Крапивин Владислав. Хронометр

   – Ну вот… – сказал Курганов и положил на папку вылезшие из обшлагов ладони. – Ну… как? Не понравилось, да?
   Толик опять облизал губы.
   – Понравилось. Только…
   – Что? Ты не стесняйся, критикуй! – вскинулся Курганов.
   – Да нет, все хорошо. Только жалко этого… Алабышева.
   – Да? – обрадовался Курганов.
   – Да, – вздохнул Толик.
   – Но это же хорошо, что тебе его жаль! Значит… я как-то сумел это… передать. Показать…
   – Сумели, конечно! А Фогту потом что было? Его правда выгнали из корпуса?
   – Разумеется! Но не в нем дело. Он тут не главный герой, про него больше и не упоминается… А какие еще замечания?
   – Никаких! Только… там немного одно место непонятно. Что случилось с лейтенантом Головановым?
   – С Головачевым… Это, брат ты мой, самая печальная история. Я про него много пишу. Я ведь тебе только пролог прочитал, а дальше будет про само путешествие.
   – Это хорошо. А то я все думал: когда про «Надежду» и «Неву» начнется?
   – Будет, будет и про это. Прямо со следующего листа… Можно, я тебе еще пару страниц прочитаю? Это про шторм, в который корабли попали в самом начале плавания.
   – Ага! – Толик опять положил подбородок на спинку стула. Шторм – это приключение, это интереснее всего.
 
   «Мрак был не черный, а мутно-зеленый – так, по крайней мере, казалось капитану. Он ревел, этот мрак, выл, свистел картечью морских и дождевых брызг и громоздился всюду исполинскими глыбами воды. Штормовые стаксели почти не давали кораблю скорости. Неуклюже, то носом, то бортом, валился он со склона волны, и казалось, что не будет конца этому падению. Достигнув подножия водяной горы, махина скрипучего парусника силою инерции все еще стремилась в глубину, черпала воду фальшбортом, набирала ее щелями разошедшейся обшивки, утыкалась бушпритом в накатившийся гребень. В это время упругая сила моря выталкивала корабельный корпус из водяной толщи, новая волна задирала «Надежде» нос, а очередной нажим бешеного норд-веста уваливал корабль под ветер и кренил до такой степени, что левый конец грота-рея вспарывал воду.
   Свист воздуха в такелаже – тоскливый и более высокий, чем голос самого шторма, – надрывал душу.
   Крузенштерн и второй лейтенант «Надежды», двадцатитрехлетний Петр Головачев, стояли у наветренного ограждения юта… Хотя едва ли можно сказать «стояли» о людях, которые мечутся вместе с растерзанным парусником среди стремительно вырастающих водяных холмов, скользят сапогами по мокрой палубе и то цепляются за планшир, то с маху ударяются спиною об упругий штормовой леер. И слепнут от хлестких клочьев пены.
   Впрочем, какая разница, слепнут или нет. Все равно мрак…
   Нет, какие-то остатки света все же были заметны в кипящей смеси воды и ветра. То ли пробивался в случайный разрыв облаков луч звезды, то ли сами по себе пенные гребни давали сумрачное свечение. Ревущая темнота была испятнана, исчерчена смутными узорами этой пены.
   «Надежда» опять стремительно пошла вниз, а впереди и справа Крузенштерн угадал громадную волну с двумя пятнами пены у гребня. Они мерцали, как белесые глаза.
   «А и правда – чудовище», – мелькнула мысль. Раньше Крузенштерн усмехался, когда встречал у романистов сравнения волн с живыми страшилищами. Он бывал во многих штормах и знал, что волны – это волны и ничто другое. Сейчас же сравнение пришло само собой. И Крузенштерн понял, что это – страх.
   «Надежда» снова легла на борт, и пошли секунды ожидания: встанет ли? Со стонами начала «Надежда» выпрямляться.
   «Господи, никогда не было такого…»
   Не помнил он подобного шторма, хотя обошел на разных кораблях полсвета. Ни у берегов Вест-Индии, ни в Бенгальском заливе, где крейсировал с англичанами на их фрегате, ни в китайских водах, известных своими тайфунами, не приводилось встречаться со столь неудержимой силой стихии…
   Палуба опять покатилась в глубину, шквал ударил в правый борт, оторвал от планшира Головачева, толкнул к бизань-мачте. Но через несколько секунд лейтенант снова оказался рядом.
   «А ведь ему не в пример страшнее, чем мне, – подумал Крузенштерн. – Мальчишка… Хотя какой же мальчишка? Успел уже поплавать, побывать в кампаниях… Да и сам ты в двадцать три года считал ли себя мальчишкой? В скольких сражениях со шведами обстрелян был, в Англию попал на учебу в числе лучших офицеров… Да, но сейчас иногда вдруг чувствуешь себя ребенком. При расставании в Кронштадте сдавило горло слезами, как в детские годы, когда увозили из Ревеля в корпус…»
   Сорвало кожаный капюшон, Крузенштерн опять натянул его.
   «…А Головачев? Что я про него знаю? Единственный, с кем не был знаком до плавания. Посоветовали, сказали: искусный и храбрый офицер… А и в самом деле, держится молодцом…»
   – Петр Трофимыч, как на руле?! – крикнул Крузенштерн и подавился дождем.
   У штурвала были различимы фигуры в штормовых накидках.
   – На руле! Дéржитесь там?! – перекричал шторм лейтенант.
   – Так точ… ваш-бла-родь! Держ… – долетело до него.
   – Кто рулевые?! – отворачиваясь от ветра, крикнул Крузенштерн.
   – Иван Курганов и… Григорьев… ваш-сок-бла-родь…
   – Круче к ветру держите, ребята! Все время круче к ветру!
   – Так точ… Держим, ваш… родь…
   – Крепко привязаны?!
   – Так точ…
   Опять чудовищный этот крен со стоном рангоута и мучительным скрипом обшивки. Встанем ли? «Ну, вставай, «Надежда», вставай, голубушка… Да выпрямляйся же, черт тебя разнеси!»
   Это надо же, как взбесились волны! И не где-нибудь в открытом океане, а в проливе, в Скагерраке, хоженном туда-сюда не единожды… В том-то и беда, что в проливе. Кто знает, где теперь берег? Стоит задеть камни – и пиши пропало. До чего же обидно – в самом начале плавания…
   – Круче к ветру!
   Да что могут сделать рулевые, когда хода у корабля нет, а вся ярость шторма лишь на то и нацелена, чтобы поставить «Надежду» бортом к ветру, к волне…
   Какая-то фигура, цепляясь за леера, взобралась на ют.
   – Кто?! – гаркнул Крузенштерн.
   – Это граф Толстой! – отозвался Головачев.
   Подпоручик гвардии Федор Толстой оказался рядом.
   – Что вам здесь надо?! – Крузенштерну было не до любезностей.
   – Наблюдаю разгул стихий, – отплевываясь, изъяснился подпоручик. – Любопытствую и удивляюсь себе, ибо ощутил в душе чувство, доселе неведомое. А именно – боязнь погибели. До сей поры был уверен, что в части страха обделен природою…
   «Правда ли боится? – подумал Крузенштерн. – Или валяет дурака, а настоящей опасности не понимает?»
   – Идите философствовать в каюту, граф! Здесь не место!
   – Отчего же, капитан?!
   – Оттого, что смоет в… – Крузенштерн не сдержал досады и назвал место, куда смоет бестолкового сухопутного подпоручика. Тот захохотал, кашляя от дождя и ветра. Неожиданно засмеялся и Головачев. И тут опять бортом поехали в тартарары, а сверху рухнул многопудовый пенный гребень.
   Когда «Надежда» очередной раз выпрямилась и вскарабкалась на волну, Толстой выкрикнул:
   – Кому суждено погибнуть от пули, тот не потонет!
   – А вы знаете точно, что вам уготована такая судьба? – сквозь штормовой рев спросил Головачев.
   – На войне ли, от противника ли у барьера, но знаю точно – от пули помру! На крайний случай – сам из пистолета в лоб! Не в постели же кончать дни свои офицеру гвардии!
   – Завидна столь твердая определенность! – цепляясь за планшир, насмешливо крикнул Головачев.
   – Кто же мешает и вам…
   – На руле! Два шлага влево, чтобы ход взять! А как волна встанет, снова круто к ветру! – скомандовал Крузенштерн. – Так!.. Все, братцы, на ветер! Прямо руль!
   – Разве же эта посудина слушает еще руля? – искренне удивился Толстой.
   – Сие не посудина, а корабль Российского флота! – неожиданно взъярился Головачев. – И правда, шли бы в каюту, граф! А то и пуля не понадобится!
   – А в каюте что? Та же вода! Хлещет во все щели!
   «Коли выберемся благополучно и дойдем до Англии, сколько дней лишних потратим на новую конопатку», – подумал Крузенштерн. И впервые выругал в душе милого Юрочку Лисянского за то, что не сумел он за границей купить корабли поновее.
   Кстати, где он сейчас, Лисянский? «Нева» исчезла за дождем и волнами при первых же шквалах, и теперь лишь гадать можно о ее судьбе… Ну, да если мы пока держимся, Бог даст, и она выстоит. Не случилось бы только самого худого: вдруг вырастет над волною силуэт корабля, кинется навстречу…
   Экие мысли в голову лезут! Лисянский не новичок, не повернет судно по ветру. А все-таки…
   – На руле! Смотреть вперед сколько можно!..
   – Есть, ваш… родь! Сколько можно, смотрим!..
   Это Курганов. Отличный матрос, хотя, по мнению некоторых, языкаст не в меру. Вот и сейчас проскочила насмешка: смотрим, мол, приказ выполняем, да только чего тут рассмотришь-то?
   Ну и ладно. Ежели есть в человеке еще сила для насмешек, значит, держится человек…
   Толстой крикнул опять:
   – Здесь хотя бы на воле, а в каюте совсем тошно! Страхи спутников моих и стенания, кои слышатся там, усугубляют душевное расстройство!..
   – По-моему, для борьбы с душевным расстройством вы излишне долго беседовали с бутылкою, – догадался Крузенштерн. – Только, ради Бога, без обид, граф! Драться с вами на дуэли я все равно не имею возможности!
   …Сумрак стал жиже, появились первые признаки пасмурного рассвета. На ют поднялись Ратманов и Ромберг.
   – Иван Федорович, обшивка местами расходится, в трюме может случиться течь, – сказал Ратманов.
   – Все может быть, если скоро ветер не ослабнет.
   – Идите отдохните, Иван Федорович. И вы, Петр Трофимович. Мы заступаем.
   Крузенштерн спустился в каюту. Под бимсом – выгнутой потолочной балкой – мотался масляный фонарь. Воды было по щиколотку, она ходила от стенки к стенке. Фонарь раскидывал по ней желтые зигзаги. Плавала разбухшая книга.
   Постель промокла. Крузенштерн повалился на койку, не снимая плаща. Качка сразу сделалась мягче, взяла его в большие темные ладони, вой ветра и плеск за бортами приутихли… И казалось, прошла минута, но, когда вестовой растолкал капитана, за стеклами свистело уже серое утро.
   – Ваше высокоблагородие, их благородие Макар Иваныч просят вас наверх.
   Качало так же. Свет давал теперь возможность видеть взбесившееся море. Дождя почти не стало, и, когда корабль подымало на гребень, был виден взлохмаченный горизонт.
   – Иван Федорович! – крикнул Ратманов. – Не убрать ли стакселя? Они не столько дают нам движение вперед, сколько способствуют дрейфу! Слева вот-вот покажется берег.
   – Подождем еще, Макар Иванович! Без стакселей мы совсем будем неуправляемы!
   Но в четыре часа пополудни, когда слева открылся берег Ютландии, Крузенштерн приказал убрать штормовые стакселя и намертво закрепить руль. Шторм перестал двигать корабль к опасной суше, но зато «Надежда» совсем потеряла способность к маневру. К счастью, буря стала стихать.
   К ночи ветер стал ровнее. Но дул он по-прежнему между вестом и вест-норд-вестом и не давал выйти из Скагеррака, хотя снова поставили стакселя, а также бизань и фор-марсель.
   Лишь через сутки неустанной лавировки моряки увидели Дернеус – южный мыс Норвегии. К вечеру ветер стал тише, и тогда через северную половину потемневшего неба перекинулась дуга полярного сияния. Под нею, словно опоры великанского моста, поднялись облачные темные столбы.
   Корабль все еще кидало на неуспокоенной после шторма зыби. Матросы завороженно и со страхом смотрели на светлую арку небесного моста. Вздыхали:
   – Не к добру…
   Не терявший веселости Иван Курганов пробовал пошутить:
   – Этим мостиком, братцы, прямехонько в царствие небесное…
   Шутку на сей раз приняли без одобрения.
   Офицеры и ученые тоже считали, что необычное явление может быть предвестником нового шторма. Но, к счастью, дурные предположения не оправдались. Двадцатого сентября дул сильный, но попутный ветер, затем, когда вышли на Доггер-банку, наступил короткий штиль. Матросы приводили корабль в порядок. Несколько человек, зная рыбную славу здешнего места, закинули сеть, но без успеха. Крузенштерн с учеными испытывал новый прибор – Гельсову машину – для определения разницы температуры воды на поверхности и в глубине.
   Пассажиры приходили в себя. Появился наконец за обеденным столом бледный и молчаливый Резанов. Он смотрел с укором, словно в недавнем шторме виноват был капитан «Надежды».
   Несколько раз Крузенштерн с тревогой и досадой навещал в гардемаринской каюте кадета морского корпуса Бистрема, своего племянника. Измученный непрерывной морской болезнью, племянник не помышлял уже ни о плавании, ни о флотской службе вообще. К счастью, повстречался английский фрегат «Виргиния». Командиром его оказался капитан Бересдорф, знакомый Крузенштерну по службе в английском флоте. Он взялся доставить кадета Бистрема в Лондон, чтобы тот мог вернуться в Россию. Отправились в Лондон на «Виргинии» также астроном Горнер, чтобы купить недостающие инструменты, и его превосходительство камергер Резанов с майором Фридерицием – для обозрения английской столицы. Вернуться на борт «Надежды» обещали в Фальмуте, где корабль должен был чиниться после шторма.
   27 сентября «Надежда» благополучно пришла в Фальмут, где и встретилась с «Невою».
   Погода сделалась хорошая, но люди еще жили воспоминаниями шторма. Кое-кто из пассажиров говорил между собою:
   – Если такое было у берегов Европы, что нас ждет в океане?
   Фальмут был последним портом перед выходом в открытый океан. Все писали письма, чтобы с попутными кораблями отправить домой. Ученые делали записи в журналах наблюдений.
   Писал свой «Журнал путешествия россиян вокруг света» и главный комиссионер Российско-Американской компании, верный помощник Резанова купец Федор Шемелин.
   Шемелина определили на жительство в констапельскую – глубокую кормовую каюту, где хранилось артиллерийское имущество. Свет сюда не проникал, днем и ночью приходилось жечь свечу в фонаре, да и та горела слабо в спертом воздухе.
   При желтом дрожании огня Шемелин описывал шторм. Сообщал будущим читателям, что люди, оказавшись в той буре, вели себя по-разному: одни проявили неустрашимость, другие – малодушие. «Последних боязнь, – писал Федор Иванович, – простиралась до того, что с каждым наклонением судна набок представлялось им, что они погружаются уже на дно морское. Каждый удар волны об корабль считали они последним разрушением оного и прощались со светом. Те, которые являли себя храбрее на берегу, показали себя на море всех трусливее и малодушнее».
   О ком именно идет речь, в «Журнале», напечатанном в 1816 году, не сказано. И мы не станем строить догадок, дело прошлое. Но стоит запомнить мысль Шемелина, что настоящая смелость проявляется именно в суровые часы, а пустая важность и надутая храбрость при виде опасности слетают с человека шелухою.
   Впрочем, ни один офицер, ни один матрос робости во время шторма не проявили, каждый службу свою нес честно и умело…»
 
   Курганов закрыл папку и опять глянул на Толика: вопросительно и виновато.
   – Здорово, – сказал Толик. – Даже страшно, когда про крен: встанет ли?.. Вот интересно: знаешь, что ничего с ними не случится, а все равно страшно. Будто сам на палубе… – Толик пошевелил плечами. – Будто даже брызги за шиворот…
   – Да? – Курганов стремительно встал, шагнул к Толику, взял его большущими ладонями за плечи (Султан стрелками поставил уши и напружинился). – Ох, спасибо тебе… Прямо бальзам на мою грешную душу.
   Толик глянул в высоту – в счастливое (и даже немного красивое) лицо Курганова.
   – Арсений Викторович, а какая это будет книга? Детская или взрослая?
   – Что?.. – Курганов опустил руки. – Я как-то не задумывался. Хочется, чтобы всем интересно было.
   – Так, наверно, и будет, – успокоил Толик.
   Опять наступило молчание. И, услыхав снова медный стук шестеренок, Толик спохватился:
   – Ой, а который час?
   Курганов поднял на животе обвисший свитер, вытянул из кармашка у пояса большие часы на цепочке.
   – Почти девять…
   – Мама, наверно, скоро придет домой…
   – Бессовестный я человек, задержал тебя.
   – Да все в порядке, мы за пять минут домчимся!.. Ой… – Толик засопел и неловко затоптался. – Арсений Викторович, мама просила… если вы, конечно, можете… Может, у вас есть сегодня деньги за перепечатку?
   Курганов хлопнул себя по лысому лбу.
   – Ну, растяпа я! Ну, субъект! Сейчас, сейчас. Конечно…
   Из кармана галифе он извлек потрепанный бумажник.
   – Вот, пожалуйста… Ах ты, неприятность какая, десяти рублей не хватает. Как неудобно…
   Он сделался виноватый, ну прямо как первоклассник перед завучем. Толик решительно сказал:
   – Арсений Викторович, если у вас последние, то не надо.
   – Ну что ты, что ты! Я завтра утром получу! И сразу эти десять рублей занесу. Я знаю, где вы живете, однажды заходил. Ты извинись за меня перед Людмилой Трофимовной…
   – Да пустяки, – сказал Толик.
   – Нет-нет, я завтра же… А эти деньги спрячь, не вытряхни по дороге.
   – Не вытряхну. – Толик расстегнул курточку. Это была тесная, еще со второго класса, курточка с потайным карманом – его пришила мама для денег и хлебных карточек, когда Толику приходилось стоять в очередях.

У горящего камина

   Толик проснулся так поздно, что на замороженных окнах уже сияли солнечные искры. Потрескивала печка. Стучала машинка: значит, мама в редакцию не пошла, работает дома.
   Не оглядываясь, мама сказала:
   – Не вздумай читать в постели. Брысь одеваться.
   – Есть, товарищ капитан! – Толик кувыркнулся из-под одеяла на половик и сел по-турецки, любуясь елкой…
   В эту минуту краснощекая тетка в полушубке принесла телеграмму. И хорошее утро испортилось. Варя сообщала, что приедет лишь первого числа, потому что перед самым Новым годом у нее зачет. И, конечно, что она «поздравляет и целует».
   – Целует она, – сумрачно сказал Толик. – Лучше бы зачеты сдавала пораньше…
   У мамы тоже упало настроение. Она добавила, что дело, скорее всего, не в зачете. Просто распрекрасной Варваре хочется встретить Новый год в компании однокурсников.
   – Конечно, – поддержал Толик. – Там у нее кавалеры со всех сторон. Выбирай какого хочешь жениха.
   – Анатолий…
   – А чего? Вот подожди, сама увидишь…
   Мама взяла себя в руки и сообщила Толику, что он говорит глупости. У Вари действительно важный зачет, это надо понимать. Завтра она приедет, и все будет хорошо и весело. А сегодня, что поделаешь, посидят в новогоднюю ночь вдвоем. Немножко поскучать – это тоже полезно.
   Толик осторожно спросил:
   – А может быть, Дмитрий Иванович все-таки придет?
   – Что ему у нас делать? Я же говорила: он встречает Новый год со знакомыми на работе. У них большая компания.
   Толику стало обидно за маму.
   – Между прочим, мог бы и тебя пригласить.
   – Между прочим, он приглашал…
   – Ну и… что? – упавшим голосом спросил Толик.
   Мама хлопнула его по носу свернутой телеграммой.
   – Дурень. Куда же я из дома? Тем более мы думали, что Варя приедет.
   – Но теперь-то знаешь, что не приедет, – пробормотал Толик. Он ужасно не хотел, чтобы мама уходила, но совесть требовала поступать так, чтобы маме было лучше.
   – А тебя-то я куда дену?
   – Я что, грудной? Посижу у елки, книжку почитаю. По радио концерт будет интересный… К Эльзе Георгиевне схожу…
   – Очень ты там нужен…
   – А потом спать лягу, – сдерживая скорбь, сказал Толик.
   – Нет уж, мне там все равно праздника не будет, я изведусь: как ты один? Небось еще елку запалишь…
   Толик прикинул: достаточно ли он поуговаривал маму? Совесть подсказывала, что надо бы продолжить разговор, а здравый смысл предупреждал: так можно и палку перегнуть – мама, чего доброго, возьмет да и поддастся уговорам.
   Она посмотрела на Толика и засмеялась:
   – Твои терзания у тебя на физиономии напечатаны крупными буквами. Не бойся, никуда я не пойду…
   Толик засопел от стыда и облегчения и хотел пробурчать что-нибудь возмущенно-оправдательное. И в этот момент, к счастью, пришел Курганов.
   Мама встретила его в коридоре и привела в комнату. Сейчас Курганов показался Толику еще более высоким и худым, чем вчера. Он был в старом, очень длинном демисезонном пальто, из-под которого торчали растоптанные валенки. Меховая шапка тоже была старая, потертая до лысой кожи. Шею обматывал в несколько витков красный порванный шарф.
   Покашливая, Арсений Викторович объяснил, что вот такая вчера получилась досада и он очень просит извинить, что не смог расплатиться сразу. А сейчас вот, пожалуйста…
   Мама сказала, что не стоило волноваться из-за пустяка. Но все равно она рада, что Арсений Викторович зашел. Пусть он раздевается, сейчас они будут пить чай… Ох, только, пожалуйста, никаких отговорок. Раз уж пришли, будьте добры подчиняться хозяйке. Пусть Толик отнесет на вешалку пальто Арсения Викторовича…
   Когда Толик вернулся в комнату, Арсений Викторович сидел у стола и трепал по ушам Султана. Мама весело звякала чашками и блюдцами.
   Курганов неловко повозился на стуле, поводил голубыми своими глазками по елке – от пола до макушки – и сказал стеснительно:
   – Да, елка у вас… Хоть во дворец такую…
   – Толик постарался. Как он, бедный, ее только дотащил…
   – Очень просто дотащил, – бодро сказал Толик.
   Курганов на секунду прикрыл глаза, улыбнулся уголком рта.
   – Запах. Детство вспоминается. Всегда, если елкой пахнет, детство вспоминается.
   – Это, наверно, хорошо… – заметила мама.
   – Это хорошо, – серьезно отозвался Курганов. – Без этого нельзя. – Он опять нагнулся и стал гладить Султана.
   – А у вас будет елка? – спросил Толик. Мама взглянула на него укоризненно. Однако Курганов не удивился вопросу.
   – Где уж мне с елкой возиться. У меня и украшений нет… Правда, две веточки поставил в графин, для запаха. Чтобы повеселее было, когда Новый год наступит… Да еще камин, пожалуй, затоплю для настроения. Толик вчера видел, какой у меня камин. Памятник эпохи…
   – Как в сказке, – сказал Толик.
   – Вы что же, в одиночестве Новый год встречаете? – с вежливым сочувствием спросила мама.
   – А мне не привыкать… Думал было съездить к дочери в Ленинград, да отпуск не дают. Она ко мне тоже не может, обстоятельства всякие…
   – Я и не знала, что у вас дочь…
   – Да. Взрослая… Жена умерла в эвакуации, а дочь вернулась в Ленинград, замужем теперь.
   «А вы почему не в Ленинграде живете?» – чуть не соскочило с языка у Толика, но мама вовремя посмотрела на него. Да он и сам сообразил: мало ли какие бывают причины, нечего соваться. Но уже вырвались слова: «А вы…» И, чтобы как-то закончить фразу, Толик бухнул:
   – А вы… приходите к нам Новый год встречать.
   Толик тут же испуганно взглянул на маму. Она, кажется, растерялась, но почти сразу сказала:
   – А в самом деле… Арсений Викторович, это мысль! Мы с Толиком вдвоем остались, тоже скучать собираемся. Дочь не приехала, застряла в институте… Посидим, свечки зажжем на елке, будет очень уютно…
   Курганов помолчал и ответил, не поднимая головы:
   – Спасибо вам громадное… Только, знаете, я уж лучше дома. Неподходящий я для праздничных компаний человек, привык все больше сам с собой.
   – Ну как же так! – Мама, кажется, искренне огорчилась. – В праздник можно посидеть и… как говорится, в кругу.
   – Можно, конечно… – Курганов опять повозился на скрипнувшем стуле, осторожно придвинул к себе блюдце с чашкой. – Можно… Да только кругу от такого гостя, как я, всегда одно уныние. Знаете, Людмила Трофимовна, за всю жизнь не научился поддерживать застольные беседы. Очень бывает неудобно… – Он полушутливо развел большущими ладонями, зацепил на краю стола сахарницу, сконфузился и заболтал в чае ложечкой.
   – Жаль, – вздохнула мама. – Жаль, что вы не поддаетесь уговорам.
   Толик чувствовал себя виноватым за весь этот нескладный разговор. Чтобы загладить перед мамой оплошность, он сказал:
   – Я маму уговаривал идти встречать Новый год со знакомыми, а она боится меня оставить. Будто мне три года.
   – Да не боюсь я, – серьезно возразила мама. – Просто нехорошо это: собственного сына бросать в праздник…
   Курганов задержал у губ чашку, глянул на маму, на Толика. Прихлебнул. Потом торопливо допил чай и заговорил, неловко усмехаясь:
   – Вы уж не обижайтесь, Людмила Трофимовна, человек я для застольных бесед в самом деле неприспособленный. А вот с Толиком вчера разговорились. Общая тема нашлась…
   – Мы о Крузенштерне… – ввернул Толик.
   – Да, это у меня давнее… Я вот подумал… Чтобы никто не скучал в праздник… Вы только не сочтите мое предложение за странность. Если, конечно, Толик согласится… Вы бы пошли в гости, а Толик ко мне. Чтобы вы не волновались, а Толик один не грустил. Мы бы с ним продолжили вчерашнюю беседу…
   – Ой… ура, – шепотом сказал Толик.
 
   Удивительно, что мама согласилась. Причем гораздо скорее, чем ожидал Толик. Много времени спустя, когда Толик вспоминал эти дни, он сообразил, что маме очень надо было в ту ночь оказаться там, в гостях. Где Дмитрий Иванович. Что-то складывалось (или, наоборот, не складывалось) у нее в отношениях с этим человеком. Но в то утро Толик подумал об этом лишь мельком и без тревоги. Для беспокойства не было причин: Дмитрий Иванович такой хороший человек…