Страница:
Опера продолжалась. Под красивый и грустный колокольный перезвон Василий положил икону на место и стал молиться с такими слезами, что из гроба святого Сергия явственно послышалось странное постукивание, а массовка вся прослезилась. Иван Можайский тоже не выдержал и, прикрывая глаза боевой рукавицей, вышел вон. "Возьмите его", - бросил охране.
Василий в полной прострации вышел на воздух и пытался продолжить фарс:
"А где же брат мой, Иван?", - фальшиво стенал он.
Оклемавшийся Никита Константинович рявкнул последнюю ноту: "Да будет воля божья!", и поспешил прекратить безобразие. Василия затолкали в обычные сани и повезли в Москву.
Здесь Шемяка три ночи, 14, 15 и 16 февраля, перечислял ему грехи перед народом и государством. Припомнил и ослепленного Косого. Тут пригодилась и "Русская Правда" с моисеевой заповедью "Око за око". Так что Василия тоже ослепили и сослали в монастырь. С тех пор за князем закрепилась кличка Темный - не по делам его, но по диагнозу окулиста.
Началась новая кадровая канитель. Одних рассаживали по городам, других пристраивали к военным и гражданским ведомствам, третьих ссылали в монастыри и деревни. Самые наглые сопротивлялись и бежали в Литву.
Как и водится, должностей и волостей оказалось меньше, чем людей. Опять возникла оппозиция из бывших своих. Они стали думать, как вернуть Темного и стать при нем в чести. Собралась немалая команда. Если опустить боярские титулы, а оставить только клички: Стрига, Драница, Ощера, Бобер, Русалка, Руно, - то получалась не политическая партия, а воровская малина. Ватага эта никакого дела сделать не успела, но напугала усталого Шемяку, и он засел с митрополитом совещаться, не выпустить ли Василия из плена. Решено было выпустить, но укрепить этот акт проверенным средством - крестным целованием.
Снова был сыгран неплохой акт. На фоне золотой московской осени 1446 года Шемяка с церковной бутафорией торжественно проехал в Углич, где сидел Василий, выпустил его с детьми и присными из заточения, сольно просил прощения и каялся. Слепые склонны к песнопениям, и Василий снова завел безудержное бельканто:
"И не так еще мне надо было пострадать за грехи мои и клятвопреступление перед вами, старшими братьями моими, и перед всем православным христианством, которое изгубил и еще изгубить хотел. Достоин я был и смертной казни, но ты, государь, показал ко мне милосердие, не погубил меня с моими беззакониями, дал мне время покаяться".
Слезы из слепых глаз текли ручьем, все присутствующие, хоть и знали княжьи повадки и ухватки, но умилялись и плакали. На радостях Шемяка закатил для бывших пленников буйный пир. Василий получил на прокорм Вологду, дал "проклятую грамоту", что никогда не полезет больше на великое княжение. В "проклятой грамоте" Василий божился, что если я хоть подумаю о Москве, хоть вспомню Кремль и Красную площадь, так чтоб меня тут же черти утащили в самый страшный, татарский сектор преисподней!"
Это было очень серьезно. Поэтому, когда к освобожденному Василию набежали старые и новые дружки и стали подбивать его на царство и дележ портфелей, то Василий крепко призадумался. Бог с ним, с крестным целованием, его кроет простой плевок в пол. Бог с ними, покаянными слезами, - это у меня перерезаны слезные протоки. А вот "проклятая грамота" - это страшно.
- Ну, что ты, государь! Какие страхи? - успокоил Темного кирилло-белозерский игумен Трифон. - Проклятую грамоту я снимаю на себя!
- Как "снимаю"? Разве так можно? - засомневался князь.
- Отчего же нельзя? - резонно басил поп. - Теперь я не претендую на княжение, а ты - на мой скромный приход. Мах на мах, не глядя!
- А ведь и вправду, не глядя! - обрадовался слепой и поехал нашаривать и наощупь тасовать свою колоду.
По мере продвижения князя к Москве к нему присоединялись многочисленные сторонники. Подоспели и верные татары, очень им хотелось видеть Василия в Кремле и продолжить с ним финансовые расчеты. Шемяка и Можайский вышли навстречу проклятому клятвопреступнику. Но пока их войско было в походе, Москва снова предалась из рук в руки. Боярин Василия Михаил Плещеев с маленьким отрядом подъехал к Кремлю в самую ночь перед Рождеством. Ворота приоткрылись, московские сидельцы подумали, что это ряженые с колядками. Плещеев без шума захватил Кремль.
Шемяка и Можайский были окружены с четырех сторон, люди от них побежали толпами. Начались переговоры. Шемяка каялся, возвращал казну и пленных, просил оставить ему былую вотчину, чтобы все остались при своих, как ни в чем не бывало. Договор был заключен и подтвержден свежими "проклятыми" грамотами. Поэтому очень чесались руки его нарушить, и Шемяка не уставал заводить крамолы, отказывался вносить свою долю в выкуп, все еще собираемый по Руси.
Василий притворно возмущался: что же это за проклятие такое, что его никто не боится! Велел святым отцам самим заняться этим делом. Пять владык стали урезонивать Шемяку. Писец трещал пером без устали, едва поспевая за преосвященным красноречием: "Дьявол вооружил тебя желанием самоначальства, и ты поступил с ним (Василием - С.К.), как поступили древние братоубийцы Каин и Святополк Окаянный..."
Текста было много. И мысли в нем были ценные, они обобщали княжескую мораль - только имена подставляй. Выходило, что "желание самоначальства" от дьявола, братьев казнить и ослеплять - смертный грех. Так и Шемяка и Темный - оба получались антихристами, а вместе с ними и все прошлые и будущие Рюриковичи и Романовы. Вот к чему приводит неумеренное вдохновение. Перестарались, бородатые!
Шемяка нравоучения не воспринял, снова воевал несколько лет, не останавливаясь даже на Пасху. Снова целовал крест и подписывал проклятья на себя самого, снова садился в седло. А что ему еще оставалось делать? Не землю же пахать, не пшеницу сеять...
И только в 1453 году в Великом Новгороде удалось успокоить Дмитрия Юрьевича Шемяку навеки. Способ вспомнился для этого верный. Московский подьячий уговорил боярина Шемяки Котова на застольное предательство. Котов дал команду повару чуть-чуть освежить меню. В результате кулинарных опытов Шемяка скончался: курица в его тарелке оказалась "напитана ядом". Подьячему присвоили очередное звание - "дьяк". Повар раскаялся, постригся в монахи и служил в обители святого старца Пафнутия Боровского. Старец частенько указывал на его скорбную фигуру своим ученикам: "Сей человек, иноческого ради образа, очистился от крови!".
Простые решения понравились Василию. Он начал жестоко преследовать всех подряд удельных князей, а детей их при случае умучивать насмерть, чтобы просторнее было Москве в великокняжеском раскладе. Изгнанников ловили и казнили в Москве, крамолы их записывали в Степенной книге.
Историк удовлетворенно констатировал, что так постепенно были пресечены внутримосковские усобицы. Москва окрепла, расцвела и похорошела. Оставалось только додушить крупные княжества, покончить с Новгородом, Тверью, рязанями-казанями разными. Работы на Руси было невпроворот. Только воюй, режь и жги. Если бы еще не отвлекаться на подлое земледелие и нелепые ремесла!
Незаметно подошла и круглая дата - 1462 год - шестисотлетие Рюриковой Руси! Вот время летит! Казалось бы, только вчера не знали, что и делать с этой глупой страной, а вот, поди ж ты, сколько уже извели желающих ее иметь.
Прилично было бы отметить великий юбилей. Памятников каких-никаких поставить, мостовые подмостить, бандитов амнистировать, торжественно казнить политических, исполнить колокольную кантату с фейерверком.
Но в самом начале юбилейного года расхворался великий князь. Врачи признали у него сухотную болезнь. Теперь-то мы знаем, что высшие руководители часто страдают такими штуками, сами нескольких наблюдали. Болезнь эта происходит от непрестанных и непосильных трудов во благо Отечества. Начальник как бы отдает свою силу народу, а сам постепенно угасает, затрудняясь уже самостоятельно и бумажку подписать. Светлая ему память!
Но Василий был темен. Подумалось ему, что есть в его болезни какой-то высший знак. Стал он лечиться проверенным способом: к слезной молитве добавлять прижигание отнявшихся членов горящим трутом. У других больных после этого руки начинали пошевеливаться и уже не болтались плетьми на торжественных приемах. А у Василия, напротив, ожоги стали гнить. Лекари и попы поняли, что это срабатывают проклятые грамоты, огонь лечебный на теле князя превращается в огонь адский! Крестясь и заикаясь, отпрянули отцы святые и лекари от умирающего раба божьего, забыли клятву Гиппократа. Василий все понял по их глазам и уцепился за последнюю надежду: стал проситься в монахи. Попы отводили глаза: куда ж такого темного на светлые небеса! Придворные тоже заупрямились. Старый полумертвый князь им был выгодней прихода новой команды. Так и скончался Василий Васильевич грешный и темный внук святого и светлого Дмитрия Донского. Схоронили его поспешно до неприличия - на другой день после смерти, хоть и было это воскресенье.
Неисправимый Горбатый
Иван Васильевич был провозглашен великим князем еще при жизни отца. Василий Темный знал, что при его грехах и новизне прямого наследования немало найдется претендентов на престол. Поэтому и спешил он оформить дело побыстрее. За глаза Иоанна называли Горбатым. То ли он и правда был сутул или горбат, то ли поведение его в быту и делах было непрямым.
Новый князь сходу потянул упряжку в правильном направлении. Он не стал переосмысливать политику государства. Он с детства знал правила игры и был готов к ней.
Историк с восторгом представил нам нового властителя.
"Счастливый потомок целого ряда умных, трудолюбивых, бережливых предков вступил на московский престол..." - начал он профессорским тоном, притормаживая на запятых, чтобы мы, его ленивые слушатели, успевали записывать. Но Писец увлекся игрой в "балду", которую я подсунул ему как знатоку русского языка. А сам я откровенно скучал.
- Что вам, сударь, не нравится на этот раз? - возмущенно и обиженно прервался Историк.
- Ничего, ничего. Я вспоминаю имена "умных, трудолюбивых и бережливых" предков Горбатого. Их нужно золотыми звездами впечатать в какую-нибудь столичную мостовую, чтобы москвичи помнили, кому обязаны своим счастьем. Да и гости столицы, приезжающие из ободранных и голодных провинций за едой и одеждой, тоже должны иметь место, куда плюнуть с досады.
Историк надулся и продолжал уже нормальным голосом:
"Дело собирания Северо-Восточной Руси могло почитаться уже законченным; старое здание было совершенно расшатано в своих основаниях, и нужен был последний, уже легкий удар, чтоб дорушить его".
- Ну, а я тебе что говорил? - толкнул я в бок "обалдевшего" Писца. Они любили рушить, ломать, а не строить. Все прыжки и пируэты князья совершали вокруг российской землянки, а не вокруг ордынского сарая. Сейчас бы Историку завопить в радостном предчувствии, что пора завалить Сарай, что он уже качается под свежим донским ветром. Ан, нет. Валить им надо не Сарай, а Россию - ту, что наросла диким крестьянским мясом на кривом скелете Рюриковой генеалогии.
Историк упрямо продолжал нести околесицу:
"Отношения всех частей народонаселения ко власти княжеской издавна уже определились в пользу последней: надлежало только воспользоваться преданиями, доставшимися в наследство от Византийской империи, чтобы выказать яснее эти отношения, дать им точнейшее определение".
Мы с Писцом захихикали под парты: нам увиделась красивая сцена.
На просторном склоне кремлевского холма, там, где сейчас Васильевский спуск, собрались толпы праздношатающихся москвичей. Бьют колокола сорока сороков московских церквей. По небу тихо пробираются кружевные облака. Из-за поворота Москва-реки выплывают белокрылые корабли с гостями и дарами из Твери, Новгорода, Европы, а если "выказывание отношения" затянуть лет на сорок - к концу правления Горбатого, - так и из Америки! Крестные ходы от разных епархий наматывают обороты вокруг златоглавых соборов. На Красной площади тоже не продохнуть. На Лобном месте артистично рубят головы государственным преступникам из прошлогодних подвальных запасов. Из Спасских ворот выходит Государь Иван Васильевич с немалой свитой. Писец влазит на бочку и звонким голосом читает сказ собственного сочинения, как православная Русь пошла есть от Византии, да какие в этой Византии бывают чудесные погоды, - ну прямо, как здесь и сейчас!
Постепенно наивные москвичи начинают грезить наяву и видеть, как в Константинополе все ходят в белых одеждах, а императоры Константин и Роман - так и в золотых! И святая Ольга - вот она, живая - внимательно слушает азы христианства, которые Константин нашептывает ей в ухо. И оттуда, из древних святых палестин, вдруг начинает неумолимо надвигаться на Россию православное благочестие. И теперь Москва сама становится центром Вселенной, раз уж Константинополь вырезали турки, а Рим тамошние попы пропили германцам. И, ясное дело, что все это московское величие и благополучие никак невозможно без светлого и великого князя Иван Василича, многие ему лета!
Народ заходится в восторженном крике, трезвые орут: "Слава! Слава!", но большинство перебивает их: "Аминь!".
Писец призывает собравшихся поднатужиться и дать "точнейшее определение" великому князю, "иже с ним". И сразу из толпы на скользкую стенку Лобного места вылазит какая-то странная личность и начинает определять князя татарскими словами. Толпа гудит. Все понимают, что эти слова как раз и дают точнейшее определение князю, его роду и потомству, вдовствующей княгине - его матери, планам князя утопить в крови русскую Тверь, русский Новгород, русскую Рязань и почти русскую Казань - родину оратора.
Присутствующие в толпе активисты, работники каких-то неведомых московских контор, тут же кидаются к болтуну, сбивают сироту казанскую с ног и вне очереди тянут в середку Лобного места, где пыхтит и кряхтит от непомерных усилий потный культурист с говяжьим топором. Подается знак на колокольни прибавить громкость. Звук колоколов взрывается, глушит толпу и даже достигает небес. Там, правда, на него не обращают никакого внимания...
Тут мы с Писцом приходим в себя и долго сидим молча, наблюдая, как почтенный историк зачем-то шевелит губами в кромешной тишине.
Итак, Иван возглавил государство и сразу взял быка за рога, а свой рог оборотил в сторону ненавистного Новгорода. Пора его было брать. Все условия к тому были хороши. Иго кончалось, его не отменяли только на всякий случай. Русские княжества замерли в предсмертной немощи. Литва и Польша грызлись между собой.
В самом Новгороде было два приятных обстоятельства. Там служил владыка Иона, волей-неволей подвластный московскому тезке митрополиту Ионе. Его можно было запугать карой небесной и опалой земной. Так что, церковь в Новгороде лила воду на московскую мельницу, - не зря отлынивали старинные новгородцы от пометки крестом!
Вторым приятным фактом было то, что Новгородом правила женщина. Звали ее Марфа. Она была вдовой посадника Исаака Борецкого. Иоанн думал, что сбить эту тряпичную куклу с кипящего новгородского чайника будет легко.
Потянулась череда враждебных действий. Подстрекаемые семейством Марфы-посадницы новгородцы придержали дань, перестали ходить на суд к московскому послу, стали потихоньку возвращать земли и воды, отнятые Темным. Литовская партия уговаривала новгородцев вступить в конфедерацию с западными соседями, оборотиться с дикого Востока на просвещенный Запад. Тут, как на грех, в конце 1470 года умер владыка новгородский Иона. Без его окриков и угроз анафемой новгородцы расслабились и пригласили к себе из литовского Киева князя Михайлу. Вскоре состоялись честные выборы нового владыки. Жребий выпал на представителя московской партии Феофила. Другой претендент, ключник покойного владыки Пимен, воспользовался доступом к кассе, передал деньги Марфе для раздачи взяток. Эти воровские дела и вовсе раскололи Новгород. Народ зашумел, забегал, Пимена схватили, пытали, отняли у него остатки украденных денег да заодно и дограбили церковную казну дочиста.
Дипломатия между Москвой и Новгородом продолжалась до весны 1471 года, когда погода позволила Москве "сесть на коня". Набрали с собой мелких родственников и отряды "служилых татарских царевичей". Писец с честью выполнил нелегкую задачу - в двух словах сформулировал наступательную доктрину, оправдал князя за убийство соотечественников, да и восславил его до небес: "Новгородцы отступили не только от своего государя - и от самого Господа Бога; как прежде прадед его, великий князь Димитрий, вооружился на безбожного Мамая, так и благоверный великий князь Иоанн пошел на этих отступников..." Тут я хотел треснуть наглого писаку в гривастый затылок, да не дотянулся - увертлива оказалась чернильная сволочь! Ну, так я отобрал у него обратно пачку размеченных листков для игры в "балду".
Московская армия вторглась в новгородскую землю с приказом: разойтись веером, жечь, пленить и казнить жителей без милости. 29 июня усталые каратели собрались вокруг князя в Торжке. Армия получилась большая - в несколько десятков тысяч: это напуганные удельные князьки сгоняли народ под московские знамена. Даже Псков, давний побратим и сострадалец Новгорода, на этот раз предал его.
В Новгороде началась поголовная мобилизация. Но войско, собранное из купцов, крестьян, гончаров и плотников, поднималось трудно. Приходилось то и дело ловить дезертиров и бросать их в Волхов. 40 тысяч новгородцы все-таки собрали. Двинули на предательский Псков, но промахнулись. Попали на полк великого князя Иоанна. 14 июля тысяча сороков новгородских схватилась с сотней сороков московских. Москвичи не выдержали, побежали, но тут в тыл новгородцам ударила татарская конница. 12 тысяч новгородцев было убито на месте. Остальные скрылись. Победителей было слишком мало, чтобы организовать погоню.
В те же дни еще одна, двенадцатитысячная, новгородская армия князя Шуйского была разбита другим московским полком - тоже в сто сороков.
Однако в этот раз Новгород еще не был взят Иоанном. Новгородцы подкупили его братьев и бояр, и те упросили князя смилостивиться и обойтись выкупом в 15 000 рублей. Тут же подоспели телеги с деньгами. Иоанн оттаял душой, наблюдая, как проворные подьячие считают монеты золотые да, не считая, взвешивают серебряные. Был заключен мирный договор на прежних московских условиях.
В течение следующих четырех лет Новгород зализывал раны. Но тело его теперь еще быстрее пожирала обычная болезнь. Две партии, Московская и Западная, дрались исподтишка, писали кляузы, судились праведно и неправедно. Осенью 1475 года Иоанн пошел на Новгород "миром", но "со многими людьми" на всякий случай. Будто бы обыватели сами позвали его остановить измену. Прошли показательные суды, много "западников" было схвачено. Но казней не случилось, - новгородцы выкупали осужденных то за тысячу, то за полторы. Не за человека, конечно, - за всю скамью подсудимых. Иоанн быстро вернулся с деньгами и невыкупленными преступниками в Москву. Теперь вообще все судебные тяжбы новгородцы должны были совершать в Москве, как раньше москвичи - в Орде. Обозы с детьми и вдовами, толпы подсудимых крестьян, возы и кареты опальных бояр новгородских потянулись в Москву на суд и расправу.
Писец, скучая без "балды", писал горькую правду о судебных и военных издевательствах Москвы над новгородцами: "Этого не бывало от начала, как земля их стала и как великие князья пошли от Рюрика на Киеве и на Владимире; один только великий князь Иван Васильевич довел их до этого".
Иоанн не успокоился на попрании старины новгородской. Он знал, что демократия - это такая зараза, что чуть зазеваешься, и по всей Руси начнут князей выбирать на вече. И доказывай потом уличной черни, что ты самый способный и умный, трудолюбивый и честный. Нет, с Новгородской республикой надо было кончать. Оставалось только дождаться случая.
31 мая 1477 года в Новгороде "встал мятеж". Захар Овин оговорил Василия Никифорова, что тот в Москве присягнул князю против Великого Новгорода. Собралось вече, злость против Москвы вскипела выше куполов Софии Новгородской. Никифорова порубили на части. Злость не утихла. Порубили доносчика Овина. Злость упала до отметки ручного боя. Побили до полусмерти промосковских бояр. Остальных подозреваемых помиловали, взяли с них формальную присягу. Злость спала, но осталось отчаяние от безвыходности, от слабости и предательства западных покровителей. Подколенной дрожью напоминала о себе страшная далекая Москва. "С этого времени, - вздыхал Писец, - новгородцы взбесновались, как пьяные, всякий толковал свое, и к королю опять захотели". К Иоанну были миром отосланы его наместники. В напутствие новгородцы, как бы извиняясь, говорили, что уж лучше будут жить по старине. Они надеялись, что Москва махнет на них рукой...
Итак, повод был налицо. Иоанн заручился благословением матери, братьев, бояр и митрополита. Стал собирать войско. В Новгороде всполошились, послали за "опасными грамотами" для проезда в Москву своих послов. Но Иоанн выслал в Новгород "складную" грамоту о том, что прошлое крестное целование отменяется потому-то и потому-то. Видите, как просто. Не надо плевать в пол, не надо перекладывать грех на попа-самоубийцу. Просто написал казенный документ - и свободен!
30 сентября московское войско двинулось на Новгород, а 10 октября уже ночевало в Торжке. Тут в ноги князю упали новгородские бояре Клементьевы. Они ехали за опасной грамотой, да не доехали. А теперь просились в службу к Иоанну против Новгорода. Предательство - добрый знак! Новгородцы снова и снова посылали за опасными грамотами. Но "опасчиков" сажали в обоз, в Новгород коварно писали, что "опас" уже дан, не давать же другой! А куда ваши опасчики подевались, то Бог весть!
Иоанн подкрался к Новгороду на 120 верст, потом на 50, потом на 30. По новгородским волостям "ходил меч и огонь". Владыка новгородский Феофил упал в ноги князю, стал упрашивать и умаливать, клясться в верности. Князь молча отвернулся от посла, но велел позвать его обедать. Опять повезли взятки московским боярам. Опять стали соглашаться на неволю. Иоанн молчал, но полки неумолимо придвигал к проклятому городу. Были взяты ближние монастыри и Городище. Прямо на ходу продолжались переговоры с новгородскими послами. В общем, это был пустой базар для отвода глаз. 27 ноября новгородцы увидели своих послов, возвращавшихся ни с чем, а за ними переходило замерзший Волхов московское войско. Началась осада. Московские отряды посменно ходили кормиться по волостям. Новгородцы голодали. Каждые три дня владыка Феофил осмеливался снова просить у государя милости.
- Я не пойму, чего вы просите, - грозно ворчал Иоанн, - я сказал: теперь у вас будет мое государство, как на Низу, в Москве.
- Ой, да мы ж низового государства не знаем и не умеем, - лукавил Феофил.
- Государство наше таково, - милостиво разъяснял Иоанн, - вечевому колоколу в Новгороде не быть, посаднику не быть, а государство все НАМ держать, селами НАМ владеть, как владеем в Низовой земле.
Поняли новгородцы, что свободе их конец. Или конец жизни. Да тут еще слух прошел, что государь всех новгородцев выведет с их заразной земли в свои волости. Шесть дней думали, как быть. Потом согласились остаться без колокола, веча и посадника. Но остаться. Чтобы государь никого в неволю не угонял.
- Ладно, - согласился государь, - не буду. Хотите - верьте, хотите - нет.
Новгородцы обнаглели, стали добавлять мелкие пожелания, требовать с князя крестного целования. Князь гордо отказался. Подходило Рождество. Послы стали проситься домой подумать и попраздновать в кругу семьи. Князь не пустил. 29 декабря послы стали просить хоть какого-нибудь решения. Послов впустили к князю. Он сказал им: "Чего вы просили насчет суда и службы, тем я вас жалую". Послы обнадеженные пошли восвояси. Но скоро их нагнали московские бояре и передали слова Горбатого, что Новгород должен отдать Москве все волости и села. Опять в Новгороде начались совещания, предлагали князю часть волостей, торговались из-за монастырей и дани. Кое-как договорились, и 13 января 1478 года была совершена "присяжная запись". Боярин Иван Патрикеев провел собрание "лучших" новгородцев в закрытой палате. Веча на площади больше не было. После объявления условий компромисса новгородцы были приведены к присяге. По окраинам новгородским поскакали московские дьячки и офицеры, заставляли бояр да "детей боярских" целовать крест на верность Горбатому. Итоговый документ - присяжная грамота - был скреплен 58 печатями. Наместниками Иоанна в Новгороде были назначены братья Оболенские - Ярослав и Иван Стрига. Сам князь в Новгород въезжал только два раза на короткое время, потому что на улицах поверженного города свирепствовал мор.
5 марта Иоанн вернулся в Москву. Он привез с собой пленников - Марфу Борецкую и еще семерых новгородских заводил. В обозе князя звякал накрытый рогожкой священный символ новгородской вольницы - вечевой колокол. Марфу со товарищи отправили в тюрьму, а колокол подвергли высшей мере наказания казни через повешение. Ранним московским утром 6 марта 1478 года он был вздернут на кремлевскую колокольню - "звонить вместе с другими колоколами".
Тоска новгородская не унималась. Никак не могли понять в Новгороде нового бытия. Дурью казалось новгородцам после 600 лет республики отчитываться по мелочам, черт ее знает, в какую Москву. Их великий город привык вести собственную экономическую и внешнюю политику. В культурном плане Новгород всегда оставался русским. Его хозяйство было обозримым, управляемым, эффективным. Перспективы перед ним открывались европейские. И вот - Москва. Нет, с этим мириться было нельзя.
Василий в полной прострации вышел на воздух и пытался продолжить фарс:
"А где же брат мой, Иван?", - фальшиво стенал он.
Оклемавшийся Никита Константинович рявкнул последнюю ноту: "Да будет воля божья!", и поспешил прекратить безобразие. Василия затолкали в обычные сани и повезли в Москву.
Здесь Шемяка три ночи, 14, 15 и 16 февраля, перечислял ему грехи перед народом и государством. Припомнил и ослепленного Косого. Тут пригодилась и "Русская Правда" с моисеевой заповедью "Око за око". Так что Василия тоже ослепили и сослали в монастырь. С тех пор за князем закрепилась кличка Темный - не по делам его, но по диагнозу окулиста.
Началась новая кадровая канитель. Одних рассаживали по городам, других пристраивали к военным и гражданским ведомствам, третьих ссылали в монастыри и деревни. Самые наглые сопротивлялись и бежали в Литву.
Как и водится, должностей и волостей оказалось меньше, чем людей. Опять возникла оппозиция из бывших своих. Они стали думать, как вернуть Темного и стать при нем в чести. Собралась немалая команда. Если опустить боярские титулы, а оставить только клички: Стрига, Драница, Ощера, Бобер, Русалка, Руно, - то получалась не политическая партия, а воровская малина. Ватага эта никакого дела сделать не успела, но напугала усталого Шемяку, и он засел с митрополитом совещаться, не выпустить ли Василия из плена. Решено было выпустить, но укрепить этот акт проверенным средством - крестным целованием.
Снова был сыгран неплохой акт. На фоне золотой московской осени 1446 года Шемяка с церковной бутафорией торжественно проехал в Углич, где сидел Василий, выпустил его с детьми и присными из заточения, сольно просил прощения и каялся. Слепые склонны к песнопениям, и Василий снова завел безудержное бельканто:
"И не так еще мне надо было пострадать за грехи мои и клятвопреступление перед вами, старшими братьями моими, и перед всем православным христианством, которое изгубил и еще изгубить хотел. Достоин я был и смертной казни, но ты, государь, показал ко мне милосердие, не погубил меня с моими беззакониями, дал мне время покаяться".
Слезы из слепых глаз текли ручьем, все присутствующие, хоть и знали княжьи повадки и ухватки, но умилялись и плакали. На радостях Шемяка закатил для бывших пленников буйный пир. Василий получил на прокорм Вологду, дал "проклятую грамоту", что никогда не полезет больше на великое княжение. В "проклятой грамоте" Василий божился, что если я хоть подумаю о Москве, хоть вспомню Кремль и Красную площадь, так чтоб меня тут же черти утащили в самый страшный, татарский сектор преисподней!"
Это было очень серьезно. Поэтому, когда к освобожденному Василию набежали старые и новые дружки и стали подбивать его на царство и дележ портфелей, то Василий крепко призадумался. Бог с ним, с крестным целованием, его кроет простой плевок в пол. Бог с ними, покаянными слезами, - это у меня перерезаны слезные протоки. А вот "проклятая грамота" - это страшно.
- Ну, что ты, государь! Какие страхи? - успокоил Темного кирилло-белозерский игумен Трифон. - Проклятую грамоту я снимаю на себя!
- Как "снимаю"? Разве так можно? - засомневался князь.
- Отчего же нельзя? - резонно басил поп. - Теперь я не претендую на княжение, а ты - на мой скромный приход. Мах на мах, не глядя!
- А ведь и вправду, не глядя! - обрадовался слепой и поехал нашаривать и наощупь тасовать свою колоду.
По мере продвижения князя к Москве к нему присоединялись многочисленные сторонники. Подоспели и верные татары, очень им хотелось видеть Василия в Кремле и продолжить с ним финансовые расчеты. Шемяка и Можайский вышли навстречу проклятому клятвопреступнику. Но пока их войско было в походе, Москва снова предалась из рук в руки. Боярин Василия Михаил Плещеев с маленьким отрядом подъехал к Кремлю в самую ночь перед Рождеством. Ворота приоткрылись, московские сидельцы подумали, что это ряженые с колядками. Плещеев без шума захватил Кремль.
Шемяка и Можайский были окружены с четырех сторон, люди от них побежали толпами. Начались переговоры. Шемяка каялся, возвращал казну и пленных, просил оставить ему былую вотчину, чтобы все остались при своих, как ни в чем не бывало. Договор был заключен и подтвержден свежими "проклятыми" грамотами. Поэтому очень чесались руки его нарушить, и Шемяка не уставал заводить крамолы, отказывался вносить свою долю в выкуп, все еще собираемый по Руси.
Василий притворно возмущался: что же это за проклятие такое, что его никто не боится! Велел святым отцам самим заняться этим делом. Пять владык стали урезонивать Шемяку. Писец трещал пером без устали, едва поспевая за преосвященным красноречием: "Дьявол вооружил тебя желанием самоначальства, и ты поступил с ним (Василием - С.К.), как поступили древние братоубийцы Каин и Святополк Окаянный..."
Текста было много. И мысли в нем были ценные, они обобщали княжескую мораль - только имена подставляй. Выходило, что "желание самоначальства" от дьявола, братьев казнить и ослеплять - смертный грех. Так и Шемяка и Темный - оба получались антихристами, а вместе с ними и все прошлые и будущие Рюриковичи и Романовы. Вот к чему приводит неумеренное вдохновение. Перестарались, бородатые!
Шемяка нравоучения не воспринял, снова воевал несколько лет, не останавливаясь даже на Пасху. Снова целовал крест и подписывал проклятья на себя самого, снова садился в седло. А что ему еще оставалось делать? Не землю же пахать, не пшеницу сеять...
И только в 1453 году в Великом Новгороде удалось успокоить Дмитрия Юрьевича Шемяку навеки. Способ вспомнился для этого верный. Московский подьячий уговорил боярина Шемяки Котова на застольное предательство. Котов дал команду повару чуть-чуть освежить меню. В результате кулинарных опытов Шемяка скончался: курица в его тарелке оказалась "напитана ядом". Подьячему присвоили очередное звание - "дьяк". Повар раскаялся, постригся в монахи и служил в обители святого старца Пафнутия Боровского. Старец частенько указывал на его скорбную фигуру своим ученикам: "Сей человек, иноческого ради образа, очистился от крови!".
Простые решения понравились Василию. Он начал жестоко преследовать всех подряд удельных князей, а детей их при случае умучивать насмерть, чтобы просторнее было Москве в великокняжеском раскладе. Изгнанников ловили и казнили в Москве, крамолы их записывали в Степенной книге.
Историк удовлетворенно констатировал, что так постепенно были пресечены внутримосковские усобицы. Москва окрепла, расцвела и похорошела. Оставалось только додушить крупные княжества, покончить с Новгородом, Тверью, рязанями-казанями разными. Работы на Руси было невпроворот. Только воюй, режь и жги. Если бы еще не отвлекаться на подлое земледелие и нелепые ремесла!
Незаметно подошла и круглая дата - 1462 год - шестисотлетие Рюриковой Руси! Вот время летит! Казалось бы, только вчера не знали, что и делать с этой глупой страной, а вот, поди ж ты, сколько уже извели желающих ее иметь.
Прилично было бы отметить великий юбилей. Памятников каких-никаких поставить, мостовые подмостить, бандитов амнистировать, торжественно казнить политических, исполнить колокольную кантату с фейерверком.
Но в самом начале юбилейного года расхворался великий князь. Врачи признали у него сухотную болезнь. Теперь-то мы знаем, что высшие руководители часто страдают такими штуками, сами нескольких наблюдали. Болезнь эта происходит от непрестанных и непосильных трудов во благо Отечества. Начальник как бы отдает свою силу народу, а сам постепенно угасает, затрудняясь уже самостоятельно и бумажку подписать. Светлая ему память!
Но Василий был темен. Подумалось ему, что есть в его болезни какой-то высший знак. Стал он лечиться проверенным способом: к слезной молитве добавлять прижигание отнявшихся членов горящим трутом. У других больных после этого руки начинали пошевеливаться и уже не болтались плетьми на торжественных приемах. А у Василия, напротив, ожоги стали гнить. Лекари и попы поняли, что это срабатывают проклятые грамоты, огонь лечебный на теле князя превращается в огонь адский! Крестясь и заикаясь, отпрянули отцы святые и лекари от умирающего раба божьего, забыли клятву Гиппократа. Василий все понял по их глазам и уцепился за последнюю надежду: стал проситься в монахи. Попы отводили глаза: куда ж такого темного на светлые небеса! Придворные тоже заупрямились. Старый полумертвый князь им был выгодней прихода новой команды. Так и скончался Василий Васильевич грешный и темный внук святого и светлого Дмитрия Донского. Схоронили его поспешно до неприличия - на другой день после смерти, хоть и было это воскресенье.
Неисправимый Горбатый
Иван Васильевич был провозглашен великим князем еще при жизни отца. Василий Темный знал, что при его грехах и новизне прямого наследования немало найдется претендентов на престол. Поэтому и спешил он оформить дело побыстрее. За глаза Иоанна называли Горбатым. То ли он и правда был сутул или горбат, то ли поведение его в быту и делах было непрямым.
Новый князь сходу потянул упряжку в правильном направлении. Он не стал переосмысливать политику государства. Он с детства знал правила игры и был готов к ней.
Историк с восторгом представил нам нового властителя.
"Счастливый потомок целого ряда умных, трудолюбивых, бережливых предков вступил на московский престол..." - начал он профессорским тоном, притормаживая на запятых, чтобы мы, его ленивые слушатели, успевали записывать. Но Писец увлекся игрой в "балду", которую я подсунул ему как знатоку русского языка. А сам я откровенно скучал.
- Что вам, сударь, не нравится на этот раз? - возмущенно и обиженно прервался Историк.
- Ничего, ничего. Я вспоминаю имена "умных, трудолюбивых и бережливых" предков Горбатого. Их нужно золотыми звездами впечатать в какую-нибудь столичную мостовую, чтобы москвичи помнили, кому обязаны своим счастьем. Да и гости столицы, приезжающие из ободранных и голодных провинций за едой и одеждой, тоже должны иметь место, куда плюнуть с досады.
Историк надулся и продолжал уже нормальным голосом:
"Дело собирания Северо-Восточной Руси могло почитаться уже законченным; старое здание было совершенно расшатано в своих основаниях, и нужен был последний, уже легкий удар, чтоб дорушить его".
- Ну, а я тебе что говорил? - толкнул я в бок "обалдевшего" Писца. Они любили рушить, ломать, а не строить. Все прыжки и пируэты князья совершали вокруг российской землянки, а не вокруг ордынского сарая. Сейчас бы Историку завопить в радостном предчувствии, что пора завалить Сарай, что он уже качается под свежим донским ветром. Ан, нет. Валить им надо не Сарай, а Россию - ту, что наросла диким крестьянским мясом на кривом скелете Рюриковой генеалогии.
Историк упрямо продолжал нести околесицу:
"Отношения всех частей народонаселения ко власти княжеской издавна уже определились в пользу последней: надлежало только воспользоваться преданиями, доставшимися в наследство от Византийской империи, чтобы выказать яснее эти отношения, дать им точнейшее определение".
Мы с Писцом захихикали под парты: нам увиделась красивая сцена.
На просторном склоне кремлевского холма, там, где сейчас Васильевский спуск, собрались толпы праздношатающихся москвичей. Бьют колокола сорока сороков московских церквей. По небу тихо пробираются кружевные облака. Из-за поворота Москва-реки выплывают белокрылые корабли с гостями и дарами из Твери, Новгорода, Европы, а если "выказывание отношения" затянуть лет на сорок - к концу правления Горбатого, - так и из Америки! Крестные ходы от разных епархий наматывают обороты вокруг златоглавых соборов. На Красной площади тоже не продохнуть. На Лобном месте артистично рубят головы государственным преступникам из прошлогодних подвальных запасов. Из Спасских ворот выходит Государь Иван Васильевич с немалой свитой. Писец влазит на бочку и звонким голосом читает сказ собственного сочинения, как православная Русь пошла есть от Византии, да какие в этой Византии бывают чудесные погоды, - ну прямо, как здесь и сейчас!
Постепенно наивные москвичи начинают грезить наяву и видеть, как в Константинополе все ходят в белых одеждах, а императоры Константин и Роман - так и в золотых! И святая Ольга - вот она, живая - внимательно слушает азы христианства, которые Константин нашептывает ей в ухо. И оттуда, из древних святых палестин, вдруг начинает неумолимо надвигаться на Россию православное благочестие. И теперь Москва сама становится центром Вселенной, раз уж Константинополь вырезали турки, а Рим тамошние попы пропили германцам. И, ясное дело, что все это московское величие и благополучие никак невозможно без светлого и великого князя Иван Василича, многие ему лета!
Народ заходится в восторженном крике, трезвые орут: "Слава! Слава!", но большинство перебивает их: "Аминь!".
Писец призывает собравшихся поднатужиться и дать "точнейшее определение" великому князю, "иже с ним". И сразу из толпы на скользкую стенку Лобного места вылазит какая-то странная личность и начинает определять князя татарскими словами. Толпа гудит. Все понимают, что эти слова как раз и дают точнейшее определение князю, его роду и потомству, вдовствующей княгине - его матери, планам князя утопить в крови русскую Тверь, русский Новгород, русскую Рязань и почти русскую Казань - родину оратора.
Присутствующие в толпе активисты, работники каких-то неведомых московских контор, тут же кидаются к болтуну, сбивают сироту казанскую с ног и вне очереди тянут в середку Лобного места, где пыхтит и кряхтит от непомерных усилий потный культурист с говяжьим топором. Подается знак на колокольни прибавить громкость. Звук колоколов взрывается, глушит толпу и даже достигает небес. Там, правда, на него не обращают никакого внимания...
Тут мы с Писцом приходим в себя и долго сидим молча, наблюдая, как почтенный историк зачем-то шевелит губами в кромешной тишине.
Итак, Иван возглавил государство и сразу взял быка за рога, а свой рог оборотил в сторону ненавистного Новгорода. Пора его было брать. Все условия к тому были хороши. Иго кончалось, его не отменяли только на всякий случай. Русские княжества замерли в предсмертной немощи. Литва и Польша грызлись между собой.
В самом Новгороде было два приятных обстоятельства. Там служил владыка Иона, волей-неволей подвластный московскому тезке митрополиту Ионе. Его можно было запугать карой небесной и опалой земной. Так что, церковь в Новгороде лила воду на московскую мельницу, - не зря отлынивали старинные новгородцы от пометки крестом!
Вторым приятным фактом было то, что Новгородом правила женщина. Звали ее Марфа. Она была вдовой посадника Исаака Борецкого. Иоанн думал, что сбить эту тряпичную куклу с кипящего новгородского чайника будет легко.
Потянулась череда враждебных действий. Подстрекаемые семейством Марфы-посадницы новгородцы придержали дань, перестали ходить на суд к московскому послу, стали потихоньку возвращать земли и воды, отнятые Темным. Литовская партия уговаривала новгородцев вступить в конфедерацию с западными соседями, оборотиться с дикого Востока на просвещенный Запад. Тут, как на грех, в конце 1470 года умер владыка новгородский Иона. Без его окриков и угроз анафемой новгородцы расслабились и пригласили к себе из литовского Киева князя Михайлу. Вскоре состоялись честные выборы нового владыки. Жребий выпал на представителя московской партии Феофила. Другой претендент, ключник покойного владыки Пимен, воспользовался доступом к кассе, передал деньги Марфе для раздачи взяток. Эти воровские дела и вовсе раскололи Новгород. Народ зашумел, забегал, Пимена схватили, пытали, отняли у него остатки украденных денег да заодно и дограбили церковную казну дочиста.
Дипломатия между Москвой и Новгородом продолжалась до весны 1471 года, когда погода позволила Москве "сесть на коня". Набрали с собой мелких родственников и отряды "служилых татарских царевичей". Писец с честью выполнил нелегкую задачу - в двух словах сформулировал наступательную доктрину, оправдал князя за убийство соотечественников, да и восславил его до небес: "Новгородцы отступили не только от своего государя - и от самого Господа Бога; как прежде прадед его, великий князь Димитрий, вооружился на безбожного Мамая, так и благоверный великий князь Иоанн пошел на этих отступников..." Тут я хотел треснуть наглого писаку в гривастый затылок, да не дотянулся - увертлива оказалась чернильная сволочь! Ну, так я отобрал у него обратно пачку размеченных листков для игры в "балду".
Московская армия вторглась в новгородскую землю с приказом: разойтись веером, жечь, пленить и казнить жителей без милости. 29 июня усталые каратели собрались вокруг князя в Торжке. Армия получилась большая - в несколько десятков тысяч: это напуганные удельные князьки сгоняли народ под московские знамена. Даже Псков, давний побратим и сострадалец Новгорода, на этот раз предал его.
В Новгороде началась поголовная мобилизация. Но войско, собранное из купцов, крестьян, гончаров и плотников, поднималось трудно. Приходилось то и дело ловить дезертиров и бросать их в Волхов. 40 тысяч новгородцы все-таки собрали. Двинули на предательский Псков, но промахнулись. Попали на полк великого князя Иоанна. 14 июля тысяча сороков новгородских схватилась с сотней сороков московских. Москвичи не выдержали, побежали, но тут в тыл новгородцам ударила татарская конница. 12 тысяч новгородцев было убито на месте. Остальные скрылись. Победителей было слишком мало, чтобы организовать погоню.
В те же дни еще одна, двенадцатитысячная, новгородская армия князя Шуйского была разбита другим московским полком - тоже в сто сороков.
Однако в этот раз Новгород еще не был взят Иоанном. Новгородцы подкупили его братьев и бояр, и те упросили князя смилостивиться и обойтись выкупом в 15 000 рублей. Тут же подоспели телеги с деньгами. Иоанн оттаял душой, наблюдая, как проворные подьячие считают монеты золотые да, не считая, взвешивают серебряные. Был заключен мирный договор на прежних московских условиях.
В течение следующих четырех лет Новгород зализывал раны. Но тело его теперь еще быстрее пожирала обычная болезнь. Две партии, Московская и Западная, дрались исподтишка, писали кляузы, судились праведно и неправедно. Осенью 1475 года Иоанн пошел на Новгород "миром", но "со многими людьми" на всякий случай. Будто бы обыватели сами позвали его остановить измену. Прошли показательные суды, много "западников" было схвачено. Но казней не случилось, - новгородцы выкупали осужденных то за тысячу, то за полторы. Не за человека, конечно, - за всю скамью подсудимых. Иоанн быстро вернулся с деньгами и невыкупленными преступниками в Москву. Теперь вообще все судебные тяжбы новгородцы должны были совершать в Москве, как раньше москвичи - в Орде. Обозы с детьми и вдовами, толпы подсудимых крестьян, возы и кареты опальных бояр новгородских потянулись в Москву на суд и расправу.
Писец, скучая без "балды", писал горькую правду о судебных и военных издевательствах Москвы над новгородцами: "Этого не бывало от начала, как земля их стала и как великие князья пошли от Рюрика на Киеве и на Владимире; один только великий князь Иван Васильевич довел их до этого".
Иоанн не успокоился на попрании старины новгородской. Он знал, что демократия - это такая зараза, что чуть зазеваешься, и по всей Руси начнут князей выбирать на вече. И доказывай потом уличной черни, что ты самый способный и умный, трудолюбивый и честный. Нет, с Новгородской республикой надо было кончать. Оставалось только дождаться случая.
31 мая 1477 года в Новгороде "встал мятеж". Захар Овин оговорил Василия Никифорова, что тот в Москве присягнул князю против Великого Новгорода. Собралось вече, злость против Москвы вскипела выше куполов Софии Новгородской. Никифорова порубили на части. Злость не утихла. Порубили доносчика Овина. Злость упала до отметки ручного боя. Побили до полусмерти промосковских бояр. Остальных подозреваемых помиловали, взяли с них формальную присягу. Злость спала, но осталось отчаяние от безвыходности, от слабости и предательства западных покровителей. Подколенной дрожью напоминала о себе страшная далекая Москва. "С этого времени, - вздыхал Писец, - новгородцы взбесновались, как пьяные, всякий толковал свое, и к королю опять захотели". К Иоанну были миром отосланы его наместники. В напутствие новгородцы, как бы извиняясь, говорили, что уж лучше будут жить по старине. Они надеялись, что Москва махнет на них рукой...
Итак, повод был налицо. Иоанн заручился благословением матери, братьев, бояр и митрополита. Стал собирать войско. В Новгороде всполошились, послали за "опасными грамотами" для проезда в Москву своих послов. Но Иоанн выслал в Новгород "складную" грамоту о том, что прошлое крестное целование отменяется потому-то и потому-то. Видите, как просто. Не надо плевать в пол, не надо перекладывать грех на попа-самоубийцу. Просто написал казенный документ - и свободен!
30 сентября московское войско двинулось на Новгород, а 10 октября уже ночевало в Торжке. Тут в ноги князю упали новгородские бояре Клементьевы. Они ехали за опасной грамотой, да не доехали. А теперь просились в службу к Иоанну против Новгорода. Предательство - добрый знак! Новгородцы снова и снова посылали за опасными грамотами. Но "опасчиков" сажали в обоз, в Новгород коварно писали, что "опас" уже дан, не давать же другой! А куда ваши опасчики подевались, то Бог весть!
Иоанн подкрался к Новгороду на 120 верст, потом на 50, потом на 30. По новгородским волостям "ходил меч и огонь". Владыка новгородский Феофил упал в ноги князю, стал упрашивать и умаливать, клясться в верности. Князь молча отвернулся от посла, но велел позвать его обедать. Опять повезли взятки московским боярам. Опять стали соглашаться на неволю. Иоанн молчал, но полки неумолимо придвигал к проклятому городу. Были взяты ближние монастыри и Городище. Прямо на ходу продолжались переговоры с новгородскими послами. В общем, это был пустой базар для отвода глаз. 27 ноября новгородцы увидели своих послов, возвращавшихся ни с чем, а за ними переходило замерзший Волхов московское войско. Началась осада. Московские отряды посменно ходили кормиться по волостям. Новгородцы голодали. Каждые три дня владыка Феофил осмеливался снова просить у государя милости.
- Я не пойму, чего вы просите, - грозно ворчал Иоанн, - я сказал: теперь у вас будет мое государство, как на Низу, в Москве.
- Ой, да мы ж низового государства не знаем и не умеем, - лукавил Феофил.
- Государство наше таково, - милостиво разъяснял Иоанн, - вечевому колоколу в Новгороде не быть, посаднику не быть, а государство все НАМ держать, селами НАМ владеть, как владеем в Низовой земле.
Поняли новгородцы, что свободе их конец. Или конец жизни. Да тут еще слух прошел, что государь всех новгородцев выведет с их заразной земли в свои волости. Шесть дней думали, как быть. Потом согласились остаться без колокола, веча и посадника. Но остаться. Чтобы государь никого в неволю не угонял.
- Ладно, - согласился государь, - не буду. Хотите - верьте, хотите - нет.
Новгородцы обнаглели, стали добавлять мелкие пожелания, требовать с князя крестного целования. Князь гордо отказался. Подходило Рождество. Послы стали проситься домой подумать и попраздновать в кругу семьи. Князь не пустил. 29 декабря послы стали просить хоть какого-нибудь решения. Послов впустили к князю. Он сказал им: "Чего вы просили насчет суда и службы, тем я вас жалую". Послы обнадеженные пошли восвояси. Но скоро их нагнали московские бояре и передали слова Горбатого, что Новгород должен отдать Москве все волости и села. Опять в Новгороде начались совещания, предлагали князю часть волостей, торговались из-за монастырей и дани. Кое-как договорились, и 13 января 1478 года была совершена "присяжная запись". Боярин Иван Патрикеев провел собрание "лучших" новгородцев в закрытой палате. Веча на площади больше не было. После объявления условий компромисса новгородцы были приведены к присяге. По окраинам новгородским поскакали московские дьячки и офицеры, заставляли бояр да "детей боярских" целовать крест на верность Горбатому. Итоговый документ - присяжная грамота - был скреплен 58 печатями. Наместниками Иоанна в Новгороде были назначены братья Оболенские - Ярослав и Иван Стрига. Сам князь в Новгород въезжал только два раза на короткое время, потому что на улицах поверженного города свирепствовал мор.
5 марта Иоанн вернулся в Москву. Он привез с собой пленников - Марфу Борецкую и еще семерых новгородских заводил. В обозе князя звякал накрытый рогожкой священный символ новгородской вольницы - вечевой колокол. Марфу со товарищи отправили в тюрьму, а колокол подвергли высшей мере наказания казни через повешение. Ранним московским утром 6 марта 1478 года он был вздернут на кремлевскую колокольню - "звонить вместе с другими колоколами".
Тоска новгородская не унималась. Никак не могли понять в Новгороде нового бытия. Дурью казалось новгородцам после 600 лет республики отчитываться по мелочам, черт ее знает, в какую Москву. Их великий город привык вести собственную экономическую и внешнюю политику. В культурном плане Новгород всегда оставался русским. Его хозяйство было обозримым, управляемым, эффективным. Перспективы перед ним открывались европейские. И вот - Москва. Нет, с этим мириться было нельзя.