Страница:
— Уж не меня ли назвал ты козлом, головешка? — Колян ощутил, как в ногах пухнет предательская рыхлая вата.
Белокурый продолжал хлопотать над стариком, и потому никто не помешал рыжебородому одним шагом преодолеть разделяющее его и Ковалева пространство, схватить не самого хилого и жидкокостного Коляна одной рукой за подбородок и поднять в воздух с такой легкостью, как будто кандидат в мастера спорта по боксу Ковалев весил, как рахитичный недомерок из школы для умственно отсталых.
Мгновенно рассвирепевший брателло извернулся и брыкнул рыжебородого амбала обеими ногами в грудь.
С таким же успехом он мог приложиться, скажем, к гранитной скале.
Нет, под ногами что-то хрустнуло, но, судя по всему, это было отнюдь не ребро рыжебородого, а брат-близнец той вши, которая в данный момент нарезала круги по полу коляновского предбанника, играя в шестикратного чемпиона мира Михаэля Шумахера.
— Выбил бы я мозг из жалкой твоей человеческой башки, — прогремел рыжебородый, — да лишь тем тебя и могу оправдать, что не видел ты козлов настоящих! Идем!
Продолжая удерживать несчастного братка на одной руке так, что ступни Коляна мотались в тридцати сантиметрах от пола (это ж какая силища нужна! — в ужасе осознания свело судорогой мозги Коляна), рыжебородый вынес его из предбанника на невесть откуда нагрянувший холод. И опустил на скорчившуюся траву, уже затянутую инеем и побитую снегом и ветром.
— Воззрись, смертный!
И Колян посмотрел. Еще бы ему не смотреть!.. Тотчас же из груди его вырвалось нечленораздельное матерное ругательство, в котором гармонично сплелись изумление и ярость.
Возле его новенького джипа, купленного на честно отжатые у лохов и конкурентов то ли семьдесят, то ли пятьдесят штук баксов, стояла огромная лохматая тварь. Своими неимоверными размерами она напоминала больше лошадь, чем козла. Только шлейф умопомрачительной вони, которую порывами ветра время от времени относило на Коляна, свидетельствовал о том, что перед Ковалевым действительно козел.
У Коляна заслезились глаза и перехватило дыхание. И в это самое мгновение тварь, меланхолично что-то пережевывающая, зыркнула на Ковалева своими глазищами. Каждый по плошке!..
…И, схватив зубами за бампер (три штуки баксов, едри твою в дышло!), начала со скрежетом его отдирать.
Закрывающая же радиатор решетка, в народе именуемая «кенгурятником», уже была погнута и изуродована так, словно в нее, пусть и на малой скорости, въехал «КамАЗ».
— Э-э-э! — завопил Ковалев. — Ты че, сука! У меня брат космонавт! Да я тебя на коленвалу крутил!.. Убью, сучара! Ах ты, недоносок овечий!
Впрочем, осуществить все продекларированное Колян Ковалев не осмелился. Он замер на полдороге и, поспешно прихлопнув рот, быстро оглянулся на хозяина козла.
Рыжебородый, несмотря на габариты, достойные олимпийского чемпиона по тяжелой атлетике в сверхтяжелом весе Андрея Чемеркина, судя по всему, был довольно добродушен. Потому что на этот раз он только пожал плечами и меланхолично произнес:
— Не поймешь тебя. То меня, великого Эллера, называешь ты козлом, а теперь козла, самого что ни на есть чистопородного, причисляешь к племени то овечьему, то собачьему. «Сука». Да еще к полу женскому… Да будет тебе известно, что козел сей — мужеского полу. Взгляни, какие у него…
Колян коротко взвыл, зажмурился и, поджав под себя ноги, рыхло завалился в кусты.
Он делал над ним какие-то шаманские пассы руками, отчего под светлой кожей перекатывались бугры просто грандиозных мыши, бормотал что-то на захлебывающемся мелодичном языке с бесконечными поющими гласными — разумеется, непонятном для Афанасьева и Васягина. Последнее неудивительно: Васягин вообще кроме родного матерного владел только русским, да и то со словарем, то бишь с протоколом. А вот Афанасьев знал английский, французский, немного испанский и финский (с бо-о-ольшим словарем). Он нашел, что речь неизвестного больше всего клонится к финскому, однако же ни слова не понимал.
В этот момент блондин, представляющийся братом милосердия, повернулся к ним и сказал (теперь уже, разумеется, по-русски, совершенно без акцента, но с какими-то странными интонациями и теми ясными, округлыми окончаниями слов, что легче всего выдают чужака):
— Глаза нашего отца застилает тьма. Мне нужна помощь. Конечно, такие черви, как вы, мало что могут, но мать моя говорила, что даже вы, люди, способны приносить массу хлопот. А значит, и уводить от них.
Первым заговорил Афанасьев. Несмотря на то что он слышал слово «черви» только на рыбалке да на уроках зоологии в восьмом классе, и уж никак не в приложении к себе самому, он сделал вид, что это совершенно нормально, и произнес:
— Мы бы помогли… но что у него болит?
— Болит? У него ничего не может болеть. Ему нужно лекарство.
«По всей видимости, взгляды на медицину у меня и у этого набора мышц расходятся, и весьма существенно», — подумал Евгений. А сержант Васягин, по месту работы знавший, что можно предложить в качестве лекарства людям в лохмотьях, вваливающимся в чужой дом — а именно несколько профилактических ударов резиновой дубинкой, — только глупо захлопал глазами.
— Но что случилось?
Белокурый атлет снова повел в сторону Афанасьева голубыми миндалевидными глазами, и Женя, как еще совсем недавно Колян Ковалев, почувствовал, как в позвоночник втыкаются и жестоко ворочаются в нем ледяные иглы.
— Отец наш замутил небо, как во время оно, — наконец изрек белокурый, — он покинул ваш мир, когда наступил час, тому подобающий.
— Кого?
— В вашем мире таких, как мы, называли БОГАМИ, — уже нетерпеливо ответил шкафоподобный пришелец. — Но некогда мне вести с тобой пустые разговоры, червь. Отцу нашему нужно выпить что-то, что вольет в него силы.
— Что-нибудь вроде медовухи, что пивал я на перепутье миров на постоялом дворе у посредника Сверра, — пробормотал старик в шляпе.
— Выпить? — оцепенело проговорил Женя, который обеспокоился не столько смыслом и тоном сказанного, сколько габаритами этих людей. — Выпить есть. Это запросто. Вот. Должно помочь. Кстати, хорошая водка. У меня, когда ангина или там, скажем, грипп, я всегда — вместо лекарства… это…
И он протянул белокурому еще не распечатанную бутылку водки «Кристалл». Тот принял ее двумя пальцами, легонько сжал, и бутылка лопнула с жалобным стеклянным лепетом. Осколки посыпались на пол, и хлынула водка, заливая и попутно дезинфицируя грязные ступни белокурого. При этом тип, столь небрежно обращающийся с водкой, даже не порезался. «Да, — подумал Афанасьев, — точно, сумасшедший. Боли не чувствует».
Старик на лавке раздул ноздри и, вдохнув водочный аромат, произнес, не открывая глаз, вернее, одного-единственного глаза:
— Да, Альдаир, это поможет.
— Есть у вас еще такой же сосуд? — надменно спросил белокурый, поднимаясь во весь рост и едва не задевая головой притолоку.
Афанасьев пожал плечами, а сержант Васягин бросился к холодильнику и выволок оттуда целый ящик водки. Евгений принял у него спасительное лекарство и передал белокурому, поименованному стариком в шляпе Альдаиром:
— Так бы сразу и сказали, что водка нужна. Мы тоже этим все хвори преимущественно лечим. Я же говорил…
Его не слушали. Блондинистый атлет Альдаир бережно приподнял старика на лавке и протянул ему бутылку водки.
И тут началось самое интересное.
Старик, растянувшийся на лавке с видом Карлсона, бормочущего о том, что он самый больной в мире человек, споро облапил бутылку, показавшуюся удивительно хрупкой и маленькой в этой огромной красной лапище. И, одним неуловимым движением челюстей отхватив горлышко и выплюнув то, что от него осталось (стеклянную труху!), на пол, вторично поднес изуродованную бутыль ко рту.
Водка, клокоча и завиваясь спиралями, полилась в глотку, а в голове охреневшего Афанасьева, точно так же клокоча и завиваясь спиралями, потекли обрывки мыслей: сборная алкоголиков и борцов-тяжеловесов сумасшедшего дома… белая горячка… чего это нам сегодня подсунули на правах водки «Кристалл»?
Старик выхлестал бутылку за считаные секунды, а потом приподнялся с лавки и, протянув длиннейшую клешневатую руку, схватил вторую бутылку и отправил ее вслед за первой. С непринужденностью и одновременно жадностью, с которыми обычно утоляют жажду в пору июльской жары каким-нибудь невинным квасом.
После того как все рекорды алкоголизма пали — даже в глазах сержанта Васягина, в свое время работавшего в медвытрезвителе и повидавшего просто-таки титанов и гигантов, Рембрандтов и Гоголей пьянки, — старик в шляпе изменил свое положение на лавке, а потом и вовсе сел.
Его пергаментное лицо, испещренное глубокими морщинами, на глазах разгладилось, просветлело и приобрело осмысленный вид. Он расправил плечи, и Афанасьев с удивлением увидел, что тот, кто еще недавно казался немощным и обессиленным, в плечах не уступает белокурому гиганту, смотревшему на преображение своего «отца» со смутной тревогой, впрочем быстро переплавившейся в сдержанную радость.
— Благодарю, — гулко пророкотал старик. На полке подпрыгнула посуда. — Справился я с немощью своей недостойной. Пора и о деле подумать. Кто хозяин сего дома?
Вася Васягин открыл было рот, но за мента, могущего ляпнуть не в тему, ответил Женя Афанасьев:
— А хозяина дома ваш этот… рыжий, здоровенный, который с бородой… уволок куда-то.
— Эллер?
— Не знаю, как его зовут, но то, что он пошел показывать Коляну какого-то козла, так это исторический факт, — ответил Афанасьев.
Он уже смирился с тем, что его взгляд на жизнь стал клинически неадекватен. Быть может, все эти атлеты в рубищах с диковинным архаизированным выговором, все их козлы и вороны, а также невесть откуда прорисовавшаяся на горизонте матерая зима — все это лишь плод его больного воображения? И нужно вести себя спокойно и принять шизофренические фокусы и заморочки сознания как… следствие нездорового образа жизни, что ли.
Хотя, конечно, он понимал, что все это наяву. Несмотря на то что… ну, этого просто не могло быть!
— С козлом ушли, — повторил Женя.
Услышав о рыжебородом и его козле, белокурый Альдаир громоподобно захохотал. Старик в шляпе посмотрел на него неодобрительно, а потом снова повернулся к Жене Афанасьеву и отрывисто бросил — как рубанул тяжеленным топором:
— Я вижу, что ты мог бы послужить нам. Ты уже сделал первый шаг к тому, чтобы стать ближе к ступеням престола. Продолжи начатое тобой, человек. Ты расскажешь нам о том, как изменился твой мир за эти двадцать пять лет, как я его оставил.
Афанасьев пожал плечами и пробормотал:
— А что могло произойти за двадцать пять лет? Господи… ну перестройка, компьютеры там да и… Президента мы нового выбрали. Ну, евро ввели в Европе. В Ираке была заварушка, Штаты наглеют.
— Кто такие эти Штаты и как посмели?
— Да вы что… С Луны свалились, что ли? — отозвался Афанасьев, взявшись пальцами за виски и зажмурившись.
Ответом ему был неожиданно добродушный смешок:
— Не с Луны. С Аль Дионны, человек. Из мира двойной звезды, лиловой и алой. Слыхал?
Васягин, который при последних словах старика хлебнул водки и закашлялся, с усилием прохрипел:
— Что за… нарушение паспортного режима? Аль Дионна… Ближний Восток, что ли? Бен… будь он неладен!..
Афанасьев засмеялся так, как смеялся при нем самом его сосед Иван Филиппыч по прозвищу Громозека, которого забрали в психиатрическую клинику после особо интенсивного приступа белой горячки:
— Ничего себе ближний, Вася…
— Двадцать пять лет в пересчете на НАШЕ летосчисление не был я здесь, о черви! — изрек старик сурово. — На ваше время это будет четыре тысячи… больше четырех тысяч лет, почти пять тысяч лет с того мгновения, когда сын мой Хеймдалль возвестил о наступлении Рагнарека…
— Рагна… грека… г-а-авно в реку… чего? — пробормотал Васягин, подозревая, что старик сказал что-то явно неприличное и предусмотренное административным кодексом в статье о нарушении общественного порядка.
Афанасьев же посмотрел сначала на старика в плаще, потом на громадного ворона, усевшегося тому на плечо и буравившего журналиста взглядом почти что человеческих глаз, и только потом ответил Васягину:
— Рагнарек, Вася. Гибель богов.
Глава вторая
Литр выпитой — и, судя по всему, натощак — отличной русской водки неожиданно и для Альдаира, и для Эллера, наконец-то вернувшегося в баню вместе с окончательно охреневшим от всего происходящего Коляном, подействовал на старого диона благотворно.
Он крякнул и, привстав с лавки, посмотрел в окошко, где вызванная им искусственная непогода начала терять свою силу и разрушаться, как карточный домик. Выпавший на зеленую траву снег быстро таял, снежные хлопья, еще недавно насыщавшие пронизанный упругими порывами ветра морозный воздух, исчезли. Да и сам ветер улегся.
— Мне кажется, что такое уже было, — пробормотал Вотан, — но вот только когда…
— Это называется дежа вю, — сказал Афанасьев, — ощущение уже когда-то пережитого. Психологический эффект, вытекающий из обусловленности психофизических процессов…
Он осекся, вспомнив, с каким «светочами» имеет дело. Впрочем, на него воззрились, кажется, благосклонно. Единственный глаз Вотана поблескивал, как бутылочное стекло.
— Диковинны слова твои, — произнес старый невежда, — видно, большой учености ты человек.
Он хотел сказать еще что-то, но в этот момент в предбанник ввалился ненадолго отлучавшийся зачем-то рыжебородый Эллер и заорал:
— Тангриснир подавился! Оторвал трубу от тележки вот этого лысого, — он показал на Коляна, — а теперь лежит и пузыри пускает.
Колян похолодел: «труба» от «тележки» могла означать только одно: дорогостоящая деталь от его джипа. Да в нем, кроме дорогостоящих, других деталей и не было вовсе… Неужели проклятая тварь сожрала выхлопную трубу? А может, неграмотный детина с рыжей бородой имеет в виду бампер? Он для него тоже труба. Хотя теперь всему джипу — труба… Проглотил!!
— Переварит, — нехотя выговорил одноглазый, — он, помнится, еще и не такое жрал. Помню, Эллер, как-то раз отец твой Тор рыбачил с великаном Скрюмиром, так тот сапог потерял. Так и не нашли. А потом оказалось, что Тангриснир его, этот сапог, и проглотил. А уж сапог Скрюмира — это не какая-то там железка! Хотя… э-эх, — махнул он огромной клешневатой кистью, — все это было давно и неправда.
«Кажется, начинает говорить по-человечески, — подумал Женя Афанасьев. — А то такую ахинею загибал…»
— Вот что, — сказал Альдаир, — притомились мы в пути. Не мешало бы нам отведать чего-нибудь съестного… а?
И он выразительно посмотрел на бледного Коляна, который переминался с ноги на ногу, во все извилины думая о несчастной судьбе новенького джипа.
Поднять глаза на белокурого гостя, невесть откуда взявшегося, Ковалев больше не осмелился… Так он не пугался ни разу за всю свою жизнь. Даже в детском саду.
Братья меньшие, козел Тангриснир и ворон Вотана, ошивались где-то на дворе, и Ковалева прошибал холодный пот, когда он представлял, что они могут там натворить. О том, кто такие его гости, он боялся и задуматься: существам, способным организовать аттракцион «Зимняя метель» в конце мая и вытворять тому подобные необъяснимые штуки, наверняка не стоит возражать и уж тем более не следует выспрашивать, кто они такие.
Впрочем, когда первый шок минул, а новая порция качественной водочки под хорошую горяченькую закусочку сделала свое доброе дело, Колян помаленьку оттаял.
С Афанасьевым это произошло еще раньше.
Журналист по профессии, он мало чему мог удивиться, да и вообще после экспериментов родных правителей, имевших место в минувшем столетии, русского человека не особо поразишь даже концом света и вторым пришествием Христа.
Христос не Христос, но чем дальше Афанасьев смотрел на гостей, тем больше понимал, что эти удивительные и замысловатые существа и впрямь — в самом что ни на есть прямом смысле этого выражения — не от мира сего. А вовсе не труппа трюкачей, сбежавших из цирка для умалишенных.
— Простите, уважаемый, а этот фокус с зимой не ваших ли рук дело? — спросил он у Вотана.
Одноглазый, только что умявший два батона колбасы салями вместе с упаковкой, покосился на Женю и, поковыряв пальцем в зубах, ответил не без самодовольства:
— Верно говоришь, человече. Хотел я напомнить себе о тех временах, когда был молод и тоже ходил по этой земле. Тогда она была другой. Совсем, совсем другой была та земля.
— Может, вы просто жили на севере? — почтительно предположил Афанасьев, уже по привычке прикрывая глаза.
— И там я жил. Везде был мой дом. Но теперь не тот я стал… не тот.
— В маразм впал, — проворчал Эллер, соревновавшийся в прожорливости со своим братом Поджо (хотя радовало уже то, что не со своим козлом Тангрисниром). — Зиму придумал… блюститель времен года…
Впрочем, сказано это было так тихо, что слова Эллера слышала только Галлена, темноволосая статная дамочка, чем-то напомнившая Коляну Ковалеву то ли его последнюю подружку-модельершу, то ли звезду российского кино Анну Самохину. Чужеземная «Самохина» сохранила на лице невозмутимую понимающую усмешку. Улыбалась она во весь рот, и Васягин, который от отупения принялся считать ее крупные белые зубы, решил априори, что их гораздо больше, чем тридцать два.
Тут его всколыхнуло.
— Я одного не пойму, — изумленно произнес мент Васягин, — если вы утверждаете, что вообще первый раз в Российской Федерации и только что прибыли сюда, то откуда вы… это самое… знаете наш язык?
Альдаир снисходительно улыбнулся, а рыжий Эллер захохотал в голос, так что уши заложило не хуже чем при взлете авиалайнера:
— Да от тебя самого! Правда, многое непонятно мне в том, что выудили мы из ваших голов… (Колян Ковалев тут же вспомнил то ощущение, когда ему словно оплели голову нагретой тончайшей металлической паутиной), но… я думаю, разъясните вы все своим будущим повелителям. Вот, например, что такое «трезвяк»? Сдается мне по тем обрывкам, что уловил я в голове твоей, «трезвяк», он же «вытрезвитель», — это чертог, в коем обретаются только избранные гости. Славен я и желаю гостить в том «трезвяке» и быть там гостем знатным! — прогремел Эллер.
— Напьешься — будешь, — пробурчал Васягин.
— Хорошо, — сказал Афанасьев, выслушав эту тщеславную тираду Эллера и придержав за руку Васягина, кажется порывавшегося сказать что-то еще. — Значит, насколько я понимаю… вы утверждаете, что вы Один, скандинавский бог?
— Истинно так. В вашем мире звали меня Один.
— А ЭТИ… ЛЮДИ… МММ…
— Мы дионы, — уточнил Альтаир. — Кажется, говорил я тебе об этом, человек. Мы потомки ваших богов. Я — сын Зеурса, в вашем мире известного как Зевс.
Ковалев, в школе имевший по истории древнего мира твердую тройку с минусом, прослушал это утверждение белокурого гиганта с абсолютно безмятежным видом, зато сержант Васягин, которому все еще не давало покоя нарушение паспортно-визового режима, совершенное пришельцами, икнул и выговорил:
— Это который… в Древней Греции? Там… Солоника убили. Нет, его, конечно, не в древней, а уже в современной Греции, но… все равно…
— Не знаю, о чем ты говоришь, ничтожный, — надменно сказал Альдаир и высморкался в скатерть, — но мой отец, владыка ваших древних богов, послал меня сюда, чтобы снова править вами.
Афанасьев, слушавший диона с видом, с каким заботливый врач психиатрической клиники слушает особенно запущенного пациента, деликатно кашлянул и проговорил:
— Значит… насколько я понял, вы — потомки наших старых богов? Откуда же они пришли в наш мир?
— Да будет тебе известно, чужестранец, что те, кому твои звероподобные предки поклонялись, были изгнаны с планеты Аль Дионны. С тех пор минули многие тысячелетия, десятки тысячелетий по вашему времени. Жили они здесь и правили. А отправились сюда, в этот мир, чтобы пронести горькую чашу изгнания и не расплескать ее, — величаво объявил Альдаир, который, если не считать сморкания в скатерть, кажется, был наиболее воспитанным и красноречивым из всей компании. — Жили они здесь долгие годы, и потому это не ваш, а наш мир.
Люди молчали, подавленные странной и на свой манер безукоризненной логикой диона. Ведь порой и дубина является самым выверенным и основательным аргументом. Альдаир, выпив водки (три с половиной бутылки, как подсчитал неисправимый блюститель порядка Васягин), разговорился и повел свою речь дальше. Из его рассказа, увитого, как виноградными лозами, бесконечными восхвалениями предкам, удалось воссоздать, с чем и на каком основании эта инопланетная братия пожаловала на Землю в целом и на дачу к Коляну Ковалеву в частности.
«Причина вполне банальна, — думал Афанасьев. — Появились налогоплательщики из другого, чужого мира. Происшествие само по себе заурядное и многократно описанное в литературе и показанное в фильмах, но вот только последствия… Словом, прилетевшие к нам скитальцы из космоса тоже считают себя землянами. Чудесно! Помню, мой сосед по подъезду дядя Сеня, выпив, утверждал, что он эфиоп и к тому же то ли предок, то ли потомок Пушкина. Ничего… Такая мелочь — предок ли, потомок! Эх, дядя Сеня! А они, эти красавцы из бездны, утверждают, что здесь, в нашем мире значит, мотали космические сроки изгнания их близкие родственники — отцы, матери, дядюшки и тетушки. Выходит, Земля — это что-то вроде ссылки. Земля пять или семь тысячелетий тому назад — теперь уже не важно, тысячелетием больше, тысячелетием меньше! — была местом ссылки правонарушителей другой, более развитой цивилизации».
«Итак… — продолжал размышления Афанасьев. — Самая большая популяция космических беспределыциков жила в Средиземноморье. А что? Тепло, финики разные растут, маслины… Курорт. Они получили широкую известность под именами богов олимпийского пантеона. Зевс, Афина, Гера, Аполлон — уроженцы планеты Аль Дионна, обожествлявшиеся древними и вовсю безобразничавшие в своих владениях. Например, осчастливливающие своими инопланетными сперматозоидами земных женщин, в результате чего на свет появлялись полукровки с уникальными физическими характеристиками. Ну типа Геракла. Так, что ли, получается? А некоторые альдионниты селились на севере — например, те, что вошли в земную историю под именами асов, скандинавских богов: Один, Тор, Локи, Хеймдалль.
По россказням этого Альдаира, если прикинуть, выходит, что примерно в третьем тысячелетии до нашей эры, то есть пять тысяч лет назад, дионы покинули Землю, а вот теперь прибыли обратно их сыновья и дочери: трое мужчин и две женщины. А с ними дядюшка-наставник, этакий космический дядька Черномор — старый космический зэк Вотан, на Земле более известный как Один… И прибыли точно на дачу Коляна, где мы расслабляемся. Отличная перспектива отдыха!!!» — подвел итог своим мыслям Афанасьев и оглянулся вокруг себя. А потом поднял глаза.
Прямо на него в упор смотрел Вотан. Единственный глаз сверкал, как сталь клинка, окрасившегося к тому же кровью. Кажется, старикан был пьян как сапожник. Не исключено, что он принимает Афанасьева за инеистого или огненного великана, с которыми представители северного поколения дионов, именуемые асами, кажется, враждовали.
Женя сказал первое, что пришло ему на ум:
— Значит, вы прибыли сюда, чтобы снова установить свою власть над нашим миром?
— Так это и есть.
— Простите… а каким образом вы собираетесь это сделать?
Теперь замолчали гости. Перестали жевать. Все, за исключением рыхлого толстяка Поджо, который, по всей видимости, мало интересовался наполеоновскими планами установления мирового господства, а заботился все больше о своем желудке.
Первым заговорил одноглазый Вотан — глухо, гнусавым надорванным голосом, каким обычно озвучивают третьесортные американские фильмы ужасов:
— То есть как это, человек?… Ты хочешь сказать, что твои собратья посмеют сопротивляться нам… тем, кто были богами вашего мира?
— Вот именно что БЫЛИ, уважаемый, — терпеливо проговорил Афанасьев. — А за то время, что вы отсутствовали, здесь произошли большие изменения. Я бы даже сказал, очень большие изменения.
— Разве у вас больше не верят в богов? — звучным контральто презрительно проговорила Галлена.
— Почему не верят? Верят. Верят! Только у нас преимущественно… это… монотеизм.
— Непонятно мне это слово, — надменно произнес Альдаир и съел сникерс. Нет надобности еще раз говорить, что дионы не привыкли отделять содержимое от содержащего, так что сожрал вместе с упаковкой.
Белокурый продолжал хлопотать над стариком, и потому никто не помешал рыжебородому одним шагом преодолеть разделяющее его и Ковалева пространство, схватить не самого хилого и жидкокостного Коляна одной рукой за подбородок и поднять в воздух с такой легкостью, как будто кандидат в мастера спорта по боксу Ковалев весил, как рахитичный недомерок из школы для умственно отсталых.
Мгновенно рассвирепевший брателло извернулся и брыкнул рыжебородого амбала обеими ногами в грудь.
С таким же успехом он мог приложиться, скажем, к гранитной скале.
Нет, под ногами что-то хрустнуло, но, судя по всему, это было отнюдь не ребро рыжебородого, а брат-близнец той вши, которая в данный момент нарезала круги по полу коляновского предбанника, играя в шестикратного чемпиона мира Михаэля Шумахера.
— Выбил бы я мозг из жалкой твоей человеческой башки, — прогремел рыжебородый, — да лишь тем тебя и могу оправдать, что не видел ты козлов настоящих! Идем!
Продолжая удерживать несчастного братка на одной руке так, что ступни Коляна мотались в тридцати сантиметрах от пола (это ж какая силища нужна! — в ужасе осознания свело судорогой мозги Коляна), рыжебородый вынес его из предбанника на невесть откуда нагрянувший холод. И опустил на скорчившуюся траву, уже затянутую инеем и побитую снегом и ветром.
— Воззрись, смертный!
И Колян посмотрел. Еще бы ему не смотреть!.. Тотчас же из груди его вырвалось нечленораздельное матерное ругательство, в котором гармонично сплелись изумление и ярость.
Возле его новенького джипа, купленного на честно отжатые у лохов и конкурентов то ли семьдесят, то ли пятьдесят штук баксов, стояла огромная лохматая тварь. Своими неимоверными размерами она напоминала больше лошадь, чем козла. Только шлейф умопомрачительной вони, которую порывами ветра время от времени относило на Коляна, свидетельствовал о том, что перед Ковалевым действительно козел.
У Коляна заслезились глаза и перехватило дыхание. И в это самое мгновение тварь, меланхолично что-то пережевывающая, зыркнула на Ковалева своими глазищами. Каждый по плошке!..
…И, схватив зубами за бампер (три штуки баксов, едри твою в дышло!), начала со скрежетом его отдирать.
Закрывающая же радиатор решетка, в народе именуемая «кенгурятником», уже была погнута и изуродована так, словно в нее, пусть и на малой скорости, въехал «КамАЗ».
— Э-э-э! — завопил Ковалев. — Ты че, сука! У меня брат космонавт! Да я тебя на коленвалу крутил!.. Убью, сучара! Ах ты, недоносок овечий!
Впрочем, осуществить все продекларированное Колян Ковалев не осмелился. Он замер на полдороге и, поспешно прихлопнув рот, быстро оглянулся на хозяина козла.
Рыжебородый, несмотря на габариты, достойные олимпийского чемпиона по тяжелой атлетике в сверхтяжелом весе Андрея Чемеркина, судя по всему, был довольно добродушен. Потому что на этот раз он только пожал плечами и меланхолично произнес:
— Не поймешь тебя. То меня, великого Эллера, называешь ты козлом, а теперь козла, самого что ни на есть чистопородного, причисляешь к племени то овечьему, то собачьему. «Сука». Да еще к полу женскому… Да будет тебе известно, что козел сей — мужеского полу. Взгляни, какие у него…
Колян коротко взвыл, зажмурился и, поджав под себя ноги, рыхло завалился в кусты.
4
В то время как рыжебородый Эллер показывал Коляну, что такое настоящий козел со всем к тому прилагающимся, блондин продолжал хлопотать над стариком в плаще.Он делал над ним какие-то шаманские пассы руками, отчего под светлой кожей перекатывались бугры просто грандиозных мыши, бормотал что-то на захлебывающемся мелодичном языке с бесконечными поющими гласными — разумеется, непонятном для Афанасьева и Васягина. Последнее неудивительно: Васягин вообще кроме родного матерного владел только русским, да и то со словарем, то бишь с протоколом. А вот Афанасьев знал английский, французский, немного испанский и финский (с бо-о-ольшим словарем). Он нашел, что речь неизвестного больше всего клонится к финскому, однако же ни слова не понимал.
В этот момент блондин, представляющийся братом милосердия, повернулся к ним и сказал (теперь уже, разумеется, по-русски, совершенно без акцента, но с какими-то странными интонациями и теми ясными, округлыми окончаниями слов, что легче всего выдают чужака):
— Глаза нашего отца застилает тьма. Мне нужна помощь. Конечно, такие черви, как вы, мало что могут, но мать моя говорила, что даже вы, люди, способны приносить массу хлопот. А значит, и уводить от них.
Первым заговорил Афанасьев. Несмотря на то что он слышал слово «черви» только на рыбалке да на уроках зоологии в восьмом классе, и уж никак не в приложении к себе самому, он сделал вид, что это совершенно нормально, и произнес:
— Мы бы помогли… но что у него болит?
— Болит? У него ничего не может болеть. Ему нужно лекарство.
«По всей видимости, взгляды на медицину у меня и у этого набора мышц расходятся, и весьма существенно», — подумал Евгений. А сержант Васягин, по месту работы знавший, что можно предложить в качестве лекарства людям в лохмотьях, вваливающимся в чужой дом — а именно несколько профилактических ударов резиновой дубинкой, — только глупо захлопал глазами.
— Но что случилось?
Белокурый атлет снова повел в сторону Афанасьева голубыми миндалевидными глазами, и Женя, как еще совсем недавно Колян Ковалев, почувствовал, как в позвоночник втыкаются и жестоко ворочаются в нем ледяные иглы.
— Отец наш замутил небо, как во время оно, — наконец изрек белокурый, — он покинул ваш мир, когда наступил час, тому подобающий.
— Кого?
— В вашем мире таких, как мы, называли БОГАМИ, — уже нетерпеливо ответил шкафоподобный пришелец. — Но некогда мне вести с тобой пустые разговоры, червь. Отцу нашему нужно выпить что-то, что вольет в него силы.
— Что-нибудь вроде медовухи, что пивал я на перепутье миров на постоялом дворе у посредника Сверра, — пробормотал старик в шляпе.
— Выпить? — оцепенело проговорил Женя, который обеспокоился не столько смыслом и тоном сказанного, сколько габаритами этих людей. — Выпить есть. Это запросто. Вот. Должно помочь. Кстати, хорошая водка. У меня, когда ангина или там, скажем, грипп, я всегда — вместо лекарства… это…
И он протянул белокурому еще не распечатанную бутылку водки «Кристалл». Тот принял ее двумя пальцами, легонько сжал, и бутылка лопнула с жалобным стеклянным лепетом. Осколки посыпались на пол, и хлынула водка, заливая и попутно дезинфицируя грязные ступни белокурого. При этом тип, столь небрежно обращающийся с водкой, даже не порезался. «Да, — подумал Афанасьев, — точно, сумасшедший. Боли не чувствует».
Старик на лавке раздул ноздри и, вдохнув водочный аромат, произнес, не открывая глаз, вернее, одного-единственного глаза:
— Да, Альдаир, это поможет.
— Есть у вас еще такой же сосуд? — надменно спросил белокурый, поднимаясь во весь рост и едва не задевая головой притолоку.
Афанасьев пожал плечами, а сержант Васягин бросился к холодильнику и выволок оттуда целый ящик водки. Евгений принял у него спасительное лекарство и передал белокурому, поименованному стариком в шляпе Альдаиром:
— Так бы сразу и сказали, что водка нужна. Мы тоже этим все хвори преимущественно лечим. Я же говорил…
Его не слушали. Блондинистый атлет Альдаир бережно приподнял старика на лавке и протянул ему бутылку водки.
И тут началось самое интересное.
Старик, растянувшийся на лавке с видом Карлсона, бормочущего о том, что он самый больной в мире человек, споро облапил бутылку, показавшуюся удивительно хрупкой и маленькой в этой огромной красной лапище. И, одним неуловимым движением челюстей отхватив горлышко и выплюнув то, что от него осталось (стеклянную труху!), на пол, вторично поднес изуродованную бутыль ко рту.
Водка, клокоча и завиваясь спиралями, полилась в глотку, а в голове охреневшего Афанасьева, точно так же клокоча и завиваясь спиралями, потекли обрывки мыслей: сборная алкоголиков и борцов-тяжеловесов сумасшедшего дома… белая горячка… чего это нам сегодня подсунули на правах водки «Кристалл»?
Старик выхлестал бутылку за считаные секунды, а потом приподнялся с лавки и, протянув длиннейшую клешневатую руку, схватил вторую бутылку и отправил ее вслед за первой. С непринужденностью и одновременно жадностью, с которыми обычно утоляют жажду в пору июльской жары каким-нибудь невинным квасом.
После того как все рекорды алкоголизма пали — даже в глазах сержанта Васягина, в свое время работавшего в медвытрезвителе и повидавшего просто-таки титанов и гигантов, Рембрандтов и Гоголей пьянки, — старик в шляпе изменил свое положение на лавке, а потом и вовсе сел.
Его пергаментное лицо, испещренное глубокими морщинами, на глазах разгладилось, просветлело и приобрело осмысленный вид. Он расправил плечи, и Афанасьев с удивлением увидел, что тот, кто еще недавно казался немощным и обессиленным, в плечах не уступает белокурому гиганту, смотревшему на преображение своего «отца» со смутной тревогой, впрочем быстро переплавившейся в сдержанную радость.
— Благодарю, — гулко пророкотал старик. На полке подпрыгнула посуда. — Справился я с немощью своей недостойной. Пора и о деле подумать. Кто хозяин сего дома?
Вася Васягин открыл было рот, но за мента, могущего ляпнуть не в тему, ответил Женя Афанасьев:
— А хозяина дома ваш этот… рыжий, здоровенный, который с бородой… уволок куда-то.
— Эллер?
— Не знаю, как его зовут, но то, что он пошел показывать Коляну какого-то козла, так это исторический факт, — ответил Афанасьев.
Он уже смирился с тем, что его взгляд на жизнь стал клинически неадекватен. Быть может, все эти атлеты в рубищах с диковинным архаизированным выговором, все их козлы и вороны, а также невесть откуда прорисовавшаяся на горизонте матерая зима — все это лишь плод его больного воображения? И нужно вести себя спокойно и принять шизофренические фокусы и заморочки сознания как… следствие нездорового образа жизни, что ли.
Хотя, конечно, он понимал, что все это наяву. Несмотря на то что… ну, этого просто не могло быть!
— С козлом ушли, — повторил Женя.
Услышав о рыжебородом и его козле, белокурый Альдаир громоподобно захохотал. Старик в шляпе посмотрел на него неодобрительно, а потом снова повернулся к Жене Афанасьеву и отрывисто бросил — как рубанул тяжеленным топором:
— Я вижу, что ты мог бы послужить нам. Ты уже сделал первый шаг к тому, чтобы стать ближе к ступеням престола. Продолжи начатое тобой, человек. Ты расскажешь нам о том, как изменился твой мир за эти двадцать пять лет, как я его оставил.
Афанасьев пожал плечами и пробормотал:
— А что могло произойти за двадцать пять лет? Господи… ну перестройка, компьютеры там да и… Президента мы нового выбрали. Ну, евро ввели в Европе. В Ираке была заварушка, Штаты наглеют.
— Кто такие эти Штаты и как посмели?
— Да вы что… С Луны свалились, что ли? — отозвался Афанасьев, взявшись пальцами за виски и зажмурившись.
Ответом ему был неожиданно добродушный смешок:
— Не с Луны. С Аль Дионны, человек. Из мира двойной звезды, лиловой и алой. Слыхал?
Васягин, который при последних словах старика хлебнул водки и закашлялся, с усилием прохрипел:
— Что за… нарушение паспортного режима? Аль Дионна… Ближний Восток, что ли? Бен… будь он неладен!..
Афанасьев засмеялся так, как смеялся при нем самом его сосед Иван Филиппыч по прозвищу Громозека, которого забрали в психиатрическую клинику после особо интенсивного приступа белой горячки:
— Ничего себе ближний, Вася…
— Двадцать пять лет в пересчете на НАШЕ летосчисление не был я здесь, о черви! — изрек старик сурово. — На ваше время это будет четыре тысячи… больше четырех тысяч лет, почти пять тысяч лет с того мгновения, когда сын мой Хеймдалль возвестил о наступлении Рагнарека…
— Рагна… грека… г-а-авно в реку… чего? — пробормотал Васягин, подозревая, что старик сказал что-то явно неприличное и предусмотренное административным кодексом в статье о нарушении общественного порядка.
Афанасьев же посмотрел сначала на старика в плаще, потом на громадного ворона, усевшегося тому на плечо и буравившего журналиста взглядом почти что человеческих глаз, и только потом ответил Васягину:
— Рагнарек, Вася. Гибель богов.
Глава вторая
КОНЦЕССИЯ ЛЮДИ — БОГИ НАЧИНАЕТ ФУНКЦИОНИРОВАТЬ
1
Старый Вотан быстро приходил в себя.Литр выпитой — и, судя по всему, натощак — отличной русской водки неожиданно и для Альдаира, и для Эллера, наконец-то вернувшегося в баню вместе с окончательно охреневшим от всего происходящего Коляном, подействовал на старого диона благотворно.
Он крякнул и, привстав с лавки, посмотрел в окошко, где вызванная им искусственная непогода начала терять свою силу и разрушаться, как карточный домик. Выпавший на зеленую траву снег быстро таял, снежные хлопья, еще недавно насыщавшие пронизанный упругими порывами ветра морозный воздух, исчезли. Да и сам ветер улегся.
— Мне кажется, что такое уже было, — пробормотал Вотан, — но вот только когда…
— Это называется дежа вю, — сказал Афанасьев, — ощущение уже когда-то пережитого. Психологический эффект, вытекающий из обусловленности психофизических процессов…
Он осекся, вспомнив, с каким «светочами» имеет дело. Впрочем, на него воззрились, кажется, благосклонно. Единственный глаз Вотана поблескивал, как бутылочное стекло.
— Диковинны слова твои, — произнес старый невежда, — видно, большой учености ты человек.
Он хотел сказать еще что-то, но в этот момент в предбанник ввалился ненадолго отлучавшийся зачем-то рыжебородый Эллер и заорал:
— Тангриснир подавился! Оторвал трубу от тележки вот этого лысого, — он показал на Коляна, — а теперь лежит и пузыри пускает.
Колян похолодел: «труба» от «тележки» могла означать только одно: дорогостоящая деталь от его джипа. Да в нем, кроме дорогостоящих, других деталей и не было вовсе… Неужели проклятая тварь сожрала выхлопную трубу? А может, неграмотный детина с рыжей бородой имеет в виду бампер? Он для него тоже труба. Хотя теперь всему джипу — труба… Проглотил!!
— Переварит, — нехотя выговорил одноглазый, — он, помнится, еще и не такое жрал. Помню, Эллер, как-то раз отец твой Тор рыбачил с великаном Скрюмиром, так тот сапог потерял. Так и не нашли. А потом оказалось, что Тангриснир его, этот сапог, и проглотил. А уж сапог Скрюмира — это не какая-то там железка! Хотя… э-эх, — махнул он огромной клешневатой кистью, — все это было давно и неправда.
«Кажется, начинает говорить по-человечески, — подумал Женя Афанасьев. — А то такую ахинею загибал…»
— Вот что, — сказал Альдаир, — притомились мы в пути. Не мешало бы нам отведать чего-нибудь съестного… а?
И он выразительно посмотрел на бледного Коляна, который переминался с ноги на ногу, во все извилины думая о несчастной судьбе новенького джипа.
Поднять глаза на белокурого гостя, невесть откуда взявшегося, Ковалев больше не осмелился… Так он не пугался ни разу за всю свою жизнь. Даже в детском саду.
2
Приступили к обеду. За столом в просторной гостиной Ковалевского дома расселись семь мужчин и две женщины: российская диаспора в составе Коляна Ковалева, Жени Афанасьева и сержанта Васягина и незваные гости — Альдаир, Вотан, Эллер, румянощекий толстяк Поджо и две гостьи, Галлена и Анни. Оказывается, и такими деликатными особами был укомплектован экипаж проклятой космической кастрюли.Братья меньшие, козел Тангриснир и ворон Вотана, ошивались где-то на дворе, и Ковалева прошибал холодный пот, когда он представлял, что они могут там натворить. О том, кто такие его гости, он боялся и задуматься: существам, способным организовать аттракцион «Зимняя метель» в конце мая и вытворять тому подобные необъяснимые штуки, наверняка не стоит возражать и уж тем более не следует выспрашивать, кто они такие.
Впрочем, когда первый шок минул, а новая порция качественной водочки под хорошую горяченькую закусочку сделала свое доброе дело, Колян помаленьку оттаял.
С Афанасьевым это произошло еще раньше.
Журналист по профессии, он мало чему мог удивиться, да и вообще после экспериментов родных правителей, имевших место в минувшем столетии, русского человека не особо поразишь даже концом света и вторым пришествием Христа.
Христос не Христос, но чем дальше Афанасьев смотрел на гостей, тем больше понимал, что эти удивительные и замысловатые существа и впрямь — в самом что ни на есть прямом смысле этого выражения — не от мира сего. А вовсе не труппа трюкачей, сбежавших из цирка для умалишенных.
— Простите, уважаемый, а этот фокус с зимой не ваших ли рук дело? — спросил он у Вотана.
Одноглазый, только что умявший два батона колбасы салями вместе с упаковкой, покосился на Женю и, поковыряв пальцем в зубах, ответил не без самодовольства:
— Верно говоришь, человече. Хотел я напомнить себе о тех временах, когда был молод и тоже ходил по этой земле. Тогда она была другой. Совсем, совсем другой была та земля.
— Может, вы просто жили на севере? — почтительно предположил Афанасьев, уже по привычке прикрывая глаза.
— И там я жил. Везде был мой дом. Но теперь не тот я стал… не тот.
— В маразм впал, — проворчал Эллер, соревновавшийся в прожорливости со своим братом Поджо (хотя радовало уже то, что не со своим козлом Тангрисниром). — Зиму придумал… блюститель времен года…
Впрочем, сказано это было так тихо, что слова Эллера слышала только Галлена, темноволосая статная дамочка, чем-то напомнившая Коляну Ковалеву то ли его последнюю подружку-модельершу, то ли звезду российского кино Анну Самохину. Чужеземная «Самохина» сохранила на лице невозмутимую понимающую усмешку. Улыбалась она во весь рот, и Васягин, который от отупения принялся считать ее крупные белые зубы, решил априори, что их гораздо больше, чем тридцать два.
Тут его всколыхнуло.
— Я одного не пойму, — изумленно произнес мент Васягин, — если вы утверждаете, что вообще первый раз в Российской Федерации и только что прибыли сюда, то откуда вы… это самое… знаете наш язык?
Альдаир снисходительно улыбнулся, а рыжий Эллер захохотал в голос, так что уши заложило не хуже чем при взлете авиалайнера:
— Да от тебя самого! Правда, многое непонятно мне в том, что выудили мы из ваших голов… (Колян Ковалев тут же вспомнил то ощущение, когда ему словно оплели голову нагретой тончайшей металлической паутиной), но… я думаю, разъясните вы все своим будущим повелителям. Вот, например, что такое «трезвяк»? Сдается мне по тем обрывкам, что уловил я в голове твоей, «трезвяк», он же «вытрезвитель», — это чертог, в коем обретаются только избранные гости. Славен я и желаю гостить в том «трезвяке» и быть там гостем знатным! — прогремел Эллер.
— Напьешься — будешь, — пробурчал Васягин.
— Хорошо, — сказал Афанасьев, выслушав эту тщеславную тираду Эллера и придержав за руку Васягина, кажется порывавшегося сказать что-то еще. — Значит, насколько я понимаю… вы утверждаете, что вы Один, скандинавский бог?
— Истинно так. В вашем мире звали меня Один.
— А ЭТИ… ЛЮДИ… МММ…
— Мы дионы, — уточнил Альтаир. — Кажется, говорил я тебе об этом, человек. Мы потомки ваших богов. Я — сын Зеурса, в вашем мире известного как Зевс.
Ковалев, в школе имевший по истории древнего мира твердую тройку с минусом, прослушал это утверждение белокурого гиганта с абсолютно безмятежным видом, зато сержант Васягин, которому все еще не давало покоя нарушение паспортно-визового режима, совершенное пришельцами, икнул и выговорил:
— Это который… в Древней Греции? Там… Солоника убили. Нет, его, конечно, не в древней, а уже в современной Греции, но… все равно…
— Не знаю, о чем ты говоришь, ничтожный, — надменно сказал Альдаир и высморкался в скатерть, — но мой отец, владыка ваших древних богов, послал меня сюда, чтобы снова править вами.
Афанасьев, слушавший диона с видом, с каким заботливый врач психиатрической клиники слушает особенно запущенного пациента, деликатно кашлянул и проговорил:
— Значит… насколько я понял, вы — потомки наших старых богов? Откуда же они пришли в наш мир?
— Да будет тебе известно, чужестранец, что те, кому твои звероподобные предки поклонялись, были изгнаны с планеты Аль Дионны. С тех пор минули многие тысячелетия, десятки тысячелетий по вашему времени. Жили они здесь и правили. А отправились сюда, в этот мир, чтобы пронести горькую чашу изгнания и не расплескать ее, — величаво объявил Альдаир, который, если не считать сморкания в скатерть, кажется, был наиболее воспитанным и красноречивым из всей компании. — Жили они здесь долгие годы, и потому это не ваш, а наш мир.
Люди молчали, подавленные странной и на свой манер безукоризненной логикой диона. Ведь порой и дубина является самым выверенным и основательным аргументом. Альдаир, выпив водки (три с половиной бутылки, как подсчитал неисправимый блюститель порядка Васягин), разговорился и повел свою речь дальше. Из его рассказа, увитого, как виноградными лозами, бесконечными восхвалениями предкам, удалось воссоздать, с чем и на каком основании эта инопланетная братия пожаловала на Землю в целом и на дачу к Коляну Ковалеву в частности.
«Причина вполне банальна, — думал Афанасьев. — Появились налогоплательщики из другого, чужого мира. Происшествие само по себе заурядное и многократно описанное в литературе и показанное в фильмах, но вот только последствия… Словом, прилетевшие к нам скитальцы из космоса тоже считают себя землянами. Чудесно! Помню, мой сосед по подъезду дядя Сеня, выпив, утверждал, что он эфиоп и к тому же то ли предок, то ли потомок Пушкина. Ничего… Такая мелочь — предок ли, потомок! Эх, дядя Сеня! А они, эти красавцы из бездны, утверждают, что здесь, в нашем мире значит, мотали космические сроки изгнания их близкие родственники — отцы, матери, дядюшки и тетушки. Выходит, Земля — это что-то вроде ссылки. Земля пять или семь тысячелетий тому назад — теперь уже не важно, тысячелетием больше, тысячелетием меньше! — была местом ссылки правонарушителей другой, более развитой цивилизации».
«Итак… — продолжал размышления Афанасьев. — Самая большая популяция космических беспределыциков жила в Средиземноморье. А что? Тепло, финики разные растут, маслины… Курорт. Они получили широкую известность под именами богов олимпийского пантеона. Зевс, Афина, Гера, Аполлон — уроженцы планеты Аль Дионна, обожествлявшиеся древними и вовсю безобразничавшие в своих владениях. Например, осчастливливающие своими инопланетными сперматозоидами земных женщин, в результате чего на свет появлялись полукровки с уникальными физическими характеристиками. Ну типа Геракла. Так, что ли, получается? А некоторые альдионниты селились на севере — например, те, что вошли в земную историю под именами асов, скандинавских богов: Один, Тор, Локи, Хеймдалль.
По россказням этого Альдаира, если прикинуть, выходит, что примерно в третьем тысячелетии до нашей эры, то есть пять тысяч лет назад, дионы покинули Землю, а вот теперь прибыли обратно их сыновья и дочери: трое мужчин и две женщины. А с ними дядюшка-наставник, этакий космический дядька Черномор — старый космический зэк Вотан, на Земле более известный как Один… И прибыли точно на дачу Коляна, где мы расслабляемся. Отличная перспектива отдыха!!!» — подвел итог своим мыслям Афанасьев и оглянулся вокруг себя. А потом поднял глаза.
Прямо на него в упор смотрел Вотан. Единственный глаз сверкал, как сталь клинка, окрасившегося к тому же кровью. Кажется, старикан был пьян как сапожник. Не исключено, что он принимает Афанасьева за инеистого или огненного великана, с которыми представители северного поколения дионов, именуемые асами, кажется, враждовали.
Женя сказал первое, что пришло ему на ум:
— Значит, вы прибыли сюда, чтобы снова установить свою власть над нашим миром?
— Так это и есть.
— Простите… а каким образом вы собираетесь это сделать?
Теперь замолчали гости. Перестали жевать. Все, за исключением рыхлого толстяка Поджо, который, по всей видимости, мало интересовался наполеоновскими планами установления мирового господства, а заботился все больше о своем желудке.
Первым заговорил одноглазый Вотан — глухо, гнусавым надорванным голосом, каким обычно озвучивают третьесортные американские фильмы ужасов:
— То есть как это, человек?… Ты хочешь сказать, что твои собратья посмеют сопротивляться нам… тем, кто были богами вашего мира?
— Вот именно что БЫЛИ, уважаемый, — терпеливо проговорил Афанасьев. — А за то время, что вы отсутствовали, здесь произошли большие изменения. Я бы даже сказал, очень большие изменения.
— Разве у вас больше не верят в богов? — звучным контральто презрительно проговорила Галлена.
— Почему не верят? Верят. Верят! Только у нас преимущественно… это… монотеизм.
— Непонятно мне это слово, — надменно произнес Альдаир и съел сникерс. Нет надобности еще раз говорить, что дионы не привыкли отделять содержимое от содержащего, так что сожрал вместе с упаковкой.