Страница:
Евгений Красницкий
Стезя и место
Часть первая
Глава 1
Июль 1125 года. Село Ратное
За несколько дней до начала похода
Младшей стражи на земли боярина Журавля
– Так, Леха, разговор у нас с тобой будет такой, что, конечно, за чаркой оно способнее было бы. – Сотник Корней с неприязнью глянул на водруженный в центре стола кувшин с квасом. – Однако дела так складываются, что не до пития нам сейчас. Кхе… но узнать, как ты себя в дальнейшем среди ратнинцев мыслишь, мне надо до того, как речь о серьезных делах заведем. Хотя… – Корней снова глянул на кувшин и поскреб в бороде. – Хотя это дело тоже несерьезным не назовешь… Ну чего ты на меня уставился, будто не знаешь, о чем говорить хочу?
– Догадываюсь, дядька Корней: об Анюте.
Алексей не притворялся непонимающим, не прятал глаза, но так же, как и Корней, пошарил взглядом по столу и, не обнаружив никаких напитков, кроме кваса, повел плечами, словно на нем неловко сидела одежда.
Два сотника, повидавшие в жизни всякого и по части воинского да жизненного опыта если и не равные друг другу, то достаточно близкие, сидели за столом в большом доме лисовиновской усадьбы, практически копируя позу собеседника – спина выпрямлена, плечи расправлены, правая рука с отставленным локтем упирается в бедро, ладонь левой лежит на краю стола. Всего-то и разницы, что левая рука Алексея лежала на столешнице неподвижно, а Корней нервно барабанил пальцами по дереву и воинственно выставлял вперед бороду.
Ситуация была непроста – разговор явно принимал такой оборот, что от того, как он сложится и чем закончится, будет зависеть вся дальнейшая жизнь Алексея в Ратном. По обычаю, все вроде бы было ясно и понятно – разговор старшего с младшим, разговор главы семьи с побратимом его погибшего сына, который и так, вследствие обряда побратимства, считался вровень с родней, да еще и собирался усилить это родство через женитьбу на вдове побратима. Обычай давал Корнею, по сути, отцовские права и налагал на Алексея сыновние обязательства. По ситуации, тоже все было ясно и понятно – беглый и беззащитный нищий одиночка прибился к могущественному, по местным понятиям, клану и был обязан выразить почтение и подчинение главе рода.
Однако во всей этой «ясности-понятности» присутствовало множество «но», главным из которых была сама личность Алексея. Княжий человек в немалых чинах, женатый в прошлом на боярышне и сам прошедший возле самого боярства, коего не удостоился лишь волей неблагоприятных обстоятельств; атаман разбойной вольницы, умевший подчинить и держать в узде самых, очень мягко говоря, разных людей; удачливый командир, побеждавший и переигрывавший степняков на их территории и в привычных им условиях; наконец, беспощадный убийца, сам способный оценить число своих жертв, только с точностью «плюс-минус сотня». И в то же время: заботливый отец, мужчина, сохранивший (или возродивший?) чувства, которые испытывал в молодости к невесте друга, наставник, воспитывающий подростков умело и без излишней жестокости, вопреки собственным заявлениям о том, что делать этого не умеет.
Как сложить из двух очень непростых зрелых мужчин пару «строгий батюшка – почтительный сын»? Как сделать Алексея своим, не ломая, но и не дав лишней воли? Как избежать длительного противостояния двух сильных характеров, почти наверняка способного закончиться разрывом? Корней намеренно не выставил на стол ничего хмельного. Конечно, можно было посидеть, выпить, «поговорить за жизнь» и правильно понять друг друга, в чем-то согласиться, в чем-то установить границы, через которые ни тот ни другой не будут переступать. При соблюдении разумной умеренности совместное возлияние вполне способно облегчить взаимопонимание и породить доброжелательные отношения, и оба собеседника прекрасно умели сохранять ясный ум при ослабленной хмельным сдержанности, но… НО! Это был бы договор равных, а Корнею требовалось подчинение! Причем добровольное – без потери лица!
Ломать, пользуясь обстоятельствами, зрелого и крепкого мужчину Погорынский воевода не хотел, да и было бы это непростительной расточительностью – Алексей требовался главе рода Лисовинов таким, каким он был. Допускать же даже видимость равенства, пусть даже не выражающегося открыто, пусть «всего лишь» подразумевающегося, Корней не хотел и не имел права – подчинение должно быть недвусмысленным, не оставляющим ни малейших лазеек или недоговоренностей. Ни сейчас, ни в сколь угодно отдаленном будущем, у Алексея и мысли не должно возникнуть о претензиях на главенство в роду, и в то же время он должен быть предан роду Лисовинов «со всеми потрохами».
– Не об Анюте, а о тебе с Анютой! – Корней слегка прихлопнул ладонью по столу. – Она, если по жизни, давно стала своей, ратнинской – вдова десятника, пятерых детей родившая, из них двух будущих воинов, хозяйка отменная, одна из самых уважаемых баб в селе и… все такое прочее. Это по жизни. А по душе, так дочка мне родная, роднее некуда, я за нее кому хочешь…
– Я тоже! – Алексей схлестнулся взглядами с главой рода Лисовинов так, что стало ясно: в его список «кому хочешь» запросто попадает, если так сложится, и сам Корней Агеич. – А к твоим похвалам Анюте могу еще добавить: красавица, умница, умелица! Для всей Младшей стражи второй матерью умудрилась стать, девки в ее руках прямо расцветают – хоть за бояр замуж отдавай…
– Так чего ж ты хороводишься, да не сватаешься?! – Корней по-бабьи всплеснул руками. – Ратнинские сплетницы уже мозоли на языках набили… девки у них расцветают, понимаешь, а какой пример вы с Анютой тем самым девкам подаете?
– На сплетниц оглядываться не приучен! – Чем больше горячился Корней, чем жестче и напряженнее становился Алексей. – Тем более что без толку: если сейчас они о нас треплют, что, мол, несватанные и невенчанные, то, поженись мы с Анютой, будут трепать про то, как баба под венец полезла, когда у самой дочки на выданье. Этих балаболок только одним способом угомонить можно – языки поотрывать, и лучше, если б вместе с головами. Так что сплетнями ты меня, дядька Корней, не попрекай… про тебя самого да про Михайлу такое несут… а про Аньку с Машкой, среди отроков обретающихся, так и вовсе…
– Я с тобой не про сплетни, а про Анюту! – Корней, видимо сам не замечая, уже повысил голос почти до крика. – Ты мне дочку не позорь!!!
– Хватит, дядька Корней! – Алексей не изменил позы, только слегка приподнял пальцы ладони, лежавшей на столе, обозначая останавливающий жест. – Посвататься могу хоть сейчас и отказа ни от тебя, ни от Анюты не опасаюсь…
– Ишь ты как! Не опасается он…
– …Не опасаюсь! – напер голосом Алексей. – Но на разговор ты меня, дядька Корней, зазвал не из-за сватовства!
– Да? А из-за чего же? – Корней саркастически покривил рот и шевельнул своим жутким шрамом, вертикально проходящим через левую сторону лица. – Поведай увечному да убогому: что ж это ты такое прозрел, мудрец всеведущий?
– До чего же вы с Михайлой похожи! – совершенно неожиданно для собеседника сообщил Алексей. – Он тоже, совсем как ты, порченой бровью шевелит, когда кого-то пугнуть надо. Только я-то всяких рож насмотрелся… был у меня в ватаге один умелец, так он навострился лицо от головы отрубать – так и лежали рожи отдельно, занятное зрелище, я тебе скажу!
– Кхе… – Неожиданный пассаж Алексея сбил Погорынского воеводу с настроя. – Ты что несешь?
– То же, что и ты, дядька Корней. Ты – про свадьбу, я – про рожи, а о деле молчок. Ну если ты не хочешь, могу я начать. Думается мне, что через разговор про нас с Анютой решил ты выведать: в чем и насколько мне доверять можно, а узнать это тебе понадобилось из-за того, что вскорости у тебя каждый надежный человек на счету будет.
– Кхе! Ну-ну, интересно, дальше давай.
– Дальше, хотели мы узнать: кто это к нам соглядатаев подсылает? Узнали. Легче от того стало? Нет, только забот прибавилось. Бунт мы подавили, легче стало? С одной стороны, легче – зубы показывать в твою сторону теперь поостерегутся, но с другой-то стороны – Михайлу теперь уж все Ратное Бешеным Лисом кличет, и не по-доброму, а со злостью величают! Я, дядька Корней, очень хорошо знаю, как это – злые взгляды спиной чувствовать, на себе испробовал. И как эти взгляды в острое железо обращаются, тоже знаю. Ну и еще: семьи бунтовщиков ты выслал, но куда делись бабы, которые Михайлу прилюдно прокляли, никто не знает. А это – не шутки, если помнишь, Пелагея поклялась обоих сыновей воинами вырастить и в ненависти к Лисовинам воспитать.
– Кхе… было дело.
– А не приходило тебе в голову, что их люди Журавля увели? Бабы-то они бабы, но не холопки же, а жены воинов – рассказать о Ратном и ратнинской сотне могут многое такое, что и соглядатаям не высмотреть. Что ж получается? Мы через Иону кое-что о Журавле узнали, Журавль, через Пелагею и других баб, кое-что узнал о нас. И выходит, если задуматься, что столкновение между нами и Журавлем неизбежно, а возможности его нам толком неведомы. – Алексей состроил вдохновенно-поэтическую мину былинника-сказителя и протяжно загнусавил: – И призывает меня после всего этого воевода погорынский боярин Корней Агеич да вопрошает: «Почто на Анюте моей разлюбезной не женишься?» Яснее ясного: аз многогрешный воеводе надобен и ищет оный воевода привязь, которая меня возле него удержать могла бы, даже и в любой крайности. И так боярин Корней этой мыслью увлекся, что все на свете позабыл! – Алексей в упор глянул на собеседника и добавил уже обычным голосом: – Даже и то, что никакой привязи мне не требуется.
Корней криво ухмыльнулся, показывая, что оценил насмешливую язвительность собеседника, и отрицательно покачал перед собой указательным пальцем.
– То, что тебе деться некуда, еще не привязь! – невольно подтвердил он правильность догадки Алексея. – Это тебе с Саввой болезным с места стронуться трудно, а был бы ты один…
– Один?! – Алексею все-таки изменила выдержка, и он подался вперед, упершись животом в край стола. – Да пойми ты, старый… обрыдло мне одному, как зверю… семьи хочу, дома нормального, житья человеческого!
– Ну так женись! – снова повернул на проторенную дорожку Корней. – Будет тебе и дом, и семья, и житье человеческое, глядишь, и детишек еще прибавится. Вы с Анютой еще не старые… даже я, ветхий да увечный, сподобился, а уж вам-то!
Корней откровенно «бил ниже пояса»: с одной стороны, подкидывал наживку, с другой – ставил младшего по возрасту собеседника в положение, когда, по обычаю, тот должен был начать уверять воеводу Погорынского в том, что тот еще совсем не стар, мужчина в самом соку, и вообще: «ноги в этом деле – не главное». Алексей на подначку не повелся.
– Не о том говорим! – Старший наставник Младшей стражи досадливо повертел головой, но сила обычая все же взяла верх: – Благодарствую, конечно, на добром слове, честь мне великую оказываешь, батюшка Корней, и без того облагодетельствован тобой непомерно, до конца дней своих молить о тебе Господа…
– Будет дурака-то валять! – прервал Алексея воевода. – Вижу же, что злишься, хоть обычай и блюдешь… ладно, хоть блюдешь, от других-то и того не дождешься. В чем дело, чем недоволен?
– Прости, что перечить осмеливаюсь…
– А ну кончай! – Корней снова повысил голос. – Что ты кривляешься, как… как Кузька в циркусе?
Оба собеседника озадаченно умолкли – Корней, сам изумившись пришедшему в голову сравнению, Алексей, не поняв, о чем идет речь.
– Кхе… – Корней ухмыльнулся, вспоминая пребывание в Турове, и враз подобревшим голосом спросил: – Так что тебя не устраивает? С Анютой у тебя все сладилось, Савва твой к ней душой прислонился, со мной породниться, сам говоришь, честь великая, и я не спорю: зятем видеть тебя буду рад и… да чего уж там, прав ты – нужен мне человек, которому как себе верить буду… Лавруха-то мой мякина мякиной – нет в нем братниной твердости и не будет. – Воевода запнулся и добавил уже совсем негромко: – Эх, Михайле бы годков десяток прибавить, в отца покойного пошел… – Еще немного помолчал и, тряхнув головой, словно отгоняя пустопорожние мечтания, повторил вопрос: – Так что тебя не устраивает?
– Все так, дядька Корней, – отозвался Алексей. – И с Анютой, и Савва, и честь… да только… Ну поставь себя на мое место! Кто я? Ни кола ни двора, сотник без сотни, погорелец беглый. Кем в семью войду, приживалкой? Женюсь или за жену выйду? Кем себя чувствовать буду, что люди обо мне говорить станут? Из милости подобрали, с бабой благополучие себе приспал?
– Сам говорил, что на сплетни наплевать…
– Это не сплетни, это моя цена в людских глазах! На всю оставшуюся жизнь! Как бы ни сложилось, что бы ни произошло, всегда найдется кто-то, кто попрекнет или усмехнется. А я ведь не стерплю – кровь пущу. Но даже и это не самое страшное, страшнее другое – постоянно ожидать насмешки или попрека. Всю жизнь, каждый час! Ты бы так смог? И можно ли полностью доверять тому, кто, вместо того чтобы о деле мыслить, постоянно оглядывается: что обо мне подумают, что скажут? Тебе надежный человек нужен или такой, который однажды Ратное и ратнинцев возненавидит? Не боишься, что из меня опять Рудный Воевода вылезет?
– Ну ты, Леха, страхов развел…
– Погоди, дядька Корней! – Алексей уже не обозначил, а полностью воспроизвел останавливающий жест, выставив перед собой руку ладонью вперед. – Еще об одном подумай! Сам говоришь, что Анюта тебе, как родная дочь, так за что же ты так ее унижаешь – в ошейник для нужного тебе человека превращаешь? Она же умница, все понимает…
– Ну Леха, это ты уж и совсем заехал! Унижаю, скажешь, тоже… Стезя у баб от веку такая. Ибо сказано… э-э… «Она – сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы». Вот!
– Ага: и «добрый перед Богом спасется от нее». Это мне-то от Анюты спасаться? Не я «заехал», а ты, дядька Корней.
– Кхе!
– Ладно, хватит нам вокруг да около ходить. Мне Анюта рассказала, как ты в крайности бедственной в пастухи подался, лишь бы на подачки не жить. Я, ты уж прости, тебя не хуже, поэтому вот тебе мой сказ! Пока я сам из ничтожества не поднимусь, в зятья к тебе мне идти зазорно. Когда сочту себя достойным, сам приду и в ноги тебе паду, чтобы Анюту за меня выдал. От помощи не отказываюсь – не к чужим людям пришел, к семье побратима покойного, но подняться я должен сам, да так, чтобы ни у кого сомнения это не вызывало. Что же касается верности и преданности тебе, то даже и слышать о таком из твоих уст мне странно и обидно: коли мы с Фролом покойным побратались, ты можешь на меня рассчитывать, как на него самого. Всегда! Если тебе этого мало, то могу клятву на оружии принести, если же где-то в округе капище Перуново сберегается, то и на крови…
– Не надо! Верю… Не держи зла на старика, Леха, верю я тебе, иначе и не было бы у нас этого разговора. Но пойми меня и ты… тебе ж приходилось людьми командовать, должен знать: одно дело я – Корней, отец побратима твоего, и совсем другое дело я – воевода Погорынский. Как родню, а ты, считай, родня, сына вместо, я тебя оберегать обязан, но как воевода может так случиться, я тебя и на смерть послать буду должен. И это, сынок, са-авсем разные вещи. Но сейчас ты мне доказал не словом, а делом: есть в тебе гордость мужская, и она тебе не даст увильнуть, если мне доведется такой безжалостный приказ отдать. Верю!
– Дядька Корней…
– Батюшка! Отныне дозволяю и велю тебе, Алексей, называть меня только так! И никаких дядек!
Алексей дернулся было подняться из-за стола, Корней тоже начал ответное движение – по всем канонам вроде бы надлежало им заключить друг друга в объятия, сыновние и отеческие, но оба, уже немолодые и не склонные к сентиментальности, устыдились своего порыва. Секундное, даже меньше, чем секундное, промедление, и все закончилось – теперь проявление чувств оказалось бы фальшивым и показным. Оба это ощутили и оба почти одновременно сделали вид, что просто поудобнее усаживаются на лавке. Помолчали, чувствуя неизвестно откуда взявшуюся неловкость. Корней принялся массировать пальцем шрам на щеке, а Алексей, чисто машинально, вытащил из-за пояса деревянные четки – подарок сарацинского купца.
– Кхе… Это что у тебя, Леха?
– Четки. Неужели не видал никогда?
– Видал, почему не видал? Только все как-то не выходило спросить: для чего эта игрушка?.
– Хорошая вещь, мне один сарацин подарил, успокаивает, думать помогает… ты, наверное, замечал, что некоторые, когда задумаются, что-нибудь в руках теребят. Еще полезно, когда сердишься или огорчаешься сильно: так вот поперебираешь зернышки, и вроде бы легче становится. Вообще-то они для молитв придуманы, но сарацины и другие южные люди давно пользу от четок поняли. Бывает, разговариваешь с таким, он сидит, слушает, а сам четки перебирает, и на лице ни одной мысли – спокойное, неподвижное, благостное такое. Безделица, а внутренний покой сохранять помогает.
– Понятно… – Корней протяжно вздохнул. – Эх, по чарочке бы сейчас… в самый раз для внутреннего покоя.
– Хорошо бы… – согласился Алексей и мотнул головой в сторону двери, – …так, может?..
– Нет. Сейчас Федор и Осьма подойдут, разговор серьезный будет, голова нужна ясная.
– Так ты ж, дядь… батюшка, говоришь, что у тебя от этого только ум острее делается!
– Да, говорю! – Коней расплылся в хитрой улыбке. – Но только тем, кто меня от пития удерживать пытается! А если наоборот, то и я наоборот. Жена, покойница, бывало… М-да… Слушай, Леха, пока посторонних нет, хочу тебе кое-что сказать. – Корней немного поколебался, но все-таки продолжил: – Мы с тобой люди воинские, и кому из нас раньше помирать доведется, одному Богу известно. Лавруха-то мякина, с воеводством не совладает… Хочу, чтобы ты мне пообещал: если меня не станет, до того как Михайла в возраст войдет, присмотри, чтобы парня не заклевали да чтоб он дури не натворил. Проще говоря, пригляди за воеводством, но только до того срока, как Михайла повзрослеет! Обещаешь?
– Но Лавр твой наследник…
– Потаскун он блудливый, а не наследник! Это ж надо доиграться до того, что бабы шепчутся, будто он себе хрен железный выковал, да что-то с заклятием напутал, и теперь эта оглобля ему ни днем ни ночью покоя не дает! Или в кузне сидит как пришитый, или на выселки усвищет – болтают, что у него там аж четыре бабы, – или наклюкается, как свинья, и у Таньки прощения просит. Четвертый десяток, а вразумлять, как отрока, приходится… убью как-нибудь сгоряча.
– Это верно, что он с Анютой…
– Не суди! – Корней неожиданно громко пристукнул костяшками пальцев по столешнице. – Не смей, слышишь? Ни при мне, ни при ком, а если ее попрекнуть посмеешь… Ты сам подумай: остаться вдовой с пятью детьми и свекром немощным. Как тут мужской опоры не начать искать, тем более что Лавруха с Фролом близнецы, на одно лицо? Обычай старый знаешь? Жену убитого брата…
– Знаю, батюшка, и не попрекну никогда, даже и не сомневайся ни на миг. Я о другом сказать хочу: может быть, у Лавра-то как раз из-за этого все и пошло?
– Из-за чего «из-за этого»?
– Ну было же время, когда он главой рода стал. Неожиданно, в бедствии, но не испугался – принял все на себя и справился! Ведь справился же? Ты от него, наверно и сам не ожидал?
– Кхе… ну… как-то ты, Леха, все повернул… А куда ж ему деваться-то было? Единственный взрослый муж в семье, бабы, детишки, да я – безногий, почти слепой, голова трясется…
– Хозяйство до разора не довел, никто в семье не умер, не занедужил, не покалечился? – Алексей так уверенно принялся перечислять признаки благополучия, словно все происходило у него на глазах. – Дети присмотрены, поле вспахано, скотина ухожена? И Анюта благодаря ему здоровье телесное и духовное сохранила. Так?
– Ну… как бы так.
– А чего ему это стоило? Ты вспомни, батюшка: Фрол во всем первым был, Лавр, будто в тени брата обретался. Только в кузне себя настоящим человеком и чувствовал – там-то ни ты, ни Фрол ничем упрекнуть, ничего указать ему не могли. Ведь так?
– Кхе…
– Миновала беда, и что? Доброе слово за то, что все на себе тащил, он о тебя, батюшка, услышал?
– За что? Это обязанность его была! Меня тоже никто не благодарил! При мне сотня никогда таких потерь не несла, а как я вернулся – что? Бунтом встретили!
– И заплатили головами! По справедливости. Но Лавра-то за что казнишь?
– Казню?
– Да! Пришлось Лавру принять всю семью и хозяйство на себя – принял. Не жаловался, не причитал, даже виду не показывал, что трудно ему. А потом? Все опять на круги своя! Постоянные сравнения с покойным братом, тебе ли, батюшка, не знать, что с покойником в любви ближних сравняться невозможно? Постоянные напоминания, что он «мякина». Это Лавр-то, который, самое меньшее, года два на себе все тащил! От Анюты дитя ждал – не дождался, от Татьяны – тоже. Его кто-нибудь пожалел? Ты оздоровел и вернул его туда, где он при жизни Фрола был! Только теперь первый во всем не Фрол, а Михайла. Ладно жалость – она для баб, но благодарность, оценка по достоинству где? Нету! Это казнь, и не спорь!
– Ишь ты как заговорил…
– Прости, если сгрубил, но там, где я несколько лет обретался, за такое не слова обидные говорят, а нож в спину всаживают, и грехом это не считается. Ты же сотник, боярин, воевода, неужто не знаешь, что не оценить мужа по достоинству – хуже, чем обмануть? Постоянно напоминать о недостатках, которые исправить невозможно, – медленно убивать! Знаешь, почему у него любовницы не в Ратном, а на выселках? Потому, что он там – как у себя в кузнице: не чей-то брат неудачный, не «мякина», а честный и сильный муж. Просто Лавр, но для него и это в радость, потому что дома он даже просто Лавром быть не может – либо худший из братьев, либо менее любимый, чем внук. Скажи спасибо, что он только пьет да блудит, обернись иначе, не будь Лавр, как ты говоришь, «мякиной», возненавидел бы он Михайлу, потому что из него вырастает такой же живой упрек ему, каким был Фрол. И на меня бы нож за голенище наточил – из-за Анюты. Добрый он, добрый, и в этом Лавр сильнее и покойного брата, и, ты уж прости, тебя тоже. Не лисовиновское это достоинство, как я понимаю, но уж чем наградил Господь, тому и радоваться надо.
Не обижайся за прямоту, батюшка Корней, и не казнись, такое у начальных людей сплошь и рядом случается: о других помнишь, а на своих – ни сил, ни времени… Я вот своих тоже проворонил, иначе, чем ты, но… чего уж теперь. У кого жена умная, такое не слишком заметно, а ты-то вдовец – ни Лавра пожалеть, ни тебе намекнуть некому было. Татьяна-то сначала вся в свое горе ушла, а теперь над дитем будущим трясется – не повезло Лаврухе с женой… или так уж сложилось.
– И откуда ты все знаешь-то… хотя Анюта, конечно… а она-то чего молчала, если все видела?
– А ты слушать стал бы? Такое ведь только от жены или от матери… да и то если выслушать захочешь.
– Добрый. Кхе… вот не было печали! И чего с ним, таким добрым, делать?
– Ему бы отдельно пожить, хозяином, главой семьи… Ты же, батюшка, весь новую обустроить собираешься? Ну так поставь Лавра на это дело, ей-богу польза будет!
– Кхе! Подумать надо. Прямо Иродом меня каким-то изобразил… Отдельно пожить…
– Знаешь, батюшка, пока я семью свою не потерял, о таких вещах тоже не задумывался. А вот пожил здесь немного да сравнил житье у Михайлы в крепости с житьем в Ратном… Не Ирод ты, конечно, но крут… крут. А в крепости воля! Соблазн, конечно, но как людей окрыляет! На Илью смотрю и не верю, что пьяницей обозником был. Наставники хоть и ворчат, а сами подумывают, как семьи туда перевезти и насовсем жить остаться, прямо не говорят, но я знаю. Мальчишки – Михайла с братьями и крестниками – как будто на несколько лет старше своего возраста стали. Плава прямо-таки царица на кухне, Юлька – и не подумаешь, что всего тринадцать – строга, внимательна, отроков в ежовых рукавицах держит. Про Анюту уж и не говорю – просто святая покровительница Воинской школы – отроки на нее чуть не молятся. Прошка собак да лошадей такому учит…
– Ну распелся! – Корней, начавший было злиться при разговоре о Лавре, когда речь зашла о крепости, помягчел прямо на глазах. – Прямо рай земной там у Михайлы! Можно подумать: в Ратном ад, а я тут за главного черта…
– Не в том дело, батюшка! Просто в Ратном все заранее известно, у каждого свое место и стезя, и ничего изменить уже невозможно или очень трудно, а там каждый себя проявить может, кто к чему способен. Здесь – будь тем, кем ты должен быть, там – стань тем, кем можешь стать, вот у людей таланты и открываются. Думаешь, когда я по степи гулял, ко мне одни душегубы да отчаявшиеся люди приходили? Как раз таких-то меньше всех было. По большей же части: либо те, кто от обыденности извечной и неизменной уходили, либо те, кого место и стезя жизненная не устраивали, потому что чувствовали в себе силы на большее. Я, когда на княжью службу вернулся, только таких с собой и забрал. Ратное закоснело, простору не дает, людям себя проявить трудно…
– Удивил! А то я не знаю! Зачем, думаешь, я бояр отселил, выселки восстановил, новую весь ставлю, крепость Михайле не только дозволяю, но и помогаю обустраивать? Да Ратное, если сравнить, тот же сотник Корней, а многие ратнинцы – как ты про Лавра сказывал – им отдельно пожить только на пользу пойдет. Только нельзя было раньше. Теперь можно, но немногие это понимают.
Кем-кем, а тугодумом Корней не был никогда – идеи умел подхватывать на лету и ценность свежего, стороннего взгляда понимал отлично, а то, что перечисленные мероприятия он проводил совсем по другим причинам, – дело десятое. Самолюбие требовало ответа на упрек в неправильном отношении к Лавру, и воевода продолжил мысль, на всякий случай обозначая озабоченность возможными неприятностями – беды большие или малые, рано или поздно, все равно случаются, а потому предрекать что-нибудь «эдакое» можно было, не опасаясь ошибиться.
За несколько дней до начала похода
Младшей стражи на земли боярина Журавля
– Так, Леха, разговор у нас с тобой будет такой, что, конечно, за чаркой оно способнее было бы. – Сотник Корней с неприязнью глянул на водруженный в центре стола кувшин с квасом. – Однако дела так складываются, что не до пития нам сейчас. Кхе… но узнать, как ты себя в дальнейшем среди ратнинцев мыслишь, мне надо до того, как речь о серьезных делах заведем. Хотя… – Корней снова глянул на кувшин и поскреб в бороде. – Хотя это дело тоже несерьезным не назовешь… Ну чего ты на меня уставился, будто не знаешь, о чем говорить хочу?
– Догадываюсь, дядька Корней: об Анюте.
Алексей не притворялся непонимающим, не прятал глаза, но так же, как и Корней, пошарил взглядом по столу и, не обнаружив никаких напитков, кроме кваса, повел плечами, словно на нем неловко сидела одежда.
Два сотника, повидавшие в жизни всякого и по части воинского да жизненного опыта если и не равные друг другу, то достаточно близкие, сидели за столом в большом доме лисовиновской усадьбы, практически копируя позу собеседника – спина выпрямлена, плечи расправлены, правая рука с отставленным локтем упирается в бедро, ладонь левой лежит на краю стола. Всего-то и разницы, что левая рука Алексея лежала на столешнице неподвижно, а Корней нервно барабанил пальцами по дереву и воинственно выставлял вперед бороду.
Ситуация была непроста – разговор явно принимал такой оборот, что от того, как он сложится и чем закончится, будет зависеть вся дальнейшая жизнь Алексея в Ратном. По обычаю, все вроде бы было ясно и понятно – разговор старшего с младшим, разговор главы семьи с побратимом его погибшего сына, который и так, вследствие обряда побратимства, считался вровень с родней, да еще и собирался усилить это родство через женитьбу на вдове побратима. Обычай давал Корнею, по сути, отцовские права и налагал на Алексея сыновние обязательства. По ситуации, тоже все было ясно и понятно – беглый и беззащитный нищий одиночка прибился к могущественному, по местным понятиям, клану и был обязан выразить почтение и подчинение главе рода.
Однако во всей этой «ясности-понятности» присутствовало множество «но», главным из которых была сама личность Алексея. Княжий человек в немалых чинах, женатый в прошлом на боярышне и сам прошедший возле самого боярства, коего не удостоился лишь волей неблагоприятных обстоятельств; атаман разбойной вольницы, умевший подчинить и держать в узде самых, очень мягко говоря, разных людей; удачливый командир, побеждавший и переигрывавший степняков на их территории и в привычных им условиях; наконец, беспощадный убийца, сам способный оценить число своих жертв, только с точностью «плюс-минус сотня». И в то же время: заботливый отец, мужчина, сохранивший (или возродивший?) чувства, которые испытывал в молодости к невесте друга, наставник, воспитывающий подростков умело и без излишней жестокости, вопреки собственным заявлениям о том, что делать этого не умеет.
Как сложить из двух очень непростых зрелых мужчин пару «строгий батюшка – почтительный сын»? Как сделать Алексея своим, не ломая, но и не дав лишней воли? Как избежать длительного противостояния двух сильных характеров, почти наверняка способного закончиться разрывом? Корней намеренно не выставил на стол ничего хмельного. Конечно, можно было посидеть, выпить, «поговорить за жизнь» и правильно понять друг друга, в чем-то согласиться, в чем-то установить границы, через которые ни тот ни другой не будут переступать. При соблюдении разумной умеренности совместное возлияние вполне способно облегчить взаимопонимание и породить доброжелательные отношения, и оба собеседника прекрасно умели сохранять ясный ум при ослабленной хмельным сдержанности, но… НО! Это был бы договор равных, а Корнею требовалось подчинение! Причем добровольное – без потери лица!
Ломать, пользуясь обстоятельствами, зрелого и крепкого мужчину Погорынский воевода не хотел, да и было бы это непростительной расточительностью – Алексей требовался главе рода Лисовинов таким, каким он был. Допускать же даже видимость равенства, пусть даже не выражающегося открыто, пусть «всего лишь» подразумевающегося, Корней не хотел и не имел права – подчинение должно быть недвусмысленным, не оставляющим ни малейших лазеек или недоговоренностей. Ни сейчас, ни в сколь угодно отдаленном будущем, у Алексея и мысли не должно возникнуть о претензиях на главенство в роду, и в то же время он должен быть предан роду Лисовинов «со всеми потрохами».
– Не об Анюте, а о тебе с Анютой! – Корней слегка прихлопнул ладонью по столу. – Она, если по жизни, давно стала своей, ратнинской – вдова десятника, пятерых детей родившая, из них двух будущих воинов, хозяйка отменная, одна из самых уважаемых баб в селе и… все такое прочее. Это по жизни. А по душе, так дочка мне родная, роднее некуда, я за нее кому хочешь…
– Я тоже! – Алексей схлестнулся взглядами с главой рода Лисовинов так, что стало ясно: в его список «кому хочешь» запросто попадает, если так сложится, и сам Корней Агеич. – А к твоим похвалам Анюте могу еще добавить: красавица, умница, умелица! Для всей Младшей стражи второй матерью умудрилась стать, девки в ее руках прямо расцветают – хоть за бояр замуж отдавай…
– Так чего ж ты хороводишься, да не сватаешься?! – Корней по-бабьи всплеснул руками. – Ратнинские сплетницы уже мозоли на языках набили… девки у них расцветают, понимаешь, а какой пример вы с Анютой тем самым девкам подаете?
– На сплетниц оглядываться не приучен! – Чем больше горячился Корней, чем жестче и напряженнее становился Алексей. – Тем более что без толку: если сейчас они о нас треплют, что, мол, несватанные и невенчанные, то, поженись мы с Анютой, будут трепать про то, как баба под венец полезла, когда у самой дочки на выданье. Этих балаболок только одним способом угомонить можно – языки поотрывать, и лучше, если б вместе с головами. Так что сплетнями ты меня, дядька Корней, не попрекай… про тебя самого да про Михайлу такое несут… а про Аньку с Машкой, среди отроков обретающихся, так и вовсе…
– Я с тобой не про сплетни, а про Анюту! – Корней, видимо сам не замечая, уже повысил голос почти до крика. – Ты мне дочку не позорь!!!
– Хватит, дядька Корней! – Алексей не изменил позы, только слегка приподнял пальцы ладони, лежавшей на столе, обозначая останавливающий жест. – Посвататься могу хоть сейчас и отказа ни от тебя, ни от Анюты не опасаюсь…
– Ишь ты как! Не опасается он…
– …Не опасаюсь! – напер голосом Алексей. – Но на разговор ты меня, дядька Корней, зазвал не из-за сватовства!
– Да? А из-за чего же? – Корней саркастически покривил рот и шевельнул своим жутким шрамом, вертикально проходящим через левую сторону лица. – Поведай увечному да убогому: что ж это ты такое прозрел, мудрец всеведущий?
– До чего же вы с Михайлой похожи! – совершенно неожиданно для собеседника сообщил Алексей. – Он тоже, совсем как ты, порченой бровью шевелит, когда кого-то пугнуть надо. Только я-то всяких рож насмотрелся… был у меня в ватаге один умелец, так он навострился лицо от головы отрубать – так и лежали рожи отдельно, занятное зрелище, я тебе скажу!
– Кхе… – Неожиданный пассаж Алексея сбил Погорынского воеводу с настроя. – Ты что несешь?
– То же, что и ты, дядька Корней. Ты – про свадьбу, я – про рожи, а о деле молчок. Ну если ты не хочешь, могу я начать. Думается мне, что через разговор про нас с Анютой решил ты выведать: в чем и насколько мне доверять можно, а узнать это тебе понадобилось из-за того, что вскорости у тебя каждый надежный человек на счету будет.
– Кхе! Ну-ну, интересно, дальше давай.
– Дальше, хотели мы узнать: кто это к нам соглядатаев подсылает? Узнали. Легче от того стало? Нет, только забот прибавилось. Бунт мы подавили, легче стало? С одной стороны, легче – зубы показывать в твою сторону теперь поостерегутся, но с другой-то стороны – Михайлу теперь уж все Ратное Бешеным Лисом кличет, и не по-доброму, а со злостью величают! Я, дядька Корней, очень хорошо знаю, как это – злые взгляды спиной чувствовать, на себе испробовал. И как эти взгляды в острое железо обращаются, тоже знаю. Ну и еще: семьи бунтовщиков ты выслал, но куда делись бабы, которые Михайлу прилюдно прокляли, никто не знает. А это – не шутки, если помнишь, Пелагея поклялась обоих сыновей воинами вырастить и в ненависти к Лисовинам воспитать.
– Кхе… было дело.
– А не приходило тебе в голову, что их люди Журавля увели? Бабы-то они бабы, но не холопки же, а жены воинов – рассказать о Ратном и ратнинской сотне могут многое такое, что и соглядатаям не высмотреть. Что ж получается? Мы через Иону кое-что о Журавле узнали, Журавль, через Пелагею и других баб, кое-что узнал о нас. И выходит, если задуматься, что столкновение между нами и Журавлем неизбежно, а возможности его нам толком неведомы. – Алексей состроил вдохновенно-поэтическую мину былинника-сказителя и протяжно загнусавил: – И призывает меня после всего этого воевода погорынский боярин Корней Агеич да вопрошает: «Почто на Анюте моей разлюбезной не женишься?» Яснее ясного: аз многогрешный воеводе надобен и ищет оный воевода привязь, которая меня возле него удержать могла бы, даже и в любой крайности. И так боярин Корней этой мыслью увлекся, что все на свете позабыл! – Алексей в упор глянул на собеседника и добавил уже обычным голосом: – Даже и то, что никакой привязи мне не требуется.
Корней криво ухмыльнулся, показывая, что оценил насмешливую язвительность собеседника, и отрицательно покачал перед собой указательным пальцем.
– То, что тебе деться некуда, еще не привязь! – невольно подтвердил он правильность догадки Алексея. – Это тебе с Саввой болезным с места стронуться трудно, а был бы ты один…
– Один?! – Алексею все-таки изменила выдержка, и он подался вперед, упершись животом в край стола. – Да пойми ты, старый… обрыдло мне одному, как зверю… семьи хочу, дома нормального, житья человеческого!
– Ну так женись! – снова повернул на проторенную дорожку Корней. – Будет тебе и дом, и семья, и житье человеческое, глядишь, и детишек еще прибавится. Вы с Анютой еще не старые… даже я, ветхий да увечный, сподобился, а уж вам-то!
Корней откровенно «бил ниже пояса»: с одной стороны, подкидывал наживку, с другой – ставил младшего по возрасту собеседника в положение, когда, по обычаю, тот должен был начать уверять воеводу Погорынского в том, что тот еще совсем не стар, мужчина в самом соку, и вообще: «ноги в этом деле – не главное». Алексей на подначку не повелся.
– Не о том говорим! – Старший наставник Младшей стражи досадливо повертел головой, но сила обычая все же взяла верх: – Благодарствую, конечно, на добром слове, честь мне великую оказываешь, батюшка Корней, и без того облагодетельствован тобой непомерно, до конца дней своих молить о тебе Господа…
– Будет дурака-то валять! – прервал Алексея воевода. – Вижу же, что злишься, хоть обычай и блюдешь… ладно, хоть блюдешь, от других-то и того не дождешься. В чем дело, чем недоволен?
– Прости, что перечить осмеливаюсь…
– А ну кончай! – Корней снова повысил голос. – Что ты кривляешься, как… как Кузька в циркусе?
Оба собеседника озадаченно умолкли – Корней, сам изумившись пришедшему в голову сравнению, Алексей, не поняв, о чем идет речь.
– Кхе… – Корней ухмыльнулся, вспоминая пребывание в Турове, и враз подобревшим голосом спросил: – Так что тебя не устраивает? С Анютой у тебя все сладилось, Савва твой к ней душой прислонился, со мной породниться, сам говоришь, честь великая, и я не спорю: зятем видеть тебя буду рад и… да чего уж там, прав ты – нужен мне человек, которому как себе верить буду… Лавруха-то мой мякина мякиной – нет в нем братниной твердости и не будет. – Воевода запнулся и добавил уже совсем негромко: – Эх, Михайле бы годков десяток прибавить, в отца покойного пошел… – Еще немного помолчал и, тряхнув головой, словно отгоняя пустопорожние мечтания, повторил вопрос: – Так что тебя не устраивает?
– Все так, дядька Корней, – отозвался Алексей. – И с Анютой, и Савва, и честь… да только… Ну поставь себя на мое место! Кто я? Ни кола ни двора, сотник без сотни, погорелец беглый. Кем в семью войду, приживалкой? Женюсь или за жену выйду? Кем себя чувствовать буду, что люди обо мне говорить станут? Из милости подобрали, с бабой благополучие себе приспал?
– Сам говорил, что на сплетни наплевать…
– Это не сплетни, это моя цена в людских глазах! На всю оставшуюся жизнь! Как бы ни сложилось, что бы ни произошло, всегда найдется кто-то, кто попрекнет или усмехнется. А я ведь не стерплю – кровь пущу. Но даже и это не самое страшное, страшнее другое – постоянно ожидать насмешки или попрека. Всю жизнь, каждый час! Ты бы так смог? И можно ли полностью доверять тому, кто, вместо того чтобы о деле мыслить, постоянно оглядывается: что обо мне подумают, что скажут? Тебе надежный человек нужен или такой, который однажды Ратное и ратнинцев возненавидит? Не боишься, что из меня опять Рудный Воевода вылезет?
– Ну ты, Леха, страхов развел…
– Погоди, дядька Корней! – Алексей уже не обозначил, а полностью воспроизвел останавливающий жест, выставив перед собой руку ладонью вперед. – Еще об одном подумай! Сам говоришь, что Анюта тебе, как родная дочь, так за что же ты так ее унижаешь – в ошейник для нужного тебе человека превращаешь? Она же умница, все понимает…
– Ну Леха, это ты уж и совсем заехал! Унижаю, скажешь, тоже… Стезя у баб от веку такая. Ибо сказано… э-э… «Она – сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы». Вот!
– Ага: и «добрый перед Богом спасется от нее». Это мне-то от Анюты спасаться? Не я «заехал», а ты, дядька Корней.
– Кхе!
– Ладно, хватит нам вокруг да около ходить. Мне Анюта рассказала, как ты в крайности бедственной в пастухи подался, лишь бы на подачки не жить. Я, ты уж прости, тебя не хуже, поэтому вот тебе мой сказ! Пока я сам из ничтожества не поднимусь, в зятья к тебе мне идти зазорно. Когда сочту себя достойным, сам приду и в ноги тебе паду, чтобы Анюту за меня выдал. От помощи не отказываюсь – не к чужим людям пришел, к семье побратима покойного, но подняться я должен сам, да так, чтобы ни у кого сомнения это не вызывало. Что же касается верности и преданности тебе, то даже и слышать о таком из твоих уст мне странно и обидно: коли мы с Фролом покойным побратались, ты можешь на меня рассчитывать, как на него самого. Всегда! Если тебе этого мало, то могу клятву на оружии принести, если же где-то в округе капище Перуново сберегается, то и на крови…
– Не надо! Верю… Не держи зла на старика, Леха, верю я тебе, иначе и не было бы у нас этого разговора. Но пойми меня и ты… тебе ж приходилось людьми командовать, должен знать: одно дело я – Корней, отец побратима твоего, и совсем другое дело я – воевода Погорынский. Как родню, а ты, считай, родня, сына вместо, я тебя оберегать обязан, но как воевода может так случиться, я тебя и на смерть послать буду должен. И это, сынок, са-авсем разные вещи. Но сейчас ты мне доказал не словом, а делом: есть в тебе гордость мужская, и она тебе не даст увильнуть, если мне доведется такой безжалостный приказ отдать. Верю!
– Дядька Корней…
– Батюшка! Отныне дозволяю и велю тебе, Алексей, называть меня только так! И никаких дядек!
Алексей дернулся было подняться из-за стола, Корней тоже начал ответное движение – по всем канонам вроде бы надлежало им заключить друг друга в объятия, сыновние и отеческие, но оба, уже немолодые и не склонные к сентиментальности, устыдились своего порыва. Секундное, даже меньше, чем секундное, промедление, и все закончилось – теперь проявление чувств оказалось бы фальшивым и показным. Оба это ощутили и оба почти одновременно сделали вид, что просто поудобнее усаживаются на лавке. Помолчали, чувствуя неизвестно откуда взявшуюся неловкость. Корней принялся массировать пальцем шрам на щеке, а Алексей, чисто машинально, вытащил из-за пояса деревянные четки – подарок сарацинского купца.
– Кхе… Это что у тебя, Леха?
– Четки. Неужели не видал никогда?
– Видал, почему не видал? Только все как-то не выходило спросить: для чего эта игрушка?.
– Хорошая вещь, мне один сарацин подарил, успокаивает, думать помогает… ты, наверное, замечал, что некоторые, когда задумаются, что-нибудь в руках теребят. Еще полезно, когда сердишься или огорчаешься сильно: так вот поперебираешь зернышки, и вроде бы легче становится. Вообще-то они для молитв придуманы, но сарацины и другие южные люди давно пользу от четок поняли. Бывает, разговариваешь с таким, он сидит, слушает, а сам четки перебирает, и на лице ни одной мысли – спокойное, неподвижное, благостное такое. Безделица, а внутренний покой сохранять помогает.
– Понятно… – Корней протяжно вздохнул. – Эх, по чарочке бы сейчас… в самый раз для внутреннего покоя.
– Хорошо бы… – согласился Алексей и мотнул головой в сторону двери, – …так, может?..
– Нет. Сейчас Федор и Осьма подойдут, разговор серьезный будет, голова нужна ясная.
– Так ты ж, дядь… батюшка, говоришь, что у тебя от этого только ум острее делается!
– Да, говорю! – Коней расплылся в хитрой улыбке. – Но только тем, кто меня от пития удерживать пытается! А если наоборот, то и я наоборот. Жена, покойница, бывало… М-да… Слушай, Леха, пока посторонних нет, хочу тебе кое-что сказать. – Корней немного поколебался, но все-таки продолжил: – Мы с тобой люди воинские, и кому из нас раньше помирать доведется, одному Богу известно. Лавруха-то мякина, с воеводством не совладает… Хочу, чтобы ты мне пообещал: если меня не станет, до того как Михайла в возраст войдет, присмотри, чтобы парня не заклевали да чтоб он дури не натворил. Проще говоря, пригляди за воеводством, но только до того срока, как Михайла повзрослеет! Обещаешь?
– Но Лавр твой наследник…
– Потаскун он блудливый, а не наследник! Это ж надо доиграться до того, что бабы шепчутся, будто он себе хрен железный выковал, да что-то с заклятием напутал, и теперь эта оглобля ему ни днем ни ночью покоя не дает! Или в кузне сидит как пришитый, или на выселки усвищет – болтают, что у него там аж четыре бабы, – или наклюкается, как свинья, и у Таньки прощения просит. Четвертый десяток, а вразумлять, как отрока, приходится… убью как-нибудь сгоряча.
– Это верно, что он с Анютой…
– Не суди! – Корней неожиданно громко пристукнул костяшками пальцев по столешнице. – Не смей, слышишь? Ни при мне, ни при ком, а если ее попрекнуть посмеешь… Ты сам подумай: остаться вдовой с пятью детьми и свекром немощным. Как тут мужской опоры не начать искать, тем более что Лавруха с Фролом близнецы, на одно лицо? Обычай старый знаешь? Жену убитого брата…
– Знаю, батюшка, и не попрекну никогда, даже и не сомневайся ни на миг. Я о другом сказать хочу: может быть, у Лавра-то как раз из-за этого все и пошло?
– Из-за чего «из-за этого»?
– Ну было же время, когда он главой рода стал. Неожиданно, в бедствии, но не испугался – принял все на себя и справился! Ведь справился же? Ты от него, наверно и сам не ожидал?
– Кхе… ну… как-то ты, Леха, все повернул… А куда ж ему деваться-то было? Единственный взрослый муж в семье, бабы, детишки, да я – безногий, почти слепой, голова трясется…
– Хозяйство до разора не довел, никто в семье не умер, не занедужил, не покалечился? – Алексей так уверенно принялся перечислять признаки благополучия, словно все происходило у него на глазах. – Дети присмотрены, поле вспахано, скотина ухожена? И Анюта благодаря ему здоровье телесное и духовное сохранила. Так?
– Ну… как бы так.
– А чего ему это стоило? Ты вспомни, батюшка: Фрол во всем первым был, Лавр, будто в тени брата обретался. Только в кузне себя настоящим человеком и чувствовал – там-то ни ты, ни Фрол ничем упрекнуть, ничего указать ему не могли. Ведь так?
– Кхе…
– Миновала беда, и что? Доброе слово за то, что все на себе тащил, он о тебя, батюшка, услышал?
– За что? Это обязанность его была! Меня тоже никто не благодарил! При мне сотня никогда таких потерь не несла, а как я вернулся – что? Бунтом встретили!
– И заплатили головами! По справедливости. Но Лавра-то за что казнишь?
– Казню?
– Да! Пришлось Лавру принять всю семью и хозяйство на себя – принял. Не жаловался, не причитал, даже виду не показывал, что трудно ему. А потом? Все опять на круги своя! Постоянные сравнения с покойным братом, тебе ли, батюшка, не знать, что с покойником в любви ближних сравняться невозможно? Постоянные напоминания, что он «мякина». Это Лавр-то, который, самое меньшее, года два на себе все тащил! От Анюты дитя ждал – не дождался, от Татьяны – тоже. Его кто-нибудь пожалел? Ты оздоровел и вернул его туда, где он при жизни Фрола был! Только теперь первый во всем не Фрол, а Михайла. Ладно жалость – она для баб, но благодарность, оценка по достоинству где? Нету! Это казнь, и не спорь!
– Ишь ты как заговорил…
– Прости, если сгрубил, но там, где я несколько лет обретался, за такое не слова обидные говорят, а нож в спину всаживают, и грехом это не считается. Ты же сотник, боярин, воевода, неужто не знаешь, что не оценить мужа по достоинству – хуже, чем обмануть? Постоянно напоминать о недостатках, которые исправить невозможно, – медленно убивать! Знаешь, почему у него любовницы не в Ратном, а на выселках? Потому, что он там – как у себя в кузнице: не чей-то брат неудачный, не «мякина», а честный и сильный муж. Просто Лавр, но для него и это в радость, потому что дома он даже просто Лавром быть не может – либо худший из братьев, либо менее любимый, чем внук. Скажи спасибо, что он только пьет да блудит, обернись иначе, не будь Лавр, как ты говоришь, «мякиной», возненавидел бы он Михайлу, потому что из него вырастает такой же живой упрек ему, каким был Фрол. И на меня бы нож за голенище наточил – из-за Анюты. Добрый он, добрый, и в этом Лавр сильнее и покойного брата, и, ты уж прости, тебя тоже. Не лисовиновское это достоинство, как я понимаю, но уж чем наградил Господь, тому и радоваться надо.
Не обижайся за прямоту, батюшка Корней, и не казнись, такое у начальных людей сплошь и рядом случается: о других помнишь, а на своих – ни сил, ни времени… Я вот своих тоже проворонил, иначе, чем ты, но… чего уж теперь. У кого жена умная, такое не слишком заметно, а ты-то вдовец – ни Лавра пожалеть, ни тебе намекнуть некому было. Татьяна-то сначала вся в свое горе ушла, а теперь над дитем будущим трясется – не повезло Лаврухе с женой… или так уж сложилось.
– И откуда ты все знаешь-то… хотя Анюта, конечно… а она-то чего молчала, если все видела?
– А ты слушать стал бы? Такое ведь только от жены или от матери… да и то если выслушать захочешь.
– Добрый. Кхе… вот не было печали! И чего с ним, таким добрым, делать?
– Ему бы отдельно пожить, хозяином, главой семьи… Ты же, батюшка, весь новую обустроить собираешься? Ну так поставь Лавра на это дело, ей-богу польза будет!
– Кхе! Подумать надо. Прямо Иродом меня каким-то изобразил… Отдельно пожить…
– Знаешь, батюшка, пока я семью свою не потерял, о таких вещах тоже не задумывался. А вот пожил здесь немного да сравнил житье у Михайлы в крепости с житьем в Ратном… Не Ирод ты, конечно, но крут… крут. А в крепости воля! Соблазн, конечно, но как людей окрыляет! На Илью смотрю и не верю, что пьяницей обозником был. Наставники хоть и ворчат, а сами подумывают, как семьи туда перевезти и насовсем жить остаться, прямо не говорят, но я знаю. Мальчишки – Михайла с братьями и крестниками – как будто на несколько лет старше своего возраста стали. Плава прямо-таки царица на кухне, Юлька – и не подумаешь, что всего тринадцать – строга, внимательна, отроков в ежовых рукавицах держит. Про Анюту уж и не говорю – просто святая покровительница Воинской школы – отроки на нее чуть не молятся. Прошка собак да лошадей такому учит…
– Ну распелся! – Корней, начавший было злиться при разговоре о Лавре, когда речь зашла о крепости, помягчел прямо на глазах. – Прямо рай земной там у Михайлы! Можно подумать: в Ратном ад, а я тут за главного черта…
– Не в том дело, батюшка! Просто в Ратном все заранее известно, у каждого свое место и стезя, и ничего изменить уже невозможно или очень трудно, а там каждый себя проявить может, кто к чему способен. Здесь – будь тем, кем ты должен быть, там – стань тем, кем можешь стать, вот у людей таланты и открываются. Думаешь, когда я по степи гулял, ко мне одни душегубы да отчаявшиеся люди приходили? Как раз таких-то меньше всех было. По большей же части: либо те, кто от обыденности извечной и неизменной уходили, либо те, кого место и стезя жизненная не устраивали, потому что чувствовали в себе силы на большее. Я, когда на княжью службу вернулся, только таких с собой и забрал. Ратное закоснело, простору не дает, людям себя проявить трудно…
– Удивил! А то я не знаю! Зачем, думаешь, я бояр отселил, выселки восстановил, новую весь ставлю, крепость Михайле не только дозволяю, но и помогаю обустраивать? Да Ратное, если сравнить, тот же сотник Корней, а многие ратнинцы – как ты про Лавра сказывал – им отдельно пожить только на пользу пойдет. Только нельзя было раньше. Теперь можно, но немногие это понимают.
Кем-кем, а тугодумом Корней не был никогда – идеи умел подхватывать на лету и ценность свежего, стороннего взгляда понимал отлично, а то, что перечисленные мероприятия он проводил совсем по другим причинам, – дело десятое. Самолюбие требовало ответа на упрек в неправильном отношении к Лавру, и воевода продолжил мысль, на всякий случай обозначая озабоченность возможными неприятностями – беды большие или малые, рано или поздно, все равно случаются, а потому предрекать что-нибудь «эдакое» можно было, не опасаясь ошибиться.