Крапивин Владислав Петрович. Рыжее знамя упрямства

   Колесо чуть заметно вздрагивало.
   – Кажется, эксцентрик… – озабоченно проговорил Кирилл.
   – Что? – встревожился мальчик.
   – Сбой во вращении. Чуть-чуть…
   – Ну и пусть! Это… наверно, так и надо. От этого… дополнительная сила…
   Никто не понял, что за сила от неравномерности вращения. Поняли только: мальчик не хочет, чтобы здесь что-то меняли и регулировали. Ладно, его дело…
   – Ну вот… – сказал Кирилл мальчишке снова. – Теперь приходи и верти сколько хочешь. Когда будет настроение…
   Тот помолчал и отозвался тихонько:
   – Да… А вы тоже приходите и вертите… если захочется. Только не рассказывайте другим…
   – Никогда в жизни, – очень серьезно пообещал Словко. – Всё между нами…
   Мальчик переводил глаза с одного на другого. Может быть, ему жаль было расставаться? Или он хотел что-то спросить, но не решался?
   Словко посмотрел на Кирилла, на Игоря, на Ксеню. И они поняли, с какой мыслью он посмотрел. Ксеня на пару секунд оторвалась от велосипедного колеса и первая подняла на уровень груди ладони, быстро сцепила пальцы. И тогда Игорь сделал так же, и Кирилл. И Словко… Этот жест – непонятный для посторонних (и мало заметный), означал для тех, кто в "Эспаде", многое: "Наш человек…"
   "Наш человек в Гаване", – мелькнуло у Словко в памяти название какой-то книжки (которую он, вроде бы даже и не читал). – "Наш человек в Гаванском"…
   Да, безусловно, он был "наш", этот пацаненок, раскрутивший тяжелое колесо по той же причине, по которой вертится Земля. И Словко знал, как теперь лучше всего поступить. Он, вроде бы случайно, шагнул в середину луча и стянул ветровку – ну, будто искал что-то во внутренних карманах. Выпрямился. И как бы увидел себя со стороны, глазами мальчишки. Полыхнула оранжевым огнем рубашка, засверкали золотые якорьки и шевроны, серебристым сиянием засветился капроновый плетеный аксельбант, заискрились латунные пуговки…
   Прошло несколько секунд. И наконец хозяин колеса сделал прерывистый вдох и сбивчиво спросил:
   – Вы… кто?
   – Мы – парусная флотилия. Иначе говоря, отряд "Эспада", – сообщил сверкающий Словко.
   Мальчик помолчал. И сказал задумчиво:
   – Хорошо вам…
   – Почему хорошо? – спросил Игорь.
   – Потому что парусная… и вообще…
   В это "вообще" он, видимо, включил многое – то, что чувствовал в незнакомых ребятах, но о чем не умел или стеснялся сказать.
   И тогда Ксеня (которая продолжала работать турбиной) задала наконец главный вопрос:
   – Хочешь к нам?
   Мальчик отозвался сразу, уверенно и спокойно, словно перед этим долго обдумывал ответ:
   – Да. Я очень хочу.
   Дальше все пошло по заведенному обычаю. Один за другим назвали себя:
   – Я – Игорь…
   – Я – Словко. Имей в виду: не Славка, а Словко… – ("Ага, я буду иметь в виду…", – понятливо отозвался мальчик).
   – Я – Кирилл…
   – Я – Ксеня… – сообщила от фонарика вертящая динамку девочка. – А ты кто?
   И тогда он сморщился, будто тронул языком больной зуб:
   – Ох… у меня такое дурацкое имя…
   – Дурацких имен не бывает, – строго возразил Словко, натягивая курточку.
   – Бывает. Оно такое… несовременное. Отцу пришло в голову, чтобы я назывался Прохор. В честь какого-то его друга… Сам придумал, а сам потом… – Ну, чуть ли не слезинка дрогнула в горле мальчишки.
   – Да ты что? Хорошее имя, – увесисто сказал Кирилл.
   – Ага, "хорошее". Только и слышишь везде… и в школе, и на улице, и в лагере… "Прошка – окрошка, гнилая поварешка"… Или еще хуже.
   – Это хоть с кем бывает. Про меня вот пели: "Кирилл – деда с бабкой уморил"…
   Мальчик Прохор со слабой улыбкой глянул на рослого уверенного Кирилла. Мол, про тебя скажи такое…
   – Но если имя не нравится, можно придумать новое, – сказала Ксеня и сильнее крутнула динамку. – У нас это просто…
   Прохор смотрел недоверчиво и… с ожиданием. Будто надеялся, что новое имя ему тут же поднесут, как на блюдечке.
   – Хочешь быть Рыжиком? – вдруг спросила Ксеня.
   Он заморгал. Не ожидал такого.
   – Но ведь… я же… – он тронул свой искрящийся светлый ежик.
   – Ну да, волосы не рыжие, – покивала Ксеня. – Зато свитер совсем рыжий. И сапоги… А то, что прическа русая, ну так что? Так даже интереснее.
   – И вообще имя Рыжик славное такое, – поддержал Словко Ксеню. Он чуть не выразился "ласковое", но побоялся смутить Прохора. – И даже книжка есть с таким названием…
   – Да, я читал, – вдруг кивнул Прохор. – Про старинного мальчика…
   "Надо же, еще и читатель!" – изумился про себя Словко.
   – Вот видишь! Не отказывайся, – вступил в разговор Игорь.
   Кажется, всем хотелось, чтобы новичка звали именно Рыжиком. Потому что и Кирилл сказал:
   – Когда говорят "Рыжик", сразу видно, что это хороший человек. Соглашайся…
   И Прохор заулыбался:
   – Ладно, я… соглашаюсь. Пусть буду Рыжик.
   А тяжелое колесо все вертелось, послушное закону инерции…
   Он пошел проводить новых друзей. Хлопая сапожками, шагал с ребятами до улицы Кочегаров. После сумрачного убежища оказалось, что на улице еще не совсем темно (дни пока были длиннее ночи – до осеннего равноденствия оставалась целая неделя). По дороге Рыжику (теперь уже – "Рыжику" навсегда) объяснили, куда и к какому часу завтра, в воскресенье, придти в отряд.
   – Улицу Профсоюзную знаешь? Это недалеко, за мостиком. Зеленый трехэтажный дом, номер девять. Над дверью вывеска…
   На перекрестке каждый пожал Рыжику руку. (И наверно, это были первые в его жизни рукопожатия; кажется, он даже не сразу поверил, что они всерьез. Но поверил.) Когда Рыжик уходил, он часто оглядывался и один раз нерешительно помахал рукой. Все разом помахали ему в ответ.
 
   – Свой человек в Гаванском… – проговорил Словко теперь уже вслух. У него не спросили объяснений. То ли тоже слышали про такую книжку, то ли все было ясно и так.
   – Спорить могу, человек пошел не домой, а снова раскручивать колесо, – сказала Ксеня.
   – Ну так что же… – откликнулся Игорь
   – Все же непонятно, зачем ему этот агрегат, – заметил Кирилл. – Ясно, что очень «зачем-то», а вот знать бы…
   Ксеня сказала:
   – Он объяснял, когда ты ездил. "Чтобы вертелось".
   – Тогда ясно… – не стал спорить покладистый Кирилл.
   – Может быть, у него философия такая, – поделился догадкой Словко. – Вроде как у буддистов. Говорят, у них в храмах есть специальные вертящиеся барабаны. Покрутишь такой барабан и вроде как помолился, жить легче…
   – Понятно, – опять согласился Кирилл и забеспокоился о другом: – Аида, наверно упрется рогами: как это новичок без вступительного взноса? А где он возьмет взнос? Прабабушкину пенсию, что ли?
   – Скажем Корнеичу, он ее прижмет, – решил Словко. – Аиду то есть…
   – Как Аида с Феликсом сумели протащить на сборе эту бредятину насчет взносов? – вдруг досадливо взвинтился Игорь. – Ни один из барабанщиков за это не голосовал, а большинство все равно…
   – Охмурили ребят, – согласился Кирилл с командиром барабанщиков Нессоновым.
   – Охмурять они умеют… – буркнул Словко.
   – Ну, давайте ваши лапы, я поехал, – сказал Кирилл. Попрощался и укатил.
   – Словко, пошли к нам, – позвала Ксеня. – У нас пирог с горбушей.
   – Пирог – это хорошо. Но мне уже пиликали из дома…
   Тогда с ним распрощались и близнецы. Словко смотрел им вслед. Хорошие люди. Словкины ровесники. Даже чуть постарше, хотя и поменьше ростом. Характером слегка (а может, и не слегка) похожие на Жека. Не капитаны еще и не командиры судов, потому что опыта у них не в пример меньше Словкиного, зато матросы его экипажа. И барабанщики. А он, Словко, из барабанщиков уже "брысь". Кто виноват, что вдруг сделался выше Нессоновых чуть не на голову! Сказали на сборе "пора, брат, пора". Оставили в утешение аксельбант и нашивку барабанщика-ветерана, перевели в ассистенты знаменной группы, а барабан он передал на линейке маленькому Сережке Гольденбауму. Чуть слезу не пустил тогда…
   Словко зашагал по улице Кочегаров, поглядывая на небо. Над головой оно было уже темно-синее, дрожали первые звезды. Одна – желтая и лучистая – напомнила крохотный фонарик в руке бронзового мальчика. Эта старинная статуэтка служила в "Эспаде" переходящим призом ежегодных парусных гонок. Получал ее рулевой яхты-чемпиона. Правда, ему домой давали мальчика с фонариком лишь на неделю. Потом он стоял на почетном месте в кают-компании, под большим снимком победившего экипажа.
   Словко ни разу еще не был победителем – ни тогда, когда ходил матросом, ни в должности рулевого. Вторые места бывали, да. Ну, может быть, еще повезет и с первым…
   Желтая звезда вздрагивала, и Словко вдруг показалось, что ритм ее дрожания тот же, что у колеса Рыжика, когда оно вертелось с чуть заметной неравномерностью. Но это была не отчетливая мысль, а просто ощущение. Вернее одно из ощущений в конце длинного хорошего дня…

Первая часть Талисман

Пламя на мысу

1

   В первую пятницу июля "Эспада" прощалась со своей самой заслуженной яхтой. С "Томом Сойером". А что было делать?.. Во время недавнего шторма "Томика" с оборванным рулем и развороченным швертовым колодцем бросило на камни у Каменного острова ("острова Шаман", как говорили в отряде). Скальные обломки пробили обшивку в нескольких местах, и видно стало, что фанера гнилая, разбухшая, разлезающаяся слоями. И не заменишь такую, потому что в рыхлых стрингерах и шпангоутах шурупы держаться не станут…
   Моторка притащила "Томика" на базу. И собрание капитанов и рулевых решило: отходил свое бедняга. Жаль, а куда деваться? Для яхточки, скроенной из обычной фанеры, двенадцать лет – старческий возраст. "Томик" и так пережил многих своих собратьев, построенных позже, а сожженных раньше.
   "Том Сойер" был первым среди эспадовских яхт класса "Марк Твен". Этот проект разработал Даниил Корнеевич Вострецов. От "великой ностальгии", как он сам говорил. Однажды Корнеич (в ту пору молодой еще) загремел в госпиталь ветеранов из-за своей ампутированной ноги, а вернее из-за протеза. Сам протез, естественно, не болел (ему-то что!), но он, тяжелый и неуклюжий, натирал и уродовал культю, вызывая всякие воспаления. Корнеича "засадили" в хирургическое отделение, и там он отчаянно заскучал – по жене, по маленькому Ромке и по своему отряду, который в то время вернул себе прежнее гордое имя "Эспада". Чтобы не маяться целыми днями "в тоске и тревоге", Корнеич потребовал себе листы миллиметровки. Тем боле, что все равно необходимо было думать о новых судах. Отрядная шхуна "Тремолино" давно обветшала, шлюпка тоже текла и разваливалась.
   "Не боги горшки обжигают", – сказал окружающим и себе музейный сотрудник и журналист Вострецов.
   Раньше он горшков не обжигал. То есть не было у него никакого корабельно-конструкторского опыта. Правда, строил когда-то с ребятами крохотное фанерное суденышко "Тремолино", однако чертежи готовил не он, а прежний командир "Эспады" Саша Медведев. Была у Корнеича только интуиция парусника, знающего, что нужно яхте для быстрого и безопасного хождения. Он обложился книжками с проектами любительских судов и начал «в муках порождать» собственную конструкцию маленького бермудского шлюпа. Такого, чтобы и устойчивый был, и бегал резво, и воды не набирал, если, не дай Бог, перевернется. И чтобы строить его было не сложно, потому что работать-то придется ребятам от восьми до четырнадцати годков…
   Они хорошо поработали, эспадовские матросы и капитаны той поры. "Том Сойер" оказался той яхточкой, о которой мечталось. Он брал на борт экипаж из четырех ребят, обгонял "Кадеты" фабричной постройки из юношеской секции "Металлист", и не переворачивался при самом свежем ветре (если, конечно, не разевать рот). Ну а перевернется, так что? Водонепроницаемые отсеки держат корпус на плаву. Не ударяйся в панику, прыгай на шверт, тяни борт на себя – и вот уже шестиметровая мачта с мокрым парусом снова торчит вертикально…
   "Том Сойер" положил начало серии "марктвеновских" швертботов. Через год, после большого строительного бума, спущены были на воду "Гек Финн", "Джим", "Бекки Тэччер", "Джо Гарпер"… Кто-то предлагал даже название "Индеец Джо", но большинство его отвергло – уж больно неприятная личность. Зато появилась "Тетя Полли", хотя название это было принято не без полемики. Затем еще – "Миссисипи", "Сент-Питерсборо", а за ними "Том Кенти" (из "Принца и нищего").
   Потом названия менялись на другие, уже не "марктвеновские". Обветшавшие яхты уходили на слом, вместо них строились другие, а давать старые имена новым судам в "Эспаде" было не принято.
   Возникли "Барабанщик" и "Тимур", "Гаврош" и "Буратино", "Динка" и "Оливер Твист"… А вот для "Гарри Поттера" места не нашлось. Никто не спорил – книжка интересная, только… ну, вот почему-то не вставало это имя в дружный корабельный ряд…
   Кроме "марктвенов" пять лет назад построили два более крупных судна. Похожих на легендарную шхуну "Тремолино". Только передняя мачта у них была больше задней, а борта повыше и корпус пошире. То есть это были вместительные и надежные бермудские кечи – очень удобные для дальних походов…
   Одно время начали возникать сложности с правами командиров. Площадь парусности на яхтах "Эспады" значительно превосходила ту, что была у детских "Оптимистов" и "Кадетов". Там-то для вождения хватало удостоверений "юного рулевого", а эти непонятные "марктвены"… Однако начальство морской школы РОСТО, где теперь базировалась "Эспада", смотрела на "оранжевых магелланов" с явной симпатией ("Это наша смена!"), а излишне придирчивым водным инспекторам всегда можно было сказать: "Дети проходят курс обучения, видите, их сопровождает моторка с инструктором"… Год назад начальником школы стал Дмитрий Олегович Соломин – давний выпускник "Эспады", а ныне – каперанг Российского флота. Он провел немало лет на подводных лодках и теперь был отправлен в Преображенск, на берега Орловского озера, "дослуживать до пенсии" (так, по крайней мере, звучала официальная версия).
   Начальник этот (бывший Димка Соломин и давний друг Корнеича), исходя из мореходного опыта "Эспады" и здравой флотской логики, рассуждал так. Двенадцать лет, мол, это все равно, что тринадцать ("По себе помню"), а тринадцать – это, значит, четырнадцатый год; "четырнадцатый" же – почти то же самое, что "четырнадцать". И подписывал испытанным двенадцатилетним командирам "Гаврошей" и "Хоббитов" удостоверения с нужным размером парусности.
   Таким образом Словко в конце октября прошлого года сменил узкий матросский вензель на полноправный капитанский…
   Сегодня каперанг Соломин был здесь же, в месте с "Эспадой".
   С "Томика" была снята мачта и все металлические вещи – пригодятся для новых яхт. Мало того, на скулах были вырублены куски обшивки с названием. Один – для отрядного музея, другой… Его попросила хорошая знакомая инструктора Кинтеля, Маринка. Потому что в начале девяностых она – Маринка Орехова (отрядный "лекарь, пекарь и аптекарь") – была рулевым "Тома Сойера". Правда, не первым рулевым. Первым был Юрик Завалишин, а потом – Кинтель (то есть Даня Рафалов). Но Завалишин скоро уехал в Саратов, а Кинтеля очередной раз дед-медик устроил в больницу – подлечить немалые травмы, которые тот заработал, когда защищал от разгрома двухэтажный особняк, будущий штаб "Эспады" (правда, не защитил, дом сгорел, но это уже отдельная история). Тогда-то Маринка и "перехватила румпель".
   На базу Маринка сегодня не поехала. Во-первых, работа, а во-вторых… "Я там разревусь, как белуга…"
   А сейчас ревела Ольга Шагалова, нынешний командир "Тома Сойера". Ну, то есть не ревела, конечно, а хлюпала носом. Никто ее не осуждал. Даже не стали включать ее в список рулевых для жеребьевки (кому выпадет печальная задача – поджечь "Томика"). Выпало Шурику Завьялову, командиру "Хоббита" – всегда серьезному, даже насупленному человеку. Шурик насупился еще больше, будто его обидели, но спорить, конечно, не стал.
   Собрались на плоском мысу, у которого всегда швартовались яхты "Эспады". Мыс вдавался в озеро на полсотни метров и был похож на притопленный авианосец. По двум сторонам его тянулись причалы, а на середине стояла железная мачта, на ней трепетал под гафелем оранжевый флаг флотилии. А на дальнем конце была костровая площадка. Там и поставили "Томика" – на двух бетонных балках, как на кильблоках. Его обшарпанный белый корпус теперь казался чисто-белым, просто снежным. Только большие пробоины на скулах чернели мертво, будто пустые глазницы. В кокпит набросали хвороста и сухого тростника, полили эту начинку и палубу бензином. У кормы тоже положили сухое топливо. От него нахмуренный Кинтель протянул на десяток метров бензиновую дорожку.
   День был яркий, полный синевы, но прохладный – с норда тянул ровный зябкий ветерок, морщил воду, нагибал траву, холодил ноги. Встали в две шеренги, по обе стороны корпуса, а семь барабанщиков – поперек, будто перекладина у буквы П, спиной к окончанию мыса. Ольга опять захлюпала носом. И утирала глаза плюшевым котенком Питером – это был талисман "Томика". Два ее матроса – конопатый Вовчик Некрасов и длинный лохматый (без берета почему-то) Костя Ковтун смотрели хмуро и сосредоточенно. Третий матрос, Рыжик, отсутствовал (что было дополнительным печальным обстоятельством). Корнеич, Кинтель и каперанг Соломин подошли ближе к корпусу, внутрь "буквы П". Аиды и ее супруга Феликса Борисыча, официального руководителя "Эспады", не было. "Ну и правильно. Морское дело – не их дело", – подумал Словко.
   – Ладно, ребята, – скованно сказал Корнеич. – Долгие проводы – лишние слезы, длинные речи ни к чему. Все мы знаем, чем для нас был наш "Томик". Будем его помнить… Шурик, давай…
   В руке Шурика Завьялова уже был факел – намотанная на сук и пропитанная соляркой тряпка. Она горела дымным пламенем. Шурик, сутулясь, подошел к началу запальной дорожки, ткнул в нее факелом. Огонь сразу вздыбился желтым гребнем, побежал к яхте. Шурик бросил факел ему вслед и, не оглядываясь, пошел на свое место в строю.
   Пламя взметнулось у кормы спиральным вихрем, замерло на миг и бросилось на палубу, на борта. За несколько секунд охватило весь корпус. Словко краем глаза увидел, как на мачте поехал вниз и замер на половине высоты флаг. И в этот миг ударили барабаны.
   Вскинулись в салюте исцарапанные загорелые руки. Каперанг Соломин взял под козырек.
   Барабанщики играли "Марш-атаку", но в каждой сигнальной фразе пропускали по два такта, от этого ритм делался редким, печальным. Получался "Марш-прощание". А в промежутках между размеренными "р-рах…", "р-рах…" сыпалась в тишину негромкая дробь ведущего барабанщика. Если не вникать, не знать что к чему, то она, эта дробь, казалась беспорядочной, сбивчивой, лишенной ритма. Но люди "Эспады" понимали, что Сережка Гольденбаум выговаривает своими палочками какие-то слова. Какие? Это всегда было тайной ведущих барабанщиков. В такие вот важные минуты они сочиняли "внутри себя" какую-нибудь речь и переводили ее на язык барабана. Вплетали в промежутки маршевых ударов. Лучше всего это получалось у Рыжика, но… Впрочем, и у Сережки получалось неплохо.
   Что выстукивали Сережкины палочки по тугой коже высокого барабана? Может быть, вот это?
   "…Ты долго ходил под нашим флагом… Некоторых из нас еще не было на свете, а ты уже бегал по этому озеру. Ты многих научил любить ветер и паруса… Ты был нашим другом… Теперь ты в огненном вихре улетаешь туда, где вечное море. Вечные паруса. Вечные ласковые облака и плавные волны… Прощай. Доброго тебе ветра. Мы не забудем тебя…"
   Мог ли десятилетний Сережка придумать такие фразы? Ну, а почему бы и нет? Он был начитанный человек, любил стихи, как и Словко… Но скорее всего именно у Словко появлялись в голове такие слова.
   А еще появились строчки:

 
Стартуешь на каменной полосе,
И нынче твой парус – пламя.
Навеки ты памятен будешь всем.
Всей «Эспаде». И маме…
 

   Потому что Словкина мама была ветераном "Эспады". В восьмидесятых годах она ходила на шхуне "Тремолино", а потом, когда по старой памяти навещала отряд, любила пройтись на "Томике". "Я люблю его, как настоящая Бекки Тэччер любила настоящего Тома, – иногда признавалась мама. Но потом добавляла – Хотя "Тремолино" я любила все-таки крепче…"
   Наверно, никогда никому не прочитает Словко это сочиненное сейчас четверостишие. Оно из тех, которые "только для меня". Записываются в тайную тетрадку, а то и просто остаются в памяти… Такие строчки – неумелые, корявые, но от них щиплет в глазах.
   …Впрочем, сейчас щипало в глазах прежде всего от дыма. Дувший с озера трехбалльный норд, пролетал сквозь шеренгу, что стояла к ветру спиной, вскидывал дым над огненной круговертью и бросал его на шеренгу, в которой был Словко. Многие моргали, терли веки и скулы.
   Барабаны замолчали. Строй постепенно ломался. Превращался в кольцо, которое замыкало в себя горящую яхту. Широкое кольцо – такое, чтобы пламя не дышало жаром в лица. Впрочем, огонь становился все ниже, ниже, а кольцо – теснее. Подошли большие ребята из секции многоборцев, которые неподалеку оснащали свои шлюпки, подошел дежурный моторист Федя… Кое у кого появились в руках длинные прутья с насажанными на них кусками черного хлеба. Хлебные "шашлыки" совали в пламя, ждали, когда поджарятся (вернее, обуглятся), и жевали, размазывая по щекам сажу. Такие вот были корабельные поминки. Этот обычай сложился давно: ведь с яхтами прощались не один раз. Но нынче сожгли самую заслуженную, самую любимую.
   Корпус "Тома Сойера" уже становился грудой тлеющих деревянных огрызков. И настроение менялось. Мысли теперь обращались к повседневным заботам, к предстоящим парусным гонкам, к необходимости заново проверять оснастку. Первые две недели парусной практики были с капризными ветрами, потрепало немало…
   Каперанг Соломин расстегнул синюю куртку с черными погонами, снял мятую белую фуражку, блеснула легкая проседь. Он потер лоб, глянул на Корнеича.
   – Даня, отойдем давай, надо поговорить. Есть у меня тут некоторые сомнения.
   Корнеич сразу учуял тревогу.
   – Пошли в рубку, Дима…
   Он повернулся, сделал шаг, остановился. Охнул:
   – Господи, Рыжик…

2

   Рыжик шагал от железных, украшенных приваренными к столбам якорями, ворот базы. Он был не в форме, а такой же, каким Словко увидел его впервые, в сентябре. Тот же длинный рыжий свитер и мятые парусиновые штаны. Только на ногах не сапожки, а разбитые кроссовки. Ноги – это сразу видно – в густых комариных укусах, а в ершистых волосах мелкий травяной мусор.
   Сперва Рыжик шел, чуть прихрамывая, потом побежал и уткнулся лицом в штурманскую куртку Корнеича. Всхлипнул.
   Корнеич отступил к лежавшему у воды бетонному блоку, потянул Рыжика за собой. Сел. Взял Рыжика за локти.
   – Сбежал?
   Тот всхлипнул снова и кивнул. Его и Корнеича обступали ребята. Молча.
   Умнее всех поступил командир барабанщиков Игорь Нессонов. Он сказал своей команде:
   – Рыжик вернулся. Принесите его барабан.
   Рыжик глянул на него, на Корнеича. Ладонью мазнул по щекам, шепотом спросил:
   – Значит, меня еще не исключили?
   – Рыжик, ты спятил? – осторожно сказал Корнеич.
   – Но ты же сам тогда сказал… маме…
   – Боже мой, но это же я ей сказал! Чтобы хоть чем-то убедить…
   Мама Рыжика не поддалась убеждениям. Даже когда Корнеич сообщил ей, что всех, кто не прошел программу летней практики, отчисляют из флотилии.
   – Как это отчисляют! – вознегодовала мама. – Мне разрешил Феликс Борисович! И Аида Матвеевна. Они…
   – Феликс Борисович отвечает за административные и финансовые дела, – перебил ее Корнеич. – А его супруга за программу по психологии. За все, что связанно с парусными делами, отвечаем я и Даниил Валерьевич Рафалов, – Корнеич посмотрел на Кинтеля.
   Разговор шел в штабе флотилии на Профсоюзной. Здесь, кроме Корнеича, Кинтеля, Рыжика и его мамы были несколько ребят (в том числе и Словко). И Аида была. Она в разговор не вмешивалась – сказала уже свое слово.
   – В конце концов, разве я не имею права на личную жизнь? – с накалом возгласила мама Рыжика. – В кои-то веки…
   Три месяца назад она вышла замуж за сотрудника компьютерной фирмы "Кольцо Нибелунгов". Казалось, что нормальный мужик. Как-то зашел в отряд, обещал даже помочь с цветным принтером. Но теперь случилось так, что у него и у жены в июле отпуск, путевка в сочинский пансионат, куда якобы нельзя с детьми. И решили молодожены, что пускай "дети" проведут три недели в лагере "Солнечная Радость". А эти три недели в "Эспаде" – самое важное время! Стажировка новых рулевых, зачеты, гонки на первенство флотилии, потом выезд в свой летний лагерь, где собираются отряды из нескольких городов!
   И все это теперь – без Рыжика!
   Каждый понимал, какое горе застряло твердым колючим комом у него в груди.
   Все, кроме мамы:
   – С кем я его здесь оставлю? С бабкой? Ей самой нужна нянька, пришлось нанимать женщину-соседку. Но возиться еще и с ребенком она не станет!
   "Ребенок" стоял тут же, с закушенной губой. Главная задача его была – не разреветься. Он уже делал это дома и теперь знал: нет смысла.
   – Роза Станиславовна, он может пожить у любого из ребят, – сказал Корнеич.