Осьма между тем продолжал:
   – Сейчас в Ратном три десятка твоих ребят. Да хватит и двух десятков, я сам с ними поеду. Догоним, полоним, отведем в Княжий погост. Спирька туда малую ладью пригонит, он один раз уже туда ходил. Сейчас многие добычу, в Куньем городище взятую, сбыть хотят. Погрузим все на ладью, на весла холопов посадим – и вниз по Пивени, потом по Случи. Дня за три до погоста доберется. Там баб с детишками – на ладью и в Пинск. В Пинске приказчик Никифора сидит, поможет быстро расторговаться…
   – Нет!
   – Что «нет»?
   – Пусть изгои, пусть злоумышляли, но своими, ратнинцами, я торговать не стану! Бабы меня и так прилюдно прокляли, а если я их еще в рабство…
   – Нет так нет, – легко согласился Осьма. – Пусть другим достанутся или зверью на обед. Однако куньевскую добычу ты в Пинск отправить не против?
   – Не против.
   «Что же вы натворили, сэр Майкл? Пять женщин, тринадцать детей… «кому-то достанутся или зверью на обед». XII век, одиночки не выживают, даже этот «коммерсант», туды его мать, вынужден к кому-то пристраиваться, хозяином называет, курва. Где правда, в чем? У отца Михаила своя правда – я пролил невинную кровь, у Настены своя – клятвопреступников карать без жалости, у Пелагеи своя – будь ты проклят, Бешеный Лис. А где моя правда? С чем я сюда пришел? С избавлением от тюрьмы и смерти, с радостью от подаренной второй жизни? А еще с чем? В Бога не верю, сотне сам гибель предрек… Тпру, стоять, сэр! Кажется, уже договаривались: никаких интеллигентских самокопаний и самобичеваний. Все идет так, как должно идти в этом времени и в этих обстоятельствах. Боитесь замараться? Ну так извольте проследовать в сортир с намыленной веревкой! Впрочем, это мы уже однажды обсуждали…»
   – Хозяин, ты слушаешь?
   – Что?
   – Э-э, может, ты устал, потом продолжим?
   – Нет, говори, что ты хотел.
   – Я говорю: продал бы ты мне дом Устина.
   – Чего? – Мишка даже не сразу понял, о чем идет речь. – Ты о чем, Осьма?
   – Да нет, хозяин, я все понимаю! Чужим в Ратном строиться или покупать дома не дозволено, я узнавал. Разве что на посаде, да и то еще неизвестно, посада-то у вас пока нет. И тебе усадьбой владеть не по возрасту. Но других-то хозяев нет. Устин убит, жена его убита, детей их к родне отсылают. Ты усадьбу на щит взял, тебе и владеть, то есть пока, конечно, деду твоему вместо тебя, но через два года ты в возраст войдешь, дед тебе меч навесит, тогда ты в своем праве будешь.
   – Но все равно же чужому продать нельзя будет. – Язык так и чесался послать Осьму с его коммерцией куда подальше. – Что за два года изменится?
   – Э, хозяин, за два года много воды в Пивени утечет, всякое случиться может. Но я столько ждать не могу, мне семейство перевезти сюда надо. Я что предлагаю: купчую я подпишу с тобой, силы она пока иметь не будет, а жить в том доме я буду как бы по указу сотника. Это можно, я узнавал. Через два года купчая вступит в силу, но знать об этом никто не будет – живу себе и живу. А еще сколько-то времени пройдет, так никто и не задумается – привыкнут.
   – Дед в курсе?
   – Что?
   – С дедом ты это все обговорил?
   – А как же? Он так и указал: продаются только постройки, другое имущество, холопы, пашенные земли, разные угодья – все тебе. Так я и не претендую, холопы – дело наживное.
   – Слушай, Осьма. Вот ты сюда семью перевезти собираешься… Представь себе, что кто-то их по дороге из Суздаля перехватит так, как ты наших изгоев предлагаешь перехватить. Как это тебе?
   – Ну во-первых, я из Ростова, а не из Суздаля. Во-вторых, семья у меня уже в Турове. А в-третьих… чего ты хочешь-то? Тут уж, куда ни кинь, везде клин. Для изгоев легкой судьбы не бывает. Самое лучшее, если в холопы угодят, но могут разбойникам попасться или зверью. Могут просто с голоду помереть или от болезни, но это долго, раньше до них кто-нибудь добраться успеет. Совесть тебя мучает? Ну возьми их к себе в крепость! Только тогда каждый день жди: либо нож в спину, либо яд в еду. Я их судьбу менять не предлагал, я предлагал на их беде нажиться.
   – Что ты сказал? Ты что, б…дь, сказал…
   – Уймись, парень…
   – С-сволочь, это ты мне… – Мишка сел на постели, перед глазами поплыло, преодолевая тошноту, он сунул пальцы в рот и высвистал сигнал: «Тревога, все ко мне!»
   – Стой, ты что делаешь, парень!
   – Ур-рою, падла… – Мишка попытался опереться рукой на край постели, но ладонь соскользнула, и он свалился на пол. – Не прикасайся ко мне!
   Не обращая внимания на Мишкино сопротивление, Осьма подхватил его и уложил обратно.
   – Да что ж ты творишь, парень? Разве ж можно так?
   Мишка снова попытался свистнуть, но рот наполнился тягучей слюной, и у него ничего не получилось.
   – С-сука брюхатая, сейчас ты у меня наживешься…
   За дверью послышался топот ног и дедов командный рык:
   – Стоять! Я кому сказал? Всем назад, я сам разберусь!
   – Я тебе разберусь, старый хрыч! – возник на фоне общего шума голос Настены – Совсем очумели мужики. А вы чего здесь? В кого стрелять собрались? Пошли вон!
   Что-то пробубнил молодой голос, кажется Дмитрия, в ответ снова рыкнул дед:
   – Он старшина, а я сотник! Вон отсюда!!!
   Мишка снова, уже понимая, что дед никого к нему не допустит, попытался свистнуть, но Осьма прижал его руки к постели, потом обернулся к двери и закричал:
   – Корней Агеич, да зайди ты наконец, не уймется никак твой Лис!
   Вместо деда в горнице появилась Настена.
   – А ну отпусти парня! – рявкнула она на Осьму. – Прочь руки!
   – Да он сам же себе навредит, гляди, как его корежит.
   – Не навредит! – Настена обернулась назад и кого-то там схватила. – А ну поди-ка сюда!
   Мишка от изумления даже забыл о тошноте – Настена тащила деда в горницу за бороду!
   – Вы что тут устроили? Я что, вас все время в разум возвращать должна?
   – Да отпусти ты, дурища! – Дед безуспешно пытался высвободить бороду из пальцев Настены. – Ох, едрена-м-м-м…
   Настена коротко двинула свободной рукой, и дед, скрючившись, начал оседать на пол.
   – Я тебя отпущу! Я тебя так отпущу – неделю в нужнике ночевать будешь! – Лекарка, выпустив бороду деда, повернулась к Осьме. – А ты, торгаш…
   Осьма не стал дожидаться продолжения и, подхватив лавку, многозначительно подкинул ее в руках, перехватывая для удара. Мишка заскреб пальцами по стене, пытаясь дотянуться до висящего над постелью пояса с оружием.
   – Все!!! Хватит!!! – заголосил с пола дед. – Остановитесь все!!! Михайла, лежать! Осьмуха, оставь лавку, не тронет тебя никто! Настька! Едрена-матрена, Настька, встать помоги. Размахалась, понимаешь, меня лошадь так не лягала.
   – Что случилось? – донесся голос матери.
   – Корней Агеич, что с тобой? – вторил ей голос Листвяны.
   – О господи! – взвыл дед. – Вас только тут не хватало! Настена, Христа ради, уведи их! Все уже, никто никого не тронет.
   Лекарка подозрительно оглядела присутствующих и неожиданно подчинилась деду.
   – Анюта, Листя, пошли отсюда.
   – Да что у вас тут…
   – Пойдем, пойдем, – прервала мать Настена. – Мужики дурью маются. Пойдем, там поговорим. – Лекарка подхватила мать и Листвяну под руки и повлекла в сторону сеней. – Пошли, бабоньки, парнишек успокоить надо, а то они за самострелы похватались, долго ли до беды…
   Осьма проводил женщин взглядом, шумно выдохнул, поставил лавку на пол и протянул руку деду:
   – Вставай, что ли, Корней Агеич.
   – Да пошел ты, Осьмуха… Ох, едрена-матрена. Лекарка, а дерется, как Бурей. Знает ведь, в какое место двинуть, жаба.
   – Д-а-а, грозна бабища, – согласился Осьма. – Я думал, грознее вашей Алены никого и нет. А эта… ну надо же…
   – Кхе! Ты еще не видал, как она на пару с Лаврухой зубы больные рвет! Вот где ужас-то! Лавруха клещами зуб ухватит, а она ка-ак даст в лоб! Только искры из глаз. А Лавруха хрясь зуб изо рта… – Деда аж передернуло от жутких воспоминаний.
   Мишка, после второго за день эмоционального срыва, лежал в совершенной прострации. Дед с Осьмой еще о чем-то говорили, даже, кажется, немного посмеялись, ему было все равно, он закрыл глаз и погрузился в тупое бездумье. Осьма что-то рассказывал про лекаря-пьяницу, который лечил его в Юрьеве после ранения, полученного в схватке с чудью. Кажется, юмор ситуации заключался в том, что лекарь с пьяных глаз принял Осьму за роженицу и обозлившийся приказчик Осьмы поволок его протрезвляться в проруби, чуть при этом не утопив. Протрезвев, лекарь очень ловко зашил широкую рану от лезвия рогатины, но на следующий день ничего не помнил и последними словами ругал неумеху, зашившего плечо вкривь и вкось, авторитетно заявляя, что таким лекарям надо руки обламывать, а еще лучше душить их в колыбели, чтобы потом не возиться.
   Дед в ответ поведал душераздирающую историю о том, как Бурей, доставая рыбью кость, застрявшую в горле у одного из обозников, ненароком сломал локтем нос не вовремя подсунувшемуся другому обознику.
   Похоже, оба собеседника чего-то ждали, развлекая друг друга медицинскими анекдотами. Голоса скользили по краю Мишкиного сознания, не вызывая никакой реакции и превращаясь постепенно в «белый шум». Ни малейшего желания выбраться из этого «сна наяву» у Мишки не возникало. Наоборот, он ощущал удовлетворение оттого, что не надо ни о чем думать, ни о чем беспокоиться, ни на что реагировать. Нет, ничего вокруг нет: ни гнусного циника Осьмы, ни посланных на смерть или рабство женщин и детей, ни деда с его непомерными требованиями, ни Листвяны с ее интригами, ни предшественника с матерным посланием, ни Первака, ни иеромонаха Иллариона, ни людей в маскхалатах, ни… Пошли они все в самые разнообразные места.
   Потом в монотонный шум вплелся голос Настены:
   – Ты что обещал, старый?
   – А что такое? Все хорошо, вон он – спит.
   – Это, по-твоему, спит? Подойди-ка!
   – Михайла, эй, Михайла. – Кто-то потряс Мишку за плечо. – Михайла, проснись.
   «Нет, не хочу. Ни видеть, ни слышать, ни просыпаться, ничего вообще не хочу. Достало меня все, и вы все достали, Господи, сдохнуть бы, чтобы все это закончилось. Сдохну, вернусь в Питер и… и там тоже сдохну, и наконец-то все это закончится, не могу больше».
   – Как тряпочный… Настена, чего это с ним?
   – Не с ним, а с вами, дурнями! Заездили парня. Осьма, чего ты ему наговорил?
   – Да ничего такого особенного…
   – Ничего особенного? А с чего он ребят своих высвистал? Ты хоть представляешь, что бы они с тобой сделали, если бы мы их не остановили?
   – Осьмуха… Кхе, ты что, от себя чего-то придумал?
   – Что ты, Корней Агеич? Как договаривались: сначала про изгоев поговорили, он не придумал ничего. Ты-то говорил: выдумает, выдумает такое, что нам и в голову не придет. Не выдумал он ничего.
   – Кхе… А потом? Он же не из-за этого своих убивцев звать стал?
   – Не из-за этого. Я ему предложил мне усадьбу Устина продать. Сказал, что раз он на щит ее взял, значит, она ему и принадлежит. Со всем хозяйством: с холопами, пахотными землями, угодьями. Тут, правда, непонятно как-то вышло. Любой парень на его месте обрадовался бы, а он… Знаешь, Корней Агеич, ему вроде бы даже неинтересно было.
   – Неинтересно? Кхе! Как это неинтересно?
   – Погоди, Корней. Осьма, ну-ка вспомни хорошенько: почему ты решил, что ему неинтересно? Продавать не захотел или торговался без интереса?
   – Да нет, Настена, об этом и речи не было. Он разговор обратно на изгоев перевел. Ну а я, знаешь, таким гнусом прикинулся и говорю: «Судьбу их изменить ты не можешь, но можно на их горе нажиться» – тут и началось!
   – Еще раз и подробно. Как он разговор с усадьбы на изгоев перевел?
   – Да что ж ты прицепилась, Настена? Глянула бы лучше Михайлу…
   – Заткнись, Корней! Учить еще меня будешь! Говори, Осьма.
   – Гм… Я обмолвился, что семейство сюда перевезти собираюсь, для того, мол, и усадьбу хочу купить, а он и спрашивает: «А если твоих так же переймут, как ты изгоев перенять собираешься?» А в чем дело-то?
   – А ты не понимаешь? Вчера родился? Лежит парень… Не муж матерый – мальчишка! Лицо обожженное, треть уха отрезана, боится одноглазым уродом на всю жизнь остаться и не радуется тому, что на него богатство свалилось, а мучается из-за баб и детишек. И ты ничего не понял?
   – Гм, я как-то и не подумал.
   – А ты, Корней, подумал?
   – А я-то чего? Кхе… Меня вообще в горнице не было!
   – Ты-то чего? Давай-ка вспоминай: кого ты ему с утра для разговора прислал?
   – Стерва.
   – О чем разговор был?
   – О том, чтобы дозор с болота снять, из которого эти… «пятнистые» приходили.
   – Значит, напомнил Михайле лишний раз, что на него неизвестно кто охотится? Так?
   – Кхе… Выходит, так.
   – Как это охотятся, Корней Агеич?
   – Да видишь, Осьмуха, была тут одна история…
   – Погодите, мужики, потом истории рассказывать будете. Кто следующий приходил и с каким делом?
   – Сучок приходил. О строительстве говорили, наверно, я не вникал.
   – Не вникал он! А про то, что Сучка в человеческом жертвоприношении обвиняют, слыхал? Так вот: Михайла придумал, как это обвинение отвести. Поп отступился, Юлька сама все видела и слышала.
   – Кхе! Слыхал, Осьмуха? А ты говоришь: обычный парень.
   – Я говорил: испытать надо, а не обычный…
   – Замолкните оба, треплетесь, как бабы у колодца. Кто следующий был?
   – Юлька твоя, потом поп притащился, потом Алена его уволокла, ты же сама все видела.
   – Не все. Если бы я весь разговор слышала, Юльке бы косу оборвала, а попа удавила бы!
   – Кхе!
   – Да перестань ты кхекать, Корней! Ключницу обрюхатил, девок лапаешь, а как что, так сразу старик древний! Передо мной-то хоть не выделывайся!
   – Ох и язва ты, Настена. Так чего там с попом-то?
   – Моя дуреха Михайле во всех подробностях про то, что на сходе случилось, рассказала. И про проклятие, и про клятву Пелагеи.
   – И он после этого их пожалел? Осьмуха, ты слыхал? Они его прокляли, убить поклялись, а он… Вот! Говорил я, чтобы не таскался к попу!
   – Про попа и речь. Он Михайлу в пролитии невинной крови обвинил. Мол, передумали злодеи, домой пошли, а он их, невинных овечек, жизни лишил.
   – Да ты что, Настена? Так и сказал?
   – Да! И в смерти Матрены и Григория тоже Михайлу овиноватил!
   – Ну змей долгополый! Да я его…
   – Не трудись. Ему жить осталось до октября, самое большее до ноября. Весь сгнил изнутри. Да и не о нем речь. Михайлу-то как раз тогда в первый раз и скрутило. Юлька только и разобрала, что для него несправедливое обвинение вроде бы не в новинку стало. Испугался он чего-то такого… Ни я, ни Юлька не поняли, но для него это страшно оказалось. Так страшно, что мог бы и ума лишиться.
   – Погоди, Настена, какое несправедливое обвинение? Кто его когда-то обвинял?
   – Не знаю. Но страшнее этого для него ничего нет. Даже не знаю, что и думать. Крови он не боится, людей положил, наверно, не меньше десятка, и вдруг такое…
   – Кхе… Ой!
   – Да ладно тебе, Корней, чего вспомнил-то?
   – Был у Михайлы один случай… Может, и не то, но больше ничего не припомню. Раненого он добил на дороге в Кунье городище. За пса своего посчитался. Терзал страшно, по звериному. До того случая его только мальчишки Бешеным дразнили, а после того и среди ратников разговоры о Бешеном Лисе пошли. Может, оно? Как думаешь?
   – Может, и оно. Попрекал его этим кто-нибудь?
   – Не слыхал. Разве что поп мог.
   – Тогда все сходится: за тот случай поп, и за этот случай тоже… Могло и скрутить. Вот ведь гнусь Христова, а Михайла его любит, но оттого и попрек уязвляет сильнее.
   – Так зачем же ты его отхаживала сегодня? Пускай бы и загнулся.
   – Да не его я отхаживала, а Мишку. Внук-то у тебя упертый – наговорам не поддается. Вот и пришлось дурочку строить: вроде бы на попа наговор кладу, а на самом деле на него. Подействовало – уснул.
   – Искусница ты, Настена…
   – Да погоди ты, Корней. Самого главного-то я еще не сказала. Поняла я, что с Михайлой, только вот, чем помочь, не знаю.
   – А ну-ка объясняй. Может, вместе чего надумаем?
   – Помнишь, Корней, как у Ласки детей молнией убило?
   – Помню, как не помнить… Жалко бабу было.
   – А болезнь ее помнишь?
   – Ума лишилась. Понаделала кукол и нянчилась с ними, как с детишками: кормила, поила, спать укладывала, песни пела, обновки шила… муж ее мне плакался, что сам потихоньку с ума сходить начинает, на нее глядя…
   – Погоди про мужа, Корней. Ты понял, почему она так делала?
   – С ума сошла, почему же еще?
   – Нет, Корней, она не хотела соглашаться с тем, что дети ее умерли. Не перенести ей было этой мысли, вот она и придумала себе, что куклы – это ее живые дети. Как бы спряталась от настоящей жизни в выдуманную. Раз есть кого кормить и обихаживать, значит, не было никакой молнии, никого она не убивала… Понимаешь?
   – Угу… Когда муж ее кукол в печке пожег, она пошла детей в лес искать, так и сгинула.
   – Правильно. Нельзя человека из выдуманного мира силком вытаскивать – добром не кончится.
   – А Михайла тут при чем?
   – Вспомни-ка, как отец Луки Говоруна умирал.
   – Так он сам все решил! Он мне тогда так и сказал: два сына в бою полегли, достойно – с оружием в руках. Третий сын в десятники вышел. Дочек замуж выдал, жену схоронил, долгов нет, хозяйство в порядке – жизнь прожита, помирать пора. Лег и через два дня помер. Чего мы ни делали… Даже на слова не отзывался.
   – Все верно, Корнеюшка. Вот и Михайла твой не отзывается.
   – Да он же не старик еще, жить и жить!
   – Да! Только жизнь ему невмоготу стала: охотятся на него – убить хотят, неправедно пролитой кровью попрекают, проклинают прилюдно. А дел ты сколько на него навалил? И ребят учи, и крепость строй, и с приказчиком о торговле думай. Он справлялся. Как умел, но справлялся, даже Сучка окоротил, даже один от пятерых отбился. Но предел-то всему есть! Ему же только четырнадцать! Посмотри на его сверстников: с девками по кустам пошастать, втихую от родителей пивка попить, воинскому делу потихоньку учиться – это по возрасту. Самое же главное – только за себя отвечать, да и то не очень. Случись что, родители помогут.
   А ты, старый дурак, что с внуком наделал? Как лошадь загнал! За полсотни ребят – отвечай, за строительство крепости – отвечай, за все прочее… Он у тебя когда последний раз отдыхал? Только когда раненый валялся? Девка у него хотя бы есть? Чего молчишь?
   – Кхе… Засматриваются на него, я слыхал. И не одна, только он как-то так – без интересу.
   – В четырнадцать лет – и без интересу? Корней, ты себя-то вспомни!
   – У него невеста нареченная есть, только он об этом пока не знает.
   – Знает! Ему Анюта рассказала.
   – Тьфу! Языки ваши, бабьи…
   – Ага, бабы у вас во всем виноватые. Ты лучше подумай, какую ты ему еще заботу навесил, кроме прочих!
   – Ну уж и заботу!
   – Заботу! Представь, что Агей, покойник, тебя насильно женить бы захотел. Представил? Ну и как?
   – Кхе!
   – Вот-вот! А тут все в один день: Юлька ему показала, как ухо обрезано, глаз левый сам открыть не смог, попреков и угроз наслушался, забот навалилось, и – на тебе: Осьма на него ответ за жизни баб и ребятишек навесил! Да кто ж такое выдержит? Вот он и спрятался от этой жизни – ничего не видит, ничего не слышит, лежит пластом. Нету его! Нету, значит, ни о чем думать не надо, не о чем беспокоиться, не за что ответ держать.
   – Кхе… Так это… Настена, чего ж делать-то теперь?
   – Не знаю! И других лекарок спрашивать бесполезно – тоже не знают! И Нинея не знает! Такие случаи редко, но бывали. Ничего не действует, даже каленым железом прижигать пробовали, не чувствуют такие больные ничего! Для Михайлы сейчас это все в другом мире происходит – там, где его нет, а значит, не с ним.
   – Кхе… И что, никакого средства?
   – Только ждать. Может быть, сам отойдет и вернется, но… не знаю. Ему сейчас там лучше, чем здесь, зачем возвращаться?
   – Он хоть слышит что-нибудь?
   – Слышит… может быть. Ты слышишь, как куры за окном квохчут? Сильно это тебя касается?
   – Гм, Настена… Я правильно понял, что нужно что-то, что Михайлу заденет, заставит к этому миру обернуться?
   – Правильно, Осьма, видать, не зря тебя разумником считают.
   – А что это может быть?
   – Ох, ну назови кого разумным, он тут же дурнем и выставится! Говорю же: не знаю!
   – Не сердись, Настена, если чего не знаешь, то подумать нужно. Корней Агеич, через твои руки молодых ребят много прошло, бывают такие случаи, что они вроде как не в себе делаются?
   – Кхе… Бывает. Новики после первого боя, почитай, все дуреют. Одних трясет, другие болтливые как сороки делаются, третьи как бы замирают – сидит такой пень пнем и куда-то смотрит. Рукой перед ним помашешь, а он не видит. Особенно если ранен или напугался сильно.
   – Настена, похоже это на то, что с Михайлой сделалось?
   – Как сказать… не совсем, но похоже.
   – Корней Агеич, а что вы с такими делаете, как в разум приводите?
   – Можно оплеухой. А еще лучше хмельного налить, чтобы до изумления надрался, утречком опохмелится – и порядок. Ну и еще… всякое…
   – Корней! Чего ты жмешься, как девка? Баб вы им пьяным подкладываете, скажешь, не так?
   – Так… Если найдутся, конечно, не всегда же полон бывает… А вообще это – первое дело от всех хворей, что телесных, что духовных. Бывает, так от крови и железа осатанеешь – себя не помнишь, а тут: винца или медку хлебнул, одну-другую бабу прихватил – и как рукой сняло… Э? Настена, так ты что, хочешь Михайлу этим делом полечить?
   – Четырнадцать лет, плотских утех еще не отведал… Можно попробовать.
   – Кхе! Так ты что же, сама, что ли…
   – Корней!!! Я тебе точно сегодня чего-нибудь отобью!
   – Так для лечения же…
   – Кобель облезлый! Я тебе такое лечение сейчас…
   – Корней Агеич! Настена! Перестаньте! Ну что вы, как дети малые, ей-богу! О деле бы подумали, чем лаяться!
   – С ним подумаешь! Только об одном – средстве от всех болезней…
   – А сама-то небось и рада…
   – Прекратить!!!
   – Осьмуха, да ты рехнулся!
   – Это ты рехнулся! Внук почти бездыханный лежит, а ты с бабой… Опомнитесь!
   – Кхе… Настена, о чем это мы с тобой… Что ты там говорила?
   – О чем, о чем… Все о том же! Средство измыслили, спасибо Осьме – догадался тебя о новиках расспросить, теперь надо думать, как лечить будем.
   – Корней Агеич, я тут человек новый, есть в Ратном женщины, которые… гм… болтают-то всякое, а как на самом деле?
   – Про которых болтают – это для удовольствия, а то, что нам требуется, – ремесло. Ближе чем в Турове не найдешь. Настена, Михайла так долго лежать может?
   – А ты что, в Туров его везти собрался? Не выйдет. Он же не ест, не пьет, потихоньку слабеет. Какое-то время пройдет, и дышать перестанет.
   – Какой Туров? Я о другом говорю. Ты, Настена, только не ругайся сразу… не будешь?
   – Говори уж.
   – Я вот подумал: может, ты кого из баб научить сможешь? Я ей заплачу, и в тайности все сохраним. Только быстро нужно, парень-то, ты сама сказала, слабеть будет.
   – Ох, Корней, до седых волос дожил, а ума как у младенца. Научить… Ты взялся бы, к примеру, Осьму на дудке играть научить?
   – На какой дудке? Я и сам не умею…
   – То-то и оно! Я лекарка, а не… сам понимаешь. Чему я в этом деле научить могу?
   – Кхе… Да кто ж вас, баб, поймет? Может, ты по лекарскому делу об этом чего-нибудь знаешь?
   – Так и ты про дудку знаешь: суй в рот да дуй посильнее, вот и вся наука. Ладно, не мучайся, знаю я, кто нашему горю помочь сможет.
   
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента