Это и был метод работы коллег Рамзина. Они закладывали в проекты цехов дорогие мраморные полы, а в ответ на недоумение отвечали, что, мол, новый труженик должен работать в дворцах. Это был действительно «профессорский» класс подрывной работы.
Где-то хватало ума заменить мрамор на цемент, а кое-где и проходило.
Против новой России пошло меньшинство старых специалистов – примерно один из дюжины. Но под подозрением оказывались и остальные одиннадцать. Кто-то из них оказался и под несправедливым арестом. Но вот что писал из британской тюрьмы на индийской территории Джавахарлал Неру своей юной дочери Индире Ганди:
«Есть старая русская пословица: «У страха глаза велики». Она удивительно верна независимо от того, идет ли речь о младенцах или же о странах и обществах. Нервы у большевиков всегда напряжены, и глаза у них расширяются при малейшей провокации, ибо империалистические страны всячески стараются уничтожить коммунизм, затевая с этой целью всевозможные маневры и интриги. У большевиков достаточно часто имелись основания для беспокойства, и даже внутри страны им приходится сталкиваться с многочисленными попытками саботажа…»
Да, глухая, а то и открытая злоба буржуазных специалистов на Советскую власть родилась в один день с Советской Россией. И сразу же приняла формы прямой гнусности. Чего стоила одна забастовка, провозглашённая Пироговским обществом в 1917 году! Великий хирург в гробу, наверное, переворачивался, глядя, как порочат его имя те, кому сама профессия предписывала сострадать. А врачи Москвы и Петрограда забастовали уже 22 ноября 1917 года – через полмесяца после Октябрьской революции.
И врачами саботаж не ограничивался.
Осенью 1918 года видный кадет профессор Карташев говорил в Гельсингфорсе (Хельсинки): «Мы уже не те кадеты, которые раз выпустили власть. Мы сумеем быть жестокими».
Кто же собирался быть жестоким в составе, скажем, кадетского подпольного «Национального центра» на территории РСФСР? Вполне цивилизованные люди: инженер Штейнингер – совладелец патентной конторы «Фосс и Штейнингер», профессора Котляревский, Муравьёв, Устинов, Сергиевский, Муралевич, Каптерев, Фельдштейн, бывший попечитель Петроградского учебного округа Воронцов…
Профессора-экономисты Плетнёв, Букшпан, Кафенгауз были всего лишь «техническими экспертами» центра.
Этот «Национальный центр» готовил сдачу Петрограда Юденичу. И шанс у него был – в заговоре участвовали крупные военные, служившие в Красной Армии: адмирал Бахирев, начальник сухопутного отдела штаба Балтфлота полковник Медиокритский, начальник штаба 7-й армии полковник Люндеквист, начальник авиаотряда Ерёмин.
В министры-председатели правительства намечался профессор Технологического института Быков.
Директора Института экспериментальной биологии Кольцова мы знаем как генетика, «пострадавшего» в конце тридцатых годов. А в 1920 году он был казначеем «Национального центра», хозяином конспиративной квартиры и явки для курьеров Колчака и Деникина.
Инженер Жуков готовил взрывы на железной дороге Пенза – Рузаевка, чтобы не допустить переброски войск с Восточного фронта на Южный.
О научных премиях Альфреда Нобеля знает весь мир. Но в 1918 году существовали и ещё одни «нобелевские» премии. Их назначил перед отъездом из России член правления акционерного общества нефтяных предприятий «Нобель» Густав Нобель русским служащим фирмы за саботаж указаний Советской власти и экономический шпионаж. Среди «лауреатов» были профессор Тихвинский, лаборант «Главнефти» Казин, начальник технического управления «Главнефти» в Москве Истомин, председатель «Главнефти» в Петрограде Зиновьев.
Финансирование и «присуждение» премий было прервано лишь с раскрытием в 1921 году заговора «Петроградской боевой организации». Руководил ею, между прочим, профессор Таганцев – бывший член «Национального центра».
Так что у более поздних угольного «Шахтинского дела», рыбной «Астраханщины» и обширной «Промпартии» были глубокие, прочные корни.
Осенью 1929 года прошла чистка Академии наук СССР. Примерно сотню (из примерно полутора тысяч) сотрудников уволили, некоторых – арестовали. Среди уволенных далеко не все были учёными, и эту чистку никак нельзя было сравнить с увольнением более сотни университетских профессоров царским министром просвещения Кассо за семнадцать лет до этого – в 1911 году.
Но даже в 1936 году далеко не все академики голосовали за исключение из Академии эмигрировавших химиков Ипатьева и Чичибабина. Эти двое, став выдающимися мастерами своего дела, так и не стали русскими патриотами. Такие, как они, и представляли остатки того «белоподкладочного» слоя, который всегда помнил о своём дворянстве больше, чем о долге перед народом Родины.
Даже выдающийся русский математик Лузин, которому наука в СССР обязана многим, в тридцатые годы две трети своих работ публиковал на… французском языке. Кончилось тем, что ему мягко намекнули: мол, ваши идеи, академик, не станут менее привлекательными, если будут становиться известными миру на языке родных осин.
Да, каждый выбирал своё и получал своё. Но даже получая «путёвку ОГПУ» на, скажем, Беломорканалстрой как заключённый, инженер-вредитель к окончанию строительства канала мог стать не только свободным человеком, но и орденоносцем, вновь крупным руководителем.
Судьба многих такой и оказалась, в том числе – и судьба профессора Рамзина. Осуждённый на расстрел, он был помилован. Вначале занимался научной работой в заключении, потом его освободили.
Рамзин был действительно крупным учёным, получил орден Ленина и Сталинскую премию, но «промпартийные» страницы его жизни написал всё-таки он сам, а не Сталин.
Сталин же писал вместе с Россией её новую историю. На страницах этой истории было много ошибок, помарок, зачёркиваний, корявостей и клякс. Однако эти страницы, где летопись перемежали репортажи, где сиюминутное смешивалось с вечным, а наивное с новаторским, читал весь мир.
Равнодушных или снисходительных к началу тридцатых не осталось. И друзья и враги всё лучше понимали, что Россия Сталина – это, похоже, всерьёз.
И всё чаще и те и другие тревожились и задумывались, хотя и по разным причинам.
Не лучше прямого промышленного саботажа оказывался и саботаж нравственный. Бывший конногвардейский офицер Георгий Осоргин в «нэповские» годы занялся перекупкой. Принимал у знакомых – «бывших людей» – драгоценности, золото и перепродавал маклерам-евреям.
Знакомые считали его «безупречно честным» человеком: брал «определённый процент» и «не обманывал». Когда его спрашивали, почему он – офицер, дворянин – занимается маклачеством, Осоргин с гордостью отвечал:
– Я присягал государю-императору и Советской власти служить не хочу.
В конце двадцатых и начале тридцатых годов таких осоргиных хватало. Считали они себя русскими, но вместо того, чтобы помочь новой России стать на ноги, тупо и мелочно предпочитали холуйствовать «на подхвате» у тёмных еврейских дельцов.
И у тех, кто эту Россию строил и обязан был думать о её безопасности, всё чаще возникала резонная мысль: «А если завтра запахнет порохом? Как поведут себя эти бывшие конногвардейцы? Ведь никаких моральных обязательств перед СССР они за собой не числят, Родиной его не считают».
20 марта 1935 года было опубликовано постановление НКВД:
Жестоко?
Что ж – по отношению к этим «тысячникам» и тем трём тысячам членов их семей, что уезжали вместе с ними, действительно не очень-то милосердно. Но ведь правомерен и такой вопрос: «А как насчёт тех десятков миллионов, с которыми эти тысячи не ощущали себя в национальном и духовном родстве?» Ведь из этих четырёх тысяч вряд ли кто-то искренне считал себя гражданином Советского Союза.
Как и конногвардеец Осоргин, эти тысячи бывших русских считали себя согражданами не десятков миллионов русских, живущих в России, а тех, тоже – бывших русских, кто в тридцатые годы утюжил за рулём парижского такси асфальт рю Ришельё и пляс Пигаль или преподавал в эмигрантских кадетских корпусах военную науку тем детям бывших русских, которым предстояло пойти войной на Россию, чтобы отвоевать у миллионов утраченные привилегии для тысяч…
Высылаемые, их «безупречно честные» родственники и приятели всегда считали само собой разумеющимся наследственный блеск меньшинства и наследственное же прозябание остальных. А ведь на достойную жизнь имели право и эти «остальные», то есть то большинство, которому царская Россия отказывала в таком праве из поколения в поколение.
Но, может, на восемнадцатом году Советской власти «бывшие» тысячи уже не представляли опасности для «остальных» ста семидесяти с лишком миллионов граждан СССР?
Увы, очень многие из этих «бывших» имущих таили глухую злобу и думали о будущем с надеждой на возврат прошлого. А если они даже не стремились к возврату, то всё равно были вредны для страны своими претензиями на избранность, на особое понимание жизни. Хотя они так ничего и не поняли – по обе стороны границы России. Родственника конногвардейца Осоргина – писателя Михаила Осоргина выслали из России весной 1922 года с советским паспортом. С ним он и жил, писал книги, переписывался с Горьким, просился обратно.
А зачем?
В 1936 году, через год после ленинградского «исхода бывших», Горький пишет старому (с 1897 года) другу в Париж:
Осоргин упрямо не хотел видеть, что его «баррикада» стоит поперёк жизни и борьбы за человека. Но было ли это так уж безобидно? Если бы он вернулся в СССР, то вначале путался бы под ногами. А потом?
А потом…
Нет, не стоило испытывать ещё одного путаника-интеллигента на верность идее реального социалистического строительства. Осоргин ведь и в 1936 году писал надменно:
Во-вторых, нужен ли был новой России этот «кадровый» литературный «борец за человека», уверявший Горького, что не менее его «верует в советскую молодежь и многого от неё ждёт»?
Парижанин-эмигрант Осоргин строил свою баррикаду поперёк жизни… А молодой москвич, авиаконструктор Саша Яковлев, взволнованный одобрением своего первого «настоящего» самолета «УТ-2», в это время улыбался и смотрел в объектив фотографа, уткнувшего треногу аппарата в дёрн Тушинского аэродрома.
А на плече Яковлева лежала рука стоящего сзади…
Кого?
По мнению Осоргина – «чудотворца с усами».
А по мнению Саши – товарища Сталина.
Старшего его товарища…
И этот товарищ не просто ждал многого от советской молодёжи. Он её растил, воспитывал и поддерживал её державные начинания.
Поэтому товарищем Сталина считал не один Яковлев и не только те, кто – полный молодого задора – окружал Сталина в тот немного пасмурный, но всё равно радостный и весёлый день. Своим товарищем Сталина называли и искренне считали его таковым миллионы людей в России.
При этом из года в год число этих миллионов не уменьшалось, а росло и росло.
Глава пятнадцатая
Где-то хватало ума заменить мрамор на цемент, а кое-где и проходило.
Против новой России пошло меньшинство старых специалистов – примерно один из дюжины. Но под подозрением оказывались и остальные одиннадцать. Кто-то из них оказался и под несправедливым арестом. Но вот что писал из британской тюрьмы на индийской территории Джавахарлал Неру своей юной дочери Индире Ганди:
«Есть старая русская пословица: «У страха глаза велики». Она удивительно верна независимо от того, идет ли речь о младенцах или же о странах и обществах. Нервы у большевиков всегда напряжены, и глаза у них расширяются при малейшей провокации, ибо империалистические страны всячески стараются уничтожить коммунизм, затевая с этой целью всевозможные маневры и интриги. У большевиков достаточно часто имелись основания для беспокойства, и даже внутри страны им приходится сталкиваться с многочисленными попытками саботажа…»
Да, глухая, а то и открытая злоба буржуазных специалистов на Советскую власть родилась в один день с Советской Россией. И сразу же приняла формы прямой гнусности. Чего стоила одна забастовка, провозглашённая Пироговским обществом в 1917 году! Великий хирург в гробу, наверное, переворачивался, глядя, как порочат его имя те, кому сама профессия предписывала сострадать. А врачи Москвы и Петрограда забастовали уже 22 ноября 1917 года – через полмесяца после Октябрьской революции.
И врачами саботаж не ограничивался.
Осенью 1918 года видный кадет профессор Карташев говорил в Гельсингфорсе (Хельсинки): «Мы уже не те кадеты, которые раз выпустили власть. Мы сумеем быть жестокими».
Кто же собирался быть жестоким в составе, скажем, кадетского подпольного «Национального центра» на территории РСФСР? Вполне цивилизованные люди: инженер Штейнингер – совладелец патентной конторы «Фосс и Штейнингер», профессора Котляревский, Муравьёв, Устинов, Сергиевский, Муралевич, Каптерев, Фельдштейн, бывший попечитель Петроградского учебного округа Воронцов…
Профессора-экономисты Плетнёв, Букшпан, Кафенгауз были всего лишь «техническими экспертами» центра.
Этот «Национальный центр» готовил сдачу Петрограда Юденичу. И шанс у него был – в заговоре участвовали крупные военные, служившие в Красной Армии: адмирал Бахирев, начальник сухопутного отдела штаба Балтфлота полковник Медиокритский, начальник штаба 7-й армии полковник Люндеквист, начальник авиаотряда Ерёмин.
В министры-председатели правительства намечался профессор Технологического института Быков.
Директора Института экспериментальной биологии Кольцова мы знаем как генетика, «пострадавшего» в конце тридцатых годов. А в 1920 году он был казначеем «Национального центра», хозяином конспиративной квартиры и явки для курьеров Колчака и Деникина.
Инженер Жуков готовил взрывы на железной дороге Пенза – Рузаевка, чтобы не допустить переброски войск с Восточного фронта на Южный.
О научных премиях Альфреда Нобеля знает весь мир. Но в 1918 году существовали и ещё одни «нобелевские» премии. Их назначил перед отъездом из России член правления акционерного общества нефтяных предприятий «Нобель» Густав Нобель русским служащим фирмы за саботаж указаний Советской власти и экономический шпионаж. Среди «лауреатов» были профессор Тихвинский, лаборант «Главнефти» Казин, начальник технического управления «Главнефти» в Москве Истомин, председатель «Главнефти» в Петрограде Зиновьев.
Финансирование и «присуждение» премий было прервано лишь с раскрытием в 1921 году заговора «Петроградской боевой организации». Руководил ею, между прочим, профессор Таганцев – бывший член «Национального центра».
Так что у более поздних угольного «Шахтинского дела», рыбной «Астраханщины» и обширной «Промпартии» были глубокие, прочные корни.
Осенью 1929 года прошла чистка Академии наук СССР. Примерно сотню (из примерно полутора тысяч) сотрудников уволили, некоторых – арестовали. Среди уволенных далеко не все были учёными, и эту чистку никак нельзя было сравнить с увольнением более сотни университетских профессоров царским министром просвещения Кассо за семнадцать лет до этого – в 1911 году.
Но даже в 1936 году далеко не все академики голосовали за исключение из Академии эмигрировавших химиков Ипатьева и Чичибабина. Эти двое, став выдающимися мастерами своего дела, так и не стали русскими патриотами. Такие, как они, и представляли остатки того «белоподкладочного» слоя, который всегда помнил о своём дворянстве больше, чем о долге перед народом Родины.
Даже выдающийся русский математик Лузин, которому наука в СССР обязана многим, в тридцатые годы две трети своих работ публиковал на… французском языке. Кончилось тем, что ему мягко намекнули: мол, ваши идеи, академик, не станут менее привлекательными, если будут становиться известными миру на языке родных осин.
Да, каждый выбирал своё и получал своё. Но даже получая «путёвку ОГПУ» на, скажем, Беломорканалстрой как заключённый, инженер-вредитель к окончанию строительства канала мог стать не только свободным человеком, но и орденоносцем, вновь крупным руководителем.
Судьба многих такой и оказалась, в том числе – и судьба профессора Рамзина. Осуждённый на расстрел, он был помилован. Вначале занимался научной работой в заключении, потом его освободили.
Рамзин был действительно крупным учёным, получил орден Ленина и Сталинскую премию, но «промпартийные» страницы его жизни написал всё-таки он сам, а не Сталин.
Сталин же писал вместе с Россией её новую историю. На страницах этой истории было много ошибок, помарок, зачёркиваний, корявостей и клякс. Однако эти страницы, где летопись перемежали репортажи, где сиюминутное смешивалось с вечным, а наивное с новаторским, читал весь мир.
Равнодушных или снисходительных к началу тридцатых не осталось. И друзья и враги всё лучше понимали, что Россия Сталина – это, похоже, всерьёз.
И всё чаще и те и другие тревожились и задумывались, хотя и по разным причинам.
Не лучше прямого промышленного саботажа оказывался и саботаж нравственный. Бывший конногвардейский офицер Георгий Осоргин в «нэповские» годы занялся перекупкой. Принимал у знакомых – «бывших людей» – драгоценности, золото и перепродавал маклерам-евреям.
Знакомые считали его «безупречно честным» человеком: брал «определённый процент» и «не обманывал». Когда его спрашивали, почему он – офицер, дворянин – занимается маклачеством, Осоргин с гордостью отвечал:
– Я присягал государю-императору и Советской власти служить не хочу.
В конце двадцатых и начале тридцатых годов таких осоргиных хватало. Считали они себя русскими, но вместо того, чтобы помочь новой России стать на ноги, тупо и мелочно предпочитали холуйствовать «на подхвате» у тёмных еврейских дельцов.
И у тех, кто эту Россию строил и обязан был думать о её безопасности, всё чаще возникала резонная мысль: «А если завтра запахнет порохом? Как поведут себя эти бывшие конногвардейцы? Ведь никаких моральных обязательств перед СССР они за собой не числят, Родиной его не считают».
20 марта 1935 года было опубликовано постановление НКВД:
«В Ленинграде арестованы и высылаются в восточные области СССР: бывших князей 41, бывших графов 32, бывших баронов 76, бывших крупных фабрикантов 35, бывших помещиков 68, бывших крупных торговцев 19, бывших царских сановников 142, бывших генералов и офицеров царской и белой армий 547, бывших жандармов 113. Часть их обвинена в шпионаже».Высылали тысячу человек. Кого – в Казахстан, кого – всего лишь в Саратов и Самару.
Жестоко?
Что ж – по отношению к этим «тысячникам» и тем трём тысячам членов их семей, что уезжали вместе с ними, действительно не очень-то милосердно. Но ведь правомерен и такой вопрос: «А как насчёт тех десятков миллионов, с которыми эти тысячи не ощущали себя в национальном и духовном родстве?» Ведь из этих четырёх тысяч вряд ли кто-то искренне считал себя гражданином Советского Союза.
Как и конногвардеец Осоргин, эти тысячи бывших русских считали себя согражданами не десятков миллионов русских, живущих в России, а тех, тоже – бывших русских, кто в тридцатые годы утюжил за рулём парижского такси асфальт рю Ришельё и пляс Пигаль или преподавал в эмигрантских кадетских корпусах военную науку тем детям бывших русских, которым предстояло пойти войной на Россию, чтобы отвоевать у миллионов утраченные привилегии для тысяч…
Высылаемые, их «безупречно честные» родственники и приятели всегда считали само собой разумеющимся наследственный блеск меньшинства и наследственное же прозябание остальных. А ведь на достойную жизнь имели право и эти «остальные», то есть то большинство, которому царская Россия отказывала в таком праве из поколения в поколение.
Но, может, на восемнадцатом году Советской власти «бывшие» тысячи уже не представляли опасности для «остальных» ста семидесяти с лишком миллионов граждан СССР?
Увы, очень многие из этих «бывших» имущих таили глухую злобу и думали о будущем с надеждой на возврат прошлого. А если они даже не стремились к возврату, то всё равно были вредны для страны своими претензиями на избранность, на особое понимание жизни. Хотя они так ничего и не поняли – по обе стороны границы России. Родственника конногвардейца Осоргина – писателя Михаила Осоргина выслали из России весной 1922 года с советским паспортом. С ним он и жил, писал книги, переписывался с Горьким, просился обратно.
А зачем?
В 1936 году, через год после ленинградского «исхода бывших», Горький пишет старому (с 1897 года) другу в Париж:
«Время сейчас боевое, а на войне как на войне надо занимать место по ту или иную сторону баррикады».Осоргин отвечал:
«Против фашизма, положительно захватывающего прямо или косвенно всю Европу, можно бороться только проповедью настоящего гуманизма… Моё место неизменно по ту сторону баррикады, где личная и свободная общественность борется против насилия над ними, чем бы это насилие ни прикрывалось, какими бы хорошими словами ни оправдывало себя. Мой гуманизм готов драться за человека. Собой я готов пожертвовать, но жертвовать человеком не хочу. Лучше пускай идет к чёрту будущее».Однако ни Сталин, ни Россия посылать своё будущее к чёрту не собирались и не были намерены кому-либо это позволить.
Осоргин упрямо не хотел видеть, что его «баррикада» стоит поперёк жизни и борьбы за человека. Но было ли это так уж безобидно? Если бы он вернулся в СССР, то вначале путался бы под ногами. А потом?
А потом…
Нет, не стоило испытывать ещё одного путаника-интеллигента на верность идее реального социалистического строительства. Осоргин ведь и в 1936 году писал надменно:
«Вы нашли истину. Ту самую, которую ищут тысячи лет мыслители. Вы её нашли, записали, выучили наизусть, возвели в догму и воспретили кому-либо в ней сомневаться.Писал Осоргин и так:
Она удобная, тёпленькая, годная для мещанского благополучия. Рай с оговорочками, на воротах икона чудотворца с усами».
«Поражает ваша научная отсталость. Русские учёные – типичные гимназисты. Я просматриваю академические издания и поражаюсь их малости и наивности».Во-первых, уж не знаю, что мог понять литератор Осоргин, листая «Успехи физических наук» или иной специализированный научный журнал. Во-вторых же…
Во-вторых, нужен ли был новой России этот «кадровый» литературный «борец за человека», уверявший Горького, что не менее его «верует в советскую молодежь и многого от неё ждёт»?
Парижанин-эмигрант Осоргин строил свою баррикаду поперёк жизни… А молодой москвич, авиаконструктор Саша Яковлев, взволнованный одобрением своего первого «настоящего» самолета «УТ-2», в это время улыбался и смотрел в объектив фотографа, уткнувшего треногу аппарата в дёрн Тушинского аэродрома.
А на плече Яковлева лежала рука стоящего сзади…
Кого?
По мнению Осоргина – «чудотворца с усами».
А по мнению Саши – товарища Сталина.
Старшего его товарища…
И этот товарищ не просто ждал многого от советской молодёжи. Он её растил, воспитывал и поддерживал её державные начинания.
Поэтому товарищем Сталина считал не один Яковлев и не только те, кто – полный молодого задора – окружал Сталина в тот немного пасмурный, но всё равно радостный и весёлый день. Своим товарищем Сталина называли и искренне считали его таковым миллионы людей в России.
При этом из года в год число этих миллионов не уменьшалось, а росло и росло.
Глава пятнадцатая
Ученик, превзошедший учителя…
В очерке «В.И. Ленин» Максим Горький писал: «Должность честных вождей народа – нечеловечески трудна». А ведь Ленин и Сталин были всего лишь людьми. Добровольно исполнявшими, однако, должность нечеловеческую.
Имена Ленина и Сталина давно стали синонимами фундаментальных понятий мировой истории. Однако друг для друга они были живыми людьми, соратниками и – хотя для дружбы в обычном смысле биографии обоих не очень подходили – друзьями. Ленин, родившийся в 1870 году, был старшим. Сталин, родившийся в 1879 году, – младшим как по возрасту, так и по положению в общем их деле.
Сейчас нередко пытаются оторвать Сталина от Ленина и даже противопоставить их. И нет ничего странного в том, что эти попытки исходят как из «националистического», так и либерального лагеря. Всё верно: «Пойдёшь налево – придёшь направо», как говаривали и Ленин, и Сталин.
В действительности Сталин был единственным, о ком можно было после смерти Ленина по праву сказать: «Это – Ленин сегодня».
Сталин называл себя всего лишь учеником Ленина, и это не было позой уже потому, что Сталин и поза всегда были вещами несовместными. Сталин действительно и ощущал себя учеником Ленина, и был им по существу. Чтобы понять это, достаточно вчитаться в ленинские труды и в сталинские труды. Литературные стили двух партийных литераторов и социальных мыслителей Ленина и Сталина внешне различны, причём у Ленина эмоциональный накал текстов выше, стиль же Сталина суше и даже тяжеловеснее. Однако умные текстологи давно заметили, что как Ленину, так и Сталину был свойственен приём, которым пользовались ещё в Древнем Риме. Оба выдвигали какой-то тезис, обосновывали его, двигались дальше, но с какого-то момента вновь возвращались к этому основному тезису и обосновывали его уже иными аргументами. Этим же были характерны и публичные речи обоих. В результате то, что Ленин и Сталин хотели донести до аудитории, удерживалось в головах слушателей и читателей так же прочно, как умело вбитый гвоздь в доске.
И еще одно…
Есть такой анекдот… Когда Цицерон выступал перед римлянами, аудитория восхищалась: «Как красиво говорит Марк Туллий!» А когда свои речи перед афинянами произносил Демосфен, афинская агора ревела: «Вперед, на Спарту!»
Так вот, речи и печатные работы Ленина тоже были рассчитаны не на эффект, а на эффективность, на реальный результат. И результат был, как правило, налицо! Однако у Сталина этот же подход был доведён почти до совершенства. Не исключено при этом, что при выработке литературного стиля Сталин учёл и тот опыт, который он приобрёл в духовной семинарии – теологи тоже умели добиваться эффективности, а не эффектности. Так или иначе, он спокойно, уверенно и методично раз за разом бил в одну точку – как неподатливый чурбан клином колол… И так раскалывал самые крепкие проблемы – от вскрытия несостоятельности оппозиции до вопросов языкознания.
К слову, насчёт последнего… Как уж в последние десятилетия изгалялись все кому не лень над сталинскими работами по этому вопросу. Мол, «невежественный вождь» самоуверенно возжелал и тут «отметиться». А несчастные «рабы-подданные» должны были его «галиматью» изучать и восхищаться…
Но несколько лет назад я оказался случайным свидетелем разговора крупного обществоведа-марксиста Ричарда Ивановича Косолапова, издателя дополнительных томов Собрания сочинений Сталина и известного профессора-лингвиста. И этот профессор сообщил, что коллектив исследователей в одном из академических институтов проанализировал работы Сталина по языку с современных позиций и пришёл к выводу, что в основных своих положениях они научно корректны, что грубых ошибок там нет, зато есть ряд интересных, самобытных мыслей, которые ещё предстоит осмыслить. Вот так!
Но это – к слову. Вернёмся к тому, чем был Ленин для Сталина… В сталинском кабинете лежала посмертная маска Ленина. И это тоже не было деталью «на публику», тем более что публика в сталинском кабинете собиралась не впечатлительная и на дешевые эффекты не «ловилась». Нет, Сталину действительно нужен был Ленин – нужен для его внутренней напряжённой жизни духа. Маяковский заметил точно: «Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше…» Думаю, и поэтому именно Сталин после смерти Маяковского прекратил недостойную крысиную возню вокруг судьбы самого талантливого русского поэта ХХ века, сказав, как припечатав: «Маяковский был и остается лучшим поэтом нашей пролетарской эпохи».
У меня нет сомнений в том, что Сталин внутри себя постоянно советовался с Лениным. И ему нужен был рядом с ним не скульптурный или живописный портрет – пусть даже самый распрекрасный и талантливый, а именно маска, фотографически точно передающая знакомые черты лица так, чтобы можно было всматриваться в них и всматриваться…
Не сомневаюсь, что и легенды о Сталине, периодически приходящем по ночам в Мавзолей, имеют под собой реальную основу. Глядя на знакомые черты, Сталин мог лучше вспомнить голос, те или иные ситуации, те или иные повороты ленинской мысли, свидетелем которых он был… Он мог вспоминать всё это и в ночной тишине думать о своём…
А точнее – о том же, о чём думал и Ленин… Кажется, меньшевик Дан, имея в виду Ленина, однажды в сердцах бросил: «Да разве можно тягаться с человеком, который двадцать четыре часа в сутки думает об одном и том же – о пролетарской революции!».
Сталин не был бы учеником Ленина, если бы не думал те же двадцать четыре часа о том же, что и учитель. Но ученик был достоин учителя, и поэтому он пошел дальше него.
Учитель заложил фундамент.
Ученик строил уже здание и поэтому не мог не превзойти Учителя – если был его достоин.
А Сталин был достоин.
Ленин сказал: «Из России нэповской будет Россия социалистическая»…
А Сталин её социалистической сделал.
Ленин был для Сталина учителем и остался им после смерти. Сталин постоянно подчёркивал это публично, но так он считал и внутри себя. Однако верно сказано: «Учитель! Воспитай ученика, чтоб было у кого учиться…» Думаю, если бы Ленин мог ознакомиться с державной работой Сталина за те почти сорок лет, которые Сталин стоял во главе России без Ленина, Владимир Ильич понял бы и одобрил бы все основные политические и управленческие решения Сталина.
Да и, надо полагать, признал бы, что ученик оказался достоин учителя, а в результатах работы по укреплению и развитию России даже превзошёл его… Даже Ленину было бы чему поучиться у Сталина в деле созидания новой великой России.
Вот это последнее обстоятельство как раз и позволяет ставить на первое место в истории России рядом с Лениным именно Сталина. И даже отдавать первенство всё же ему, ученику Ленина.
Ленин мог бы вывести Россию во вторую в мире великую державу с отличными перспективами на первое место не просто по всему спектру традиционных показателей, но главное – по безусловно ведущему нравственному влиянию в мире.
Ленин, проживи он ещё лет двадцать, мог бы обеспечить России не спесивое, а товарищеское лидерство в мире – как первой среди равных.
Ленин мог бы…
Сталин – смог.
И не вина Сталина, что эти его усилия послесталинская Россия не только не подкрепила всесторонним, включая нравственное, развитием, но и позволила врагам России их обесценить и оболгать.
Ленин и Сталин…
Сталин и Ленин…
Ленин сказал: «Лишь та революция чего-нибудь да стоит, которая умеет защищаться…»
Сталин создал и могучую научно-техническую и индустриальную базу защиты социалистического Отечества, и прямой инструмент этой защиты – ракетно-ядерную Советскую Армию.
Ленин поставил задачу: «учиться работать»… Он знал, что у нас «есть материал и в природных богатствах, и в запасе человеческих сил, и в прекрасном размахе, который дала народному творчеству великая революция», чтобы «создать действительно могучую и обильную Русь…»
При этом Ленин заявлял, что «нам истерические порывы не нужны», и призывал «работать не покладая рук над созданием дисциплины и самодисциплины, организованности, порядка, деловитости, стройного сотрудничества всенародных сил…»
А Сталин решил задачу воспитания нового русского человека так блестяще, что германский генерал фон Меллентин вынужден был признать, что «умелая и настойчивая работа коммунистов привела к тому, что с 1917 года Россия изменилась самым удивительным образом», что «у русского всё больше развивается навык самостоятельных действий, а уровень его образования постоянно растёт…»
При этом Сталин, как я понимаю, после смерти Ленина постоянно сверялся с теми ленинскими оценками, которые касались непосредственно его, Сталина. В первую очередь я имею здесь в виду, конечно же, ленинское «Письмо к съезду».
24 декабря 1922 года уже болевший Ленин продиктовал этот знаменитый текст, где были и следующие слова:
Если ориентироваться не на антисталинские мифы, а на объективные мемуарные свидетельства и на документы, в том числе и на стенограммы, фиксирующие реакцию Сталина на те или иные речи, и т. д., то не так уж и сложно понять, что Сталин был не нетерпим, как в этом уверяют его недоброжелатели, а, напротив, терпим. Да, представьте себе, он был явно терпим к проступкам и даже серьёзным грехам товарищей, если надеялся на то, что товарищи выправятся. Бил он только неисправимых, и то не сразу. Но уж если бил, то – крепко.
Однако без унижения человеческого достоинства тех, кого приходилось бить. Причиной была несомненная высокая внутренняя культура и самодисциплина. Малоизвестная деталь: одна из дочерей Льва Толстого уже в эмиграции (уехала из СССР на время, осталась за границей навсегда) написала мемуары. И в них, рассказывая о своей встрече со Сталиным, она отмечала его «совершенно небольшевистскую вежливость». Впрочем, о вежливости и сдержанности Сталина писали многие.
Не влиянию ли ленинской критики обязан был Сталин этой своей почти безграничной сдержанностью, которую лишь в редких случаях опрокидывал его кавказский темперамент? Весьма вероятно – да! Ведь, вскипая, Сталину достаточно было вспомнить слова Ленина, чтобы удержать себя в руках.
Походить на Ленина – не копируя его, конечно, а развивая лучшие в себе свойства, присущие Ленину, – это для Сталина, вне сомнений, было рабочим правилом всю его жизнь после смерти Ленина.
Да и могло ли быть для Сталина иначе?
Однажды мне попался на глаза некий очерк эсера Виктора Чернова, политического оппонента Ленина и Сталина, об одном из них. Я приведу цитату из этого очерка, а к кому из двух она относится, пусть читатель пока догадывается сам:
Имена Ленина и Сталина давно стали синонимами фундаментальных понятий мировой истории. Однако друг для друга они были живыми людьми, соратниками и – хотя для дружбы в обычном смысле биографии обоих не очень подходили – друзьями. Ленин, родившийся в 1870 году, был старшим. Сталин, родившийся в 1879 году, – младшим как по возрасту, так и по положению в общем их деле.
Сейчас нередко пытаются оторвать Сталина от Ленина и даже противопоставить их. И нет ничего странного в том, что эти попытки исходят как из «националистического», так и либерального лагеря. Всё верно: «Пойдёшь налево – придёшь направо», как говаривали и Ленин, и Сталин.
В действительности Сталин был единственным, о ком можно было после смерти Ленина по праву сказать: «Это – Ленин сегодня».
Сталин называл себя всего лишь учеником Ленина, и это не было позой уже потому, что Сталин и поза всегда были вещами несовместными. Сталин действительно и ощущал себя учеником Ленина, и был им по существу. Чтобы понять это, достаточно вчитаться в ленинские труды и в сталинские труды. Литературные стили двух партийных литераторов и социальных мыслителей Ленина и Сталина внешне различны, причём у Ленина эмоциональный накал текстов выше, стиль же Сталина суше и даже тяжеловеснее. Однако умные текстологи давно заметили, что как Ленину, так и Сталину был свойственен приём, которым пользовались ещё в Древнем Риме. Оба выдвигали какой-то тезис, обосновывали его, двигались дальше, но с какого-то момента вновь возвращались к этому основному тезису и обосновывали его уже иными аргументами. Этим же были характерны и публичные речи обоих. В результате то, что Ленин и Сталин хотели донести до аудитории, удерживалось в головах слушателей и читателей так же прочно, как умело вбитый гвоздь в доске.
И еще одно…
Есть такой анекдот… Когда Цицерон выступал перед римлянами, аудитория восхищалась: «Как красиво говорит Марк Туллий!» А когда свои речи перед афинянами произносил Демосфен, афинская агора ревела: «Вперед, на Спарту!»
Так вот, речи и печатные работы Ленина тоже были рассчитаны не на эффект, а на эффективность, на реальный результат. И результат был, как правило, налицо! Однако у Сталина этот же подход был доведён почти до совершенства. Не исключено при этом, что при выработке литературного стиля Сталин учёл и тот опыт, который он приобрёл в духовной семинарии – теологи тоже умели добиваться эффективности, а не эффектности. Так или иначе, он спокойно, уверенно и методично раз за разом бил в одну точку – как неподатливый чурбан клином колол… И так раскалывал самые крепкие проблемы – от вскрытия несостоятельности оппозиции до вопросов языкознания.
К слову, насчёт последнего… Как уж в последние десятилетия изгалялись все кому не лень над сталинскими работами по этому вопросу. Мол, «невежественный вождь» самоуверенно возжелал и тут «отметиться». А несчастные «рабы-подданные» должны были его «галиматью» изучать и восхищаться…
Но несколько лет назад я оказался случайным свидетелем разговора крупного обществоведа-марксиста Ричарда Ивановича Косолапова, издателя дополнительных томов Собрания сочинений Сталина и известного профессора-лингвиста. И этот профессор сообщил, что коллектив исследователей в одном из академических институтов проанализировал работы Сталина по языку с современных позиций и пришёл к выводу, что в основных своих положениях они научно корректны, что грубых ошибок там нет, зато есть ряд интересных, самобытных мыслей, которые ещё предстоит осмыслить. Вот так!
Но это – к слову. Вернёмся к тому, чем был Ленин для Сталина… В сталинском кабинете лежала посмертная маска Ленина. И это тоже не было деталью «на публику», тем более что публика в сталинском кабинете собиралась не впечатлительная и на дешевые эффекты не «ловилась». Нет, Сталину действительно нужен был Ленин – нужен для его внутренней напряжённой жизни духа. Маяковский заметил точно: «Я себя под Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше…» Думаю, и поэтому именно Сталин после смерти Маяковского прекратил недостойную крысиную возню вокруг судьбы самого талантливого русского поэта ХХ века, сказав, как припечатав: «Маяковский был и остается лучшим поэтом нашей пролетарской эпохи».
У меня нет сомнений в том, что Сталин внутри себя постоянно советовался с Лениным. И ему нужен был рядом с ним не скульптурный или живописный портрет – пусть даже самый распрекрасный и талантливый, а именно маска, фотографически точно передающая знакомые черты лица так, чтобы можно было всматриваться в них и всматриваться…
Не сомневаюсь, что и легенды о Сталине, периодически приходящем по ночам в Мавзолей, имеют под собой реальную основу. Глядя на знакомые черты, Сталин мог лучше вспомнить голос, те или иные ситуации, те или иные повороты ленинской мысли, свидетелем которых он был… Он мог вспоминать всё это и в ночной тишине думать о своём…
А точнее – о том же, о чём думал и Ленин… Кажется, меньшевик Дан, имея в виду Ленина, однажды в сердцах бросил: «Да разве можно тягаться с человеком, который двадцать четыре часа в сутки думает об одном и том же – о пролетарской революции!».
Сталин не был бы учеником Ленина, если бы не думал те же двадцать четыре часа о том же, что и учитель. Но ученик был достоин учителя, и поэтому он пошел дальше него.
Учитель заложил фундамент.
Ученик строил уже здание и поэтому не мог не превзойти Учителя – если был его достоин.
А Сталин был достоин.
Ленин сказал: «Из России нэповской будет Россия социалистическая»…
А Сталин её социалистической сделал.
Ленин был для Сталина учителем и остался им после смерти. Сталин постоянно подчёркивал это публично, но так он считал и внутри себя. Однако верно сказано: «Учитель! Воспитай ученика, чтоб было у кого учиться…» Думаю, если бы Ленин мог ознакомиться с державной работой Сталина за те почти сорок лет, которые Сталин стоял во главе России без Ленина, Владимир Ильич понял бы и одобрил бы все основные политические и управленческие решения Сталина.
Да и, надо полагать, признал бы, что ученик оказался достоин учителя, а в результатах работы по укреплению и развитию России даже превзошёл его… Даже Ленину было бы чему поучиться у Сталина в деле созидания новой великой России.
Вот это последнее обстоятельство как раз и позволяет ставить на первое место в истории России рядом с Лениным именно Сталина. И даже отдавать первенство всё же ему, ученику Ленина.
Ленин мог бы вывести Россию во вторую в мире великую державу с отличными перспективами на первое место не просто по всему спектру традиционных показателей, но главное – по безусловно ведущему нравственному влиянию в мире.
Ленин, проживи он ещё лет двадцать, мог бы обеспечить России не спесивое, а товарищеское лидерство в мире – как первой среди равных.
Ленин мог бы…
Сталин – смог.
И не вина Сталина, что эти его усилия послесталинская Россия не только не подкрепила всесторонним, включая нравственное, развитием, но и позволила врагам России их обесценить и оболгать.
Ленин и Сталин…
Сталин и Ленин…
Ленин сказал: «Лишь та революция чего-нибудь да стоит, которая умеет защищаться…»
Сталин создал и могучую научно-техническую и индустриальную базу защиты социалистического Отечества, и прямой инструмент этой защиты – ракетно-ядерную Советскую Армию.
Ленин поставил задачу: «учиться работать»… Он знал, что у нас «есть материал и в природных богатствах, и в запасе человеческих сил, и в прекрасном размахе, который дала народному творчеству великая революция», чтобы «создать действительно могучую и обильную Русь…»
При этом Ленин заявлял, что «нам истерические порывы не нужны», и призывал «работать не покладая рук над созданием дисциплины и самодисциплины, организованности, порядка, деловитости, стройного сотрудничества всенародных сил…»
А Сталин решил задачу воспитания нового русского человека так блестяще, что германский генерал фон Меллентин вынужден был признать, что «умелая и настойчивая работа коммунистов привела к тому, что с 1917 года Россия изменилась самым удивительным образом», что «у русского всё больше развивается навык самостоятельных действий, а уровень его образования постоянно растёт…»
При этом Сталин, как я понимаю, после смерти Ленина постоянно сверялся с теми ленинскими оценками, которые касались непосредственно его, Сталина. В первую очередь я имею здесь в виду, конечно же, ленинское «Письмо к съезду».
24 декабря 1922 года уже болевший Ленин продиктовал этот знаменитый текст, где были и следующие слова:
«Наша партия опирается на два класса и поэтому возможна её неустойчивость и неизбежно её падение, если бы между этими двумя классами не могло состояться соглашение… На этот случай принимать те или иные меры, вообще рассуждать об устойчивости нашего ЦК бесполезно. Никакие меры в этом случае не окажутся способными предупредить раскол <…>Через некоторое время – уже 4 января 1923 года – Ленин продиктовал ещё более знаменитое дополнение к предыдущей диктовке, где о Сталине было сказано так:
Я думаю, что основным в вопросе устойчивости с этой точки зрения являются такие члены ЦК, как Сталин и Троцкий.
Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью».
«Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общении между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места (Генерального секретаря ЦК. – С.К.) и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличался бы от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д.».Пожалуй, Ленин тут был к Сталину не очень справедлив – на позицию Владимира Ильича повлиял, надо полагать, известный конфликт, когда Сталин сделал выговор Крупской за нарушения утвержденного в ЦК режима лечения Ленина, исключающего его ознакомление с политическими документами и т. п. Но для Сталина вряд ли было очень существенным то, насколько Ленин был к нему справедлив или несправедлив. Как любой самокритичный человек, Сталин вряд ли задавался этим вопросом. Скорее его могло волновать иное: «Что же такое есть у меня в характере, что Ильич счел возможным сказать об этом публично?» И, как я догадываюсь, эта мысль, укоренившись в душе Сталина, год за годом помогала ему быть сдержанным и некапризным в самых острых ситуациях.
Если ориентироваться не на антисталинские мифы, а на объективные мемуарные свидетельства и на документы, в том числе и на стенограммы, фиксирующие реакцию Сталина на те или иные речи, и т. д., то не так уж и сложно понять, что Сталин был не нетерпим, как в этом уверяют его недоброжелатели, а, напротив, терпим. Да, представьте себе, он был явно терпим к проступкам и даже серьёзным грехам товарищей, если надеялся на то, что товарищи выправятся. Бил он только неисправимых, и то не сразу. Но уж если бил, то – крепко.
Однако без унижения человеческого достоинства тех, кого приходилось бить. Причиной была несомненная высокая внутренняя культура и самодисциплина. Малоизвестная деталь: одна из дочерей Льва Толстого уже в эмиграции (уехала из СССР на время, осталась за границей навсегда) написала мемуары. И в них, рассказывая о своей встрече со Сталиным, она отмечала его «совершенно небольшевистскую вежливость». Впрочем, о вежливости и сдержанности Сталина писали многие.
Не влиянию ли ленинской критики обязан был Сталин этой своей почти безграничной сдержанностью, которую лишь в редких случаях опрокидывал его кавказский темперамент? Весьма вероятно – да! Ведь, вскипая, Сталину достаточно было вспомнить слова Ленина, чтобы удержать себя в руках.
Походить на Ленина – не копируя его, конечно, а развивая лучшие в себе свойства, присущие Ленину, – это для Сталина, вне сомнений, было рабочим правилом всю его жизнь после смерти Ленина.
Да и могло ли быть для Сталина иначе?
Однажды мне попался на глаза некий очерк эсера Виктора Чернова, политического оппонента Ленина и Сталина, об одном из них. Я приведу цитату из этого очерка, а к кому из двух она относится, пусть читатель пока догадывается сам: