Краснопольский Анатолий. Четыре тысячи историй

   - Пропащий человек, - скажет он, бывало, со смешком, потом помолчит, посерьезнеет и добавит: - Сама говоришь: сколько той жизни осталось? А сколько дел еще нужно сделать?!
   Василий Петрович проводил к выходу Зинаиду Владимировну, постоял на крыльце, глотнул свежего воздуха и поспешил в палату к майору Крпвоносу. Нe говоря ни слова, долго осматривал больного. Что ж, ничего утешительного: гнилостная инфекция продолжала бушевать.
   Задуманная скульптура разрушалась.
   - Что делать будем? - спросил он позже лечащего врача, рассматривая под матовым светом негатоскоыа последние рентгеноснимки.
   - Ампутация, - развел тот руками. - Что ж еще?
   - А вы поставьте себя на место Кривоноса, вообразите, что это вы или самый дорогой для вас человек. - Василий Петрович ходил туда-сюда по кабинету, поглядывая на свои ноги.
   О чем он думал в этот момент? Может, о том, что, когда они, ноги, есть, мы не задумываемся, как это много. Вот Кривонос. Утром он входит в казарму. Бойкий топот солдатских сапог оглашает тишину городка. Затем выход в поле. Под каблуками тарахтит дорожная крошка. Затем на огневом рубеже гремят выстрелы, и дружное "ура" летит над степью, угасая за горизонтом.
   А поздно вечером усталый офицер поднимается по лестнице, открывает дверь. Жена и дети спят. Осторожно, на цыпочках, он ступает по комнате... И теперь этот бег с солдатами и этот тихий святой шаг по комнате отнять?
   Отнять у человека ощущение земли?
   Василий Петрович ходит по кабинету. А где-то там, за окном, в городе, по пыльному тротуару ползет человек на роликах, двигаясь под гору, инвалид опирается на деревянные упоры, похожие на дверные ручки, тормозит ими. И под человеком без ног стонет земля. Может, ему, как и майору Кривоносу, тоже был вынесен преждевременный приговор?
   Василий Петрович остановился, сухо сказал:
   - Завтра сделаем еще операцию. Ее цель - удаление омертвевших тканей. Как можно больше.
   Врач Коваленко заерзал на стуле, не поднимая глаз, спросил:
   - А кто будет оперировать: я или вы, товарищ полковник?
   Максимов пристально посмотрел на своего ординатора. Боится? Не умеет? Но нет, умеет, человек способный, пытливый. А о страхе вообще хирургам говорить не пристало. Тут другое. Есть в госпитале группа известных хирургов, пытающихся обставить дело так, будто они, и только они, способны выиграть дело, когда возникает сложная ситуация! Иначе говоря, играют в свою незаменимость и не доверяют своим помощникам. Но не так опасно любование свопм умением, как уродливы последствия. Проходят годы, и ассистенты постепенно утрачивают чувство самостоятельности. Этого всегда страшился Максимов. И потому, готовясь к операции, Василий Петрович обычно мылся вместе с Коваленко, а во время работы больше молчал, наталкивал ординатора на те или иные решения. И создавалось впечатление, что это он, Коваленко, делает все сам. И вдруг: кто?
   Василий Петрович достал из письменного стола только что выпущенный бюллетень "Клиническая хирургия". В нем в соавторстве со своими коллегами он рассказывал о новом эксперименте. Поступил больной Юрий Синельников. Рана в плечо. Фрагмент левой плечевой кости - омертвевший. Он был удален и заменен гомотрансплантатом. Рука была сохранена.
   - Но эту операцию вы сами делали, - сказал Коваленко.
   - Так будем же последовательны, - с игривой ноткой в голосе произнес начальник отделения. - Теперь слово за вами, коллега.
   Коваленко понял, как некстати он задал вопрос своему шефу.
   Скульптура упорпо реставрировалась. А ведь Максимов рисковал и" склонял, принуждал к риску лечащего врача. Каждый день инфекция точила ноги, но она могла отнять и жизнь. Не потому ли молодой ординатор предлагал банальное решение - ампутация? Каждый день, каждый час Максимов был начеку. Он ощупывал ноги, контролировал анализы, глушил вспышки. Изо дня в день, из недели в неделю. И снова операции, операции, более десяти...
   Полковник Костин ходил туда-сюда по ковровой дорожке, что пересекала наискосок кабинет начальника отделения. Если ему память не изменяет, майор Кривонос пролежал в госпитале два года. Да, да, два года. Два года врачи сражались за его судьбу. И все-таки выиграли бой. Возвратили человеку землю, с травой, камнями, песком на реке. Офицер вернулся в строй, к службе.
   А что было дальше с Ясниковым? И память вновь возвращала замполита в те дни. Если у Алексея Кривоноса угрожающее состояние сменялось солнечной надеждой, фамилия Ясникова прочно укрепилась в списке "тяжелых". Предстояла новая, третья, попытка. Резко ухудшающееся состояние здоровья солдата неумолимо приближало этот час.
   Василий Петрович пришел в лабораторию. Людмила Ивановна внимательно следила за мужем, который не отвечал ни на один ее вопрос, а только вертел в пальцах пробирки. И звучал в ушах голос замполита: "Не бояться сказать, что ты чего-то не знаешь, - это высшее проявление порядочности".
   Василий Петрович подошел к жене, посмотрел на нее усталыми глазами. Вчера до полуночи он рылся в книгах, листал свои записи.
   - Кажется, я нашел, - сказал он.
   - Что ты нашел?
   - Закись азота. Вот что. Завтра под этим наркозом будем оперировать Ясникова. А сейчас пойдем.
   Вот так, прямо с работы, не переодеваясь, как всегда, не спрашивая ни о чем, она стала собираться.
   - Смотри, Василий, мои новые сапоги уже потрескались.
   - Зато импортные, - усмехнулся он, скользя по первому снегу. Потом добавил: - Теперь будут привозить с переломами.
   - Давай на этот хороший вечер не будем смотреть глазами травматолога...
   - Давай, - согласился он.
   И вдруг, как ей показалось, ни с того ни с сего начал рассказывать, как еще мальчишкой случайно попал в какой-то клуб, где играли на бильярде. Это было в Харькове, где он жил с бабушкой. Он тоже попробовал сыграть партию и выиграл. Дальше - больше. Со временем он начал побеждать заядлых игроков. И однажды принес домой много денег.
   - Погоди, - остановила его жена. - Ты что, ведешь меня в Дом офицеров?
   - Угадала.
   - Ни за что.
   - Людочка, я должен быть в форме. Понимаешь?
   Она знала, что у него есть единственная страсть - работа, а все остальное, нс помогающее делу, с годами было напрочь отброшено. Фортепьяно он рассматривал как инструмент, который давал ему внутреннее ощущение "золотой середины". Ударяя по клавишам, он определял в гамме звуков звук необходимой громкости, необходимой мягкости и протяженности. Так при перевязке сосуда, во имя чего иногда делается вся операция, необходимо обладать этой золотой серединой: не перетянуть, недоослабитъ. А бильярд это выоор направления удара, это точность, это, наконец, пятнадцать километров вокруг стола за вечер. Это спорт.
   По зеленому полю разбежались шары. С партнером они выбрали популярный вид игры, так называемый "любым любого".
   Послышался тихий удар, и накатом первый шар партнер положил в лузу. Людмила Ивановна знала, что муж умел проигрывать. Он нс тушевался и не суетился.
   Легко наклонив голову, он качнул раз-другои кием, словно взвешивал его. Грудью налег на борт, и раздался шюпштоес - сильный удар. Она уже знала его манеру.
   Но партнер работал в своем стиле, и Василии Петрович вынул из лузы еще два шара. Четыре шара - игра сделана, так считается. И снова клопштосс, снова неожиданность, натиск. Затем правый винт, левый винт удар "пистолетом". Игра пошла. Звенели белые шары. И Людмила Ивановна, помимо воли заражаясь азартом, следила за этой битвой на зеленом поле, знала, что, играя, он все равно думал о своем, что он был там, в госпитале, в палате И теперь уже она твердила про сеоя: "Закись азота... закись азота. А если и это не тот наркоз?.."
   Его называют веселящим газом, в малых дозах он вызывает блаженную улыбку. С такой улыбкой на устах и уснул Ясников на следующий день. И когда его рот беззвучно смеялся, как-то жутко стало в операционной: парень идет на смерть с искусственной, придуманной ему врачом, застывшей улыбкой.
   В светло-синей блузе Максимов казался щуплым, даже маленьким. Медсестра надевала ему на руки резиновые перчатки, и руки эти были с виду по-женски изящными. Не подумаешь, что у него за плечами четыре тысячи спасенных жизней, что эти его обыкновенные руки четыре тысячи раз отводили смерть.
   Максимов еще раз взглянул на улыбающееся лицо Валерия Ясникова, потом оглядел операционную. Теперь, в третий раз, у кого-то сдали нервы, кто-то не выдержал, вышел. Это была девушка-практикантка. Очень жаль. Больше сюда, в операционную, она не войдет.
   Видеть умирающего человека страшно, еще страшнее оставить его в эти последние минуты... Его лицо под белой маской вспыхнуло напряжением, брови пшеничного цвета, нос с крупной горбинкой - все на какое-то мгновение застыло. И только в его серых глазах, в их глубине со стальным отливом, казалось, прозвучал голос:
   "Пошли". Это было хладнокровие, его хладнокровие, всегда передававшееся другим.
   Начинался новый бой. Нина Васильевна, старый верный друг, была рядом. Врач Юрий Коваленко рядом. Рядом те, с кем через сомнения и срывы, риск и отчаяние шел полковник Максимов к сердцу солдата. Оно словно услышало зов и на этот раз стучало. Стучало ровно, ритмично.
   - Знает, с кем имеет дело, - сказал Максимов с юморком, и в операционной сразу наступила раскованность. Это был праздник, торжество, не высказанное словами. Это была победа. Победа жизни над смертью.
   Так началась серия операций кожной пластики, составивших одну, вошедшую в число четырех тысяч историй, с которыми нераздельно слита судьба одного человека, одного врача.
   А перед этим в кабинет начальника отделения постучали. Вошел капитан Романов. После травмы ноги он поправлялся, дело шло к выписке.
   - Берите мою кожу для пересадки, - сказал офицер.
   - Спасибо, - тихо ответил врач.
   Постучал рядовой Петровский:
   - Отдаю кожу, сколько прикажете.
   Стучали больные, заходили медсестры, и, пряча в платочек слезы, предлагала свою помощь старенькая нянечка.
   Потом в кабинет вошла девушка-практикантка. Пересохшими от волнения губами опа умоляла:
   - Ради бога, возьмите мою кожу... Мне двадцать лет... Чем моложе ткань, тем больше шансов, что она приживется.
   Она говорила еще о чем-то, приводила какие-то аргументы, по он не вдумывался в их смысл, он просто сказал и ей:
   - Спасибо.
   Ясников был весь в лоскутах, он превращался в "шахматного" человека. И через месяц встал. И пошел туда, где дважды рождался заново. Нина Васильевна показывала ему наркозный аппарат, аппарат искусственного дыхания. Он осторожно трогал их ладонями, трогал дрожащей, еще слабой рукой стол, на котором лежал, ощупывал трубки, кронштейны и долго стоял у окна, в которое заглядывали киевские каштаны...
   Полковник Костин вновь положил конверт на стол.
   Неожиданно дверь открылась. Вошел снова майор Коваленко. Его халат на груди был забрызган капельками крови, а сам он был розовый, как после парилки.
   Усталым движением руки он взял из пепельницы свою недокуренную папиросу, прикурил, глубоко раз-другой затянулся и сказал замполиту:
   - Скоро кончаем. Все идет нормально. Гарантирую.
   И вышел.
   Глядя ему вслед, полковник Костин подумал: "Смотри, какой стал! "Гарантирую"... Л был ведь совсем несмышленышем. Дальше учебника ничего не видел". Помнится, как-то замполит зашел сюда в кабинет. Василий Петрович сидел на диване в одной майке, широко расставив ноги и опустив руки вниз, словно держал перед собой невидимую удочку. Руки отяжелели.
   Семь часов он держал их на весу. А перед ним стоял Коваленко.
   - Ну, ну, дальше, - говорил Максимов.
   - О чем? - не понял ординатор.
   - Ты что-то об узкой специализации хотел сказать?
   - А я сказал.
   - Но ты хоть объясни, что это значит?
   Коваленко усмехнулся:
   - Да об этом везде и всюду говорят.
   - Договорились до того, - глядя на вошедшего замполита, сказал Максимов, - что в сутолоке поликлиники пациент порой сам вынужден решать, куда ему нести больное ухо, куда горло, куда нос.
   Острая шутка понравилась всем, но Коваленко всетаки возразил:
   - Узкая специализация имеет и свои достоинства.
   Максимов вскочил с места:
   - И совершенно очевидно, что у многих она отняла ответственность. Это мое, а это не мое. Удел узко мыслящих людей и просто лентяев.
   "Еретик, - подумал о своем шефе ординатор. - Да он же против того, что сейчас стало нормой".
   Максимов усадил полковника Костина в кресло, а сам продолжал. Он говорил о человеке со сморщенным саквояжем, в маленьком пенсне и с огромными часами, которые он вытаскивал из кармана за цепочку, когда нащупывал пульс у больного. Он принимал роды, он исцелял гниющих от ран солдат, лечил прокаженных, спасал белогорячечных. И назывался этот человек земским врачом.
   _ И все-таки он мало мог, - сказал Коваленко.
   - Но он делал все! Все! Это мы в условиях большого города, едва на пути возникла сложность, сразу кричим: "Караул, подайте, бога ради, консультанта". А если где-то в глуши случится беда? Ты и больной. И все нужно решать самому?!
   Дверь открыла Нина Васильевна.
   Максимов мигом снял с вешалки китель, оделся.
   С темными кругами под глазами, небритый, усталый, он нс нравился ей.
   - Я принесу вам чаю, - предложила Нина Васильевна.
   - Лучше что-нибудь посущественнее, - улыбнулся он. - Mне сегодня показано. - И, повернувшись к полковнику Костину, спросил: - Что-то срочное?
   - Срочное, - ответил Михаил Степанович. - Сегодня у тебя в отделении будет делегация медиков из болгарской армии. Сам понимаешь, надо принять.
   - Конечно, надо принять, - без нотки сомнения сказал Максимов. Болгарами займется наш Юрий Коваленко. Л я ухожу, дежурил, пришлось всю ночь оперировать.
   - Но, товарищ полковник, - взмолился было Коваленко.
   А Максимов спокойно продол/кал:
   - Покажешь им Ясникова, познакомишь их с Кривоносом. Их истории болезни представляют определенный интерес. Да...
   Замполит глядел то на Максимова, то на Коваленко.
   Что ж, пусть решают сами.
   Максимов позвонил оперативному дежурному.
   - Ночь прошла спокойно, - доложил он.
   "Это, по его мнению, спокойно", - подумал замполит.
   Потом позвонил в лабораторию жене:
   - Людмила Ивановна, с вашего разрешения я иду спать.
   Осушил мензурку спирта и ушел домой.
   - Вот шеф у нас, а? - продолжал ворчать Коваленко и всем своим растерянным видом призывал к соучастию замполита. - Ведь он кто? Он бог. Травматолог.
   Дерматолог. Биолог. Анестезиолог... Един во всех лицах.
   Человек Ренессанса. А я кто? И вдруг мне встречать делегацию.
   - Юра, - тихо, по-отцовски сказал замполит. - Ничего страшного не произошло. Гости будут довольны, я уверен. - Потом, подумав, добавил: Видишь ли, мы, то есть люди постарше вашего брата, ведь не вечпы.
   Вот и учись быть таким, как твой шеф.
   - Так для этого надо как минимум записаться в еретики.
   - А ты запишись, - лукаво подмигнул замполит.
   ...Летело время. Вчера только растаял последний снег на клумбах, сегодня они, распарясь под весенним солнцем, как маленькие вулканы, дышат паром и теплом. Потом, глядишь, ветви каштанов, вчора просвечивавшиеся насквозь, уже тяжелеют от бетых хлопьев. Потом трах, трах, трах, и по аллеям скачут коричневые шарики. Скоро они появятся в шкафу, под тахтой. Люда их натащит домой, и в квартире никогда нэ будет моли. Еще одна осень... Все, повторяясь, меняется. Лишь неизменным остается рабочий ритм госпиталя. К подъезду травматологического отделения опять мчится зеленая машина, опять носилки, и новая история ложится на стол начальника отделения.
   Василий Петрович вошел к себе в кабинет и, не надевая халата, сел за стол, открыл один ящик, другой. Достал одну пачку писем, другую. Письмами забиты все ящики. Их много, очень много. Все они примерно одинаковы: "Спасибо, доктор..." Он начал их перебирать, одни сразу возвращались в ящики, другие он откладывал на край стола.
   Полковник Костин вспомнил, что в тот день между ними произошел крайне важный разговор.
   - Ты скоро освободишься? - спросил замполит Максимова.
   - А я свободен. С сегодняшнего дня я в отпуске.
   - И по каким же адресам ты двинешь в путь?
   На Кавказ?
   - Кавказ отпадает, - Максимов кладет в ящик еще
   несколько писем.
   - Тогда в Крым?
   Врач неопределенно пожал плечами. Михаил Степанович закурил:
   - Василий, я хочу с тобой серьезно поговорить.
   - Где ты видел серьезного отпускника? - отмахнулся было Василий Петрович, но уже без шуток добавил: - Валяй.
   Михаил Степанович никогда не начинал издалека.
   Но на этот раз вспомнил и давнюю дружбу и горе-неудачи, пережитые вместе, и потому посчитал своим правом начать этот разговор, вернее, продолжить его, поскольку он уже возникал.
   - Доколе ты, Василий, будешь выглядеть белой вороной? Давно пора подвести итог в жизни и написать наконец диссертацию.
   - Ты уверен, что она мне нужна?
   - Она необходима твоим друзьям, а в первую очередь науке.
   - Что же наука может от меня заполучить, как ты считаешь? - спросил он с ноткой недоумения в голосе.
   - А история с Юрием Синельниковым, которому ты сохранил руку. Разве это не диссертация?
   - Так мы об этом писали в "Военно-методическом журнале" вместе с Коваленко.
   - А чья идея? А благодаря кому Алексей Кривонос ходит по земле своими ногами?
   - Благодаря себе, своей выдержке.
   - Перестань, Василий, перестань. А Ясников? Открытие необходимого наркоза для ожоговых больных!
   Да это тема из тем! И вообще, вся история спасения солдата стала частью истории госпиталя, если хочешь, его гордостью и славой. Да, да!
   - Но ни то, ни другое, - вставил Максимов шутя, - для диссертации не требуется. А еще такая мелочь, как время. Где его взять?
   Вот теперь он говорил правду. Он никогда не спешит от больного, и, естественно, ему всегда некогда.
   Максимов бросил в ящик еще пачку писем, встал изза стола, подошел к окну.
   - Понимаешь ли, Миша. - Голос полковника Максимова теперь звучал серьезно и даже как-то официально. - Конрад Рентген открыл икс-лучи, и состоялось эпохальное открытие. Или, скажем, ученик Сеченова, Игнатий Шиллер, один из создателей антибиотиков, - тоже фигура в медицине.
   - Не то, не то говоришь. Речь идет о скромных вещах. Рентген - это высокий потолок. В наше время защищаются по темам, которые спущены сверху, и что ж...
   - И что ж? Открытие по заказу? Нынче это модно, но я этого, прости, не понимаю.
   - Сейчас все так.
   - Но тогда я буду похож на всех, - усмехнулся Максимов и уже серьезно добавил: - Потолок открытий у каждого свой, но науке не каждый потолок нужен.
   В тот день, помнится, он сел в поезд и уехал. Его путь лежал в древний русский город Гусь-Хрустальный.
   По городу Гусь-Хрустальному движется грузовая машина. Бегут по сторонам резные ставни, дощатые заборы. Машина остановилась у светофора. Усердно работает "дворник", разгоняя своей тонкой ладонью дождевые капли. Худощавое лицо водителя приблизилось к ветровому стеклу и тут же пропало в глубине кабины: светофор мигнул зеленым светом, и шофер отпустил тормоза. Проехав перекресток, резко затормозил. Распахнулась дверца. Водитель выпрыгнул из кабины и кинулся на тротуар:
   - Товарищ полковник!
   Они стояли обнявшись - врач Максимов и вчерашний солдат Ясников.
   В доме Ясниковых большой праздник. И бабушка, и мать Валерия, Зоя Владимировна, сначала растерялись, засуетились. Но, как подобает хозяйкам, тут же разобрались, что к чему. И вот уже бабушка стряпает домашние пельмени, Зоя Владимировна быстро побежала в магазин. А гость увел Валерия в дальнюю комнату и тоже приступил к делу:
   - Рассказывай, как чувствуешь себя?
   - Все в норме, товарищ полковник.
   - Разденься, пожалуйста, я послушаю твое сердце.
   - Да все в норме, честное слово. - Валерий взял с комода шкатулку, достал оттуда какие-то бумаги: - Вот, глядите, группа инвалидности снята по чистой.
   И как ни сопротивлялся парень, пришлось все-таки спять рубаху. Врач выслушивал его, выстукивал, просил дышать глубже, считал пульс...
   - А я знала, что вы приедете, - сказала Зинаида Владимировна. - Вы такой человек...
   Перед отходом поезда они бродили по перрону, и женщина старалась все время уловить взгляд Василия Петровича, но, как только их глаза встречались, она смущенно опускала голову.
   - Если бы вы не приехали, - опять заговорила она первой, - я бы сделала это сама. Даже совестно, что вы меня опередили, - Зинаида Владимировна коснулась ладонью руки Василия Петровича. - Мало вы погостили у пас, совсем мало, - говорила она с сожалением.
   - Так я проездом.
   - Проездом? - Она изумленно вскинула красивые темные брови.
   - Да. Я путешествую, - сказал он с напускной легкостью. - Нынче это модно.
   Конечно, она не поверила. Она знала, что от них, от Ясниковых, он поедет к Кривоносу или еще к кому-нибудь из тех, которые не стали бы такими, какими опн есть сегодня, не попади со своей бедой к нему.
   - Граждане пассажиры... - пронеслось над перроном.
   Последние минуты встречи. Зинаида Владимировна вдруг всполошилась:
   - Как же это я, господи? - Женщина протянула Василию Петровичу хрустальную вазу, на которой было выгравировано: "За спасение сына".
   Он неловко сунул ее под мышку, сконфузился, смутился. А Зинаида Владимировна обняла его и крепкокрепко поцеловала. Максимов неловко повернулся, ваза упала и вдребезги разбилась.
   - Это на счастье, - шутя сказал он.
   - На счастье, - шептала она со слезами на глазах. - Я вам новую пришлю, Василий Петрович, - сказала она сбивчиво. - Обязательно.
   ...Дверь кабинета резко распахнулась. Полковник Костин повернулся и теперь наконец увидел своего друга.
   Синяя блуза, такой же чепец. Максимов как Максимов.
   Только взгляд сегодня у него какой-то непривычный: блуждающий, угнетенный. "Это от усталости", - подумал Костин и, чтобы приободрить друга, сказал:
   - Поздравляю.
   - С чем? - Максимов сел на диван, свесил вниз руки.
   - С успешным завершением операции.
   - Он, - Максимов указал рукой в сторону операционной, - он умер... на столе.
   - Как?! - чуть было не вскрикнул замполит. - Коваленко заходил сюда, сказал: "Гарантирую".
   - Сказать все можно, - Максимов медленно произносил слова, - а сделать мы не все еще умеем. - И добавил: - Поздно привезли. Поздно, понимаешь?
   Они долго молчали. За окном кружили осенние листья, медленно опускаясь на землю.
   Максимов облизал пересохшие губы, спросил:
   - Опять что-то срочное?
   - Нет, ничего срочного. Я занес тебе письмо. Вот.
   - Прочитай, - попросил Максимов.
   - Оно адресовано тебе.
   - Ничего. Читай, читай, - устало говорил Максимов.
   Деваться было некуда. Михаил Степанович вскрыл конверт.
   - "Дорогой Василий Петрович! Прошло столько времени, а я никак не могу забыть вас. Вы воскресили моего сына, дали ему новую жизнь. Спасибо вам великое.
   Тогда, когда я приезжала к вам в госпиталь к Валерию, и тогда, помните, на перроне у нас в Гусь-Хрустальном, я хотела вам сказать, что люблю вас. Хотела, но молчала, все думала, время неподходящее..."
   - Зато теперь подходящее, - вставил Максимов.
   Через распахнутую дверь кабинета было видно, как повезли каталку, покрытую белой простыней...
   - "Я пишу вам сегодня, чтобы честно и открыто признаться..."
   - Хватит, - Максимов закрыл ладонью письмо.
   Он взглянул в окно и увидел жену. В накинутом пальто она бежала по аллее, ведущей сюда, в травматологическое отделение. Конечно, она уже знала, что случилась беда, и бежала к мужу.
   Через несколько минут запыхавшаяся Людмила Ивановна стояла на пороге кабинета. Темноволосая, с красивыми карими глазами, вокруг которых лучиками разбежались первые морщинки. Высокая и оттого кажущаяся немного сутулой. В потрескавшихся импортных сапогах.
   Может, только сегодня, в эти минуты Максимов все это увидел с особой отчетливостью. Пытаясь скрыть учащенное дыхание, глядя то на замполита, то на своего мужа, она тихо произнесла:
   - Ну о чем вы тут беседуете?
   - Да вот, - сказал Василии Петрович, - заговорили о любви. Ведь мы давно не говорили о любви.
   Он неторопливо взял письмо из рук Костина и спрятал его в карман кителя, что висел на вешалке рядом с его белым халатом.