Страница:
В конце XIX века, когда глобализация политической и экономической организации и мировые течения культуры достигли беспрецедентного уровня, стремление организовывать социальную жизнь с точки зрения четких границ, национальных идентичностей и эссенциалистских культурных категорий также достигло своего пика. Именно тогда националисты в Европе начали решительно выступать за ограничение иммиграции, и именно тогда они выступили против социализма отчасти потому, что он был интернационалистским (Хобсбаум 1998: 195–196). Именно в этот период оформился современный антисемитизм. И именно в этот период национализм стал чаще всего отождествляться – в европейском контексте – с движениями за отделение, а не объединение существующих государств (Carr 1945: 24–25). Никогда прежде не делалось большего акцента на автономии национального государства или способности идеи нации определять крупные коллективные идентичности. Но это произошло именно тогда, когда мир стал бесспорно интернациональным. В этом может заключаться определенный урок для нынешней эпохи, когда ускорение глобальных процессов накопления капитала, стремительное глобальное распространение технологий, почти одновременное распространение культурных продуктов и огромные волны миграции привели многих к убеждению, что национальное государство скорее всего растворится в тени истории.
Сложное явление, множественные причины
Недооценка национализма
Сложное явление, множественные причины
Исследователи предлагали множество объяснений национализма. Он объяснялся как результат сохранения этнических идентичностей (Гирц 2004; Smith 1986; Hutchinson 1994), политических и культурных изменений, связанных с индустриализацией (Gellner 1964; Геллнер 1991), сепаратистских ответов на неравномерное экономическое развитие со стороны жителей периферии интегрированной экономики государства (Hechter 1975), опасений насчет статуса и ressentiment новых элит, притязающих на отличие от старых элит или от своих соседей (Greenfeld 1992) и изобретения идеологии для легитимации государств при капиталистических экономических отношениях (Хобсбаум 1998) или для усиления централизации и единства, связанного с государственным строительством (Tilly 1975, 199о; Mann 1993, 1995). Все эти и другие факторы способствовали возникновению националистических движений и распространению националистического дискурса. Но ни один из них не объясняет его полностью. На самом деле, признание какого-либо из этих факторов «главной переменной», объясняющей национализм, делает объяснение редукционистским. Такое объяснение неспособно ухватить все, что можно вполне обоснованно считать национализмом, произвольно сводя национализм к чему-то еще, обычно чему-то меньшему, хотя и проще измеримому. Эти факторы объясняют различные содержания национализма или процессы, связанные с национализмом, но они не объясняют форму нации или самого националистического дискурса.
Исследования, указывающие на эти различные особые «причины» или «независимые переменные», могут быть весьма проницательными и полезными, но они оставляют без внимания более общее влияние, которое оказывает на мир национализм. Хотя отчасти их привлекательность обусловлена очевидным стремлением к простоте объяснения, они не образуют общей теории или единой истории национализма[8]. Чаще всего это объясняется обращением к гетерогенным объектам анализа. На уровне практической деятельности существует множество различных национализмов; идея нации неразрывно связана со множеством различных аспектов нашего понимания мира, противоположными государственными политиками и необычайно многообразными социальными движениями. При объяснении каждого случая необходимо использовать по крайней мере частично различные переменные, связанные с особыми историями и другими причинными факторами, такими, как политика государственных элит или динамика социальных движений. Структурные факторы, от роста государственной мощи до глобализации капитализма – могут создавать обстоятельства, для осмысления которых используется националистический дискурс. Но использование дискурса национализма частично не зависит от этих особых обстоятельств и способствующих факторов и связывает между собой иначе несопоставимые явления.
Множество различных движений, идеологий, политик и конфликтов конституируется отчасти благодаря использованию терминов, вроде «нации», «национальный», «национальности», «национальное государство» и «национальный интерес». Общим знаменателем, скажем, японского экономического протекционизма, сербских этнических чисток, пения американцами «Усеянного звездами знамени» перед бейсбольными играми и способа сбора статистики Всемирным банком служит дискурсивная форма, которая определяет и связывает всех их, хотя она может и не давать полного причинного объяснения каждого из этих случаев. Так, бретонский сепаратизм, панарабский национализм и заявления участников китайского студенческого движения протеста о том, что они готовы умереть во имя будущего Китая, появлялись в различных исторических обстоятельствах, но все они объединялись общей риторикой. Они могут иметь и другие общие знаменатели, но ни один из них сам по себе не определяет их в качестве «национализмов». Так, на всех них влияет некое чувство недовольства силой, богатством или привилегиями, которыми пользуются другие группы. Все они формируются властью современных государств. Но это не определяет их как случаи национализма.
Всякий раз, когда политический лидер использует риторику национализма, а не, к примеру, риторику коммунистического интернационализма, это имеет большое значение. Когда восставшие крестьяне заявляют, что они представляют угнетенную нацию, это существенно отличается от исключительной опоры на язык класса или религии. Когда романист (или художник, или композитор) преподносит свое произведение в качестве воплощения духа нации, это отличается от подачи его в качестве произведения гения, не помнящего родства, или космополитического гражданина мира. Невозможно определить общность этих различных форм национализма единственной объяснительной переменной – например, государственным строительством, индустриализацией, неравномерным экономическим развитием или ressentiment. Общим является дискурс национализма. Он не объясняет полностью всей специфики этих действий или событий, но он помогает конституированию каждого из них благодаря созданию общей культуры.
Геллнер (Геллнер 1991: 127) отчасти признает такую возможность, отмечая, что «именно национализм порождает нации, а не наоборот». Это во многом близко к моему предложению считать национализм прежде всего дискурсивной формацией. Геллнер отвергает простой этнический детерминизм: «На каждый действительный национализм приходится энное количество потенциальных, то есть таких групп, которые имеют общую культуру, унаследованную от аграрных времен, или какие-то иные связи… и которые могли бы претендовать на образование однородного индустриального общества, но тем не менее не идут на борьбу, не активизируют свой потенциальный национализм и даже не пытаются это сделать» (Геллнер 1991: 107). Но, следуя этому указанию, нам необходимо тщательно избегать утверждения, что нации создаются просто для удовлетворения политического принципа национализма (ср.: Hobsbawm and Ranger 1983). Это означало бы, как сетовал Андерсон (Андерсон 2001), что нации, вызванные таким образом, представляют собой скорее чисто произвольные творения идеологии и не являются вполне реальными. Вместо этого следует признать многомерность дискурса национализма. Этничность – это всего лишь один из потенциальных источников однородности и взаимных обязательств; хотя однородность и взаимные обязательства характерны для многих наций (или националистических идеологий), они не свойственны всем им. Люди также объединяются (и разделяются) государственной властью и военной силой, участием в политике и другими институциональными формациями. Нации имеют множество источников, в том числе сам дискурс национализма.
Исследования, указывающие на эти различные особые «причины» или «независимые переменные», могут быть весьма проницательными и полезными, но они оставляют без внимания более общее влияние, которое оказывает на мир национализм. Хотя отчасти их привлекательность обусловлена очевидным стремлением к простоте объяснения, они не образуют общей теории или единой истории национализма[8]. Чаще всего это объясняется обращением к гетерогенным объектам анализа. На уровне практической деятельности существует множество различных национализмов; идея нации неразрывно связана со множеством различных аспектов нашего понимания мира, противоположными государственными политиками и необычайно многообразными социальными движениями. При объяснении каждого случая необходимо использовать по крайней мере частично различные переменные, связанные с особыми историями и другими причинными факторами, такими, как политика государственных элит или динамика социальных движений. Структурные факторы, от роста государственной мощи до глобализации капитализма – могут создавать обстоятельства, для осмысления которых используется националистический дискурс. Но использование дискурса национализма частично не зависит от этих особых обстоятельств и способствующих факторов и связывает между собой иначе несопоставимые явления.
Множество различных движений, идеологий, политик и конфликтов конституируется отчасти благодаря использованию терминов, вроде «нации», «национальный», «национальности», «национальное государство» и «национальный интерес». Общим знаменателем, скажем, японского экономического протекционизма, сербских этнических чисток, пения американцами «Усеянного звездами знамени» перед бейсбольными играми и способа сбора статистики Всемирным банком служит дискурсивная форма, которая определяет и связывает всех их, хотя она может и не давать полного причинного объяснения каждого из этих случаев. Так, бретонский сепаратизм, панарабский национализм и заявления участников китайского студенческого движения протеста о том, что они готовы умереть во имя будущего Китая, появлялись в различных исторических обстоятельствах, но все они объединялись общей риторикой. Они могут иметь и другие общие знаменатели, но ни один из них сам по себе не определяет их в качестве «национализмов». Так, на всех них влияет некое чувство недовольства силой, богатством или привилегиями, которыми пользуются другие группы. Все они формируются властью современных государств. Но это не определяет их как случаи национализма.
Всякий раз, когда политический лидер использует риторику национализма, а не, к примеру, риторику коммунистического интернационализма, это имеет большое значение. Когда восставшие крестьяне заявляют, что они представляют угнетенную нацию, это существенно отличается от исключительной опоры на язык класса или религии. Когда романист (или художник, или композитор) преподносит свое произведение в качестве воплощения духа нации, это отличается от подачи его в качестве произведения гения, не помнящего родства, или космополитического гражданина мира. Невозможно определить общность этих различных форм национализма единственной объяснительной переменной – например, государственным строительством, индустриализацией, неравномерным экономическим развитием или ressentiment. Общим является дискурс национализма. Он не объясняет полностью всей специфики этих действий или событий, но он помогает конституированию каждого из них благодаря созданию общей культуры.
Геллнер (Геллнер 1991: 127) отчасти признает такую возможность, отмечая, что «именно национализм порождает нации, а не наоборот». Это во многом близко к моему предложению считать национализм прежде всего дискурсивной формацией. Геллнер отвергает простой этнический детерминизм: «На каждый действительный национализм приходится энное количество потенциальных, то есть таких групп, которые имеют общую культуру, унаследованную от аграрных времен, или какие-то иные связи… и которые могли бы претендовать на образование однородного индустриального общества, но тем не менее не идут на борьбу, не активизируют свой потенциальный национализм и даже не пытаются это сделать» (Геллнер 1991: 107). Но, следуя этому указанию, нам необходимо тщательно избегать утверждения, что нации создаются просто для удовлетворения политического принципа национализма (ср.: Hobsbawm and Ranger 1983). Это означало бы, как сетовал Андерсон (Андерсон 2001), что нации, вызванные таким образом, представляют собой скорее чисто произвольные творения идеологии и не являются вполне реальными. Вместо этого следует признать многомерность дискурса национализма. Этничность – это всего лишь один из потенциальных источников однородности и взаимных обязательств; хотя однородность и взаимные обязательства характерны для многих наций (или националистических идеологий), они не свойственны всем им. Люди также объединяются (и разделяются) государственной властью и военной силой, участием в политике и другими институциональными формациями. Нации имеют множество источников, в том числе сам дискурс национализма.
Недооценка национализма
Почти 150 лет тому назад Карл Маркс и Фридрих Энгельс писали: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Вам нечего терять, кроме своих цепей!» Поводом к этому была волна революций, которая прокатилась по Европе около 1848 года вслед за широким экономическим кризисом. Маркс и Энгельс (Маркс и Энгельс 1955) включили свой лозунг в Манифест, написанный ими для недавно созданного (но недолго просуществовавшего) Союза коммунистов – первого коммунистического Интернационала. Они писали: «В Лондоне собрались коммунисты самых различных национальностей и составили следующий “Манифест”, который публикуется на английском, французском, немецком, итальянском, фламандском и датском языках». И экономический кризис, и революционный ответ имели важное международное измерение.
Но Маркс и Энгельс ошибались, считая, что пролетариям всех стран было нечего терять, кроме своих цепей, и что большинство согласится поставить принадлежность к пролетариату над принадлежностью к своим отдельным нациям, религиям и другим культурным или этническим объединениям. Революции 1848 года, по сути, были второй волной революций, в которых соединились проблемы экономических прав, национальной автономии и участия (хотя не всегда демократического) в политических процессах. Первая прокатилась в конце XVIII века с Американской и Великой французской революциями, ставшими ее кульминацией. Стоит остановиться и отметить, что в обоих случаях это были международные волны и что сами революции носили международный – и националистический – характер. В 1776 и 1789 годах символом этого может служить Том Пейн – великий английский революционный демократ, написавший свои «Права человека» в контексте Американской революции и избранный в Национальное собрание революционной Франции. Шестьдесят лет спустя европейцы говорили о «весне народов», когда казалось, что все угнетенные народы могли получить самовыражение и суверенитет (Kohn 1967; Meinecke 1970). В 1848 году рабочие всей Европы и Америки следили за борьбой поляков за национальную независимость, а имя Костюшко было у всех на устах. Немецкие портные, проживавшие в Лондоне, отправляли деньги для того, чтобы помочь не только франкфуртскому парламенту, но и французскому Национальному собранию. А после подавления немецкого восстания Соединенные Штаты приняли первую крупную волну иммиграции немцев.
Волнообразное развитие продолжилось с середины XIX века в националистических движениях, вдохновлявших друг друга в международном масштабе и во многих случаях связанных с революциями[9]. В 1910-х годах Первая мировая война совпала с распадом Австро-Венгерской империи и способствовала совершению русской революции и созданию Лиги наций. Американский президент Вильсон внес в Лигу идею «национального самоопределения», которая не только отражала, но и сама оказывала влияние на националистические движения того времени. Точно так же, как «младоевропейское» движение в 1840-х годах встретило отклик в среде «младотурок», война и распад Османской империи привели к возникновению успешного турецкого националистического движения, которое пришло к власти в стране в 1923 году при Кемале Ататюрке. Тогда же свою современную форму принял и египетский национализм, который долгое время вел вполне успешную самостоятельную борьбу и даже соперничал с арабским национализмом. Это время было не менее важным для национализма в Индии, Корее и – с меньшим акцентом на колониализме – Китае.
Крах коммунизма в 1989 году вызвал еще одну международную волну националистических движений. Они появились не только в бывших коммунистических, но и во многих других странах, где изменившийся международный баланс сил создал новые возможности для повстанцев (а распространение обычных вооружений после 1989 года придало им новую военную силу)[10]. Множество факторов связано с объяснением каждой из этих волн. Крах империй и изменение глобального равновесия сил сыграли, наверное, наиболее важную роль в создании возможностей для эффективных действий националистов (Gellner 1995: 6). Крах империй также сделал национализм более привлекательным вследствие ослабления способности имперских центров обеспечивать экономические блага и даже простую безопасность и мир тем, кем они правили. Но на волнообразное развитие повлияло и возникновение международных коммуникаций. Сообщения о националистических восстаниях и их успехах распространялись посредством миграций, конференций, книг, газет, радио, а с конца XX века – через телевидение и даже компьютерные сети. Существование одних националистических движений, таким образом, способствовало появлению других и служило для них образцом и идейной основой.
Особенно важно, что этот международный дискурс национализма помогает объяснить, почему люди, недовольные самыми разными вещами, облачают свою борьбу в риторические рамки национализма. Недовольство может быть вызвано экономическими, политическими или культурными обстоятельствами, но само по себе оно не вызывает восстаний или социальных движений[11]. Валлийцы, недовольные отсталостью своей страны и своими материальными возможностями, могут выражать свое недовольство и преследовать свои цели как при помощи классового, так и при помощи националистического движения[12]. На самом деле классовые движения встречали большую поддержку среди валлийского населения – иногда в сочетании с националистическими идеями, иногда совсем без них. Точно так же можно утверждать, что распространение валлийского методизма во многом было обусловлено теми же недовольством и заботами, которые определяли политику рабочего класса и валлийский национализм. Почему национализм начинает доминировать именно в тех условиях и для одних, а не для других людей в якобы национальном населении – это вопросы, на которые можно ответить только в особых контекстах со знанием местной истории, характера государственной (и иной элитарной) власти и борющихся за преданность возможных или действительных движений[13]. Но решающее значение имеет наличие и преобладание дискурса национализма, и это касается как локальной истории (не только потенциального повстанческого национализма, но и государства, которое господствовало над ним), так и международной коммуникации.
Советский Союз долгое время считался образцом интернационализма и преодоления национализма и исторического противоборства наций в Восточной Европе и Советском Союзе. В одной из книг серии о советском опыте, выпускавшейся государственным издательством «Новости», Ненароков и Проскурин утверждали, что
Жители Запада не только недооценивали потенциал для возрождения национализма в Советском Союзе и Восточной Европе: они также грезили о его исчезновении во всем мире. Так повелось издавна. Каждый раз после спада предшествующей волны многие ведущие ученые и представители общественного мнения облегченно вздыхали и поспешно объявляли недавние националистические движения просто «переходными» или даже последними, которые видел мир. В своей основе такие убеждения восходят к мечте Иммануила Канта о «вечном мире» (Кант 1966). Идея распространения мира укоренилась не только в просвещенческой мысли в целом, но и в социальной науке. Она преобладала, например, в великом эволюционном синтезе XIX – начала XX века. Герберт Спенсер (Спенсер 1882) связывал основное развитие современной истории с переходом от «военных» обществ к «промышленным» и предсказывал, что промышленные державы будут стремиться к миру между собой, дабы не навредить своим коммерческим интересам. Почти о том же в 1930 году говорил и крупный французский историк Эли Халеви (Halevy 1930), оглядываясь на Первую мировую войну и не предвидя Второй. Как и многие другие исследователи предмета, он считал насильственный национализм исключением из того, что должно было быть историческим правилом. Понимаемый исключительно как помеха долгожданному распространению мира во всем мире, национализм пренебрежительно считался возвратом к прошлому, следствием незавершенных процессов или феноменом, требующим специального объяснения через обращение к особым историческим обстоятельствам![14].
Ни один другой крупный социальный и политический исследователь не осуждался так за неспособность оценить важность национализма, как Маркс и Энгельс. Возможно, это объясняется излишней самонадеянностью Маркса и Энгельса в вопросе интернационализма в середине XIX века. Как и другие, они не осознавали, что само слово «интернациональный» означает не отсутствие наций, а их главенство. И все же Маркс и Энгельс видели в национализме нечто важное, хотя и серьезно недооценивали его[15]. Они подчеркивали легкость, с которой идеи национальной преданности могли использоваться элитами для того, чтобы побудить рабочих перестать бороться за свои права и экономические интересы в своих странах и сосредоточиться на внешних угрозах. Их интернационализм сформировался под влиянием эпохи, когда государственный аппарат почти полностью исключал народное участие и когда инакомыслящие представители нации, как они сами, вынуждены были жить в изгнании, общаясь со своими единомышленниками из других наций (Kramer 1988). Маркс и Энгельс во многом сохраняли немецкую национальную идентичность, но в своих сочинениях они выказали слабое понимание того, насколько искренней была националистическая преданность и насколько важными были националистические идентичности для самопонимания рабочих. Соответственно, они не смогли предвидеть, что во время Первой мировой войны рабочие будут готовы умереть даже за крайне двусмысленные «национальные интересы» (эти национальные интересы выражались главным образом с точки зрения корпораций и колониальных предприятий экономических элит), а их теории оказались бесполезными для осмысления этого. В равной степени они не смогли предвидеть того, что после коммунистических революций могли появиться режимы вроде сталинской России, которые не только не создали бесклассового общества, не только превратили возможный рай для рабочих в ад политических репрессий для многих, но и проводили великодержавную политику по образцу старых империй, отвергая национальную автономию в границах Советского Союза и отрекаясь от дела интернационализма во имя интересов советского государства.
Но Маркс и Энгельс ошибались, считая, что пролетариям всех стран было нечего терять, кроме своих цепей, и что большинство согласится поставить принадлежность к пролетариату над принадлежностью к своим отдельным нациям, религиям и другим культурным или этническим объединениям. Революции 1848 года, по сути, были второй волной революций, в которых соединились проблемы экономических прав, национальной автономии и участия (хотя не всегда демократического) в политических процессах. Первая прокатилась в конце XVIII века с Американской и Великой французской революциями, ставшими ее кульминацией. Стоит остановиться и отметить, что в обоих случаях это были международные волны и что сами революции носили международный – и националистический – характер. В 1776 и 1789 годах символом этого может служить Том Пейн – великий английский революционный демократ, написавший свои «Права человека» в контексте Американской революции и избранный в Национальное собрание революционной Франции. Шестьдесят лет спустя европейцы говорили о «весне народов», когда казалось, что все угнетенные народы могли получить самовыражение и суверенитет (Kohn 1967; Meinecke 1970). В 1848 году рабочие всей Европы и Америки следили за борьбой поляков за национальную независимость, а имя Костюшко было у всех на устах. Немецкие портные, проживавшие в Лондоне, отправляли деньги для того, чтобы помочь не только франкфуртскому парламенту, но и французскому Национальному собранию. А после подавления немецкого восстания Соединенные Штаты приняли первую крупную волну иммиграции немцев.
Волнообразное развитие продолжилось с середины XIX века в националистических движениях, вдохновлявших друг друга в международном масштабе и во многих случаях связанных с революциями[9]. В 1910-х годах Первая мировая война совпала с распадом Австро-Венгерской империи и способствовала совершению русской революции и созданию Лиги наций. Американский президент Вильсон внес в Лигу идею «национального самоопределения», которая не только отражала, но и сама оказывала влияние на националистические движения того времени. Точно так же, как «младоевропейское» движение в 1840-х годах встретило отклик в среде «младотурок», война и распад Османской империи привели к возникновению успешного турецкого националистического движения, которое пришло к власти в стране в 1923 году при Кемале Ататюрке. Тогда же свою современную форму принял и египетский национализм, который долгое время вел вполне успешную самостоятельную борьбу и даже соперничал с арабским национализмом. Это время было не менее важным для национализма в Индии, Корее и – с меньшим акцентом на колониализме – Китае.
Крах коммунизма в 1989 году вызвал еще одну международную волну националистических движений. Они появились не только в бывших коммунистических, но и во многих других странах, где изменившийся международный баланс сил создал новые возможности для повстанцев (а распространение обычных вооружений после 1989 года придало им новую военную силу)[10]. Множество факторов связано с объяснением каждой из этих волн. Крах империй и изменение глобального равновесия сил сыграли, наверное, наиболее важную роль в создании возможностей для эффективных действий националистов (Gellner 1995: 6). Крах империй также сделал национализм более привлекательным вследствие ослабления способности имперских центров обеспечивать экономические блага и даже простую безопасность и мир тем, кем они правили. Но на волнообразное развитие повлияло и возникновение международных коммуникаций. Сообщения о националистических восстаниях и их успехах распространялись посредством миграций, конференций, книг, газет, радио, а с конца XX века – через телевидение и даже компьютерные сети. Существование одних националистических движений, таким образом, способствовало появлению других и служило для них образцом и идейной основой.
Особенно важно, что этот международный дискурс национализма помогает объяснить, почему люди, недовольные самыми разными вещами, облачают свою борьбу в риторические рамки национализма. Недовольство может быть вызвано экономическими, политическими или культурными обстоятельствами, но само по себе оно не вызывает восстаний или социальных движений[11]. Валлийцы, недовольные отсталостью своей страны и своими материальными возможностями, могут выражать свое недовольство и преследовать свои цели как при помощи классового, так и при помощи националистического движения[12]. На самом деле классовые движения встречали большую поддержку среди валлийского населения – иногда в сочетании с националистическими идеями, иногда совсем без них. Точно так же можно утверждать, что распространение валлийского методизма во многом было обусловлено теми же недовольством и заботами, которые определяли политику рабочего класса и валлийский национализм. Почему национализм начинает доминировать именно в тех условиях и для одних, а не для других людей в якобы национальном населении – это вопросы, на которые можно ответить только в особых контекстах со знанием местной истории, характера государственной (и иной элитарной) власти и борющихся за преданность возможных или действительных движений[13]. Но решающее значение имеет наличие и преобладание дискурса национализма, и это касается как локальной истории (не только потенциального повстанческого национализма, но и государства, которое господствовало над ним), так и международной коммуникации.
Советский Союз долгое время считался образцом интернационализма и преодоления национализма и исторического противоборства наций в Восточной Европе и Советском Союзе. В одной из книг серии о советском опыте, выпускавшейся государственным издательством «Новости», Ненароков и Проскурин утверждали, что
при социализме исчезают не только социальные антагонизмы, но и национальна я вражда и расовое угнетение во всех видах… Социалистическая многонациональная культура обогащается благодаря усиленному обмену культурными и духовными ценностями. Социалистические нации, которые появились в СССР, образовали новую историческую общность – советский народ. Сегодня без преувеличения можно сказать, что весь советский народ ощущает себя одной семьей.Волна националистических движений после 1989 года показала ложность таких утверждений, хотя не следует забывать о том, что при коммунистическом правлении этническая и националистическая борьба была намного слабее.
(Nenarokov and Proskurin 1983: 44)
Жители Запада не только недооценивали потенциал для возрождения национализма в Советском Союзе и Восточной Европе: они также грезили о его исчезновении во всем мире. Так повелось издавна. Каждый раз после спада предшествующей волны многие ведущие ученые и представители общественного мнения облегченно вздыхали и поспешно объявляли недавние националистические движения просто «переходными» или даже последними, которые видел мир. В своей основе такие убеждения восходят к мечте Иммануила Канта о «вечном мире» (Кант 1966). Идея распространения мира укоренилась не только в просвещенческой мысли в целом, но и в социальной науке. Она преобладала, например, в великом эволюционном синтезе XIX – начала XX века. Герберт Спенсер (Спенсер 1882) связывал основное развитие современной истории с переходом от «военных» обществ к «промышленным» и предсказывал, что промышленные державы будут стремиться к миру между собой, дабы не навредить своим коммерческим интересам. Почти о том же в 1930 году говорил и крупный французский историк Эли Халеви (Halevy 1930), оглядываясь на Первую мировую войну и не предвидя Второй. Как и многие другие исследователи предмета, он считал насильственный национализм исключением из того, что должно было быть историческим правилом. Понимаемый исключительно как помеха долгожданному распространению мира во всем мире, национализм пренебрежительно считался возвратом к прошлому, следствием незавершенных процессов или феноменом, требующим специального объяснения через обращение к особым историческим обстоятельствам![14].
Ни один другой крупный социальный и политический исследователь не осуждался так за неспособность оценить важность национализма, как Маркс и Энгельс. Возможно, это объясняется излишней самонадеянностью Маркса и Энгельса в вопросе интернационализма в середине XIX века. Как и другие, они не осознавали, что само слово «интернациональный» означает не отсутствие наций, а их главенство. И все же Маркс и Энгельс видели в национализме нечто важное, хотя и серьезно недооценивали его[15]. Они подчеркивали легкость, с которой идеи национальной преданности могли использоваться элитами для того, чтобы побудить рабочих перестать бороться за свои права и экономические интересы в своих странах и сосредоточиться на внешних угрозах. Их интернационализм сформировался под влиянием эпохи, когда государственный аппарат почти полностью исключал народное участие и когда инакомыслящие представители нации, как они сами, вынуждены были жить в изгнании, общаясь со своими единомышленниками из других наций (Kramer 1988). Маркс и Энгельс во многом сохраняли немецкую национальную идентичность, но в своих сочинениях они выказали слабое понимание того, насколько искренней была националистическая преданность и насколько важными были националистические идентичности для самопонимания рабочих. Соответственно, они не смогли предвидеть, что во время Первой мировой войны рабочие будут готовы умереть даже за крайне двусмысленные «национальные интересы» (эти национальные интересы выражались главным образом с точки зрения корпораций и колониальных предприятий экономических элит), а их теории оказались бесполезными для осмысления этого. В равной степени они не смогли предвидеть того, что после коммунистических революций могли появиться режимы вроде сталинской России, которые не только не создали бесклассового общества, не только превратили возможный рай для рабочих в ад политических репрессий для многих, но и проводили великодержавную политику по образцу старых империй, отвергая национальную автономию в границах Советского Союза и отрекаясь от дела интернационализма во имя интересов советского государства.