Страница:
Мартышонок, не открывая лица, вдруг заколотил твердыми каблуками по гнилым половицам.
– Не пойду! Гнида! Мент паршивый! Уходи, гадина!
– А ну встань! – рявкнул Михаил. – Иди сюда!
– Сам иди в… – И маленький Мартышонок увесисто выдал Михаилу, куда тот должен идти. – Не подходи, убью! Кусать буду!!
– Ну-ка, подержи… – Михаил отдал фонарик испуганно дышавшему Димке. Шагнул к Тошке, поднял его за шиворот.
Мартышонок пискнул, обвис, как тряпичная кукла. Михаил расстегнул на нем куртку, задрал на животе длинный свитер, рывком выдернул из петель Тошкин ремешок. Отодвинул Мартышонка к стене.
– Расстегни штаны.
Рожица Мартышонка собралась в горсть и будто совсем исчезла, остались только два блестящих испуганных глаза и черный округлившийся рот. И, не закрывая рта, одним горловым дыханием, Тошка сипло сказал:
– Не надо… Я больше не буду. – Он съежился, держась за живот. – Дядя Миша, не надо… Не буду…
– Михаил Юрьевич, не надо, – плачуще сказал Димка.
Ненавидя себя, и всю свою жизнь, и этого скорченного Мартышонка, и давясь от жалости к нему, и презирая себя за все, что происходит, Михаил выговорил:
– Дур-рак. Что ты не будешь? Бегать не будешь? Это уж точно… Расстегивай и срезай пуговицы… Он отыскал в кармане и бросил Мартышонку складной ножик. – Ну! Живо!
Потом он взял у Димки фонарик и светил Мартышонку, пока тот суетливо отпиливал тупым лезвием пуговки на брючной застежке. И когда дело было сделано, угрюмо произнес:
– Теперь бегай. В расстегнутых портках далеко не удерешь… Да пуговицы-то положи в карман, пришьешь потом, чучело…
Мартышонок то ли посапывал, то ли всхлипывал тихонько. Михаилу было тошно. «Пуговичный» способ он использовал первый раз. Раньше ругался и спорил, когда слышал о таких случаях от других эвакуаторов. А ему говорили, что поживешь, мол, поработаешь, и романтические твои перышки пообмакиваются в грязь и полиняют. Романтических перышек никогда у Михаила не было, знал, на что идет, с самого начала. И умел с пацанами как-то ладить, даже с самыми отпетыми. А сегодня – вот…
То, что он сделал с Мартышонком, делать было нельзя. И не делать нельзя, потому что, оказавшись наверху, Мартышонок рванет снова. И даже не погонишься за ним: боль в позвоночнике такая, что ступать-то приходится со скрежетом зубовным.
– Дима, поставь лестницу.
Димка поставил. Потом поднял с пола вязаную шапку Мартышонка, протянул ему.
– Сука, – тихо сказал Мартышонок. – Предатель…
Морщась, Михаил велел:
– Без разговоров. Марш наверх оба…
Теперь Мартышонок шел впереди. Прижимал руки к животу и время от времени крутил поясницей, чтобы задержать сползавшие штаны. Михаил молчал, переглатывая боль, старался держать спину прямо и осторожно. Слегка опирался на Димкино плечо. Димка, глядя в затылок Мартышонку, тихо проговорил:
– А он сказал, что я предатель… Ну и пусть.
Михаил не ответил.
– А если бы я не показал, с ним еще хуже было бы, – жалобно объяснил Димка. – Он бы тогда со шпаной… Там, в бункере, знаете… какое бывает…
– Знаю… – вздохнул Михаил.
– А если бы я не показал… тогда я для вас был бы предатель…
– Ты все правильно сделал, Дим… Ты откуда знаешь про этот бункер?
– От ребят. Мы с мамой раньше здесь недалеко жили… А мы к маме сейчас пойдем?
История Димки Еремина была проста и по сравнению с другими не очень драматична. По крайней мере, пока. Мать с отцом развелись, отец уехал якобы в Среднекамск, мать через год вышла замуж, а Димку, чтобы не мозолил глаза новому супругу, определила в интернат. Уговорами и обещаниями всяких благ и наград. Димка был домашний мальчик, не ездивший до той поры даже в пионерский лагерь. Интернатские нравы его ужаснули. Несколько раз он сбегал домой, умолял мать забрать его. Та, видимо, ласками, просьбами потерпеть, а то и криком водворяла его обратно. Димка не выдержал и в середине октября махнул к отцу. В Среднекамске, по известному Димке адресу, отца не оказалось. И наивное дитя отправилось в ближайшее отделение милиции, чтобы узнать, по какому адресу живет его папа, гражданин такой-то… Там Димку и взяли.
Детприемник, видимо, показался Димке похожим на интернат, но еще тоскливее и страшнее. Димка провел здесь пять дней. И был все время съеженный, затюканный другими, молчаливый и с мокрыми глазами. Даже на вопросы добрейшей Агафьи Антоновны почти не отвечал. Только к Михаилу, когда тот появлялся, сразу льнул: видно, чуял в нем настоящего защитника. И все твердил: не в интернат, а к маме…
И сейчас, на углу Ленинградской и бульвара Красногвардейцев, он испуганно дернулся:
– А мы куда? К маме – в ту сторону! – На его лице блестела дождевая морось.
– Сначала с Мартышонком решим, – терпеливо сказал Михаил.
Матери Мартышонка дома не оказалось. Пожилая растрепанная соседка запричитала над Тошкой и выразила полную готовность принять его на свое попечение, пока мать не вернется. Вернуться та должна была к вечеру и не откуда-нибудь, а из Среднекамска, в который отправилась за сыном, ибо знала по опыту, что искать его следует там. Михаил проклял бестолковость своего начальства, которое не учло возможность такого варианта, поблагодарил соседку, но оставить Мартышонка отказался. По инструкции полагалось беглого несовершеннолетнего сдать с рук на руки «родителям или заменяющим их лицам».
В тех случаях, когда родителей или «заменяющих лиц» на месте не оказывалось, инструкция теряла свою четкость. Вроде бы полагалось «при отсутствии других возможностей и в порядке исключения» передать беглеца школе. Но начальством такой вариант не одобрялся, это во-первых. А во-вторых, школы обычно ссылались на свои инструкции (или наоборот, на отсутствие таковых), и все зависело от того, кто окажется упрямее: сотрудник милиции или директор школы.
Сейчас, однако, «отсутствие других возможностей» было явным, и Михаил сказал Мартышонку:
– Делать нечего, пошли к любимым наставникам.
В школе все пошло по знакомому сценарию. Оказалось, конечно, что директрисы «сегодня не будет, она на семинаре». Отыскали завуча первой смены. Та воззрилась на Мартышонка, будто на разносчика сибирской язвы, и сказала давно знакомую Михаилу фразу – первую, необдуманную и потому самую искреннюю:
– А зачем он нам нужен?
И Михаил, привыкший к таким беседам, особенно в интернатах, ответил тоже привычно (за что не раз на него писали жалобы):
– Он вам, разумеется, не нужен. Как и вы ему. Но он же не виноват, что судьба дала ему вас в наставники.
– А мы чем виноваты? – сразу взъелась завуч. Была она еще молодая, но уже замотанная и злая.
– Тем, что пошли в педвуз, – вздохнул Михаил.
– Рассуждать все хороши! Вас бы на наше место!
– А вас на мое. Вот я бы посмотрел, – невозмутимо сказал Михаил. И, чувствуя, как от него пахнет мокрым казенным сукном и раскисшими сапогами, сел к столу. Достал из сумки заранее заполненную бумагу – «Акт о передаче несовершеннолетнего…»
– Простите, ваша фамилия?
– Это еще зачем? – вскинулась завуч.
– Положено. Кому я передаю мальчика…
– Да никого я не приму! С какой стати? Чтобы он опять терроризировал всю школу?
Мартышонок, который терроризировал всю школу, тихо повозился на стуле в углу директорского кабинета.
– Тогда что вы предлагаете? – невыразительным голосом спросил Михаил.
– Да ничего! Почему вы его нам-то привели?
– А куда? К себе домой?
– К нему домой! У него, в конце концов, мать есть!
– Есть. Но она сейчас в отъезде и вернется вечером. Это во-первых. Да и в бега он ударился на этот раз не от матери, а из школы, с продленки. От воспитательницы Маргариты Витальевны Бабкиной. Логично было бы ей и получить мальчика обратно.
– Бабкина будет на работе после часу!
– Вот видите. Куда же я его дену, кроме вас?
– Да куда хотите. В спецшколу!
Михаил скучно и подробно разъяснил:
– Чтобы отправить ребенка в спецшколу, нужно постановление комиссии, нужна путевка. Вы это знаете не хуже меня. Я таких вопросов не решаю. Я – эвакуатор. Точнее – дежурный по режиму детского приемника-распределителя, так сейчас эта должность называется. Но старое название – «эвакуатор» – ближе к сути… Моя задача – доставить несовершеннолетнего и оформить соответствующие документы. Первое я сделал. Второе должен сделать вместе с вами… А вы даже назвать себя не хотите.
– Я все равно ничего не буду подписывать! Я просто не имею права, на это директор есть!
– Директора как раз нет. В этом случае завуч его замещает.
– Кто вам сказал?!
Михаил медленно посмотрел на нее, пожал плечами, подвинул к себе акт и нацелился ручкой в графу «Примечания».
– Что вы собираетесь писать? – нервно спросила завуч.
– Отношение. Об отказе должностного лица принять ребенка в подведомственное ему учреждение. Вы подпишете, что отказались, и будем считать…
– Я же сказала: ничего не подпишу!
– Вот тут вы ошибаетесь, – веско произнес Михаил. – Одно из двух подписать придется: или прием, или отказ. Вы говорите с сотрудником органов внутренних дел. Я действую по инструкции, так что попрошу и вас…
Он увидел, что завуч не только злится, но и напугана.
– Но я же правда не могу! Товарищ… э… милиционер. У вас инструкция, а мне… Клавдия Геннадьевна мне голову оторвет, если я без нее…
– Видите ли… э… так и не знаю вашего имени-отчества…
– Тамара Павловна! – тоном проклятия сообщила она.
– Благодарю вас… – Спина у Михаила почти перестала болеть, и он чувствовал себя гораздо лучше. – Видите ли, Тамара Павловна, судьба вашей головы, при всей ее важности, за пределами интересов МВД. Это сфера Минпроса. Меня же (уж простите великодушно) больше беспокоит моя голова. Именно на нее посыплются громы и молнии, если я…
– Давайте так, – перебила его Тамара Павловна. – Подписывать акты я действительно не уполномочена. Я завучем первый год и в этом не разбираюсь… Я заберу у вас этого…
– Э… Мартюшова, – сказал Михаил.
– Да. Отправлю его пока на уроки, потом сдам на продленку, Бабкина сообщит матери… А Клавдия Геннадьевна обещала сегодня все же заскочить в школу. К двум часам…
– Это что, я полдня должен ждать ее?
– Но у вас же есть второй… подопечный. Пока отведите его… – Она увидела, что Михаил заколебался, и добавила решительно: – Это все, что я могу предложить.
Ни правила, ни здравый смысл принимать предложение завуча не позволяли. А что, если эта Клавдия Геннадьевна окажется дамой юридически подкованной, учует зыбкость инструкции и усмотрит в действиях эвакуатора больше нахальства, чем законности? Или еще хуже – Мартышонок рванет до ее прихода?.. Но, с другой стороны, куда он рванет, если почти спит на стуле? Тряская ночь в вагоне и недавние приключения измотали его. Да и куртку запрут в раздевалке.
– Тошка, иди сюда, – сказал Михаил.
Мартышонок встряхнулся, помигал, послушно подошел. Штаны уже не съезжали: пуговиц, конечно, не было, но ремешок Михаил, когда вошли в школу, отдал. Мартышонок потупился, переступил.
– Тошка, будь человеком, а? – тихо попросил Михаил. Это можно было понимать по-всякому: и «будь человеком вообще», и «будь человеком, не драпай, по крайней мере пока не подписан акт». Мартышонок посопел и вдруг полушепотом отозвался:
– Дядя Миша, вы на меня не злитесь, ладно?
– Тошка, за что? – не сказал, а охнул Михаил.
– Ну… как я ругался в бункере.
– Да ладно… Ты тоже не сердись. За пуговицы…
Михаил виновато взлохматил ему голову. Виновато – потому что еще несколько секунд назад думал о дурацких бумагах, а не о самом Мартышонке. Он посмотрел на Тамару Павловну.
– Вы его сначала не на уроки, а в буфет отведите, он с вечера не ел…
Мартышонок расслабленно вздыхал. Нет, сегодня он не сбежит, подумал Михаил. И еще несколько дней. И может, месяц. Но в конце концов убежит опять. Потому что ничего его не держит дома, в заплеванной комнате, где всегда полно чужих мужиков, и в этой показательной школе, где он прыщ, болячка и несчастье педагогов. Что ему делать в школе, если, дотянув до четвертого класса, он читает по складам и просто-напросто не в силах сладить с учебниками? А воздухом бродячей жизни, прокуренного бункера, гулких ночных электричек, компаний с вожаками-уголовниками и детприемников он пропитан уже насквозь. Только там он чувствует себя своим… И где найти для Мартышонка школу, дом? Михаил не знал. И не знал тех, кто знает. Тысячи толстых книг, написанные педагогами за многие века, в случае с Мартышонком годились только для… Впрочем, ладно… Михаил встал.
– К двум часам я вернусь… Со вторым подопечным, надеюсь, не будет хлопот: я веду его не в школу, а к маме. – Он сказал это не столько для Тамары Павловны, сколько для Димки, который томился на стуле в ожидании своей судьбы.
Димкина мать была бухгалтершей в каком-то управлении «Облстройремпром и т. д.». Ее вызвали в пыльный, пахнувший старым картоном вестибюль. Лет тридцати пяти, в меру крашенная, в меру интеллигентная и достаточно встревоженная историей с сыном, Димкина мама коротко попричитала над ним («Что же ты надумал это, а? Глупый ты мой! Сколько людей на ноги поднял…»). Потом, сдержанно всхлипывая, поблагодарила Михаила, расписалась, где надо. Вопросительно глянула мокрыми глазами:
– А… что еще?
– Еще вот что… Дима, посиди там в уголке, я скажу маме, что обещал… Софья Аркадьевна, послушайте внимательно и постарайтесь поверить мне. Дима не сможет жить в интернате. Есть ребята, которые просто не могут без матери, без дома, он такой… Знаете, я с пацанами имею дело каждый день, разбираться кое в чем научился… Пожалейте парня. Иначе он будет убегать снова и снова, пока не кончится это бедой…
– Господи, да я же понимаю!.. Я думала…
– Простите, – перебил Михаил. – Я вмешиваюсь в личную жизнь, но работа такая. Постарайтесь доказать вашему мужу, что…
– Ой, да что вы! И доказывать не надо! Он сам говорил: зачем в интернат, втроем проживем! Это я сама думала, как лучше. А Димочка… Дима, ты же сам согласился!.. Говорили, интернат самый лучший, с художественным уклоном.
– Какой бы интернат ни был, уклон один – сиротский, – сумрачно сказал Михаил. – Не все привыкают…
– Ой, да пусть! Пусть в старую школу идет. Я ведь не знала… – Она жалобно улыбнулась. – Думала, чтобы всем хорошо было. Квартира-то однокомнатная. Маленький появится – тогда как?.. Да ладно, шкафом отгородимся! Лишь бы всем хорошо…
…Димка догнал Михаила на улице. Выдохнул со счастливой слезинкой:
– Михаил Юрьевич… Можно, я вам письмо напишу?
– Напиши, Дим, если захочешь… – Михаил подержал его за плечо. – Ну, будь здоров. Живи…
Димка не напишет письмо. Пишут несчастливые: из спецшкол, спецучилищ, колоний. Пишут в тоскливом желании хоть капельки тепла, в надежде на ответное человеческое слово. А зачем станет человек писать, если у него все благополучно? Пускай это благополучие в закутке за шкафом, в тесной комнате, где неутомимо орет новорожденный брат или сестра, где нелюбимый отчим, где сердится замотанная работой, стирками, бессонницей, возней с младенцем мать. Все равно – дом. Все равно – мама…
В два часа директорша в школе не появилась. Не оказалось и Тамары Павловны. Чертыхаясь, Михаил пошел искать ее по этажам. На него, конечно, оглядывались. А Михаил вдруг с испугом понял, что не помнит завуча в лицо. Вернее, все встречные учительницы были одинаковыми. С одинаковым выражением раздраженной бдительности, утомления и печального сознания, что до конца дней осуждены нести свой школьный крест. «Да что они, маски надели, что ли!» – яростно думал Михаил, хотя понимал, что виноват сам: внимательней надо быть. И нельзя было так глупо доверяться этой Тамаре Павловне.
Раза три Михаилу казалось, что он встретил ее. Но, натолкнувшись на удивленно-неузнающий взгляд, Михаил не решался заговорить. Наконец молоденькая вожатая сообщила, что Тамару Павловну срочно (конечно же – срочно!) вызвали в районо.
К счастью, он отыскал воспитательницу с продленки. Маргарита Витальевна Бабкина оказалась не такой, как Михаил ожидал. Это была негромкая, непохожая на учительниц в коридорах женщина. Она, вздыхая, сказала, что Антошка после обеда совсем раскис и теперь спит на диване в игровой комнате («Набегался глупыш. Горе с ними и вам, и нам, верно?»). К матери она отведет его сама. Пуговицы пришила… Михаил покраснел, но от сердца отлегло.
У школьной бетонной изгороди его догнал тощенький длинношеий парнишка с виновато-упрямыми глазами. Класса из восьмого.
– Товарищ старший сержант, простите… Вы в какую сторону идете?
Михаил не удивился, на улице бывает всякое.
– На главпочтамт. А что?
– Можно, я пойду рядом с вами до троллейбусной остановки?
– Ну… как говорится, сочту за честь. А в чем дело?
– Да… пасутся тут эти… Счеты им свести охота… – Он мотнул вязаной шапчонкой в сторону. У мокрых тополей топтались четверо. С отсутствующим видом. И кто они такие, и зачем топчутся, Михаил опытным глазом определил в один миг.
– Может, вы думаете, что я трус? – вдруг сказал мальчишка тонко и с вызовом. – Если бы они, как люди, если бы один на один… А то… будто волки, стаей.
– А давай-ка разберемся с этими «волками», – предложил Михаил. Парнишка усмехнулся:
– Как вы разберетесь? Они скажут: стоим, никого не трогаем, ничего не знаем. Как вы докажете?
Он был прав, и Михаил вздохнул:
– Ладно, пойдем.
Целый квартал «волчья» четверка шла за Михаилом и его спутником. Потом один – симпатичный такой, золотисто-кудлатый – что-то сказал, другие тихонько загоготали, и все свернули в переулок.
Михаил спросил:
– Из-за чего они к тебе пристают?
Парнишка нехотя сказал:
– Один там отыграться хочет. Сегодня с чего-то полез к малышам в школе, а я там рядом оказался. Ну, заспорили…
– Сегодня ты от них уйдешь, а завтра как? – сказал Михаил. – Ты тогда… как-то в классе подымай вопрос, что ли… – Он понимал, что, скорее всего, говорит беспомощную глупость.
– Ага… – отозвался мальчишка. – Все, конечно, возмутятся и дружно подымутся. Против Кошака… Ой, вон троллейбус идет! Спасибо, я побежал…
На почтамте Михаил наменял пятнадчиков и пошел в будку междугородного телефона. Хоть здесь повезло: очереди нет и автомат исправный. Михаил набрал среднекамский номер:
– Это НИИхим? Будьте добры Варвару Сергеевну…
Он представил, как мать – маленькая, быстрая, седая, в куцем своем халатике – спешит к телефону в закутке лаборатории. «Миша, это ты? Ты откуда? Как ты себя чувствуешь?»
«Это я… Я паршиво себя чувствую, мама… Да нет, при чем тут спина. Пусть бы она горела адским пламенем, каждый позвонок! Только бы знать, что делать. Как им всем помочь – и Мартышонку, и Вовке Сапогову, которого я на той неделе рыдающего сдал в спецшколу, и Волчку, которого отвез туда же (и он не плакал, весело гримасничал, а глаза были, как у собаки с камнем на шее). Как уберечь от волчьей жестокости парнишку с беспомощно-дерзким взглядом, который заступился за малышей? Как вытравить эту жестокость из тех четверых и еще из тысяч таких же?.. Мамочка, что могу сделать я, эвакуатор детского приемника-распределителя, замотанный командировками, оглушенный сотнями историй о раздавленных ребячьих судьбах?.. Я понимаю, что ты вне себя от тревоги за меня. Помню, как ты однажды сказала: «Хорошо, что тебе не дают пистолета…» Нет, мама, не бойся, я не лейтенант Головачев… Но скажи, откуда это ползучее гадство, это сиротство при живых матерях, эти серые чиновничьи рожи, это „зачем он нам нужен“?»
– Что? Сейчас подойдет? Спасибо, подожду, конечно…
«Мама, ты считаешь что я сам виноват? Не надо было соваться в эту работу?.. Я знаю, ты до сих пор думаешь, что это во мне детство взыграло, этакая горько-романтическая идея: мстить всякой нечисти за брата… Все было гораздо сложнее. Я спасал Остров. Потерять его – значит потерять себя, тут и пистолета не надо…»
– Мама? Да, я… Все в порядке, мама. Просто застрял здесь до завтра. Из-за бумаг. Ты же знаешь этих волокитчиков… Ну что спина, спина как у юного мустанга… У отца была? На той неделе выпишут? Ну вот, а ты боялась!.. Нет, не в гостинице. Наверно, я к Александру Яковлевичу напрошусь, где-нибудь приткнет на раскладушке… Господи, ну к Ревскому же. Разве ты его не помнишь?.. Целый год уже здесь, зам. главного режиссера на студии. Передам, конечно… Ма-а, письма нет? Ну, это само собой, это от пацанов… От Юрки? Отлично. А… Да ничего я специально не жду, мам… Да ничего я не вбил в голову… Что? Я же говорю, здоров, как лошадь. Ну правда же, мама…
Планета Находка
– Не пойду! Гнида! Мент паршивый! Уходи, гадина!
– А ну встань! – рявкнул Михаил. – Иди сюда!
– Сам иди в… – И маленький Мартышонок увесисто выдал Михаилу, куда тот должен идти. – Не подходи, убью! Кусать буду!!
– Ну-ка, подержи… – Михаил отдал фонарик испуганно дышавшему Димке. Шагнул к Тошке, поднял его за шиворот.
Мартышонок пискнул, обвис, как тряпичная кукла. Михаил расстегнул на нем куртку, задрал на животе длинный свитер, рывком выдернул из петель Тошкин ремешок. Отодвинул Мартышонка к стене.
– Расстегни штаны.
Рожица Мартышонка собралась в горсть и будто совсем исчезла, остались только два блестящих испуганных глаза и черный округлившийся рот. И, не закрывая рта, одним горловым дыханием, Тошка сипло сказал:
– Не надо… Я больше не буду. – Он съежился, держась за живот. – Дядя Миша, не надо… Не буду…
– Михаил Юрьевич, не надо, – плачуще сказал Димка.
Ненавидя себя, и всю свою жизнь, и этого скорченного Мартышонка, и давясь от жалости к нему, и презирая себя за все, что происходит, Михаил выговорил:
– Дур-рак. Что ты не будешь? Бегать не будешь? Это уж точно… Расстегивай и срезай пуговицы… Он отыскал в кармане и бросил Мартышонку складной ножик. – Ну! Живо!
Потом он взял у Димки фонарик и светил Мартышонку, пока тот суетливо отпиливал тупым лезвием пуговки на брючной застежке. И когда дело было сделано, угрюмо произнес:
– Теперь бегай. В расстегнутых портках далеко не удерешь… Да пуговицы-то положи в карман, пришьешь потом, чучело…
Мартышонок то ли посапывал, то ли всхлипывал тихонько. Михаилу было тошно. «Пуговичный» способ он использовал первый раз. Раньше ругался и спорил, когда слышал о таких случаях от других эвакуаторов. А ему говорили, что поживешь, мол, поработаешь, и романтические твои перышки пообмакиваются в грязь и полиняют. Романтических перышек никогда у Михаила не было, знал, на что идет, с самого начала. И умел с пацанами как-то ладить, даже с самыми отпетыми. А сегодня – вот…
То, что он сделал с Мартышонком, делать было нельзя. И не делать нельзя, потому что, оказавшись наверху, Мартышонок рванет снова. И даже не погонишься за ним: боль в позвоночнике такая, что ступать-то приходится со скрежетом зубовным.
– Дима, поставь лестницу.
Димка поставил. Потом поднял с пола вязаную шапку Мартышонка, протянул ему.
– Сука, – тихо сказал Мартышонок. – Предатель…
Морщась, Михаил велел:
– Без разговоров. Марш наверх оба…
Теперь Мартышонок шел впереди. Прижимал руки к животу и время от времени крутил поясницей, чтобы задержать сползавшие штаны. Михаил молчал, переглатывая боль, старался держать спину прямо и осторожно. Слегка опирался на Димкино плечо. Димка, глядя в затылок Мартышонку, тихо проговорил:
– А он сказал, что я предатель… Ну и пусть.
Михаил не ответил.
– А если бы я не показал, с ним еще хуже было бы, – жалобно объяснил Димка. – Он бы тогда со шпаной… Там, в бункере, знаете… какое бывает…
– Знаю… – вздохнул Михаил.
– А если бы я не показал… тогда я для вас был бы предатель…
– Ты все правильно сделал, Дим… Ты откуда знаешь про этот бункер?
– От ребят. Мы с мамой раньше здесь недалеко жили… А мы к маме сейчас пойдем?
История Димки Еремина была проста и по сравнению с другими не очень драматична. По крайней мере, пока. Мать с отцом развелись, отец уехал якобы в Среднекамск, мать через год вышла замуж, а Димку, чтобы не мозолил глаза новому супругу, определила в интернат. Уговорами и обещаниями всяких благ и наград. Димка был домашний мальчик, не ездивший до той поры даже в пионерский лагерь. Интернатские нравы его ужаснули. Несколько раз он сбегал домой, умолял мать забрать его. Та, видимо, ласками, просьбами потерпеть, а то и криком водворяла его обратно. Димка не выдержал и в середине октября махнул к отцу. В Среднекамске, по известному Димке адресу, отца не оказалось. И наивное дитя отправилось в ближайшее отделение милиции, чтобы узнать, по какому адресу живет его папа, гражданин такой-то… Там Димку и взяли.
Детприемник, видимо, показался Димке похожим на интернат, но еще тоскливее и страшнее. Димка провел здесь пять дней. И был все время съеженный, затюканный другими, молчаливый и с мокрыми глазами. Даже на вопросы добрейшей Агафьи Антоновны почти не отвечал. Только к Михаилу, когда тот появлялся, сразу льнул: видно, чуял в нем настоящего защитника. И все твердил: не в интернат, а к маме…
И сейчас, на углу Ленинградской и бульвара Красногвардейцев, он испуганно дернулся:
– А мы куда? К маме – в ту сторону! – На его лице блестела дождевая морось.
– Сначала с Мартышонком решим, – терпеливо сказал Михаил.
Матери Мартышонка дома не оказалось. Пожилая растрепанная соседка запричитала над Тошкой и выразила полную готовность принять его на свое попечение, пока мать не вернется. Вернуться та должна была к вечеру и не откуда-нибудь, а из Среднекамска, в который отправилась за сыном, ибо знала по опыту, что искать его следует там. Михаил проклял бестолковость своего начальства, которое не учло возможность такого варианта, поблагодарил соседку, но оставить Мартышонка отказался. По инструкции полагалось беглого несовершеннолетнего сдать с рук на руки «родителям или заменяющим их лицам».
В тех случаях, когда родителей или «заменяющих лиц» на месте не оказывалось, инструкция теряла свою четкость. Вроде бы полагалось «при отсутствии других возможностей и в порядке исключения» передать беглеца школе. Но начальством такой вариант не одобрялся, это во-первых. А во-вторых, школы обычно ссылались на свои инструкции (или наоборот, на отсутствие таковых), и все зависело от того, кто окажется упрямее: сотрудник милиции или директор школы.
Сейчас, однако, «отсутствие других возможностей» было явным, и Михаил сказал Мартышонку:
– Делать нечего, пошли к любимым наставникам.
В школе все пошло по знакомому сценарию. Оказалось, конечно, что директрисы «сегодня не будет, она на семинаре». Отыскали завуча первой смены. Та воззрилась на Мартышонка, будто на разносчика сибирской язвы, и сказала давно знакомую Михаилу фразу – первую, необдуманную и потому самую искреннюю:
– А зачем он нам нужен?
И Михаил, привыкший к таким беседам, особенно в интернатах, ответил тоже привычно (за что не раз на него писали жалобы):
– Он вам, разумеется, не нужен. Как и вы ему. Но он же не виноват, что судьба дала ему вас в наставники.
– А мы чем виноваты? – сразу взъелась завуч. Была она еще молодая, но уже замотанная и злая.
– Тем, что пошли в педвуз, – вздохнул Михаил.
– Рассуждать все хороши! Вас бы на наше место!
– А вас на мое. Вот я бы посмотрел, – невозмутимо сказал Михаил. И, чувствуя, как от него пахнет мокрым казенным сукном и раскисшими сапогами, сел к столу. Достал из сумки заранее заполненную бумагу – «Акт о передаче несовершеннолетнего…»
– Простите, ваша фамилия?
– Это еще зачем? – вскинулась завуч.
– Положено. Кому я передаю мальчика…
– Да никого я не приму! С какой стати? Чтобы он опять терроризировал всю школу?
Мартышонок, который терроризировал всю школу, тихо повозился на стуле в углу директорского кабинета.
– Тогда что вы предлагаете? – невыразительным голосом спросил Михаил.
– Да ничего! Почему вы его нам-то привели?
– А куда? К себе домой?
– К нему домой! У него, в конце концов, мать есть!
– Есть. Но она сейчас в отъезде и вернется вечером. Это во-первых. Да и в бега он ударился на этот раз не от матери, а из школы, с продленки. От воспитательницы Маргариты Витальевны Бабкиной. Логично было бы ей и получить мальчика обратно.
– Бабкина будет на работе после часу!
– Вот видите. Куда же я его дену, кроме вас?
– Да куда хотите. В спецшколу!
Михаил скучно и подробно разъяснил:
– Чтобы отправить ребенка в спецшколу, нужно постановление комиссии, нужна путевка. Вы это знаете не хуже меня. Я таких вопросов не решаю. Я – эвакуатор. Точнее – дежурный по режиму детского приемника-распределителя, так сейчас эта должность называется. Но старое название – «эвакуатор» – ближе к сути… Моя задача – доставить несовершеннолетнего и оформить соответствующие документы. Первое я сделал. Второе должен сделать вместе с вами… А вы даже назвать себя не хотите.
– Я все равно ничего не буду подписывать! Я просто не имею права, на это директор есть!
– Директора как раз нет. В этом случае завуч его замещает.
– Кто вам сказал?!
Михаил медленно посмотрел на нее, пожал плечами, подвинул к себе акт и нацелился ручкой в графу «Примечания».
– Что вы собираетесь писать? – нервно спросила завуч.
– Отношение. Об отказе должностного лица принять ребенка в подведомственное ему учреждение. Вы подпишете, что отказались, и будем считать…
– Я же сказала: ничего не подпишу!
– Вот тут вы ошибаетесь, – веско произнес Михаил. – Одно из двух подписать придется: или прием, или отказ. Вы говорите с сотрудником органов внутренних дел. Я действую по инструкции, так что попрошу и вас…
Он увидел, что завуч не только злится, но и напугана.
– Но я же правда не могу! Товарищ… э… милиционер. У вас инструкция, а мне… Клавдия Геннадьевна мне голову оторвет, если я без нее…
– Видите ли… э… так и не знаю вашего имени-отчества…
– Тамара Павловна! – тоном проклятия сообщила она.
– Благодарю вас… – Спина у Михаила почти перестала болеть, и он чувствовал себя гораздо лучше. – Видите ли, Тамара Павловна, судьба вашей головы, при всей ее важности, за пределами интересов МВД. Это сфера Минпроса. Меня же (уж простите великодушно) больше беспокоит моя голова. Именно на нее посыплются громы и молнии, если я…
– Давайте так, – перебила его Тамара Павловна. – Подписывать акты я действительно не уполномочена. Я завучем первый год и в этом не разбираюсь… Я заберу у вас этого…
– Э… Мартюшова, – сказал Михаил.
– Да. Отправлю его пока на уроки, потом сдам на продленку, Бабкина сообщит матери… А Клавдия Геннадьевна обещала сегодня все же заскочить в школу. К двум часам…
– Это что, я полдня должен ждать ее?
– Но у вас же есть второй… подопечный. Пока отведите его… – Она увидела, что Михаил заколебался, и добавила решительно: – Это все, что я могу предложить.
Ни правила, ни здравый смысл принимать предложение завуча не позволяли. А что, если эта Клавдия Геннадьевна окажется дамой юридически подкованной, учует зыбкость инструкции и усмотрит в действиях эвакуатора больше нахальства, чем законности? Или еще хуже – Мартышонок рванет до ее прихода?.. Но, с другой стороны, куда он рванет, если почти спит на стуле? Тряская ночь в вагоне и недавние приключения измотали его. Да и куртку запрут в раздевалке.
– Тошка, иди сюда, – сказал Михаил.
Мартышонок встряхнулся, помигал, послушно подошел. Штаны уже не съезжали: пуговиц, конечно, не было, но ремешок Михаил, когда вошли в школу, отдал. Мартышонок потупился, переступил.
– Тошка, будь человеком, а? – тихо попросил Михаил. Это можно было понимать по-всякому: и «будь человеком вообще», и «будь человеком, не драпай, по крайней мере пока не подписан акт». Мартышонок посопел и вдруг полушепотом отозвался:
– Дядя Миша, вы на меня не злитесь, ладно?
– Тошка, за что? – не сказал, а охнул Михаил.
– Ну… как я ругался в бункере.
– Да ладно… Ты тоже не сердись. За пуговицы…
Михаил виновато взлохматил ему голову. Виновато – потому что еще несколько секунд назад думал о дурацких бумагах, а не о самом Мартышонке. Он посмотрел на Тамару Павловну.
– Вы его сначала не на уроки, а в буфет отведите, он с вечера не ел…
Мартышонок расслабленно вздыхал. Нет, сегодня он не сбежит, подумал Михаил. И еще несколько дней. И может, месяц. Но в конце концов убежит опять. Потому что ничего его не держит дома, в заплеванной комнате, где всегда полно чужих мужиков, и в этой показательной школе, где он прыщ, болячка и несчастье педагогов. Что ему делать в школе, если, дотянув до четвертого класса, он читает по складам и просто-напросто не в силах сладить с учебниками? А воздухом бродячей жизни, прокуренного бункера, гулких ночных электричек, компаний с вожаками-уголовниками и детприемников он пропитан уже насквозь. Только там он чувствует себя своим… И где найти для Мартышонка школу, дом? Михаил не знал. И не знал тех, кто знает. Тысячи толстых книг, написанные педагогами за многие века, в случае с Мартышонком годились только для… Впрочем, ладно… Михаил встал.
– К двум часам я вернусь… Со вторым подопечным, надеюсь, не будет хлопот: я веду его не в школу, а к маме. – Он сказал это не столько для Тамары Павловны, сколько для Димки, который томился на стуле в ожидании своей судьбы.
Димкина мать была бухгалтершей в каком-то управлении «Облстройремпром и т. д.». Ее вызвали в пыльный, пахнувший старым картоном вестибюль. Лет тридцати пяти, в меру крашенная, в меру интеллигентная и достаточно встревоженная историей с сыном, Димкина мама коротко попричитала над ним («Что же ты надумал это, а? Глупый ты мой! Сколько людей на ноги поднял…»). Потом, сдержанно всхлипывая, поблагодарила Михаила, расписалась, где надо. Вопросительно глянула мокрыми глазами:
– А… что еще?
– Еще вот что… Дима, посиди там в уголке, я скажу маме, что обещал… Софья Аркадьевна, послушайте внимательно и постарайтесь поверить мне. Дима не сможет жить в интернате. Есть ребята, которые просто не могут без матери, без дома, он такой… Знаете, я с пацанами имею дело каждый день, разбираться кое в чем научился… Пожалейте парня. Иначе он будет убегать снова и снова, пока не кончится это бедой…
– Господи, да я же понимаю!.. Я думала…
– Простите, – перебил Михаил. – Я вмешиваюсь в личную жизнь, но работа такая. Постарайтесь доказать вашему мужу, что…
– Ой, да что вы! И доказывать не надо! Он сам говорил: зачем в интернат, втроем проживем! Это я сама думала, как лучше. А Димочка… Дима, ты же сам согласился!.. Говорили, интернат самый лучший, с художественным уклоном.
– Какой бы интернат ни был, уклон один – сиротский, – сумрачно сказал Михаил. – Не все привыкают…
– Ой, да пусть! Пусть в старую школу идет. Я ведь не знала… – Она жалобно улыбнулась. – Думала, чтобы всем хорошо было. Квартира-то однокомнатная. Маленький появится – тогда как?.. Да ладно, шкафом отгородимся! Лишь бы всем хорошо…
…Димка догнал Михаила на улице. Выдохнул со счастливой слезинкой:
– Михаил Юрьевич… Можно, я вам письмо напишу?
– Напиши, Дим, если захочешь… – Михаил подержал его за плечо. – Ну, будь здоров. Живи…
Димка не напишет письмо. Пишут несчастливые: из спецшкол, спецучилищ, колоний. Пишут в тоскливом желании хоть капельки тепла, в надежде на ответное человеческое слово. А зачем станет человек писать, если у него все благополучно? Пускай это благополучие в закутке за шкафом, в тесной комнате, где неутомимо орет новорожденный брат или сестра, где нелюбимый отчим, где сердится замотанная работой, стирками, бессонницей, возней с младенцем мать. Все равно – дом. Все равно – мама…
В два часа директорша в школе не появилась. Не оказалось и Тамары Павловны. Чертыхаясь, Михаил пошел искать ее по этажам. На него, конечно, оглядывались. А Михаил вдруг с испугом понял, что не помнит завуча в лицо. Вернее, все встречные учительницы были одинаковыми. С одинаковым выражением раздраженной бдительности, утомления и печального сознания, что до конца дней осуждены нести свой школьный крест. «Да что они, маски надели, что ли!» – яростно думал Михаил, хотя понимал, что виноват сам: внимательней надо быть. И нельзя было так глупо доверяться этой Тамаре Павловне.
Раза три Михаилу казалось, что он встретил ее. Но, натолкнувшись на удивленно-неузнающий взгляд, Михаил не решался заговорить. Наконец молоденькая вожатая сообщила, что Тамару Павловну срочно (конечно же – срочно!) вызвали в районо.
К счастью, он отыскал воспитательницу с продленки. Маргарита Витальевна Бабкина оказалась не такой, как Михаил ожидал. Это была негромкая, непохожая на учительниц в коридорах женщина. Она, вздыхая, сказала, что Антошка после обеда совсем раскис и теперь спит на диване в игровой комнате («Набегался глупыш. Горе с ними и вам, и нам, верно?»). К матери она отведет его сама. Пуговицы пришила… Михаил покраснел, но от сердца отлегло.
У школьной бетонной изгороди его догнал тощенький длинношеий парнишка с виновато-упрямыми глазами. Класса из восьмого.
– Товарищ старший сержант, простите… Вы в какую сторону идете?
Михаил не удивился, на улице бывает всякое.
– На главпочтамт. А что?
– Можно, я пойду рядом с вами до троллейбусной остановки?
– Ну… как говорится, сочту за честь. А в чем дело?
– Да… пасутся тут эти… Счеты им свести охота… – Он мотнул вязаной шапчонкой в сторону. У мокрых тополей топтались четверо. С отсутствующим видом. И кто они такие, и зачем топчутся, Михаил опытным глазом определил в один миг.
– Может, вы думаете, что я трус? – вдруг сказал мальчишка тонко и с вызовом. – Если бы они, как люди, если бы один на один… А то… будто волки, стаей.
– А давай-ка разберемся с этими «волками», – предложил Михаил. Парнишка усмехнулся:
– Как вы разберетесь? Они скажут: стоим, никого не трогаем, ничего не знаем. Как вы докажете?
Он был прав, и Михаил вздохнул:
– Ладно, пойдем.
Целый квартал «волчья» четверка шла за Михаилом и его спутником. Потом один – симпатичный такой, золотисто-кудлатый – что-то сказал, другие тихонько загоготали, и все свернули в переулок.
Михаил спросил:
– Из-за чего они к тебе пристают?
Парнишка нехотя сказал:
– Один там отыграться хочет. Сегодня с чего-то полез к малышам в школе, а я там рядом оказался. Ну, заспорили…
– Сегодня ты от них уйдешь, а завтра как? – сказал Михаил. – Ты тогда… как-то в классе подымай вопрос, что ли… – Он понимал, что, скорее всего, говорит беспомощную глупость.
– Ага… – отозвался мальчишка. – Все, конечно, возмутятся и дружно подымутся. Против Кошака… Ой, вон троллейбус идет! Спасибо, я побежал…
На почтамте Михаил наменял пятнадчиков и пошел в будку междугородного телефона. Хоть здесь повезло: очереди нет и автомат исправный. Михаил набрал среднекамский номер:
– Это НИИхим? Будьте добры Варвару Сергеевну…
Он представил, как мать – маленькая, быстрая, седая, в куцем своем халатике – спешит к телефону в закутке лаборатории. «Миша, это ты? Ты откуда? Как ты себя чувствуешь?»
«Это я… Я паршиво себя чувствую, мама… Да нет, при чем тут спина. Пусть бы она горела адским пламенем, каждый позвонок! Только бы знать, что делать. Как им всем помочь – и Мартышонку, и Вовке Сапогову, которого я на той неделе рыдающего сдал в спецшколу, и Волчку, которого отвез туда же (и он не плакал, весело гримасничал, а глаза были, как у собаки с камнем на шее). Как уберечь от волчьей жестокости парнишку с беспомощно-дерзким взглядом, который заступился за малышей? Как вытравить эту жестокость из тех четверых и еще из тысяч таких же?.. Мамочка, что могу сделать я, эвакуатор детского приемника-распределителя, замотанный командировками, оглушенный сотнями историй о раздавленных ребячьих судьбах?.. Я понимаю, что ты вне себя от тревоги за меня. Помню, как ты однажды сказала: «Хорошо, что тебе не дают пистолета…» Нет, мама, не бойся, я не лейтенант Головачев… Но скажи, откуда это ползучее гадство, это сиротство при живых матерях, эти серые чиновничьи рожи, это „зачем он нам нужен“?»
– Что? Сейчас подойдет? Спасибо, подожду, конечно…
«Мама, ты считаешь что я сам виноват? Не надо было соваться в эту работу?.. Я знаю, ты до сих пор думаешь, что это во мне детство взыграло, этакая горько-романтическая идея: мстить всякой нечисти за брата… Все было гораздо сложнее. Я спасал Остров. Потерять его – значит потерять себя, тут и пистолета не надо…»
– Мама? Да, я… Все в порядке, мама. Просто застрял здесь до завтра. Из-за бумаг. Ты же знаешь этих волокитчиков… Ну что спина, спина как у юного мустанга… У отца была? На той неделе выпишут? Ну вот, а ты боялась!.. Нет, не в гостинице. Наверно, я к Александру Яковлевичу напрошусь, где-нибудь приткнет на раскладушке… Господи, ну к Ревскому же. Разве ты его не помнишь?.. Целый год уже здесь, зам. главного режиссера на студии. Передам, конечно… Ма-а, письма нет? Ну, это само собой, это от пацанов… От Юрки? Отлично. А… Да ничего я специально не жду, мам… Да ничего я не вбил в голову… Что? Я же говорю, здоров, как лошадь. Ну правда же, мама…
Планета Находка
Прошлой осенью на школьном дворе, желтом от солнца и листьев, старшеклассники гоняли по блестящим лужам большой глобус. Как футбольный мяч. Во время субботника они нашли этот ободранный шар без подставки в сарае со списанным имуществом и теперь вот развлекались. С глобуса летели мокрые лоскутки бумаги с напечатанными городами, реками и островами. Под бумагой голубела голая пластмасса… Кто-то поддал твердый шар так, что он улетел за площадку. И попал в руки первокласснику – тот стоял у тополя и без улыбки смотрел на игру.
– Ну ты, существо, пинай скорее, – сказали ему.
Но первоклассник смотрел из-за глобуса испуганными глазищами и не двигался. К нему подошли, один хлопнул по глобусу:
– Ну-ка, давай, чего вцепился…
Первоклассник прижал большущий шар к забрызганной курточке. Сказал тихо и очень старательно:
– Ребята… Товарищи. Можно я вам свой мяч принесу? Он совсем новенький. Насовсем принесу… А это же…
Ему хотелось объяснить, что пинать такую замечательную вещь… нет, даже не вещь, а… ну, это же все равно что беспомощного щенка ногами лупить. Потому что глобус – он тоже как бы живой. Смотрите, сколько на нем всего – вся Земля…
Но ничего такого первоклассник Ваня Ямщиков не сказал. Слов таких у него не нашлось. Просто он очень жалел глобус. И не хотел расставаться с прилетевшим в руки сокровищем. Он только еще раз пообещал новый мячик и смотрел умоляюще.
Разгоряченным футболистам было не до переживаний малявки. Один уже решительно взялся за шар. Но высокий гибкий старшеклассник (тот, что потом дал в туалете платок) вдруг усмехнулся:
– Стоп, джентльмены. Нам с этим шариком – на полчаса эмоций, а человек… Смотрите, у него в глазах идея светится.
Неизвестно, что светилось в глазах у Вани, но ребята, посмеиваясь, отошли. И Ваня притащил глобус в дом.
Венька задумчиво сказал:
– Вещь, конечно, хорошая, только что с ней делать? Вон, половина всех Европ и Америк облезла.
– Можно самим нарисовать.
– Вообще-то можно… Загрунтовать пентафталем, а потом расписать маслом! – зажегся Венька. – Не обязательно в точности, а как старинный глобус! На них ведь тоже много было неточно, зато интересно: корабли, чудовища…
Ваня радостно затанцевал:
– Мне тоже дашь порисовать, вместе будем!
Бумагу, что висела клочьями, отодрали. В мастерской у отца отыскали банку с голубой пентафталевой эмалью, но ее хватило только на половину шара. Второе полушарие Венька покрыл черным нитролаком. Границу сделал точно по экватору.
Ваня смотрел на это дело без одобрения.
– Как по черному-то рисовать? Ни земли, ни океанов черных не бывает.
– Зато космос бывает. Одну половину сделаем земную, а другую – небесную. Как на звездном глобусе. Хорошо я придумал?
– Н-не знаю, – усомнился Ваня. – Как это… Останется всего пол-Земли, что ли? А какую половину тогда рисовать? Нашу или американскую?
– А ни ту ни другую! Мы всякие материки и острова придумаем сами! Давай, Ванька! Будто незнакомая планета! А?
– Н-не знаю… – Фантазии до младшего брата доходили медленнее, чем разгорались в Веньке. Ваня любил ко всем делам подходить вдумчиво. – Пускай незнакомая планета, ладно… Только все равно ведь половина.
– Но это на глобусе половина! А считаться будет, что целая! Зато со своим небом! Свой собственный космос… Мы там разных созвездий напридумываем!
– И путешествовать можно будет по ним? На звездолете!
– Я об этом и говорю!
К вечеру грунтовка высохла, отец дал кисточки и тюбики с масляными красками (он их покупал весной, чтобы расписать декорации в детском саду, который тогда заканчивал Ваня).
– А вместо разбавителя можно керосин взять.
Мама сказала, что теперь хоть из дома беги. Но не убежала, только форточки открыла.
Расписывали планету дней десять. Среди голубого океана появились Большой материк со Скалистым берегом, Малый материк с Оранжевыми песками, Поясом Пальмовых лесов и Тигриной пустошью, два архипелага – Полярный и Ласковый. И всякие острова, заливы, моря и горные хребты.
А на черной половине загорелись ярко-желтые звезды разных размеров. Их соединяли между собой голубоватые линии рисунков – контуры созвездий. Придумывали созвездия втроем: Венька, Ваня и отец. И появились на звездном полушарии Штурвал, Сивка-Бурка, Фрегат, Мушкетеры, Рыба-пила, Улыбка Акулы, Чудовище Хох (его Венька и Ваня сочинили, когда поздно вечером болтали, лежа в постелях). А еще Венька придумал систему созвездий Ро – Робин Гуд, Робинзон, Роберт Грант (это который сын капитана Гранта).
Придумывать названия – это было такое увлекательное занятие, что и мама иногда давала советы. По ее просьбе в космосе появилась «Черная дыра, куда провалилась новая шапка» (Ваня потерял ее на экскурсии в лесу), «Туманность невыученных уроков», созвездие «Авоська», чтобы братья не забывали ходить за хлебом и картошкой.
– Ну ты, существо, пинай скорее, – сказали ему.
Но первоклассник смотрел из-за глобуса испуганными глазищами и не двигался. К нему подошли, один хлопнул по глобусу:
– Ну-ка, давай, чего вцепился…
Первоклассник прижал большущий шар к забрызганной курточке. Сказал тихо и очень старательно:
– Ребята… Товарищи. Можно я вам свой мяч принесу? Он совсем новенький. Насовсем принесу… А это же…
Ему хотелось объяснить, что пинать такую замечательную вещь… нет, даже не вещь, а… ну, это же все равно что беспомощного щенка ногами лупить. Потому что глобус – он тоже как бы живой. Смотрите, сколько на нем всего – вся Земля…
Но ничего такого первоклассник Ваня Ямщиков не сказал. Слов таких у него не нашлось. Просто он очень жалел глобус. И не хотел расставаться с прилетевшим в руки сокровищем. Он только еще раз пообещал новый мячик и смотрел умоляюще.
Разгоряченным футболистам было не до переживаний малявки. Один уже решительно взялся за шар. Но высокий гибкий старшеклассник (тот, что потом дал в туалете платок) вдруг усмехнулся:
– Стоп, джентльмены. Нам с этим шариком – на полчаса эмоций, а человек… Смотрите, у него в глазах идея светится.
Неизвестно, что светилось в глазах у Вани, но ребята, посмеиваясь, отошли. И Ваня притащил глобус в дом.
Венька задумчиво сказал:
– Вещь, конечно, хорошая, только что с ней делать? Вон, половина всех Европ и Америк облезла.
– Можно самим нарисовать.
– Вообще-то можно… Загрунтовать пентафталем, а потом расписать маслом! – зажегся Венька. – Не обязательно в точности, а как старинный глобус! На них ведь тоже много было неточно, зато интересно: корабли, чудовища…
Ваня радостно затанцевал:
– Мне тоже дашь порисовать, вместе будем!
Бумагу, что висела клочьями, отодрали. В мастерской у отца отыскали банку с голубой пентафталевой эмалью, но ее хватило только на половину шара. Второе полушарие Венька покрыл черным нитролаком. Границу сделал точно по экватору.
Ваня смотрел на это дело без одобрения.
– Как по черному-то рисовать? Ни земли, ни океанов черных не бывает.
– Зато космос бывает. Одну половину сделаем земную, а другую – небесную. Как на звездном глобусе. Хорошо я придумал?
– Н-не знаю, – усомнился Ваня. – Как это… Останется всего пол-Земли, что ли? А какую половину тогда рисовать? Нашу или американскую?
– А ни ту ни другую! Мы всякие материки и острова придумаем сами! Давай, Ванька! Будто незнакомая планета! А?
– Н-не знаю… – Фантазии до младшего брата доходили медленнее, чем разгорались в Веньке. Ваня любил ко всем делам подходить вдумчиво. – Пускай незнакомая планета, ладно… Только все равно ведь половина.
– Но это на глобусе половина! А считаться будет, что целая! Зато со своим небом! Свой собственный космос… Мы там разных созвездий напридумываем!
– И путешествовать можно будет по ним? На звездолете!
– Я об этом и говорю!
К вечеру грунтовка высохла, отец дал кисточки и тюбики с масляными красками (он их покупал весной, чтобы расписать декорации в детском саду, который тогда заканчивал Ваня).
– А вместо разбавителя можно керосин взять.
Мама сказала, что теперь хоть из дома беги. Но не убежала, только форточки открыла.
Расписывали планету дней десять. Среди голубого океана появились Большой материк со Скалистым берегом, Малый материк с Оранжевыми песками, Поясом Пальмовых лесов и Тигриной пустошью, два архипелага – Полярный и Ласковый. И всякие острова, заливы, моря и горные хребты.
А на черной половине загорелись ярко-желтые звезды разных размеров. Их соединяли между собой голубоватые линии рисунков – контуры созвездий. Придумывали созвездия втроем: Венька, Ваня и отец. И появились на звездном полушарии Штурвал, Сивка-Бурка, Фрегат, Мушкетеры, Рыба-пила, Улыбка Акулы, Чудовище Хох (его Венька и Ваня сочинили, когда поздно вечером болтали, лежа в постелях). А еще Венька придумал систему созвездий Ро – Робин Гуд, Робинзон, Роберт Грант (это который сын капитана Гранта).
Придумывать названия – это было такое увлекательное занятие, что и мама иногда давала советы. По ее просьбе в космосе появилась «Черная дыра, куда провалилась новая шапка» (Ваня потерял ее на экскурсии в лесу), «Туманность невыученных уроков», созвездие «Авоська», чтобы братья не забывали ходить за хлебом и картошкой.