Крапивин Владислав Петрович. Сказки о рыбаках и рыбках

   Марина, а следом за ней девицы-инструкторши подняли во всех группах большой шум, грозили, уговаривали. Никто, конечно, не признался, но на следующее утро труба опять оказалась на подоконнике. Ужасно жаль только, что на объективе уже не было медного венчика с узором из листьев и мелкими буквами на внутренней стороне: «Адмиралъ М.П. Волыновъ». Видно, свинтили на память, паразиты. Они ведь всякие, нынешние детки-то…
   Но все это лишь мелькнуло в голове у Валентина, пока он быстро двигался: запер дверь, бросил на постель трубу, ухватил Сопливика за локти и вынес на середину комнаты, под яркий плафон.
   — Ты же дрожишь, чучело! Весь пропитался, даже в желудке дождь булькает!
   — Не-а… Это не дождь, — отозвался Сопливик.
   Валентин метнулся в душевую кабину. Все-таки чудесная штука эти дачные домики швейцарской фирмы! Не поскупился профсоюз! Тут и телефон, и кондиционер, и душ с маленькой квадратной ванной, и комбайн для стирки, сушки и глаженья белья! Живи и радуйся… Валентин покрутил краны, пустил очень теплую упругую воду. Душ загудел, как эхо ливня.
   Валентин вернулся к Сопливику — тот растерянно стоял посреди натекшей с него лужи.
   — Ну-ка, скидывай все…
   — Да не… — Сопливик съежился то ли от смущения, то ли от зябкой судороги.
   — Чудо ты непутевое… — Валентин присел, сдернул с него раскисшие сандалии-плетенки, стянул и шлепнул на линолеум одежонку. Сопливик не противился, только попискивал, как мышонок. Голый и несчастный, он оказался в серых подтеках, будто выбрался из болота. Валентин ухватил его за ребристые бока, вдвинул в кабинку под тугие струи. Сопливик взвизгнул, затрепыхался.
   — Что? Горячо?
   — Ага! Ай…
   — Так надо, чтобы простуда не прилипла. Сейчас притерпишься.
   — Ой… Ага…
   — Что «ага»?
   — Это… притерпливаюсь. Хорошо…
   Он заулыбался. И, не стесняясь уже, затанцевал под теплым, совсем не похожим на уличный ливень дождем. Вскинул над собой руки. Глаза его блестели сквозь искрящуюся сетку струй. А по телу бежали мутные ручейки.
   — До чего же ты перемазанный! — не сдержался Валентин. — Ни разу тут в баню не ходил, что ли?
   Сопливик перестал танцевать и улыбаться. Съеженно обнял себя за плечи. Валентин разобрал за шумом воды:
   — А там не помоешься…
   — Почему?
   — Потому что не дают… Пристают по-всякому и дразнятся. «Иди, — говорят, — все равно тебе не отмыться»…
   — Свинство какое!
   — Ага… Или одежду спрячут, и ходи как хочешь…
   — Ох ты, мученик… Мыло на полочке, мочалка на крючке, отскребайся. А я стиркой займусь.
   Прачечный комбайн был рядом с душевой. Отличная машина, сплошная автоматика. Система включилась, когда Валентин поднял крышку бака. На экранчике зажглось: «Не забудьте вынуть все из карманов загружаемой в емкость одежды». Сервис!
   В нагрудном кармане липкой и тяжелой рубашонки лежал значок со смеющимся солнышком и словами: «Пусть всегда буду я!» Без булавки. На трикотажных, похожих на тряпицу, которой мыли пол, шортиках тоже оказался карман. В нем нашелся пластмассовый жетон для игровых автоматов. Такие жетоны выдавались за хорошие поступки и образцовое поведение. Значит, Сопливик или выпросил его, или нашел, или, скорее всего, стащил… Потом под ноготь Валентину попалась твердая крошка. Похоже, что кусочек карандашного грифеля. Валентин поднес палец к свету. Под ногтем сидел малюсенький медный стерженек с резьбой.
   Винтик! От кольца?
   Валентин взял трубу. Там, где недавно было кольцо с узором, на не потускневшей еще меди чернели два отверстия для крепких болтиков. Валентин примерил тот, что нашел. Подходит… Открыл ножик и кончиком отточенного лезвия, как отверткой, завернул винт-малютку. Тот послушно вошел в резьбу, остался только шпенек — по толщине пропавшего венчика. Вот так. Вот вам и Сопливик… Господи, а что от него ждать?
   Валентин поглядел на пластмассовую дверь кабинки. За ней — шум воды и возня. И кажется, довольное хихиканье.
   «Ладно, потом разберемся», — сказал себе Валентин. И пошвырял в машину одежду Сопливика. Агрегат плотоядно заурчал. Валентин опять обернулся к дверце.
   — Сам отскоблишься или помочь?
   — Не… Я сам! — откликнулся Сопливик сквозь журчание и плескание. — Только мыло в глаза…
   — Ну, уж потерпи!
   — Ага, я терплю…
   Минут через десять Валентин извлек Сопливика из влажной жары кабинки — отмытого до скрипучести, чисто-смуглого, с розовыми пятнышками на коленках и подбородке — следами отвалившихся коросточек. Старательно вытер его с головой махровым полотенцем. Сопливик попискивал смущенно и благодарно. Проплешинки от болячек местами кровоточили. Валентин взял из аптечки пузырек с бактерицидкой и вату.
   — Ну-ка…
   Сопливик запищал сильнее.
   — Цыц! — Валентин запятнал его желтой бактерицидкой, шлепнул по незагорелому месту, закутал в простыню и отнес на кровать. Сопливик из белого кокона весело блестел глазами.
   Прачечный комбайн зазвонил и выдвинул пластмассовый поднос. На нем сухой стопкой лежала одежонка Сопливика. Отглаженная, пахнущая теплой чистотой. Майка и трусики оказались ярко-голубыми, шорты — кофейного цвета, а рубашка — салатной, с рисунком из желтых и коричневых листьев.
   — Вот и готово. Одевайся… На ужин мы, конечно, опоздали. Сейчас попьем чаю, и я оттащу тебя в спальню.
   — Как это… оттащу? — настороженно отозвался Сопливик.
   — Заверну в плащ — и в охапку… А то ведь опять вмиг до ниточки пропитаешься…
   За пластиковыми стенами продолжал гудеть ливень — ровно и неутомимо.
   — Не… я сам добегу, — хмуро сказал Сопливик. — Тут рядом. — Он торопливо застегнул рубашку.
   — Как это рядом? Через весь лагерь!..
   — А я… в спальню не пойду. Я там давно уже не сплю.
   — А где же спишь? — изумился Валентин.
   — В гнезде… Ну, ящик такой фанерный, из-под пианино. На пустыре. Я туда натащил травы и мешков. Чтобы не холодно…
   — А почему в спальне-то не ночуешь?!
   Сопливик уже оделся и сел на кровати — ноги калачиком. Трогал на колене пятнышки. И, не глядя на Валентина, проговорил тихо:
   — Да ну их… То прогоняют, а то… липнут…
   — Как… липнут?
   — Ну… не знаете, что ли? Лезут в постель, как к девчонке… Ласьен и его дружки…
   — Гадство какое!
   Ласьен (видимо, от слова «лосьон») был смазливый длинный подросток с тонкой улыбочкой и хорошими манерами. Рядом с ним всегда крутились два-три дружка-адъютанта. Марина искренне считала их положительными личностями и активистами.
   — Они часто так… к тем, кто поменьше, — еле слышно объяснил Сопливик.
   Валентин выкрикнул в сердцах:
   — Столько всякой мерзости!.. А вы! Ну почему вы-то, пацаны, молчите? Не спорите, не сопротивляетесь!
   Все так же тихо, но с неожиданной упрямой ноткой Сопливик сказал:
   — Я сопротивляюсь… Потому и прогоняют…
   — Но почему никто не расскажет взрослым?
   — Кому? Марине, что ли? Или Мухобою?
   — Не Мухобою, а про Мухобоя! Как он вас…
   — Боятся, — рассудительно вздохнул Сопливик.
   А Валентин опять ощутил раздражение с оттенком брезгливости. И не сдержал досады:
   — Я же не про тебя. А почему другие… Вот даже Митников. Тоже… как барашек на мясокомбинате.
   Сопливик не обиделся. Наверно, и не учуял раздражения в свой адрес. Сказал, явно заступаясь за Илюшку:
   — Митников-то не Мухобоя боится…
   — А кого?
   — Характеристики. Каждому ведь в конце смены характеристику пишут.
   — Ну и… на кой она ему? В десять-то лет! В туалет с ней только…
   — Не-е… Вы не знаете. Он ведь тоже интернатский, мы из одной группы…
   — Ну и что?
   — А недавно его это… в семью взяли. Молодые тетенька и дяденька, усыновить хотят. После лагеря… А он боится, что если они прочитают плохую характеристику, то передумают.
   «Вот оно что…» — Валентин ощутил облегчение оттого, что Илюшкина покорность объяснялась так понятно. Ни при чем здесь ни природная трусость, ни мистика Босха.
   — Бредятина какая-то, — проворчал он. — Разве детей любят за характеристики?
   — Кого как, — с недетской умудренностью откликнулся Сопливик.
   «Тебе, бедняге, никакая характеристика не поможет», — подумал Валентин. Глянул на угловатое, некрасивое личико Сопливика — отмытое, с блестящими глазами, но все равно с печатью детдомовской неприкаянности. И сказал виновато:
   — Как же тебя не хватились ни разу, когда ты в своем гнезде ночевал?
   — Господи, а кому я нужен, — выдохнул Сопливик, и Валентина резанула эта простодушная горечь.
   — Вот что, голубчик! Ни в какое гнездо ты не пойдешь! Будешь ночевать у меня. Там, где сидишь. А я — вот здесь… — Валентин дернул от стены запасную койку.
   Сопливик не заспорил. Только заметил нерешительно:
   — Может, лучше вы здесь, а я на откидушке? Она узкая, а я маленький.
   — Нет, поспи хоть раз по-человечески… Послушай, а там, в гнезде твоем, неужели не страшно одному ночью-то?
   — Если один, чего бояться? — совсем по-взрослому ответил Сопливик. — Вот когда все кругом пристают и дразнятся, страшно…
   Валентин отошел и стал набирать воду в электрочайник.
   «Если Мухобой узнает, что я оставил мальчишку у себя, будет у него козырь. Приклеит гад что-нибудь… „ласьеновское“», — думал он. И снова его тряхнула ненависть к Мухобою.
   «Надо завтра сказать Илюшке еще раз, чтобы не боялся…»

3

   Когда Валентин проснулся, Сопливик, уже одетый, сидел на кровати и… крутил в пальцах револьвер.
   — Осторожно… — негромко выговорил Валентин. — Сиди тихо, не нажми там…
   Сопливик глянул без страха и виноватости. С пониманием.
   — Он ведь на предохранителе, я знаю…
   Валентин мягко поднялся, взял «бергман» у мальчишки.
   — Как ты его откопал…
   — Я под подушку руку сунул нечаянно…
   — Не следует совать руки куда не надо. Даже нечаянно… — сообщил Валентин с назидательностью, но полушутя, потому что чего зря пугать и без того затюканного Сопливика. Натянул брюки, сунул «бергман» за ремень, прикрыл надетой навыпуск рубашкой. Сопливик следил за ним серьезно и молча. Потом сказал:
   — Вы не бойтесь, я никому не проболтаюсь… про это.
   — Благодарю вас, мой друг. Я знаю, что вы умеете молчать как могила. Но секрета из вчерашнего скандала все равно не получится…
   Валентин хорошо выспался и не чувствовал беспокойства из-за случая с Мухобоем. За окнами было сверкающее умытое утро. И даже Сопливик — с торчащими, как рожки, темными волосами, с пухлыми после сна губами — казался симпатичным. Некрасивый, но славный. Поблескивает глазами-угольками и даже улыбается слегка — нерешительной редкозубой улыбкой.
   Солнечный зайчик щекотал Валентину угол глаза. Это на подоконнике сверкал под лучом медный край подзорной трубы. Валентин вспомнил про найденный винтик и слегка насупился в душе на Сопливика. «Хотя чего с него взять, с несчастного», — подумал он. И вдруг осенило:
   — Слушай, завтракать еще рано. Сделай сейчас для меня одно дело, а?
   — Ладно! — Сопливик спустил с кровати ноги.
   — Там, где ты нашел трубу, должно валяться медное кольцо с узором. Наверно, оно свинтилось с трубы. Поищи в траве, пожалуйста…
   Может быть, если Сопливик и правда стащил и спрятал венчик, он его сейчас принесет — словно и в самом деле нашел в траве. Оба они будут знать, что это не так, и со стороны Сопливика получится молчаливое признание, а со стороны Валентина такое же молчаливое прощение. И для обоих это будет хорошо.
   — Ладно, я сейчас, — отозвался Сопливик так бесхитростно, что Валентин засомневался: может, и ни при чем он?
   Сопливик босиком скакнул к двери и там оглянулся:
   — А если Мухобой меня увидит?
   — Сразу тогда бегом ко мне!
   — Ладно. А то начнет… как Илюшку…
   — Слушай, — мрачнея, сказал Валентин. — А как ты думаешь, почему он не поставил Илюшку со всеми у флага, а начал отдельно… воспитывать?
   Сопливик тоже насупился:
   — Наверно, допрашивать хотел…
   — Про что?
   — Может, чтобы узнать, кто еще с ними ходил. Или как дорогу найти на поляну…
   — Разве это секрет?
   — Для кого как… — Сопливик босой пяткой зацарапал пластик пола.
   — А ты думаешь… Илюшка сказал бы?
   Сопливик быстро поднял и опустил угольные глаза.
   — Я как могу знать… про другого-то… Я бы не сказал, хоть он убей. Но мне-то ведь все равно. Меня никто не усынавли… не усыновлял…
   — Ну, беги, — вздохнул Валентин. И когда захлопнулась дверь, вдруг подумал: «Боже мой, а я ведь даже не помню, как его зовут по-человечески. Сопливик да Сопливик…»
   Он умылся, расчесал бородку, убрал постели. Прошло еще минут пятнадцать, и Сопливик явился. Встрепанный, с прилипшими к мокрым ногам травинкам и без кольца.
   — Нету нигде, всю траву обшарил… А вас тут какой-то дяденька спрашивает.
   Дяденька оказался высоким, лысоватым и бледноглазым незнакомцем в очень аккуратном сером костюме. У Валентина неприятно засосало под сердцем.
   — Валентин Валерьевич, я прошу прощения, что беспокою… Можно побеседовать? — Незнакомец мельком глянул на Сопливика. Тот смотрел недовольно и выжидательно.
   — Ты беги завтракать без меня, — сказал Валентин и вспомнил вдруг: — Женька… Если что, заходи потом.
   Сопливик молча взял у порога свои сандалии.

Свирский

1

   Чувствуя за поясом неудобный, слишком округлый «бергман», Валентин сел на край кровати. Гостю показал на откидушку. Молча. Несколько секунд оба без симпатии и ожидающе смотрели друг на друга. С нарочитой неторопливостью гость полез во внутренний карман и достал коричневые «корочки».
   — Я следователь группы уголовного сектора Абов… Вот… — Он держал удостоверение так, словно ожидал, что Валентин вежливо откажется смотреть. Валентин, однако, дотянулся, взял корочки, изучил фотографию и печать. Отдал. Изобразил полускрытый зевок.
   — Ну и чем могу служить… Семен Семенович?
   Следователь Абов сказал с деланной ноткой сочувствия:
   — Поступило заявление от работника лагеря гражданина Фокина о вашем нападении на него с применением оружия…
   Глядя Абову в переносицу, Валентин бесцветно произнес:
   — Полагаю, он не только работник лагеря, но и ваш…
   Следователь Абов не то чтобы изменился в лице, но как-то внутренне шевельнулся.
   — С чего вы взяли?
   — Как бы иначе он сумел так быстро просигналить?
   — Элементарно, по телефону.
   — Отключенному из-за грозы!
   — Он позвонил с автомата на шоссе.
   — Бегал туда под ливнем? Как спешил, бедняга!
   — Он звонил на рассвете, когда дождь кончился!
   — И вы сразу примчались!
   — Во-первых, не так уж сразу. А во-вторых, речь об оружии все-таки…
   — Будто вы не знаете, кто владелец оружия…
   Абов смягчился и сказал неофициально:
   — Да знаю, конечно, чего там… Иначе бы приехал с опергруппой.
   — Имейте в виду, я сдам револьвер только по акту и при свидетелях. С письменным заявлением, как он ко мне попал.
   Абов отозвался небрежно, словно думая о другом:
   — А черт с ним, с револьвером, оставьте пока себе, если хотите. А потом можете утопить, все равно он нигде не зарегистрирован.
   — Что значит «оставьте пока»?
   — Ну… пока вы здесь.
   — Договаривайте уж, — нервно бросил Валентин.
   — Видите ли… — начал Абов, постукивая подошвой.
   «Сейчас он повторит: „Видите ли, Валентин Валерьевич…“»
   — Видите ли, Валентин Валерьевич… У нас есть к вам просьба.
   — У группы уголовного сектора? — осведомился Валентин.
   — Ну… да.
   Лениво и со слегка наигранной досадой Валентин сказал:
   — Не валяйте же дурака… Семен Семенович. Неужели я не отличу сотрудника Ведомства от чиновника уголовного сектора.
   В Абове словно лопнули какие-то ниточки. Он повозился, сел удобнее.
   — Ну и ладушки. Тогда сразу к делу. Хорошо?
   — А вот не знаю. — Валентин ощутил напряжение и знакомую по старым временам противную зависимость. — Не знаю, хорошо ли. Я давно уже деликатно, но решительно проинформировал вашу службу, что никаких дел с Ведомством больше иметь не хочу.
   — А что так? — вроде бы по-настоящему обиделся и растерялся Абов.
   — Те, кому надо, знают, «что», — усмехнулся Валентин.
   — Я не знаю… Мне, наоборот, рекомендовали вас как… — Он замялся.
   — Как стукача со стажем и опытом? — спросил Валентин, ясным взглядом изучая лицо Абова.
   Тот отвел глаза, пальцами забарабанил по колену.
   — Право же… Зачем вы так? И себя, и нас…
   — А я не себя. Только вас. Ваш ведомственный, извините, примитивизм в подходе к людям. Он, видимо, неискореним, хотя, казалось бы, и работники есть у вас вполне интеллигентные, и опыт колоссальный… Просто феномен какой-то…
   — Ну… допустим, — покладисто сказал Абов, хотя и поморщился. — А к вам-то какое это имеет отношение? Тем более, что у нас нет термина «стукач», а есть вполне уважительное «необъявленный сотрудник»…
   — И всех «необъявленных» вы меряете одним аршином…
   — Я понял: вы чем-то обижены…
   — На Ведомство? — сказал Валентин.
   Абов повозился опять. Спросил понимающе:
   — Тогда… на себя?
   — Господи, ну почему я должен перед вами исповедоваться?
   — Да ничего вы не должны… Но мне-то что делать? — Абов был огорчен, видимо, по-настоящему. — Что я должен ответить шефу? В отделе мне ни словечка не сказали, что вы…
   — Завязал, — подсказал Валентин.
   — Ну да, черт возьми! Меня же спросят, почему вернулся несолоно хлебавши. Дело-то намечается серьезное…
   «Думает, сейчас заинтересуюсь: что за дело?»
   — Сочувствую, — сказал Валентин. — И догадываюсь, что последует дальше: «Раз вы, гражданин Свирский, отказываетесь от контактов, мы, к сожалению, не сможем воспрепятствовать уголовному сектору раскрутить дело с револьвером, как им захочется. А они, сами знаете, не всегда объективны…»
   — Да бросьте, — вздохнул Абов. — Несмотря на всю свою, как вы говорите, примитивность, не такие уж мы идиоты… А что, Свирский — это ваш псевдоним?
   — Будто вы не знаете!
   — Я же недавно в этой группе… И там, честно говоря, такой кавардак в связи с последними событиями…
   — Известная доля доверительности — один из методов достижения нужного уровня коммуникабельности с вербуемым субъектом, — усмехнулся Валентин. — Но я-то не новичок…
   — Мне сейчас не до «методов», — досадливо отозвался Абов. — Думаю, как быть… Без ножа режете… Ну, хоть коротко объясните, что произошло? Чтобы на меня меньше шишек… И в конце концов, мне это интересно как профессионалу: почему человек уходит от нас?
   — Ладно! — резко сказал Валентин. И толкнулся спиной от стены (Абов чуть вздрогнул). — Только выньте и отключите машинку.
   — Вы… собственно, что имеете в виду? Пистолет? У меня нет, честное слово…
   — Я имею в виду звукозапись, — снисходительно сказал Валентин.
   — А, это… — Абов послушно полез за пазуху, достал плоский, как блокнот, диктофон, положил на кровать рядом с Валентином. — Он на «стопе», убедитесь сами.
   — Благодарю… — Валентину опять расхотелось говорить. И он произнес почти через силу:
   — Главная ваша ошибка, что слишком большой расчет вы делаете на страх. Даже при научной разработке «индекса вербуемости необъявленных агентов» фактору страха вы отводите основную роль: чем больше человек вами напуган, тем скорее он согласится стать… сотрудником…
   Абов помигал, но сказал терпеливо:
   — Разве это так? Не уверен… И к вам-то, полагаю, это в любом случае не относится…

2

   Но это относилось к Валентину. Именно «фактор страха». С боязнью и ощущением казенной зависимости шел он восемь лет назад в муниципальную комиссию воинского резерва, когда его вызвали по телефону. И не зря боялся. В комиссии сказали то, чего он опасался больше всего: Валентин Волынов, как подпоручик запаса, в силу государственной необходимости призывается на строевую службу на три года.
   До сих пор тошно вспоминать, как суетливо и чересчур горячо начал он доказывать, что это нелепо и бессмысленно. Как пожимал плечами и с напускной независимостью даже хихикал над абсурдностью такого решения. Штатский человек, художник, зачем он нужен армии? Конечно, почетная обязанность, он понимает, но есть же и здравый смысл. Все его военное образование — формальный курс в архитектурном институте, который в течение трех месяцев вели отставные полковники времен Второй мировой… Если бы сейчас, не дай Бог, война — другое дело. А в мирное время каждый должен быть на своем месте! У него творческие планы, издательские договоры, фильм… В конце концов, семейные условия! На его иждивении парализованная тетя…
   Молоденький военный чиновник с погонами инженер-поручика и гладкой уставной прической перекладывал на столе бумаги. Потом сказал, оглянувшись на портрет Верного Продолжателя:
   — У всех или тетя, или жена, или… еще кто-то. А как быть с пользой отечеству?
   Такие были времена. Сейчас Валентин сказал бы этому писарю, что пользу отечеству, которому давно уже никто не грозит, он, Волынов, и зажравшиеся генералы понимают по-разному. А тогда сумел только с жалким апломбом возразить, что художник полезнее для отечества в своей роли творческой личности.
   — Отечеству виднее, — с зевком сказал инженер-поручик. — Впрочем, решение насчет вас, кажется, еще не окончательно. С вами хотят побеседовать… там… — Он кивнул на внутреннюю дверь. — Пройдите…
   Там, в комнате с голыми стенами, с пустым конторским столом и тремя стульями, сидели двое. С неуловимой одинаковостью лиц, хотя и совершенно не похожие. Один — пожилой, с бульдожистой умной мордой, второй — тощий, ушастый, ровесник Валентина. С клоунским изломом бровей над очками. Характерная физиономия. «С этакой запоминающейся рожей — и работать в такой конторе», — первое, что подумал Валентин.
   Его вежливо попросили сесть. Бульдожистый дядька излишне старательно пощупал бедного Валентина Волынова глазами.
   — Ну и как вы, Валентин Валерьевич, относитесь к службе в славном оборонительном корпусе Восточной Федерации?
   У Валентина нервно подрагивали пальцы, но, несмотря на это, он чувствовал облегчение. Потому что понял уже: игра.
   «И не очень умная к тому же…»
   Он сказал, подбирая слова:
   — Трудно говорить об отношении… когда предлагают разом сменить образ жизни, все поломать…
   — Ну а как же с патриотическим долгом! — старательно вскинулся лопоухий.
   Его пожилой коллега (видимо, начальник) поморщился:
   — Ладно тебе… — И сказал Валентину: — Мы не из армии.
   — Вижу, — вздохнул Валентин.
   — Почему?! — вскинулся опять лопоухий.
   Валентин помолчал, сколько позволяла ситуация, потом позволил себе улыбнуться чуть снисходительно (хотя внутренняя дрожь не совсем еще улеглась).
   — Я мог бы изобразить проницательность, сослаться на интуицию и так далее. Но дело проще: я вас вспомнил. — Он смотрел на лопоухого. — Мы оба учились в архитектурном, только я у дизайнеров, а вы на градостроительном факультете, в новом корпусе. А потом, по слухам, вас… пригласили работать в Ведомство.
   Бульдожистый обрадовался искренне, как-то по-домашнему:
   — Узнал! Я же говорил — узнает! Профессиональная зоркость у человека!
   Лопоухий натянуто улыбнулся. Валентин сказал:
   — Косиков Артур… Отчества, конечно, не знаю.
   — Львович… — Артур вдруг заулыбался по-настоящему, снял очки, пощелкал ими по кончику утиного носа. — Мы на втором курсе были вместе в жюри конкурса «Сумасшедшие проекты», даже поспорили малость…
   «Идиллия юности…» — горько мелькнуло у Валентина.
   Бульдожистый приподнялся с заскрипевшего конторского стула, протянул руку:
   — А я Аким Данилович… — Рука была мягкая, теплая. — Давайте, значит, к делу… Вы, Валентин Валерьевич, как относитесь к нашему Ведомству? — Он и Артур неуловимо насторожились, несмотря на улыбки.
   — Ну, как… — начал Валентин столь индифферентно, что при желании можно было заподозрить легкую иронию. В допустимой мере. — Видимо, как и положено лояльному гражданину. С пониманием важности вашей миссии и должной мерой почтения…
   — Без предубеждения, значит, — уточнил Аким Данилович.
   — А чего мне «предубеждаться»? — отозвался Валентин с хорошо рассчитанной мальчишеской беспечностью. — Вы — те, кто знает все и про всех, и вам наверняка известно, что я далек от всякой политической возни. В бесцензурных альманахах не участвую, с иностранными издательствами отношения поддерживаю строго через наших бдительных посредников из Бюро по охране авторства. И даже, победив в Амстердамском конкурсе, за медалью в Голландию не летал. По причине тетушкиной хвори. Здесь медаль вручали, на собрании творческого актива… С активистами из столичной оппозиции тоже не в контакте.
   — По причине идейного несогласия с ними? — с интересом уточнил Аким Данилович.
   — И по причине образа жизни, — пожал плечами Валентин. — Я же для детских книжек картинки рисую. Это работа достаточно отрешенная от политической остроты…
   — Как ни старайся, а совсем от нее не отрешишься, от остроты-то, — повздыхал Аким Данилович. И спросил без перехода: — Вы как насчет того, чтобы помочь нам?
   То ли от растерянности, то ли от желания кончить все разом, Валентин брякнул хмуро и дерзко:
   — Вербуете, что ли?
   Артур вздернул клоунские брови и напружинился опять, а добродушный Данилыч пояснил доверительно:
   — До зарезу нужен знающий человек. Сами понимаете, искусство — это идеология, наша важнейшая сфера. И нужна объективная информация. Так сказать, с анализом, что там происходит, в творческих мирах. Не выдумки и сплетни дураков стукачей (таких у нас достаточно), не доносы завистников, а реальная и масштабная картина. С обобщениями. Не для каких-то мер или карательных акций, упаси Господи. Просто чтобы ориентироваться в этих процессах. Для профилактики, для помощи хорошим людям, в конце концов… А?
   Валентину казалось, что он увязает в чем-то холодно-липком, без надежды на помощь.
   — Видите ли… круг моих знакомств очень ограничен. Вы, наверно, думаете, что я кручусь в среде артистов, режиссеров, живописцев, а я…
   — Да знаем, знаем, — сказал Аким Данилович. — И все же… Ну а если надо, можно немножко и расширить круг-то. Для пользы дела… Вы же понимаете, Валентин Валерьевич, что никакая страна не может существовать без системы безопасности, и обязанность сознательных людей — помогать нам. Уж простите за громкие слова, но гражданский долг… Артур Львович тут правильно напоминал…
   Ненавидя себя, Валентин пробормотал:
   — Долг-то долгом, но надо к этому и склонность иметь, способности… Опять же и время требуется, а у меня работа с утра до ночи…
   Лопоухий Артур насадил на утиный нос очки и проговорил вроде с сочувствием, однако и с иезуитской вкрадчивостью:
   — Времени у художника всегда, конечно, мало… Однако, если им… — Он посмотрел на дверь, за которой стучал на машинке инженер-поручик Ряжский. — Если им не захочется оставить вас в покое, времени может не оказаться вовсе. Для творческого процесса…
   «Сволочь», — тоскливо выругался про себя Валентин.
   Аким Данилович не спеша поднялся.
   — Мы ведь вас, голубчик, не торопим, вы подумайте. А денька через три, с вашего позволения, позвоним…
 
   И Валентин думал. Целый день и целую ночь. И еще день. Ощущение ловушки, безысходности не исчезало, и Валентин безуспешно пытался найти хоть какой-то выход.
   Что ему грозит, если откажется? Судьба «недоделанного» подпоручика в каком-нибудь строительном гарнизоне под командой полуспившихся кадровых солдафонов? Гадко, но, в конце концов, это не на всю жизнь. Рисовать худо-бедно он сумеет и там. Жены-детей пока, слава Аллаху, нет, а тетку старушки подружки одну не оставят… А может, еще его и не заберут, может, просто пугают? Едва ли… И могут не просто в казарму загнать, а еще и закрыть перед художником Волыновым издательства, пришить какое-нибудь дело, и доказывай, что ты не жираф во фраке… Но, как ни странно, даже такой поворот не очень пугает, только озноб от злости. Главное — не это. Есть причина, которая любому здравомыслящему человеку показалась бы в такой ситуации самой пустяковой, не второстепенной даже, а «десятистепенной». Вообще не причиной… Было Валентину до боли, до слез жаль расставаться с «Репейником».
   …С этой компанией он познакомился случайно. В начале июня. В тот день он с утра прихватил альбом и пустился в «свободный поиск» — делать наброски с играющих в переулках и скверах ребятишек. Это была необходимая, черновая работа иллюстратора. Впрочем, говорить «черновая» неверно. В этом слове есть что-то сумрачное, а она приносила Валентину радость. И веселый азарт охотника, хотя и смешанный со смущением.