальстаф, забрызганный еще грязью дороги, и потею от желания видеть его; ни о чем другом не думаю; забываю о всех остальных делах, как будто нет у меня никакого другого дела на уме, кроме желания увидеть его.
Звучат трубы. Появляется король. Он приближается, проходит мимо.
- Храни тебя господь, король наш Галь, мой королевский Галь, благословляет его старик, - храни тебя господь, мой милый мальчик.
Неужели Шекспир выбрал эти слова, чтобы показать Порок перед справедливым возмездием?..
Наступает расправа - высокомерная, непреклонная. "Милый мальчик" подымает глаза на трогательно любящего его старого человека.
Тебя старик, не знаю я. Молись.
Как седины нейдут к шутам беспутным!
Такой, как ты, мне долго снился, - столь же
Раздутый, столь же старый, столь же гнусный.
Теперь, проснувшись, сон свой презираю.
Сбавь плоть свою и о душе подумай.
Обжорство брось. Ведь помни, что могила
Перед тобой разверста втрое шире,
Чем пред другими. Возражать не вздумай
Дурацкой шуткой. Не воображай,
Что я теперь такой, каким был прежде.
Но знает бог, и скоро мир увидит,
Что я отринул прежнего себя,
Равно как всех, с кем дружбу вел доныне.
Когда услышишь, что. я вновь стал прежним,
Вернись ко мне, и будешь ты опять
Учителем распутства моего.
А до тех пор тебя я изгоняю
Под страхом смерти...
Карта, ненужная для игры, сброшена со стола. Моральные поучения молодого короля звучат как жестокое лицемерие. Для замысла принца вопросы морали были менее всего существенными. Вряд ли место Фальстафа при наследнике престола можно было бы определить как положение наставника пороков. Мысли короля Генриха V заняты теперь совсем не спасением чьих-то душ, в том числе и фальстафовской. Не было ни грешника, ни его перерождения. Чудо, как и все чудеса, являлось инсценировкой.
Сличив первый монолог с последним, можно увидеть полное совпадение замысла и осуществления. Возвышенные советы молиться и помнить о могиле рассчитаны па восприятие окружающими. Вряд ли существует вариант притчи о победе Добродетели над Пороком, где Добродетель нарочно держит при себе Порок, чтобы потом, изгнав его, стать еще более чистой.
Вместо наивной легенды о принце - раскаявшемся грешнике Шекспир развил иной, обычный для него мотив: чтобы прийти к власти, нужно быть и хитрым, и вероломным. Однако в других случаях такие черты характера не вызывали сочувствия у автора "Гамлета". Теперь дело как будто обстоит по-иному: Генрих V должен стать образцом, идеальным монархом. И все же, когда речь шла о государственной истории, Шекспир не считал возможным умолчать о тех качествах зверя и змеи, которые, по-видимому, не только Макиавелли считал обязательными для правителя, даже и самого лучшего...
В отношениях наследника трона и бродяги появился мотив обманутой дружбы; использовать его - значило сделать образ Фальстафа не только смешным, но и по-своему трогательным.
Притча о переродившемся беспутнике, как и ложная дружба старика и юноши, - лишь детали в огромной исторической картине; однако простой подсчет фальстафовских сцен покажет, что почти половина обоих хроник занята этими сценами. Почему же в истории прихода к власти идеального короля так много места уделено всему связанному с Фальстафом?
Хроники - единое целое; часто начало какого-то мотива в одной из них нужно отыскивать в предшествующих пьесах. Ричард II стал опасаться отца Галя - Генри Болингброка, герцога Херифорда (будущего Генриха IV), когда увидел, как тот завоевывал любовь народа:
Все видели, как к черни он ласкался,
Как будто влезть старался в их сердца
С униженной любезностью, как ровня;
Как он почтенье расточал рабам,
Как льстил мастеровым своей улыбкой
И лживою покорностью судьбе,
Как будто с ним вся их любовь уходит!
Пред устричной торговкой снял он шляпу.
Двум ломовым, ему желавшим счастья,
Он низко поклонился и ответил:
"Спасибо вам, друзья и земляки".
("Ричард II")
Опасения оправдались. Как рассказывается дальше, народ приветствовал въезд Болингброка в столицу, а в короля летели из окон "пыль и мусор".
В начале "Ричарда II" Шекспир, описывая придворный быт, не скупится на темные краски: расточительность, лесть, доносы, клевета, предательство.
Как же ведет себя в это время наследник Ланкастеров? По контрасту с феодальными заговорщиками и придворными льстецами, их жизнь отгорожена от обычных англичан каменными стенами, юноша аристократ появляется запросто среди народа. То, что его отец в начале своей карьеры рассчитывал не только на родовитые фамилии, но и на мастеровых, извозчиков, торговцев, запомнил Галь. Шекспир показывает будущего идеального короля среди повседневной жизни народа, в грязных углах столицы.
- Я спустился на самую низкую степень плебейства, - хвастается наследник престола, - да, голубчик, и побратался со всеми трактирными мальчишками и могу их всех назвать тебе по имени - Том, Дик и Фрэнсис. Они клянутся спасением своей души, что хотя я еще принц Уэльский, но уже король по учтивости... когда я буду английским королем, то все истчипские молодцы будут готовы служить мне. Напиться, значит, по-ихнему, "нарумяниться", а если хочешь во время питья перевести дух, они кричат: "Живей, живей, осуши до дна!" Словом, в какие-нибудь четверть часа я сделал такие успехи, что всю мою жизнь могу пить с любым медником, говоря с ним на его языке.
Речь идет не о баловстве. Будущий король братается с трактирными мальчишками, выпивает с медниками, умеет болтать на их жаргоне, слывет "добрым малым". Не удивительно, что за такого государя готовы будут умереть не только истчипские молодцы, но и тысячи простых англичан.
Есть в "Ричарде II" рассказ о том, как Гарри Перси приглашал принца на Оксфордский турнир, а в ответ Галь сказал:
Что он пойдет в публичный дом,
перчатку
С руки продажной твари там сорвет
И с этою перчаткой, вместо банта
От дамы сердца, хочет на турнир
Явиться он...
Это тоже не только шутка. Страна изнемогает от податей. Оброки идут на придворные праздники, турниры. Сын герцога чуждается дорогостоящих удовольствий знати, презирает дворцовые увеселения. По закоулкам Лондона идет слух: наследник трона предпочитает выпивку с мастеровыми светским забавам.
А Фальстаф?
Какое же его место в этом очень важном, уже политическом мотиве?.. Толстый бродяга - проводник, ведущий будущего короля по его владениям.
Существует немало историй, как король узнавал свой народ. Чтобы открылась жизнь бедных людей, королю приходилось переодеваться, подвязывать бороду, только тогда люди его не боялись.
Дружба с Фальстафом открывает перед принцем двери всех харчевен, вместе с Джеком он свой в любой компании. Несмотря на чудовищный аппетит, Фальстаф желанный гость за каждым столом, всюду, где нет чопорности и лести. С Фальстафом весело, это дороже угощения. Шутка - ключ, открывающий сердца: нет лучшего способа сблизиться с истчипскими молодцами, чем уметь шутить с ними.
Путешествуя вместе с Фальстафом по окраинным улицам и проезжим дорогам, Генрих V научился народному юмору. Заканчивая жизнеописание "лучшего из английских королей", автор сочиняет не торжественный финал, а веселую сцену: Генрих V шутит с французской принцессой так же, как солдат мог бы балагурить со своей подружкой. Англия хочет присоединить к себе Францию не при звуках фанфар, а каламбуря, словно в харчевне,
Вместе с Фальстафом в хроники входит обыденная жизнь. Благодаря его участию парадная история королей и придворных теснится, начинает уступать место народной истории - сценам повседневной жизни, где действуют мастеровые, солдаты, бродяги, трактирные слуги.
История эта написана языком комедии; на таком языке впервые заговорило реалистическое искусство.
Борьба возвышенного и обычного, величественного и комического началась еще с мистерий. Чтобы связать небо и землю, в литургию, разыгрываемую внутри храма, пришлось вводить частицы реальности: солдаты, играющие в кости у ног распятого Христа, раскаявшиеся блудницы, торговки - все эти фигуры не имели в себе ничего религиозного. В их обрисовке появился юмор.
Стоило мистерии перейти из храма на площадь, вместо латыни заговорить на национальном языке и близко столкнуться с народными зрителями, как комические элементы стали расширяться. К молитве примешался бубенец скомороха. Комические, реалистические элементы нарушали таинство.
Епископы и князья отлучали комедиантов от церкви, грозили им кнутом, а те отвечали на это шутками: они становились все смелее. Так создавались многими народами фигуры шутников; в их образах имелись и общие родовые черты, сохранившиеся с глубокой древности. Среди таких фигур были и различные толстяки; говоря об одном из них, приходится начинать издалека.
Библейскому фараону снился сон:
"И вот вышли из реки семь коров, хороших видом и тучных плотью, и паслись в тростнике;
но вот после них вышли из реки семь коров других, худых видом и тощих плотью, и стали подле тех коров, на берегу реки;
и съели коровы худые видом и тощие плотью семь коров хороших видом и тучных".
Под символом скрывались картины засухи, неурожая, голода.
Если урожай был хорошим, люди славили изобилие, бога тучной плоти.
В созвездии Диониса состояли пересмешники - сатиры; среди них был и Силен. Изо всех богов был он самым беспутным. В местах, где жил Вакх, кипучая вода превращалась в вино: Силен спился. Был он толст и плешив, стар и прожорлив, весел и вечно пьян.
Гораций защищал его божественное происхождение и не позволял ставить его на одну доску с персонажами комедий, - в Силене была радостная незлобивость бессмертных.
В одном из сказаний беспутный бог-толстяк вскормил и воспитал Диониса, посвятил его во все знания и искусства, научил виноделию.
Царь Мидас узнал, что толстый бог гуляет в его владениях, и смешал воду реки с вином. Бог напился до бесчувствия, попал во власть царя. Пленник открыл Мидасу знание природы вещей и предсказал будущее.
Когда кончался сбор винограда и впервые пенилось молодое вино, виноделы Аттики славили Вакха и его божественную свиту: среди нее, спотыкаясь, шагал Силен - веселый бог тучной и грешной человеческой плоти.
Человеческий труд выращивал гроздья винограда - дар Вакха, превращал их в напиток, веселящий людей. В дни сельских Дионисий толпа славила своего деревенского бога. В песнях давался простор и для обличительных шуток: высмеивалось все мешавшее виноградарям.
Подвыпившая процессия называлась в Аттике "комос"; ученые ведут от сельского комоса летосчисление комедии.
В годы средневековья плоть укрощали и умерщвляли. В высший ранг был возведен пост. Но хотя изваяния толстого бога зарыли в землю, сам он не прекратил существования. Его можно было увидеть в дни праздника на ярмарочных площадях сражающимся с богом тощей плоти.
В "Бое Поста с Масленицей" Питер Брейгель изобразил схватку аллегорий. На огромной бочке - румяный к веселый толстяк. Его ноги вместо стремян засунуты в кухонные кастрюли, рука сжимает не меч, а вертел с жареным поросенком. Прямо на Масленицу едет костлявая фигура в мрачных одеждах, она сидит на узком церковном кресле; иссохшие монах с монашкой волокут помост с Постом. Бог тощей плоти устремляет в сердце бога тучной плоти не копье, а лопату, на ней две костлявые рыбки.
Все народы любили толстого бога. Появляется он и в России: "В некоторых деревнях и доныне возят пьяного мужика, обязанного представлять Масленицу. Для этого запрягают в сани или повозку лошадей десять и более гуськом и на каждую лошадь сажают по вершнику с кнутом или метлою в руках; везде, где только можно, привешивают маленькие колокольчики и погремушки; сани или повозку убирают вениками, мужику-Масленице дают в руки штоф с водкою и чарку и сверх того ставят подле него бочонок с пивом и короб со съестными припасами".(А. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу,т.3, стр. 696.)
Освещенный потешными огнями, под визг свистулек и звон колокольчиков шагал по всей Европе Господин Веселая Масленица. В одной его руке был штоф с вином, в другой - круг колбасы.
Отмерла языческая аллегория плодородия, остался обряд народного праздника, фигура веселья человеческой плоти.
Имя Силена появилось в одной из проповедей нового времени:
"Алкивиад... - писал Франсуа Рабле, - восхваляя своего наставника Сократа, бесспорного князя философов, между прочим говорил, что он похож на Силена. Силенами назывались когда-то ларчики... сверху нарисованы всякие веселые и игривые изображения, вроде гарпий, сатиров, гусей с уздечкой, зайцев с рогами, уток под вьюком, козлов с крыльями, оленей в упряжке и другие такие картинки, придуманные, чтобы возбуждать смех у людей (таков был Силен, учитель доброго Бахуса). Но внутри этих ларчиков и сберегали тонкие снадобья: мяту, амбру, амом, мускус, цибет, порошки из драгоценных камней и другие вещи".
Силен в этом случае - образ всего того, над чем нередко смеются из-за гротескно-комической внешности, но что хранит внутри себя прекрасные вещи.
"Какой-то невежа выразился, что от его стихов (Горация. - Г. К.} больше пахнет вином, чем елеем, - заканчивал свое предисловие Рабле. - Какой-то оборванец говорил то же и о моих книгах; ну и черт с ним! Запах вина, сколько он вкуснее, веселее и ценнее, нежнее и небесней, чем запах елея!"
Свободомыслие прославлялось в этой книге как бы во время пира: стол уставлен кувшинами, а где царит гроздь Вакха - голова настроена на веселый лад; пир становится пиршеством образов.
Ребенок рождался из уха и немедля выпивал кувшин вина, юный великан мочился с колокольни собора Парижской богоматери: в потопе потонули 260418 парижан, "не считая женщин и детей"...
Читатель попадал в мир гротеска.
Гротескному преувеличению подлежало прежде всего все плотское.
Однако не беззаботность вызвала патетику рассказа об отправлениях человеческого организма. Жареный поросенок на вертеле был устремлен против лопаты с рыбками церковного поста. Запах вина отшибал дурман елея. Прославлением обжор заставляли забыть о молитвах перед иконами иссохших мучеников.
Если жития святых описывались как сплошные посты и размышления о скверне земного существования, то утро Гаргантюа Рабле начинал с такого перечисления: "...Он облегчался сзади и спереди, прочищал гортань, харкал, пукал, зевал, плевал, кашлял, икал, чихал, сморкался, как архидиакон, и завтракал для предохранения себя от сырости и простуды чудесными вареными потрохами, жареным мясом, прекрасной ветчиной, жареной козлятиной и хлебом с супом".
Все это не только имеет право на упоминание, но и должно быть воспето: проявления человека прекрасны, даже самые низменные.
"Материя, окруженная поэтически-чувственным ореолом, приветливо улыбается человеку", - писал Маркс о книгах Бэкона.(К.Маркс и Ф.Энгельс. Сочинения, т. XVI, ч. 2, стр. 289.)
Новое искусство училось у античности и одновременно у народного творчества. Роман Рабле вырос из лубочной книжки. Изысканности противопоставлялась жизнерадостная грубость народного искусства.
Вольтер обозвал Рабле "пьяным философом", Шекспира он ругал "дикарем".
Тучная плоть Фальстафа появилась в эпоху, когда еще горели костры инквизиции и уже опускалась серая тоска пуританства.
"Если природу ограничить нужным - мы до скотов спустились бы", говорил Лир. Изобилие - любимый образ Шекспира; расцвет природы, чувств и мыслей человека.
Есть в русском языке позабытое слово "веселотворный", по Далю "производящий или вызывающий веселье". Может быть, изобилие именно этого качества заключено в Фальстафе?.. В поэзии его образа ренессансным орнаментом вьются, превращаются в диковинки все виды юмора - от клоунады до философской сатиры... Но не просто понять суть этой фигуры.
Вот он дрыхнет, с трудом завалившись в грязное, поломанное кресло, старый, плешивый, страдающий подагрой и одышкой, всем задолжавший враль, обжора, хвастун. Покривились стены его жалкой каморки, копоть почернила бревна потолка. Тарелки с остатками еды, опрокинутые кувшины - опять он нажрался на даровщину.
Блаженно улыбаясь, он храпит, на его младенческих губах еще не обсох херес.
Жалкая картина...
Но смотрите: золотые лучи эллинского солнца светят в окно харчевни "Кабанья голова"!..
На земле идет борьба не только Масленицы и Поста, но и толстых и тощих слов. Тощие люди заколдовали слова. Чудотворный народный язык - слова, способные облегчить труд, излечить болезнь, приворожить любовь, - заменили этикетками, кличками предметов и действий. Слова приковали к практической цели. И краски выцвели, затих звон букв. Слово стало бесцветным, беззвучным - тощим.
Для Фальстафа язык - нескончаемая забава, пленительная игра в сочетания слов, причудливые рисунки фраз, потоки метафор, полет догоняющих друг друга каламбуров.
Фальстаф в любую минуту веселотворен. Казалось бы, вопрос: который час? - прозаичен, но стоит принцу посмотреть на Фальстафа, как ответ принимает невероятную форму. С какими же часами сверяет свое время сэр Джон?..
Вот как говорит о них принц:
- На кой черт тебе справляться о времени дня? Другое дело, если б часы были бокалами хереса, минуты каплунами, маятники языками своден и циферблаты вывесками публичных домов, а само солнце на небе красивой, горячей девкой в огненно-красном шелке, а то я не вижу причины, зачем бы тебе спрашивать о времени дня.
Это разговор при первом появлении Фальстафа. Дальнейшее посвящено "обирателям кошельков". Опять только игра. Заподозрить Джека в корыстолюбии так же нелепо, как считать, что толстого рыцаря могут интересовать цифры и стрелки на тикающем механизме. Фальстаф - не мошенник, он - "Рыцарь ночи", "Лесничий Дианы", "Кавалер ночного мрака", "Любимец луны". Так, по мнению сэра Джона, следует называть грабителей. Нужна ли плуту такая терминология? Ведь цель вора - скрыть промысел, выдать себя за честного человека.
Дети играют в индейцев. Первое удовольствие игры - названия:
- Великий вождь краснокожих! Я - твой бледнолицый брат!..
Звучные слова, пышные прозвища должны заменить обыденные имена. Разве можно всерьез считать, что ребенок действительно собирается скальпировать товарища?..
В "Кабаньей голове" идет веселая игра. От партнера к партнеру летят подхватываемые на лету слова-мячики, фразы кувыркаются в воздухе, переворачиваются вниз головой, превращаются в каламбуры.
В чем смысл такой забавы? Почему она затеяна? В начале первой книги "Гаргантюа" говорится, что в ней нет ни зла, ни заразы, она только предлог для смеха. Юмор - свойство, присущее человеку. Однако Рабле заканчивает обращение так:
Я вижу, горе вас угрозой давит,
Так пусть же смех, не слезы, сказ
мой славит...
Фальстаф и принц появляются перед зрителями после дворцовой сцены вскипают распри, надвигаются смуты, мятеж у ворот. Беда пришла в страну. "В наше печальное время, - говорит Фальстаф, - нужно чем-нибудь поднять дух". И еще: "Истинный принц может ради забавы сделаться поддельным вором".
Фальстаф - поддельный грабитель, вор для общей потехи. Однако сразу же выясняется, что все участники предполагаемого ограбления обманывают друг друга. Пойнс сговорился с принцем: они отберут у Фальстафа награбленное, заставят толстяка врать о своих похождениях. Принц обманул их всех: прикинулся простодушным шутником.
Первый розыгрыш начинается на гедсгилской дороге. Фальстафа колотят, заставляют бежать до смертного пота. Шутка заканчивается в трактире. Джек попал в ловушку, изобличен как трус и враль. Но так только кажется. Это не судопроизводство, а турнир шутников. Побеждает самый веселый - за ним последний каламбур. Какие бы ловушки ни расставляли Фальстафу, он выбирается из них с легкостью. Принца Уэльского побеждает принц комических поэтов.
Турниры проходят через обе хроники. Вот поединок метафор. Предмет состязания - внешность спорящих. Принц пробует обыграть жиры противника, но Фальстаф не остается в долгу:
- Заморыш, шкурка от угря, сушеный коровий язык, хвост бычачий, треска - о, если бы я мог, не переводя дух, назвать все, на что ты похож портняжий аршин, пустые ножны, колчан, дрянная шпага!
Последнее слово за толстым.
Перед турнирами - тренировка остроумия. Все, что попадается на глаза, мишень. Фальстаф, походя, сочиняет поэмы, посвященные носу Бардольфа. Чего только не напоминает этот нос!.. Возникает образ фонаря на корме адмиральского корабля; обладателю такого носа присваивают титул рыцаря Горящей лампы. Бардольф, ошеломленный прозвищами, пытается защищаться.
Бардольф. Мой нос вам вреда не причинил, сэр Джон.
Фальстаф. Клянусь, он мне полезен, и я пользуюсь им, как другие черепом или напоминанием о смерти. Каждый раз, когда я гляжу на твое лицо, я думаю о пламени в аду, о том богаче, который при жизни всегда одевался в пурпур. Вот он тут сидит в своем платье и горит, горит. Если бы в тебе было хоть немножко добродетели, я бы клялся твоим лицом и говорил: "Клянусь этим огнем, который и есть ангел небесный". Но ты человек совсем погибший, и если бы не светоч у тебя на лице, ты был бы совсем сыном мрака. Когда ты ночью бегал по Гэдсгилю и ловил мою лошадь, клянусь деньгами, ты казался блуждающим огнем или огненным шаром. Да, ты постоянное факельное шествие, вечный фейерверк. Ты спас мне тысячу марок на свечи и факелы, когда мы ходили с тобой ночью из таверны в таверну. Но ты выпил столько хереса на мой счет, что за эти деньги можно бы купить свечей в самой дорогой лавке в Европе. Вот уже тридцать два года, как я питаю огнем эту саламандру - да вознаградит меня за это бог.
Может быть, не нуждается в оправдании театральной условностью и монолог Галя? Обратимся к этому важному месту хроники.
Монолог начинается с обычного для Шекспира "снимания маски". Герой, оставшись один, решительно меняет свое поведение, выясняется, что до этого он притворялся.
Вместо прозы Галь высказывает теперь свои мысли поэтическими образами. Изменение характера речи важно: меняется интонация - комедию сменяет история. Принц Уэльский смотрит вслед ушедшим приятелям.
Я всех вас знаю, но хочу на время
Потворствовать затеям вашим праздным
И этим стану солнцу подражать.
Оно злотворным тучам позволяет
От мира закрывать свою красу,
Чтоб после, становясь самим собою,
Прорвавши дым уродливых туманов,
Который задушить его грозил,
К себе тем больше вызвать удивленья,
Чем дольше мир его лишен был света.
...................
Так, от разгульной жизни отрешившись
И уплатив, чего не обещал,
Тем выше буду всеми я поставлен,
Чем больше всех надежды обману.
Как блещущий металл на темном фоне,
Мое перерождение затмит
Своим сияньем прежние ошибки.
...................
С искусством подведу своим ошибкам счет
И вдруг их искуплю, когда никто не ждет.
Смысл речи ясен: разгульная жизнь принца - выдумка для простаков. Отношение Фальстафа к наследнику престола на деле ничуть не оправдывает сравнений с "злотворными, тучами" или "уродливыми тумаками", грозящими удушьем. Никто не спаивает Галя, не тянет его в омут порока. Беспутство маска. "Пустой и изнеженный мальчишка" одарен выдержкой и волей, готовит себя к будущей власти над государством.
Сама смена поэтических картин (свет после тьмы и т. д.) выявляет суть плана: пустить в обиход, дать возможность расцветить новыми подробностями легенду о "дрянной шайке", чтобы в нужный момент, предав товарищей "по праздным затеям", предстать перед страной государственным мужем, отказавшимся от всего личного во имя закона и долга.
Популярность притчей о раскаявшихся грешниках - доказательство удачности замысла.
Когда же наступит нужный момент для превращения?
Ответ на это дается дважды. Став королем, Галь вспоминает дни юности.
Мои пороки спят в гробу с отцом,
Во мне же ожил дух его суровый;
Чтоб я над ожиданьями людей,
Над ложным мненьем света посмеялся
И пристыдил пророков, осудивших меня
За внешность.
Об этом же говорит архиепископ в начале "Генриха V"
Не подавал
Он в юности таких надежд. Едва же
Отец его скончался, вместе с ним
Как будто умерло беспутство сына;
Рассудок светлый вмиг к нему явился...
Перерождение должно произойти, как только старый король окажется в гробу. Умрет Генрих IV, и ореол засияет вокруг имени нового короля. Изготовлению нимба поможет для начала изгнание Фальстафа. Толстяк - вовсе не злой гений, охотник за молодой душой, а жертва, заранее заготовленная и откормленная.
Жирный телец - знаменитый в Лондоне не менее собора св. Павла особенно эффектен для заклания.
На притворную дружбу юноши из дома Ланкастеров Фальстаф ответил искренней любовью. В течение двух хроник юноша не раз подшучивал над стариком: прикидывался вором, слугой, но самым смешным было прикинуться другом. Первые розыгрыши заканчивались потасовкой, последний - смертью.
Английские исследователи открыли немало интересного в генеалогии Фальстафа. В предтече хроники, о которой идет речь, попала и притча о блудном сыне, а Фальстафу приписали родство с Дьяволом и Пороком мистерий, Развратителем юности в моралите. Однако следы такого родства ужо трудно обнаружить. Если бы за отношениями шекспировских героев стояли Добродетель и Порок, то в заключительной сцене Порок должен был бы предстать в особенно неприглядном виде. Вместе с королем Англии и зрители должны были бы изгнать Фальстафа из своих сердец.
Узнав о воцарении друга, сэр Джон мчится в Лондон. Он стоит возле Вестминстерского аббатства, переполненный счастьем:
- Вот я стою здесь, - задыхаясь от радости, говорит Фальстаф, забрызганный еще грязью дороги, и потею от желания видеть его; ни о чем другом не думаю; забываю о всех остальных делах, как будто нет у меня никакого другого дела на уме, кроме желания увидеть его.
Звучат трубы. Появляется король. Он приближается, проходит мимо.
- Храни тебя господь, король наш Галь, мой королевский Галь, благословляет его старик, - храни тебя господь, мой милый мальчик.
Неужели Шекспир выбрал эти слова, чтобы показать Порок перед справедливым возмездием?..
Наступает расправа - высокомерная, непреклонная. "Милый мальчик" подымает глаза на трогательно любящего его старого человека.
Тебя старик, не знаю я. Молись.
Как седины нейдут к шутам беспутным!
Такой, как ты, мне долго снился, - столь же
Раздутый, столь же старый, столь же гнусный.
Теперь, проснувшись, сон свой презираю.
Сбавь плоть свою и о душе подумай.
Обжорство брось. Ведь помни, что могила
Перед тобой разверста втрое шире,
Чем пред другими. Возражать не вздумай
Дурацкой шуткой. Не воображай,
Что я теперь такой, каким был прежде.
Но знает бог, и скоро мир увидит,
Что я отринул прежнего себя,
Равно как всех, с кем дружбу вел доныне.
Когда услышишь, что. я вновь стал прежним,
Вернись ко мне, и будешь ты опять
Учителем распутства моего.
А до тех пор тебя я изгоняю
Под страхом смерти...
Карта, ненужная для игры, сброшена со стола. Моральные поучения молодого короля звучат как жестокое лицемерие. Для замысла принца вопросы морали были менее всего существенными. Вряд ли место Фальстафа при наследнике престола можно было бы определить как положение наставника пороков. Мысли короля Генриха V заняты теперь совсем не спасением чьих-то душ, в том числе и фальстафовской. Не было ни грешника, ни его перерождения. Чудо, как и все чудеса, являлось инсценировкой.
Сличив первый монолог с последним, можно увидеть полное совпадение замысла и осуществления. Возвышенные советы молиться и помнить о могиле рассчитаны па восприятие окружающими. Вряд ли существует вариант притчи о победе Добродетели над Пороком, где Добродетель нарочно держит при себе Порок, чтобы потом, изгнав его, стать еще более чистой.
Вместо наивной легенды о принце - раскаявшемся грешнике Шекспир развил иной, обычный для него мотив: чтобы прийти к власти, нужно быть и хитрым, и вероломным. Однако в других случаях такие черты характера не вызывали сочувствия у автора "Гамлета". Теперь дело как будто обстоит по-иному: Генрих V должен стать образцом, идеальным монархом. И все же, когда речь шла о государственной истории, Шекспир не считал возможным умолчать о тех качествах зверя и змеи, которые, по-видимому, не только Макиавелли считал обязательными для правителя, даже и самого лучшего...
В отношениях наследника трона и бродяги появился мотив обманутой дружбы; использовать его - значило сделать образ Фальстафа не только смешным, но и по-своему трогательным.
Притча о переродившемся беспутнике, как и ложная дружба старика и юноши, - лишь детали в огромной исторической картине; однако простой подсчет фальстафовских сцен покажет, что почти половина обоих хроник занята этими сценами. Почему же в истории прихода к власти идеального короля так много места уделено всему связанному с Фальстафом?
Хроники - единое целое; часто начало какого-то мотива в одной из них нужно отыскивать в предшествующих пьесах. Ричард II стал опасаться отца Галя - Генри Болингброка, герцога Херифорда (будущего Генриха IV), когда увидел, как тот завоевывал любовь народа:
Все видели, как к черни он ласкался,
Как будто влезть старался в их сердца
С униженной любезностью, как ровня;
Как он почтенье расточал рабам,
Как льстил мастеровым своей улыбкой
И лживою покорностью судьбе,
Как будто с ним вся их любовь уходит!
Пред устричной торговкой снял он шляпу.
Двум ломовым, ему желавшим счастья,
Он низко поклонился и ответил:
"Спасибо вам, друзья и земляки".
("Ричард II")
Опасения оправдались. Как рассказывается дальше, народ приветствовал въезд Болингброка в столицу, а в короля летели из окон "пыль и мусор".
В начале "Ричарда II" Шекспир, описывая придворный быт, не скупится на темные краски: расточительность, лесть, доносы, клевета, предательство.
Как же ведет себя в это время наследник Ланкастеров? По контрасту с феодальными заговорщиками и придворными льстецами, их жизнь отгорожена от обычных англичан каменными стенами, юноша аристократ появляется запросто среди народа. То, что его отец в начале своей карьеры рассчитывал не только на родовитые фамилии, но и на мастеровых, извозчиков, торговцев, запомнил Галь. Шекспир показывает будущего идеального короля среди повседневной жизни народа, в грязных углах столицы.
- Я спустился на самую низкую степень плебейства, - хвастается наследник престола, - да, голубчик, и побратался со всеми трактирными мальчишками и могу их всех назвать тебе по имени - Том, Дик и Фрэнсис. Они клянутся спасением своей души, что хотя я еще принц Уэльский, но уже король по учтивости... когда я буду английским королем, то все истчипские молодцы будут готовы служить мне. Напиться, значит, по-ихнему, "нарумяниться", а если хочешь во время питья перевести дух, они кричат: "Живей, живей, осуши до дна!" Словом, в какие-нибудь четверть часа я сделал такие успехи, что всю мою жизнь могу пить с любым медником, говоря с ним на его языке.
Речь идет не о баловстве. Будущий король братается с трактирными мальчишками, выпивает с медниками, умеет болтать на их жаргоне, слывет "добрым малым". Не удивительно, что за такого государя готовы будут умереть не только истчипские молодцы, но и тысячи простых англичан.
Есть в "Ричарде II" рассказ о том, как Гарри Перси приглашал принца на Оксфордский турнир, а в ответ Галь сказал:
Что он пойдет в публичный дом,
перчатку
С руки продажной твари там сорвет
И с этою перчаткой, вместо банта
От дамы сердца, хочет на турнир
Явиться он...
Это тоже не только шутка. Страна изнемогает от податей. Оброки идут на придворные праздники, турниры. Сын герцога чуждается дорогостоящих удовольствий знати, презирает дворцовые увеселения. По закоулкам Лондона идет слух: наследник трона предпочитает выпивку с мастеровыми светским забавам.
А Фальстаф?
Какое же его место в этом очень важном, уже политическом мотиве?.. Толстый бродяга - проводник, ведущий будущего короля по его владениям.
Существует немало историй, как король узнавал свой народ. Чтобы открылась жизнь бедных людей, королю приходилось переодеваться, подвязывать бороду, только тогда люди его не боялись.
Дружба с Фальстафом открывает перед принцем двери всех харчевен, вместе с Джеком он свой в любой компании. Несмотря на чудовищный аппетит, Фальстаф желанный гость за каждым столом, всюду, где нет чопорности и лести. С Фальстафом весело, это дороже угощения. Шутка - ключ, открывающий сердца: нет лучшего способа сблизиться с истчипскими молодцами, чем уметь шутить с ними.
Путешествуя вместе с Фальстафом по окраинным улицам и проезжим дорогам, Генрих V научился народному юмору. Заканчивая жизнеописание "лучшего из английских королей", автор сочиняет не торжественный финал, а веселую сцену: Генрих V шутит с французской принцессой так же, как солдат мог бы балагурить со своей подружкой. Англия хочет присоединить к себе Францию не при звуках фанфар, а каламбуря, словно в харчевне,
Вместе с Фальстафом в хроники входит обыденная жизнь. Благодаря его участию парадная история королей и придворных теснится, начинает уступать место народной истории - сценам повседневной жизни, где действуют мастеровые, солдаты, бродяги, трактирные слуги.
История эта написана языком комедии; на таком языке впервые заговорило реалистическое искусство.
Борьба возвышенного и обычного, величественного и комического началась еще с мистерий. Чтобы связать небо и землю, в литургию, разыгрываемую внутри храма, пришлось вводить частицы реальности: солдаты, играющие в кости у ног распятого Христа, раскаявшиеся блудницы, торговки - все эти фигуры не имели в себе ничего религиозного. В их обрисовке появился юмор.
Стоило мистерии перейти из храма на площадь, вместо латыни заговорить на национальном языке и близко столкнуться с народными зрителями, как комические элементы стали расширяться. К молитве примешался бубенец скомороха. Комические, реалистические элементы нарушали таинство.
Епископы и князья отлучали комедиантов от церкви, грозили им кнутом, а те отвечали на это шутками: они становились все смелее. Так создавались многими народами фигуры шутников; в их образах имелись и общие родовые черты, сохранившиеся с глубокой древности. Среди таких фигур были и различные толстяки; говоря об одном из них, приходится начинать издалека.
Библейскому фараону снился сон:
"И вот вышли из реки семь коров, хороших видом и тучных плотью, и паслись в тростнике;
но вот после них вышли из реки семь коров других, худых видом и тощих плотью, и стали подле тех коров, на берегу реки;
и съели коровы худые видом и тощие плотью семь коров хороших видом и тучных".
Под символом скрывались картины засухи, неурожая, голода.
Если урожай был хорошим, люди славили изобилие, бога тучной плоти.
В созвездии Диониса состояли пересмешники - сатиры; среди них был и Силен. Изо всех богов был он самым беспутным. В местах, где жил Вакх, кипучая вода превращалась в вино: Силен спился. Был он толст и плешив, стар и прожорлив, весел и вечно пьян.
Гораций защищал его божественное происхождение и не позволял ставить его на одну доску с персонажами комедий, - в Силене была радостная незлобивость бессмертных.
В одном из сказаний беспутный бог-толстяк вскормил и воспитал Диониса, посвятил его во все знания и искусства, научил виноделию.
Царь Мидас узнал, что толстый бог гуляет в его владениях, и смешал воду реки с вином. Бог напился до бесчувствия, попал во власть царя. Пленник открыл Мидасу знание природы вещей и предсказал будущее.
Когда кончался сбор винограда и впервые пенилось молодое вино, виноделы Аттики славили Вакха и его божественную свиту: среди нее, спотыкаясь, шагал Силен - веселый бог тучной и грешной человеческой плоти.
Человеческий труд выращивал гроздья винограда - дар Вакха, превращал их в напиток, веселящий людей. В дни сельских Дионисий толпа славила своего деревенского бога. В песнях давался простор и для обличительных шуток: высмеивалось все мешавшее виноградарям.
Подвыпившая процессия называлась в Аттике "комос"; ученые ведут от сельского комоса летосчисление комедии.
В годы средневековья плоть укрощали и умерщвляли. В высший ранг был возведен пост. Но хотя изваяния толстого бога зарыли в землю, сам он не прекратил существования. Его можно было увидеть в дни праздника на ярмарочных площадях сражающимся с богом тощей плоти.
В "Бое Поста с Масленицей" Питер Брейгель изобразил схватку аллегорий. На огромной бочке - румяный к веселый толстяк. Его ноги вместо стремян засунуты в кухонные кастрюли, рука сжимает не меч, а вертел с жареным поросенком. Прямо на Масленицу едет костлявая фигура в мрачных одеждах, она сидит на узком церковном кресле; иссохшие монах с монашкой волокут помост с Постом. Бог тощей плоти устремляет в сердце бога тучной плоти не копье, а лопату, на ней две костлявые рыбки.
Все народы любили толстого бога. Появляется он и в России: "В некоторых деревнях и доныне возят пьяного мужика, обязанного представлять Масленицу. Для этого запрягают в сани или повозку лошадей десять и более гуськом и на каждую лошадь сажают по вершнику с кнутом или метлою в руках; везде, где только можно, привешивают маленькие колокольчики и погремушки; сани или повозку убирают вениками, мужику-Масленице дают в руки штоф с водкою и чарку и сверх того ставят подле него бочонок с пивом и короб со съестными припасами".(А. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу,т.3, стр. 696.)
Освещенный потешными огнями, под визг свистулек и звон колокольчиков шагал по всей Европе Господин Веселая Масленица. В одной его руке был штоф с вином, в другой - круг колбасы.
Отмерла языческая аллегория плодородия, остался обряд народного праздника, фигура веселья человеческой плоти.
Имя Силена появилось в одной из проповедей нового времени:
"Алкивиад... - писал Франсуа Рабле, - восхваляя своего наставника Сократа, бесспорного князя философов, между прочим говорил, что он похож на Силена. Силенами назывались когда-то ларчики... сверху нарисованы всякие веселые и игривые изображения, вроде гарпий, сатиров, гусей с уздечкой, зайцев с рогами, уток под вьюком, козлов с крыльями, оленей в упряжке и другие такие картинки, придуманные, чтобы возбуждать смех у людей (таков был Силен, учитель доброго Бахуса). Но внутри этих ларчиков и сберегали тонкие снадобья: мяту, амбру, амом, мускус, цибет, порошки из драгоценных камней и другие вещи".
Силен в этом случае - образ всего того, над чем нередко смеются из-за гротескно-комической внешности, но что хранит внутри себя прекрасные вещи.
"Какой-то невежа выразился, что от его стихов (Горация. - Г. К.} больше пахнет вином, чем елеем, - заканчивал свое предисловие Рабле. - Какой-то оборванец говорил то же и о моих книгах; ну и черт с ним! Запах вина, сколько он вкуснее, веселее и ценнее, нежнее и небесней, чем запах елея!"
Свободомыслие прославлялось в этой книге как бы во время пира: стол уставлен кувшинами, а где царит гроздь Вакха - голова настроена на веселый лад; пир становится пиршеством образов.
Ребенок рождался из уха и немедля выпивал кувшин вина, юный великан мочился с колокольни собора Парижской богоматери: в потопе потонули 260418 парижан, "не считая женщин и детей"...
Читатель попадал в мир гротеска.
Гротескному преувеличению подлежало прежде всего все плотское.
Однако не беззаботность вызвала патетику рассказа об отправлениях человеческого организма. Жареный поросенок на вертеле был устремлен против лопаты с рыбками церковного поста. Запах вина отшибал дурман елея. Прославлением обжор заставляли забыть о молитвах перед иконами иссохших мучеников.
Если жития святых описывались как сплошные посты и размышления о скверне земного существования, то утро Гаргантюа Рабле начинал с такого перечисления: "...Он облегчался сзади и спереди, прочищал гортань, харкал, пукал, зевал, плевал, кашлял, икал, чихал, сморкался, как архидиакон, и завтракал для предохранения себя от сырости и простуды чудесными вареными потрохами, жареным мясом, прекрасной ветчиной, жареной козлятиной и хлебом с супом".
Все это не только имеет право на упоминание, но и должно быть воспето: проявления человека прекрасны, даже самые низменные.
"Материя, окруженная поэтически-чувственным ореолом, приветливо улыбается человеку", - писал Маркс о книгах Бэкона.(К.Маркс и Ф.Энгельс. Сочинения, т. XVI, ч. 2, стр. 289.)
Новое искусство училось у античности и одновременно у народного творчества. Роман Рабле вырос из лубочной книжки. Изысканности противопоставлялась жизнерадостная грубость народного искусства.
Вольтер обозвал Рабле "пьяным философом", Шекспира он ругал "дикарем".
Тучная плоть Фальстафа появилась в эпоху, когда еще горели костры инквизиции и уже опускалась серая тоска пуританства.
"Если природу ограничить нужным - мы до скотов спустились бы", говорил Лир. Изобилие - любимый образ Шекспира; расцвет природы, чувств и мыслей человека.
Есть в русском языке позабытое слово "веселотворный", по Далю "производящий или вызывающий веселье". Может быть, изобилие именно этого качества заключено в Фальстафе?.. В поэзии его образа ренессансным орнаментом вьются, превращаются в диковинки все виды юмора - от клоунады до философской сатиры... Но не просто понять суть этой фигуры.
Вот он дрыхнет, с трудом завалившись в грязное, поломанное кресло, старый, плешивый, страдающий подагрой и одышкой, всем задолжавший враль, обжора, хвастун. Покривились стены его жалкой каморки, копоть почернила бревна потолка. Тарелки с остатками еды, опрокинутые кувшины - опять он нажрался на даровщину.
Блаженно улыбаясь, он храпит, на его младенческих губах еще не обсох херес.
Жалкая картина...
Но смотрите: золотые лучи эллинского солнца светят в окно харчевни "Кабанья голова"!..
На земле идет борьба не только Масленицы и Поста, но и толстых и тощих слов. Тощие люди заколдовали слова. Чудотворный народный язык - слова, способные облегчить труд, излечить болезнь, приворожить любовь, - заменили этикетками, кличками предметов и действий. Слова приковали к практической цели. И краски выцвели, затих звон букв. Слово стало бесцветным, беззвучным - тощим.
Для Фальстафа язык - нескончаемая забава, пленительная игра в сочетания слов, причудливые рисунки фраз, потоки метафор, полет догоняющих друг друга каламбуров.
Фальстаф в любую минуту веселотворен. Казалось бы, вопрос: который час? - прозаичен, но стоит принцу посмотреть на Фальстафа, как ответ принимает невероятную форму. С какими же часами сверяет свое время сэр Джон?..
Вот как говорит о них принц:
- На кой черт тебе справляться о времени дня? Другое дело, если б часы были бокалами хереса, минуты каплунами, маятники языками своден и циферблаты вывесками публичных домов, а само солнце на небе красивой, горячей девкой в огненно-красном шелке, а то я не вижу причины, зачем бы тебе спрашивать о времени дня.
Это разговор при первом появлении Фальстафа. Дальнейшее посвящено "обирателям кошельков". Опять только игра. Заподозрить Джека в корыстолюбии так же нелепо, как считать, что толстого рыцаря могут интересовать цифры и стрелки на тикающем механизме. Фальстаф - не мошенник, он - "Рыцарь ночи", "Лесничий Дианы", "Кавалер ночного мрака", "Любимец луны". Так, по мнению сэра Джона, следует называть грабителей. Нужна ли плуту такая терминология? Ведь цель вора - скрыть промысел, выдать себя за честного человека.
Дети играют в индейцев. Первое удовольствие игры - названия:
- Великий вождь краснокожих! Я - твой бледнолицый брат!..
Звучные слова, пышные прозвища должны заменить обыденные имена. Разве можно всерьез считать, что ребенок действительно собирается скальпировать товарища?..
В "Кабаньей голове" идет веселая игра. От партнера к партнеру летят подхватываемые на лету слова-мячики, фразы кувыркаются в воздухе, переворачиваются вниз головой, превращаются в каламбуры.
В чем смысл такой забавы? Почему она затеяна? В начале первой книги "Гаргантюа" говорится, что в ней нет ни зла, ни заразы, она только предлог для смеха. Юмор - свойство, присущее человеку. Однако Рабле заканчивает обращение так:
Я вижу, горе вас угрозой давит,
Так пусть же смех, не слезы, сказ
мой славит...
Фальстаф и принц появляются перед зрителями после дворцовой сцены вскипают распри, надвигаются смуты, мятеж у ворот. Беда пришла в страну. "В наше печальное время, - говорит Фальстаф, - нужно чем-нибудь поднять дух". И еще: "Истинный принц может ради забавы сделаться поддельным вором".
Фальстаф - поддельный грабитель, вор для общей потехи. Однако сразу же выясняется, что все участники предполагаемого ограбления обманывают друг друга. Пойнс сговорился с принцем: они отберут у Фальстафа награбленное, заставят толстяка врать о своих похождениях. Принц обманул их всех: прикинулся простодушным шутником.
Первый розыгрыш начинается на гедсгилской дороге. Фальстафа колотят, заставляют бежать до смертного пота. Шутка заканчивается в трактире. Джек попал в ловушку, изобличен как трус и враль. Но так только кажется. Это не судопроизводство, а турнир шутников. Побеждает самый веселый - за ним последний каламбур. Какие бы ловушки ни расставляли Фальстафу, он выбирается из них с легкостью. Принца Уэльского побеждает принц комических поэтов.
Турниры проходят через обе хроники. Вот поединок метафор. Предмет состязания - внешность спорящих. Принц пробует обыграть жиры противника, но Фальстаф не остается в долгу:
- Заморыш, шкурка от угря, сушеный коровий язык, хвост бычачий, треска - о, если бы я мог, не переводя дух, назвать все, на что ты похож портняжий аршин, пустые ножны, колчан, дрянная шпага!
Последнее слово за толстым.
Перед турнирами - тренировка остроумия. Все, что попадается на глаза, мишень. Фальстаф, походя, сочиняет поэмы, посвященные носу Бардольфа. Чего только не напоминает этот нос!.. Возникает образ фонаря на корме адмиральского корабля; обладателю такого носа присваивают титул рыцаря Горящей лампы. Бардольф, ошеломленный прозвищами, пытается защищаться.
Бардольф. Мой нос вам вреда не причинил, сэр Джон.
Фальстаф. Клянусь, он мне полезен, и я пользуюсь им, как другие черепом или напоминанием о смерти. Каждый раз, когда я гляжу на твое лицо, я думаю о пламени в аду, о том богаче, который при жизни всегда одевался в пурпур. Вот он тут сидит в своем платье и горит, горит. Если бы в тебе было хоть немножко добродетели, я бы клялся твоим лицом и говорил: "Клянусь этим огнем, который и есть ангел небесный". Но ты человек совсем погибший, и если бы не светоч у тебя на лице, ты был бы совсем сыном мрака. Когда ты ночью бегал по Гэдсгилю и ловил мою лошадь, клянусь деньгами, ты казался блуждающим огнем или огненным шаром. Да, ты постоянное факельное шествие, вечный фейерверк. Ты спас мне тысячу марок на свечи и факелы, когда мы ходили с тобой ночью из таверны в таверну. Но ты выпил столько хереса на мой счет, что за эти деньги можно бы купить свечей в самой дорогой лавке в Европе. Вот уже тридцать два года, как я питаю огнем эту саламандру - да вознаградит меня за это бог.