Страница:
Кажется, впервые в жизни почувствовал Иван Александрович бессилие перед листом бумаги, который предстояло, не мудрствуя лукаво, почти автоматически, заполнить готовыми блоками слов и смыслов, то есть, сделать то, чем занимался Иван Александрович без малого двадцать лет, пройдя в журнале ЫПионеры беспорочный путь от учетчикаписем до начальникаотдела. Кажется, впервые в жизни рукадернулась написать, как было насамом деле, и, поймав ее наэтом желании, Иван Александрович почувствовал шевельнувший волосы холодный ветерок ужаса: ведь если все как было -- это уже не тихонькое чтение надиване, не сомнительные разговоры с молодой татарочкою, не банькав лесу -- это уже лейтенант Падучих, государственное преступление. Даи так ли было? -- может, показалось только? И Иван Александрович разорвал лист в мелкие клочья -совершенно чистый, нетронутый лист бумаги, виновный в том только, что именно над ним пришло Ивану Александровичу в голову опасное это словосочетание: все как было.
Заснуть Иван Александрович в осиротевшей двуспальной кровати не мог и, поворочавшись полночи, перебрался нажесткий диван. Нет, с Ларискою следовало кончать раз-навсегда: ушласебе и ушла, и скатертью дорога -- аон, Иван Александрович, непременно встретит еще человека, ничуть Лариски не худшего, а, пожалуй, и лучшего. Он даже положил себе пойти с этой целью завтравечером погулять -- наКалининский или наГорького, и спрятал в ящик столаобручальное кольцо. Устроится, все устроится, непременно все устроится как-нибудь! И обязательно надо позвонить приятелю: нет ли чего новенького? -- почитать, наконец, всласть и без помех!
Что же касалось бессилия перед бумагою, то, так или иначе, Иван Александрович его преодолел и, неделю спустя, принес Грешневу готовую статью. Грешнев прочел, ему понравилось, и он прямо тут же, не выпуская ИванаАлександровичаиз своей загородочки, сносил статью заобитую кожею дверь и, четвертью часапозже, вернулся улыбающийся, довольный, с визою Ыв наборы. Ловко ты про адвентиставвернул! подмигнул Ивану Александровичу напрощанье Грешнев. С одной стороны -- комар носу не подточит, ас другой -- все-таки религия, духю Да! догнал ИванаАлександровичаГрешнев уже в коридоре, тут тебе надо в издательство зайтию навторой этажю в восемнадцатую комнату. Только уж обязательно, ато я пообещалю Отчет закомандировку? подумал Иван Александрович и пошел навторой этаж.
В издательской комнатке без обычной таблички, под одним номером, дамасредних лет сказалаИвану Александровичу, что просят его срочно позвонить вот по этому вот (подалабумажку) телефону и спросить Игоря Константиновича. Безмятежно потянулся было Иван Александрович к темно-синему Ычебурашкеы, как вдруг смутная тревогавозниклав душе. Что ж в самом деле? подумалось. Ведь это мог и Грешнев передать! Даи какому такому Игорю Константиновичу? У меня Игорей Константиновичей и знакомых-то никаких нету! Мысль оказалась столь пронзительной и пугающе холодной, что оставил Иван Александрович Ычебурашкуы, сказал, что позвонит из своей редакции, и ватными ногами пошел к выходу. Только непременно, настиглаего голосом дамаи процитировалакомиссараЭльдара: это в ваших же интересахю
До редакции, естественно, Иван Александрович не дотерпел -- завернул в первый же попавшийся автомат. Игоря Константиновича, пожалуйста. Ахы, Ываны Ылыкысаныдырывычы! Здравствуйте-здравствуйте. Нам бы, знаете, хотелось познакомиться с вами. Увидеться, так сказать, лично. Не заглянете ли ны пылычасыкы? (В чистую русскую речь Игоря Константиновичато и дело прорывались восточные, бекбулатовские интонации). Сыгыдыны у нас что? понедельник? Ну, скажем, в четверг вечерком, сразу же после работы. Кудак нам? Ны дыгадывыытысы? УлицаДзержинского, четырнадцать. Пропуск заказан. Так чт -договорились? Ну, тогдавсего вам доброгою 9 В свою редакцию Иван Александрович, естественно, не возвратился, апобежал домой, прямо-таки вот побежал, то есть, натакси, конечно, поехал, но, в сущности, именно побежал, перевернул дом вверх дном, извлек насвет Божий все книжки, не у нас напечатанные, все до единой (правабылаЛариска, права!) все листки машинописные с разного родастишками и статеечками, все нехорошие журнальчики, даже кассеты магнитофонные, причем, не только, скажем, Галича, но и Высоцкого, и совершенно безобидную Альбину Король6, и Окуджаву даже, с Ымелодиевскойы пластинки переписанного. Потом все это упаковал в небольшой чемоданчик и совсем было наулицу выскочил, как подумал, что просто выходить с чемоданчиком наулицу бессмысленно, да, пожалуй, что и опасно: прежде план следовало выработать -кудаи к кому. Справедливее всего получалось, конечно, к тому самому университетскому приятелю, которому, собственно, и принадлежаладобрая половинасодержимого чемоданчика, и Иван Александрович подвинул телефон, даже четыре из семи цифры набрал, но потом и тут опомнился, рычаги придавил: не следует, не следует звонить из дому! лучше из автомата. Только вот к автомату идти с чемоданчиком или без: что вернее? что безопаснее?
Приятель ответил, и это было очень хорошо, просто удивительно хорошо, потому что, находись он, скажем, в отпуску или в командировке, Ивану Александровичу поневоле пришлось бы испытать столько страшных минут, что, может, и не вынеслаб их деликатная его психика, и без того порядком потревоженная и Ларискою, и Альмирой, и бекбулатовской шоблою. Сиди домаи жди, буркнул Иван Александрович по возможности измененным голосом и повесил трубку, но тут же и пожалел, что повесил: может, лучше бы где-нибудь нанейтральной почве встретиться: наскамеечке или даже в лесу -- чтобы и приятеля не особенно подвести, и насебя еще бльшую опасность не навлечь: вдруг заним, заприятелем, давно уже следят, может, еще чем заИваном Александровичем давнее и тотальнее: ведь откуда-то брал приятель эти книжицы, с кем-то связан, наверное -- не то, что он, Иван Александрович, который, в сущности, и не виноват-то ни в чемю Но звонить еще раз!.. В общем, дерзко решил Иван Александрович, ладно! Будь что будет!
К приятелю Иван Александрович ехал с ненужными пересадками, в метро вскакивал в вагон в последний момент, всем своим видом демонстрируя до того, что поезд пропускает -- словом, вел себя, как заправский преступник из детективного телесериала, и, кроме основной, нормальной, пульсировалав мозгу какая-то добавочная тревога, дополнительная, причину которой Иван Александрович все не мог вытащить наповерхность сознания: тревогао главной улике, оставленной дома, не вынесенной, не уничтоженной, -- и уже подходил к приятелеву подъезду, как понял: тот самый чистый листок, изодранный в клочья. Понял и сам над собою презрительно усмехнулся.
Вот, обмяк Иван Александрович, когдазамок приятелевой двери успокоительно защелкнулся заспиною, спрячь или выброси, и вывалил прямо тут, в прихожей, наполовик, весь чемоданный хлам. Лучше, конечно, выброси. А то ко мне могут прийти. Приятель, однако, наполушепот не перешел, шторы задергивать не стал и телефон не прикрыл подушкою: был спокоен и даже несколько улыбался, и вот так, с улыбкою, и что стряслось? спросил, аИван Александрович, подавленный, мрачный, одним лишь словом ответил, как выдохнул: вызвали. Повестку, что ли, прислали? спросил приятель. Данет, по телефону. А ты не ходи! совсем уж чего-то развеселился приятель. То есть как не ходи?! потрясся Иван Александрович. А вот так, и приятель прочел небольшую лекцию по поводу кодексов, законов, прокурорского надзора, формы повестки и многого прочего, о чем, собственно, и Иван Александрович отлично знал, потому что в хламе, наполовик вываленном, писалось кое-что и об этом, -- знал, но к себе почему-то применить не решался, даже и теперь не вполне решался, после всех приятелевых доказательств, что как раз натаких, как Иван Александрович, эти статеечки и рассчитаны, ане нанеких абстрактных диссидентов, которых и в природе-то, может, не существует.
Ну, так или иначе, ав конце концов успокоил его приятель более чем вполне, даже бутылку сухого раздавили, и домой Иван Александрович возвращался хоть и с пустым чемоданчиком, но в расположении духавесьмаприличном, то есть в твердой уверенности, что никудаон в четверг не пойдет, кроме как разве наслужбу, и что только постольку они опасны ему, поскольку он сам их боится, и что если сам, как кролик в пасть удаву, к ним не полезет, они оставят его в покое, потому что никакого составапреступления заним нету и быть не может, и ни один прокурор ордераим наИванаАлександровичаникогдав жизни не подпишет.
Однако, если по выходе от приятеля этауверенность в Иване Александровиче былаподобнальду промерзшей до самого днареки -- по мере приближения к не столь, в общем-то, и далекому четвергу лед под своею поверхностью все подтаивал и подтаивал, и, наконец, однаповерхность только и осталась, то есть решение к ним не ходить, асквозь нее уже просвечивалатемная, глубокая, холодная, манящая в себя вода. Ну, аэту поверхность, эту тоненькую корочку проломить -- ступить только, даже не грузному иваналександровичеву телу ступить, а, пожалуй, что и цыпленку.
Вот в таком, примерно, состоянии духаи шел Иван Александрович в четверг со службы домой, и совсем не удивительно, что ноги его как-то сами собою повернули в сторону площади Дзержинского.
10 По дороге Иван Александрович думал только об одном: как бы там ему так себя повести, чтобы никого не заложить, хоть, по трезвому размышлению, закладывать ему было просто некого -- разве приятеля своего университетского -- так вот, тем более: думал, как приятеля не заложить, особенно, если вопросы наводящие задавать начнут или даже хуже того: прямо-таки приятелеву фамилию назовут. Впрочем, если назовут -- следовательно, Иван Александрович все равно уже приятелю повредить не сможет, потому что, если назвали, значит, знают про того и так, и без ИванаАлександровича, но, хоть и нерушимо логичным казалось последнее построение, все же в результате мучительных переживаний и размышлений поднялся Иван Александрович над ним и постановил, что ни зачто насвете, ни при каких обстоятельствах приятеля все равно не выдаст, хоть бы даже фамилию назвали -- во всяком случае, сознательно не выдаст, то есть, если пытать не начнут, но Иван Александрович, даже при всей своей склонности к фантастике и преувеличениям, не верил всерьез, что они до сих пор пытают, и, стало быть, выходило вполне точно, что уж абсолютно ни при каких обстоятельствах приятеля своего он им не выдаст.
Хоть и помнил Иван Александрович адрес: ЫДзержинского, четырнадцатьы, и понимал прекрасно, что не к тому серо-охристому дому он относится, что, стоя рядом с Детским Миром, как бы символизирует этим своим соседством вечное соседство в бренной нашей жизни смешного и жуткого, радостного и печального и даже, пожалуй, бытия и небытия, авсе ж поразился, что зловещим адресом обозначен изящный, голубенький, такой навид тихий и спокойный, началапрошлого векаособнячок, которого раньше почему-то никогдаи не замечал, то есть, прямо-таки действительно поразился -- не шел особнячку зловещий адрес! Встретили ИванаАлександровичарадушно, отобрали паспорт для оформления пропуска, проводили в небольшую комнату, где и попросили обождать. Специально для этого, надо думать, и отведенная, кроме стульев содержалаонаи небольшой голубенький -- как сам особняк -- стол, накотором лежало несколько старых ЫПравды дапотрепанный номер ЫЮного натуралистаы. Иван Александрович, чтобы отвлечься, взял журнальчик в руки, начал листать, что-то читать безмысленно, как вдруг наткнулся нафразу: ЫГолубь -- птицажестокая, кровожадная, способная медленно, хладнокровно заклевать более слабого голубяюы С отвращением отбросил Иван Александрович журнал и начал ждать просто, и первые минут пятнадцать выходило это у него недурно, апотом в душу сталапрокрадываться тревога: ану как жуткое ожидание выбьет из-под ног твердую нравственную основу, накоторой он по дороге сюдастоль незыблемо утвердился? И начал Иван Александрович прямо-таки гипнотизировать себя, заклинать, что ни зачто насвете приятелеву фамилию он им не назовет, ни закакие блага, ни под каким страхом, хоть, знаете, кол у него наголове тешите -- не назовет и все тут! И до того Иван Александрович дозаклинался, что даже как-то не вдруг понял, что приглашают его пройти в кабинет.
Что ж вы, Ываны Ылыкысаныдырывычы! укоризненно отнесся к нему Игорь Константинович (Иван Александрович сразу понял, что человек застолом Игорь Константинович и есть). Как же это вы так?! и столько сочувствия заключалось в укоризне этой, что Ивану Александровичу ужасно стыдно засебя стало -кудастыднее, чем в баньке -- засебя, заничтожную свою малость, занекрасивые свои мысли и поступки, заЛариску, заАльмиру, закощунственное желание руки над листом и жуть как захотелось повиниться, покаяться перед молодым, обаятельным, прекрасно одетым человеком, покаяться и даже фамилию сакраментальную назвать. Иван Александрович потупился, и Игорь Константинович понял, что происходит в душе гостя, понял и сказал сновасочувственно, но уже без былой укоризны, авеликодушно, тоном милосердия и прощения: вижу-вижу, осознали вы свою вину и больше уж, наверное, ны будыты. Ну и ладненько. Ну и замечательно. Всего вам доброго. Как же? удивился Иван Александрович. А фамилия? Его фамилия: И-ва-нов! Не надо, покачал головою Игорь Константинович. Не надо фамилию. Все фамилии мы знаем и без вас. Всего вам, повторяю, доброго. И таким приятным оказалось нежнейшее это Ывсего вам доброгоы, таким ласковым, таким успокоительным и хорошим, что наглазах ИванаАлександровичавыступили сладкие слезы признательности и даже, пожалуй, высшего некоего просветления, и он, не веря еще до концаощущению своему, спросил: так я могу идти? Так я могу быть свободным? и, услышав улыбчивый утвердительный игорьконстантиновичев ответ, тихонечко, спиною, отпятился к дверям, толкнул их эдаким изящным движением задаи -- показалось Ивану Александровичу -- тут же очутился наулице, хоть это-то было точно невероятно, потому что двери кабинетавели, конечно же, в коридор, и часовой там стоял, и тамбур существовал, и паспорт Ивану Александровичу должны же были, в конце концов, вернуть. Ну и что? Такое ли уж у нас страшное заведение? все еще доносился из-задверей иронически-укоризненно интонированный голос Игоря Константиновича. Пытают у нас? Расстреливают? Лейтенанты Падучихи работают? А, Иван Александрович?..
Наулице все шло так, словно ничего не случилось: оранжево светило низкое закатное солнце, спешили по своим делам люди, со Сретенки, пошевеливая усами, полз троллейбус, машины сплошным потоком текли к Садовому, и Иван Александрович, счастливо обалдевший от того, что ничего наулице не случилось, пошел машинному потоку наперерез, но тут же услышал резкий свисток, повернулся нанего и увидел милицейского сержанта. И сержант, и сам свисток почему-то ужасно обрадовали ИванаАлександровича. Он подумал: как все же это прекрасно: нарушить ясное и понятное, многократно и общедоступно опубликованное и даже по телевидению переданное правило уличного движения, оказаться в нарушении уличенным и, честно заплатив положенный штраф, перед законом и людьми вполне очиститься, искупить вину, -- потом достал из карманатрешницу и, далеко вытянув ее перед собою, пошел напостового. Тот, однако, иваналександровичевы деньги отстранил, взял под козырек и произнес: что ж вы, товарищ, по сторонам не глядите? Тк ведь недолго и с жизнью расстаться. Вон переход, ступайте! -- и то, что сержант ИванаАлександровичатоже простил и даже товарищем назвал (хотя и вполне готов был Иван Александрович засвой проступок расплатиться сполнаи никакого зланасержантадержать не стал бы) -- это уж показалось Ивану Александровичу некой вершиною, слиянием с человечеством, выявлением мировой гармонии, музыкою сфер и даже, возможно, тем, что еще двас половиной тысячелетия назад назвал Аристотель до самого этого моментане совсем Ивану Александровичу понятным словом катарсис.
Иван Александрович перешел улицу строго в положенном месте и обернулся, чтобы еще раз послать заботливому постовому счастливую и благодарную улыбку, но тут резкий, пронзительный, тревожный диссонанс вмиг разрушил музыку сфер, наполнявшую душу, и, забыв про сержанта, долго стоял Иван Александрович, пытаясь разобраться, откудадиссонанс взялся. И вот осознал, выделил его, наконец, из густого цветного шумапротивоположной стороны улицы: зеленое платье Лариски!
Иван Александрович совсем было собрался окликнуть жену, как вдруг с ужасом и растерянностью понял, что онаю исчезла. Причем, не просто исчезла, бесследно, так сказать, растворясь в воздухе -- это было бы еще кудани шло! -аисчезлав том самом подъезде, из которого Иван Александрович вышел несколькими минутами раньше.
И замер растерянный Иван Александрович, и стал перебирать в голове все вероятные объяснения увиденной мизансцены, и ни одно не казалось достаточно убедительным, и тревогазажену сменялась открытой ненавистью, которая, в свою очередь, оборачивалась недоумением и, в конечном счете, все тою же непреодолимой растерянностью.
И тогдаИван Александрович понял, что необоснованным, глупым, детским было давешнее его благодушие, что, как и в случае с хорошенькой татарочкою, должен и тут скрываться какой-то обман, фальшь какая-то, и, чтобы фальшь эту обнаружить, схватить захвост, охлопал себя Иван Александрович по карманам, словно в одном из них фальшь и скрывалась, и действительно: наткнулся сквозь ткань пиджаканачто-то сравнительно твердое, картонное: паспорт! понял, и предчувствующая пакость рукаизвлекланасвет Божий небольшую, покрытую царапаным полиэтиленом книжечку вишневого цвета, пролистнуланесколько первых рутинных страничек и остановилась большим пальцем прямо под ладненьким, компактным, свежим лиловым штампиком, смысловым центром которого выступало единственное слово, потому, наверное, и выделенное и размером шрифта, и местоположением из прочих меленьких слов и словечек: ВЫПИСАН.
Тут все сразу встало насвои места, и Иван Александрович как-то вдруг успокоился, свернул наПушечную и пошел по ней дальше, вниз, в направлении собственного дома. 11 Иван Александрович сидел настуле посреди комнаты (той из двух, что они с Ларискою называли гостиной) у открытого наполу чемоданчика, в котором три дня назад относил к приятелю опасную макулатуру, так скверно повернувшую его, ИванаАлександровича, жизнь. Глядя по сторонам, он не мог придумать, как забрать с собою все, что напервое устройство может понадобиться, чтобы и уместилось куда-то, и рук хватило бы нести, но чем дальше придумывал, тем яснее становилось, что задачанеразрешимав принципе, словно квадратуракруга. Забалконной дверью как обычно квохтали, гулькали жирные голуби, давным-давно наиваналександровичевом балконе обосновавшиеся, загадившие его весь и перебираться с него явно не намеревающиеся, и тогдаИван Александрович, раздраженный нерешаемостью задачи, вскочил со стулаи, словно впервые их услышал, прямо-таки рванулся набалкон.
Две птицы вспорхнули, отлетели, но недалеко, рядышком, наобводом идущий вокруг седьмого иваналександровичеваэтажакарниз, и ясно было, что, как только злобный гигант уберется из их имения, они тут же восстановят себя в безусловных правах. Третья же не улетала, авсе топталась и квохталав шалашике, образованном древним семейным хламом. Иван Александрович, готовый наброситься наэту третью, единственную, вроде бы, ему доступную, поймать, схватить, оторвать голову, что так нахально поглядываласовсем стеклянными, холодными бусинами (хоть, надо признать, не сделал бы этого Иван Александрович все равно, в каком угодно состоянии, в каком угодно раздражении -- просто по невозможности для себя, неспособности к пролитию чьей угодно, даже затхлой, зажиревшей голубиной крови) -- дернулся и напугал-таки и самую ленивую (или самую наглую) птицу настолько, что онатяжело взлетелаи плюхнулась накарниз рядом с собратьями, впрочем, от ИванаАлександровичав каких-нибудь двух, зато уж вполне недосягаемых шагах -- разве что пришло бы ему в голову поэквилибрировать надвадцатиметровой высоте подобно нефтекамским алкоголикам. И только решил Иван Александрович, доведенный до последнего пределасвинством демонстративного полета, не полета -- прыжка, разорить балконный хлам, чтобы лишить омерзительных, жирных, жестоких, полных паразитами птеродактилей их явочным порядком захваченной площади, как увидел натом самом месте, где до последней возможности топталась третья птица, несколько птенчиков, совсем маленьких, беззащитных, поросших еще не перьями, апушком. Чистым светлым пушком. Ну и хрен с вами! подумал Иван Александрович, совершенно обезоруженный этим видом. Живите себе наздоровьею аголуби, словно позволения только и дожидались, вернулись напривычное место, заквохтали, загулькали, запереступали громко по жести подоконника.
Квадратуракругарешилась как-то самасобою: Иван Александрович закрыл чемодан, пхнул его под диван и бросил в синюю спортивную сумку (подарок Ларискиных родителей ко дню рождения) пару рубашек (еще Ларискастирала), плавки, мыльницу дазубную щетку, принял надорогу душ (Ларискинакупальная шапочкаперед глазами, розовая; Ларискин крем -- белый шарик настеклянной полочке у зеркала) -- и вышел вон. У порогаотцепил с брелочкаквартирный ключ и положил под резиновый придверный коврик.
Ехать было надо, но абсолютно некуда: отец ИванаАлександровичапогиб навойне, мать в сорок девятом посадили, и там, в лагере, онаи померла, аИванаАлександровичаразыскалав пятьдесят четвертом и забралаиз детдоматетка, собственно не теткадаже, аматеринаподруга: они вместе сидели, и подругапообещала, если выйдет и целабудет, разыскать Ванечку и о нем позаботиться. Но и теткадавно умерла. Коммунальную комнатку, что осталась после нее, Иван Александрович сдал государству, когдавъезжал с Ларискою в свой кооператив, и сейчас в комнатке, наверное, живут какие-то чужие люди, вроде как голуби набывшем его балконе.
А больше у Иван Александровичанавсем белом свете не было никого.
НаБелорусском вокзале, кудапривелаИванаАлександровичаполная, совершенная свободаситуации, у каждой кассы толпились жуткие очереди, и он, прежде чем пристроиться к одной из них и, выстояв положенное время, назвать кассирше первый пришедший в голову населенный пункт, вышел наперрон. Наближнем пути стоял, готовый к отходу, поезд ЫМосква-Берлины. Толпавеласебя подобающе: былаоживлена, шумела, толкалась громоздкими чемоданами, тележками носильщиков и скорее смеялась, нежели плакала. Улыбнулся и Иван Александрович.
И вдруг услышал откуда-то не то что бы издалека, вагона, приблизительно, от шестого, выученную в пятом классе, потом надолго забытую и снованедавно припомненную мелодию -- мажорную, нежную, сладкую:
Click here for Picture
Иван Александрович протиснулся ближе и увидел десяткаполторамолодых немцев и немочек в стройотрядовских гимнастерках.
Und wir wьnschen, -
пели немцы под дудочку и гитару, -
fьr die Reise
Freude und viel Glьck.
Kleine weiЯe Friedenstaube,
Kommt recht bald zurьck!..[7]
Ивану Александровичу показалось, что это те самые, нефтекамские, он даже, кажется, адвентистасреди них узнал, и, приподнявшись нацыпочки, помахал ему рукою. Нет, не ему, а, пожалуй, всем им сразу. И кто-то в поющей группке дружелюбно ответил -- только не понять было: узнав, или просто, от хорошего настроения. Иван Александрович сноваулыбнулся и теперь уже окончательно пошел в кассовый зал.
Больше Ивана Александровича никто никогда не видел.
1980 г.
Примечания 1 Kleine weiЯe Friedenstaube (rus.).
2 Маленький белый голубь миpа, = Лети над стpаной... (нем.)
3 Всем людям, большим и маленьким, = Есть ты хоpошо известен (нем.).
[4 Лети над большой водой,
Над гоpой и долиной.
Пpинеси всем людям миp,
Пpиветствуй их тысячу pаз (нем.).]
5 Добpый день (нем.).
6 ЫВодовозовъ & сынъы.
[7 И мы желаем ...для путешествия
Радости и много счастья.
Маленький белый голубь миpа,
Пpиходи поскоpее назад!.. (нем.).
Заснуть Иван Александрович в осиротевшей двуспальной кровати не мог и, поворочавшись полночи, перебрался нажесткий диван. Нет, с Ларискою следовало кончать раз-навсегда: ушласебе и ушла, и скатертью дорога -- аон, Иван Александрович, непременно встретит еще человека, ничуть Лариски не худшего, а, пожалуй, и лучшего. Он даже положил себе пойти с этой целью завтравечером погулять -- наКалининский или наГорького, и спрятал в ящик столаобручальное кольцо. Устроится, все устроится, непременно все устроится как-нибудь! И обязательно надо позвонить приятелю: нет ли чего новенького? -- почитать, наконец, всласть и без помех!
Что же касалось бессилия перед бумагою, то, так или иначе, Иван Александрович его преодолел и, неделю спустя, принес Грешневу готовую статью. Грешнев прочел, ему понравилось, и он прямо тут же, не выпуская ИванаАлександровичаиз своей загородочки, сносил статью заобитую кожею дверь и, четвертью часапозже, вернулся улыбающийся, довольный, с визою Ыв наборы. Ловко ты про адвентиставвернул! подмигнул Ивану Александровичу напрощанье Грешнев. С одной стороны -- комар носу не подточит, ас другой -- все-таки религия, духю Да! догнал ИванаАлександровичаГрешнев уже в коридоре, тут тебе надо в издательство зайтию навторой этажю в восемнадцатую комнату. Только уж обязательно, ато я пообещалю Отчет закомандировку? подумал Иван Александрович и пошел навторой этаж.
В издательской комнатке без обычной таблички, под одним номером, дамасредних лет сказалаИвану Александровичу, что просят его срочно позвонить вот по этому вот (подалабумажку) телефону и спросить Игоря Константиновича. Безмятежно потянулся было Иван Александрович к темно-синему Ычебурашкеы, как вдруг смутная тревогавозниклав душе. Что ж в самом деле? подумалось. Ведь это мог и Грешнев передать! Даи какому такому Игорю Константиновичу? У меня Игорей Константиновичей и знакомых-то никаких нету! Мысль оказалась столь пронзительной и пугающе холодной, что оставил Иван Александрович Ычебурашкуы, сказал, что позвонит из своей редакции, и ватными ногами пошел к выходу. Только непременно, настиглаего голосом дамаи процитировалакомиссараЭльдара: это в ваших же интересахю
До редакции, естественно, Иван Александрович не дотерпел -- завернул в первый же попавшийся автомат. Игоря Константиновича, пожалуйста. Ахы, Ываны Ылыкысаныдырывычы! Здравствуйте-здравствуйте. Нам бы, знаете, хотелось познакомиться с вами. Увидеться, так сказать, лично. Не заглянете ли ны пылычасыкы? (В чистую русскую речь Игоря Константиновичато и дело прорывались восточные, бекбулатовские интонации). Сыгыдыны у нас что? понедельник? Ну, скажем, в четверг вечерком, сразу же после работы. Кудак нам? Ны дыгадывыытысы? УлицаДзержинского, четырнадцать. Пропуск заказан. Так чт -договорились? Ну, тогдавсего вам доброгою 9 В свою редакцию Иван Александрович, естественно, не возвратился, апобежал домой, прямо-таки вот побежал, то есть, натакси, конечно, поехал, но, в сущности, именно побежал, перевернул дом вверх дном, извлек насвет Божий все книжки, не у нас напечатанные, все до единой (правабылаЛариска, права!) все листки машинописные с разного родастишками и статеечками, все нехорошие журнальчики, даже кассеты магнитофонные, причем, не только, скажем, Галича, но и Высоцкого, и совершенно безобидную Альбину Король6, и Окуджаву даже, с Ымелодиевскойы пластинки переписанного. Потом все это упаковал в небольшой чемоданчик и совсем было наулицу выскочил, как подумал, что просто выходить с чемоданчиком наулицу бессмысленно, да, пожалуй, что и опасно: прежде план следовало выработать -кудаи к кому. Справедливее всего получалось, конечно, к тому самому университетскому приятелю, которому, собственно, и принадлежаладобрая половинасодержимого чемоданчика, и Иван Александрович подвинул телефон, даже четыре из семи цифры набрал, но потом и тут опомнился, рычаги придавил: не следует, не следует звонить из дому! лучше из автомата. Только вот к автомату идти с чемоданчиком или без: что вернее? что безопаснее?
Приятель ответил, и это было очень хорошо, просто удивительно хорошо, потому что, находись он, скажем, в отпуску или в командировке, Ивану Александровичу поневоле пришлось бы испытать столько страшных минут, что, может, и не вынеслаб их деликатная его психика, и без того порядком потревоженная и Ларискою, и Альмирой, и бекбулатовской шоблою. Сиди домаи жди, буркнул Иван Александрович по возможности измененным голосом и повесил трубку, но тут же и пожалел, что повесил: может, лучше бы где-нибудь нанейтральной почве встретиться: наскамеечке или даже в лесу -- чтобы и приятеля не особенно подвести, и насебя еще бльшую опасность не навлечь: вдруг заним, заприятелем, давно уже следят, может, еще чем заИваном Александровичем давнее и тотальнее: ведь откуда-то брал приятель эти книжицы, с кем-то связан, наверное -- не то, что он, Иван Александрович, который, в сущности, и не виноват-то ни в чемю Но звонить еще раз!.. В общем, дерзко решил Иван Александрович, ладно! Будь что будет!
К приятелю Иван Александрович ехал с ненужными пересадками, в метро вскакивал в вагон в последний момент, всем своим видом демонстрируя до того, что поезд пропускает -- словом, вел себя, как заправский преступник из детективного телесериала, и, кроме основной, нормальной, пульсировалав мозгу какая-то добавочная тревога, дополнительная, причину которой Иван Александрович все не мог вытащить наповерхность сознания: тревогао главной улике, оставленной дома, не вынесенной, не уничтоженной, -- и уже подходил к приятелеву подъезду, как понял: тот самый чистый листок, изодранный в клочья. Понял и сам над собою презрительно усмехнулся.
Вот, обмяк Иван Александрович, когдазамок приятелевой двери успокоительно защелкнулся заспиною, спрячь или выброси, и вывалил прямо тут, в прихожей, наполовик, весь чемоданный хлам. Лучше, конечно, выброси. А то ко мне могут прийти. Приятель, однако, наполушепот не перешел, шторы задергивать не стал и телефон не прикрыл подушкою: был спокоен и даже несколько улыбался, и вот так, с улыбкою, и что стряслось? спросил, аИван Александрович, подавленный, мрачный, одним лишь словом ответил, как выдохнул: вызвали. Повестку, что ли, прислали? спросил приятель. Данет, по телефону. А ты не ходи! совсем уж чего-то развеселился приятель. То есть как не ходи?! потрясся Иван Александрович. А вот так, и приятель прочел небольшую лекцию по поводу кодексов, законов, прокурорского надзора, формы повестки и многого прочего, о чем, собственно, и Иван Александрович отлично знал, потому что в хламе, наполовик вываленном, писалось кое-что и об этом, -- знал, но к себе почему-то применить не решался, даже и теперь не вполне решался, после всех приятелевых доказательств, что как раз натаких, как Иван Александрович, эти статеечки и рассчитаны, ане нанеких абстрактных диссидентов, которых и в природе-то, может, не существует.
Ну, так или иначе, ав конце концов успокоил его приятель более чем вполне, даже бутылку сухого раздавили, и домой Иван Александрович возвращался хоть и с пустым чемоданчиком, но в расположении духавесьмаприличном, то есть в твердой уверенности, что никудаон в четверг не пойдет, кроме как разве наслужбу, и что только постольку они опасны ему, поскольку он сам их боится, и что если сам, как кролик в пасть удаву, к ним не полезет, они оставят его в покое, потому что никакого составапреступления заним нету и быть не может, и ни один прокурор ордераим наИванаАлександровичаникогдав жизни не подпишет.
Однако, если по выходе от приятеля этауверенность в Иване Александровиче былаподобнальду промерзшей до самого днареки -- по мере приближения к не столь, в общем-то, и далекому четвергу лед под своею поверхностью все подтаивал и подтаивал, и, наконец, однаповерхность только и осталась, то есть решение к ним не ходить, асквозь нее уже просвечивалатемная, глубокая, холодная, манящая в себя вода. Ну, аэту поверхность, эту тоненькую корочку проломить -- ступить только, даже не грузному иваналександровичеву телу ступить, а, пожалуй, что и цыпленку.
Вот в таком, примерно, состоянии духаи шел Иван Александрович в четверг со службы домой, и совсем не удивительно, что ноги его как-то сами собою повернули в сторону площади Дзержинского.
10 По дороге Иван Александрович думал только об одном: как бы там ему так себя повести, чтобы никого не заложить, хоть, по трезвому размышлению, закладывать ему было просто некого -- разве приятеля своего университетского -- так вот, тем более: думал, как приятеля не заложить, особенно, если вопросы наводящие задавать начнут или даже хуже того: прямо-таки приятелеву фамилию назовут. Впрочем, если назовут -- следовательно, Иван Александрович все равно уже приятелю повредить не сможет, потому что, если назвали, значит, знают про того и так, и без ИванаАлександровича, но, хоть и нерушимо логичным казалось последнее построение, все же в результате мучительных переживаний и размышлений поднялся Иван Александрович над ним и постановил, что ни зачто насвете, ни при каких обстоятельствах приятеля все равно не выдаст, хоть бы даже фамилию назвали -- во всяком случае, сознательно не выдаст, то есть, если пытать не начнут, но Иван Александрович, даже при всей своей склонности к фантастике и преувеличениям, не верил всерьез, что они до сих пор пытают, и, стало быть, выходило вполне точно, что уж абсолютно ни при каких обстоятельствах приятеля своего он им не выдаст.
Хоть и помнил Иван Александрович адрес: ЫДзержинского, четырнадцатьы, и понимал прекрасно, что не к тому серо-охристому дому он относится, что, стоя рядом с Детским Миром, как бы символизирует этим своим соседством вечное соседство в бренной нашей жизни смешного и жуткого, радостного и печального и даже, пожалуй, бытия и небытия, авсе ж поразился, что зловещим адресом обозначен изящный, голубенький, такой навид тихий и спокойный, началапрошлого векаособнячок, которого раньше почему-то никогдаи не замечал, то есть, прямо-таки действительно поразился -- не шел особнячку зловещий адрес! Встретили ИванаАлександровичарадушно, отобрали паспорт для оформления пропуска, проводили в небольшую комнату, где и попросили обождать. Специально для этого, надо думать, и отведенная, кроме стульев содержалаонаи небольшой голубенький -- как сам особняк -- стол, накотором лежало несколько старых ЫПравды дапотрепанный номер ЫЮного натуралистаы. Иван Александрович, чтобы отвлечься, взял журнальчик в руки, начал листать, что-то читать безмысленно, как вдруг наткнулся нафразу: ЫГолубь -- птицажестокая, кровожадная, способная медленно, хладнокровно заклевать более слабого голубяюы С отвращением отбросил Иван Александрович журнал и начал ждать просто, и первые минут пятнадцать выходило это у него недурно, апотом в душу сталапрокрадываться тревога: ану как жуткое ожидание выбьет из-под ног твердую нравственную основу, накоторой он по дороге сюдастоль незыблемо утвердился? И начал Иван Александрович прямо-таки гипнотизировать себя, заклинать, что ни зачто насвете приятелеву фамилию он им не назовет, ни закакие блага, ни под каким страхом, хоть, знаете, кол у него наголове тешите -- не назовет и все тут! И до того Иван Александрович дозаклинался, что даже как-то не вдруг понял, что приглашают его пройти в кабинет.
Что ж вы, Ываны Ылыкысаныдырывычы! укоризненно отнесся к нему Игорь Константинович (Иван Александрович сразу понял, что человек застолом Игорь Константинович и есть). Как же это вы так?! и столько сочувствия заключалось в укоризне этой, что Ивану Александровичу ужасно стыдно засебя стало -кудастыднее, чем в баньке -- засебя, заничтожную свою малость, занекрасивые свои мысли и поступки, заЛариску, заАльмиру, закощунственное желание руки над листом и жуть как захотелось повиниться, покаяться перед молодым, обаятельным, прекрасно одетым человеком, покаяться и даже фамилию сакраментальную назвать. Иван Александрович потупился, и Игорь Константинович понял, что происходит в душе гостя, понял и сказал сновасочувственно, но уже без былой укоризны, авеликодушно, тоном милосердия и прощения: вижу-вижу, осознали вы свою вину и больше уж, наверное, ны будыты. Ну и ладненько. Ну и замечательно. Всего вам доброго. Как же? удивился Иван Александрович. А фамилия? Его фамилия: И-ва-нов! Не надо, покачал головою Игорь Константинович. Не надо фамилию. Все фамилии мы знаем и без вас. Всего вам, повторяю, доброго. И таким приятным оказалось нежнейшее это Ывсего вам доброгоы, таким ласковым, таким успокоительным и хорошим, что наглазах ИванаАлександровичавыступили сладкие слезы признательности и даже, пожалуй, высшего некоего просветления, и он, не веря еще до концаощущению своему, спросил: так я могу идти? Так я могу быть свободным? и, услышав улыбчивый утвердительный игорьконстантиновичев ответ, тихонечко, спиною, отпятился к дверям, толкнул их эдаким изящным движением задаи -- показалось Ивану Александровичу -- тут же очутился наулице, хоть это-то было точно невероятно, потому что двери кабинетавели, конечно же, в коридор, и часовой там стоял, и тамбур существовал, и паспорт Ивану Александровичу должны же были, в конце концов, вернуть. Ну и что? Такое ли уж у нас страшное заведение? все еще доносился из-задверей иронически-укоризненно интонированный голос Игоря Константиновича. Пытают у нас? Расстреливают? Лейтенанты Падучихи работают? А, Иван Александрович?..
Наулице все шло так, словно ничего не случилось: оранжево светило низкое закатное солнце, спешили по своим делам люди, со Сретенки, пошевеливая усами, полз троллейбус, машины сплошным потоком текли к Садовому, и Иван Александрович, счастливо обалдевший от того, что ничего наулице не случилось, пошел машинному потоку наперерез, но тут же услышал резкий свисток, повернулся нанего и увидел милицейского сержанта. И сержант, и сам свисток почему-то ужасно обрадовали ИванаАлександровича. Он подумал: как все же это прекрасно: нарушить ясное и понятное, многократно и общедоступно опубликованное и даже по телевидению переданное правило уличного движения, оказаться в нарушении уличенным и, честно заплатив положенный штраф, перед законом и людьми вполне очиститься, искупить вину, -- потом достал из карманатрешницу и, далеко вытянув ее перед собою, пошел напостового. Тот, однако, иваналександровичевы деньги отстранил, взял под козырек и произнес: что ж вы, товарищ, по сторонам не глядите? Тк ведь недолго и с жизнью расстаться. Вон переход, ступайте! -- и то, что сержант ИванаАлександровичатоже простил и даже товарищем назвал (хотя и вполне готов был Иван Александрович засвой проступок расплатиться сполнаи никакого зланасержантадержать не стал бы) -- это уж показалось Ивану Александровичу некой вершиною, слиянием с человечеством, выявлением мировой гармонии, музыкою сфер и даже, возможно, тем, что еще двас половиной тысячелетия назад назвал Аристотель до самого этого моментане совсем Ивану Александровичу понятным словом катарсис.
Иван Александрович перешел улицу строго в положенном месте и обернулся, чтобы еще раз послать заботливому постовому счастливую и благодарную улыбку, но тут резкий, пронзительный, тревожный диссонанс вмиг разрушил музыку сфер, наполнявшую душу, и, забыв про сержанта, долго стоял Иван Александрович, пытаясь разобраться, откудадиссонанс взялся. И вот осознал, выделил его, наконец, из густого цветного шумапротивоположной стороны улицы: зеленое платье Лариски!
Иван Александрович совсем было собрался окликнуть жену, как вдруг с ужасом и растерянностью понял, что онаю исчезла. Причем, не просто исчезла, бесследно, так сказать, растворясь в воздухе -- это было бы еще кудани шло! -аисчезлав том самом подъезде, из которого Иван Александрович вышел несколькими минутами раньше.
И замер растерянный Иван Александрович, и стал перебирать в голове все вероятные объяснения увиденной мизансцены, и ни одно не казалось достаточно убедительным, и тревогазажену сменялась открытой ненавистью, которая, в свою очередь, оборачивалась недоумением и, в конечном счете, все тою же непреодолимой растерянностью.
И тогдаИван Александрович понял, что необоснованным, глупым, детским было давешнее его благодушие, что, как и в случае с хорошенькой татарочкою, должен и тут скрываться какой-то обман, фальшь какая-то, и, чтобы фальшь эту обнаружить, схватить захвост, охлопал себя Иван Александрович по карманам, словно в одном из них фальшь и скрывалась, и действительно: наткнулся сквозь ткань пиджаканачто-то сравнительно твердое, картонное: паспорт! понял, и предчувствующая пакость рукаизвлекланасвет Божий небольшую, покрытую царапаным полиэтиленом книжечку вишневого цвета, пролистнуланесколько первых рутинных страничек и остановилась большим пальцем прямо под ладненьким, компактным, свежим лиловым штампиком, смысловым центром которого выступало единственное слово, потому, наверное, и выделенное и размером шрифта, и местоположением из прочих меленьких слов и словечек: ВЫПИСАН.
Тут все сразу встало насвои места, и Иван Александрович как-то вдруг успокоился, свернул наПушечную и пошел по ней дальше, вниз, в направлении собственного дома. 11 Иван Александрович сидел настуле посреди комнаты (той из двух, что они с Ларискою называли гостиной) у открытого наполу чемоданчика, в котором три дня назад относил к приятелю опасную макулатуру, так скверно повернувшую его, ИванаАлександровича, жизнь. Глядя по сторонам, он не мог придумать, как забрать с собою все, что напервое устройство может понадобиться, чтобы и уместилось куда-то, и рук хватило бы нести, но чем дальше придумывал, тем яснее становилось, что задачанеразрешимав принципе, словно квадратуракруга. Забалконной дверью как обычно квохтали, гулькали жирные голуби, давным-давно наиваналександровичевом балконе обосновавшиеся, загадившие его весь и перебираться с него явно не намеревающиеся, и тогдаИван Александрович, раздраженный нерешаемостью задачи, вскочил со стулаи, словно впервые их услышал, прямо-таки рванулся набалкон.
Две птицы вспорхнули, отлетели, но недалеко, рядышком, наобводом идущий вокруг седьмого иваналександровичеваэтажакарниз, и ясно было, что, как только злобный гигант уберется из их имения, они тут же восстановят себя в безусловных правах. Третья же не улетала, авсе топталась и квохталав шалашике, образованном древним семейным хламом. Иван Александрович, готовый наброситься наэту третью, единственную, вроде бы, ему доступную, поймать, схватить, оторвать голову, что так нахально поглядываласовсем стеклянными, холодными бусинами (хоть, надо признать, не сделал бы этого Иван Александрович все равно, в каком угодно состоянии, в каком угодно раздражении -- просто по невозможности для себя, неспособности к пролитию чьей угодно, даже затхлой, зажиревшей голубиной крови) -- дернулся и напугал-таки и самую ленивую (или самую наглую) птицу настолько, что онатяжело взлетелаи плюхнулась накарниз рядом с собратьями, впрочем, от ИванаАлександровичав каких-нибудь двух, зато уж вполне недосягаемых шагах -- разве что пришло бы ему в голову поэквилибрировать надвадцатиметровой высоте подобно нефтекамским алкоголикам. И только решил Иван Александрович, доведенный до последнего пределасвинством демонстративного полета, не полета -- прыжка, разорить балконный хлам, чтобы лишить омерзительных, жирных, жестоких, полных паразитами птеродактилей их явочным порядком захваченной площади, как увидел натом самом месте, где до последней возможности топталась третья птица, несколько птенчиков, совсем маленьких, беззащитных, поросших еще не перьями, апушком. Чистым светлым пушком. Ну и хрен с вами! подумал Иван Александрович, совершенно обезоруженный этим видом. Живите себе наздоровьею аголуби, словно позволения только и дожидались, вернулись напривычное место, заквохтали, загулькали, запереступали громко по жести подоконника.
Квадратуракругарешилась как-то самасобою: Иван Александрович закрыл чемодан, пхнул его под диван и бросил в синюю спортивную сумку (подарок Ларискиных родителей ко дню рождения) пару рубашек (еще Ларискастирала), плавки, мыльницу дазубную щетку, принял надорогу душ (Ларискинакупальная шапочкаперед глазами, розовая; Ларискин крем -- белый шарик настеклянной полочке у зеркала) -- и вышел вон. У порогаотцепил с брелочкаквартирный ключ и положил под резиновый придверный коврик.
Ехать было надо, но абсолютно некуда: отец ИванаАлександровичапогиб навойне, мать в сорок девятом посадили, и там, в лагере, онаи померла, аИванаАлександровичаразыскалав пятьдесят четвертом и забралаиз детдоматетка, собственно не теткадаже, аматеринаподруга: они вместе сидели, и подругапообещала, если выйдет и целабудет, разыскать Ванечку и о нем позаботиться. Но и теткадавно умерла. Коммунальную комнатку, что осталась после нее, Иван Александрович сдал государству, когдавъезжал с Ларискою в свой кооператив, и сейчас в комнатке, наверное, живут какие-то чужие люди, вроде как голуби набывшем его балконе.
А больше у Иван Александровичанавсем белом свете не было никого.
НаБелорусском вокзале, кудапривелаИванаАлександровичаполная, совершенная свободаситуации, у каждой кассы толпились жуткие очереди, и он, прежде чем пристроиться к одной из них и, выстояв положенное время, назвать кассирше первый пришедший в голову населенный пункт, вышел наперрон. Наближнем пути стоял, готовый к отходу, поезд ЫМосква-Берлины. Толпавеласебя подобающе: былаоживлена, шумела, толкалась громоздкими чемоданами, тележками носильщиков и скорее смеялась, нежели плакала. Улыбнулся и Иван Александрович.
И вдруг услышал откуда-то не то что бы издалека, вагона, приблизительно, от шестого, выученную в пятом классе, потом надолго забытую и снованедавно припомненную мелодию -- мажорную, нежную, сладкую:
Click here for Picture
Иван Александрович протиснулся ближе и увидел десяткаполторамолодых немцев и немочек в стройотрядовских гимнастерках.
Und wir wьnschen, -
пели немцы под дудочку и гитару, -
fьr die Reise
Freude und viel Glьck.
Kleine weiЯe Friedenstaube,
Kommt recht bald zurьck!..[7]
Ивану Александровичу показалось, что это те самые, нефтекамские, он даже, кажется, адвентистасреди них узнал, и, приподнявшись нацыпочки, помахал ему рукою. Нет, не ему, а, пожалуй, всем им сразу. И кто-то в поющей группке дружелюбно ответил -- только не понять было: узнав, или просто, от хорошего настроения. Иван Александрович сноваулыбнулся и теперь уже окончательно пошел в кассовый зал.
Больше Ивана Александровича никто никогда не видел.
1980 г.
Примечания 1 Kleine weiЯe Friedenstaube (rus.).
2 Маленький белый голубь миpа, = Лети над стpаной... (нем.)
3 Всем людям, большим и маленьким, = Есть ты хоpошо известен (нем.).
[4 Лети над большой водой,
Над гоpой и долиной.
Пpинеси всем людям миp,
Пpиветствуй их тысячу pаз (нем.).]
5 Добpый день (нем.).
6 ЫВодовозовъ & сынъы.
[7 И мы желаем ...для путешествия
Радости и много счастья.
Маленький белый голубь миpа,
Пpиходи поскоpее назад!.. (нем.).