Страница:
Однако, собираясь жениться, он не спросил ее совета. Она отнеслась к браку шефа неодобрительно, но ничем этого не показала и приняла деятельное участие в приготовлениях к свадьбе, избавив миссис Марль от многих хлопот.
Первое время после свадьбы ее отношения с шефом стали чуть более официальными. Она целиком ушла в дела фирмы, которые Джордж охотно ей перепоручал.
Вскоре и Розмэри увидела, какое бесценное сокровище мисс Лессинг с ее деловой сноровкой и умением прийти на помощь в нужную минуту. Кроме того, она была неизменно любезна, приветлива и корректна.
Джордж, Розмэри и Айрис называли ее по имени, и она часто приходила к ленчу на Элвастон-сквер. Ей исполнилось уже двадцать девять лет, а выглядела она так же, как в двадцать три.
И хотя в разговорах они никогда не переступали границы деловых отношений, Рут великолепно чувствовала малейшие колебания в настроении Джорджа. Она знала, когда именно его восторженное состояние в первое время после женитьбы сменилось радостным спокойствием и когда спокойствие уступило место какому-то новому чувству, которому непросто было найти определение. Благодаря предусмотрительности Рут небрежность, которую в это время Джордж нередко допускал в мелочах, никак не отражалась на делах. И как бы ни был рассеян Джордж, Рут, казалось, никогда этого не замечала, за что он был ей бесконечно признателен.
Как-то ноябрьским утром он заговорил с ней о Викторе Дрейке.
– Я хочу попросить вас об одной услуге, Рут. Весьма неприятного свойства.
Рут взглянула на него вопросительно. Разумеется, он мог быть заранее уверен, что все будет выполнено.
– В каждой семье есть своя паршивая овца, – сказал он.
Рут понимающе кивнула.
– На сей раз это кузен моей жены. Прожженный тип. Он едва не разорил свою мать. Вынудил это глупое создание продать несколько жалких акций, которые у нее были. Свою карьеру он начал с того, что подделал чек, когда учился в Оксфорде[13]. Тогда это замяли, но с тех пор его носит по свету, и везде одно и то же.
Рут слушала без особого интереса. Ей был знаком этот тип людей. Они берутся выращивать апельсины, заводят птицефермы, нанимаются на какую-нибудь работу в Австралию или на мясокомбинат в Новой Зеландии. И толку все равно нет. Нигде они не удерживаются подолгу и каждый раз спускают деньги, которыми их ссужают заботливые родственники. Такие люди ее никогда не интересовали, она предпочитала более удачливых.
– Теперь он объявился в Лондоне, и я узнал, что он докучает моей жене. Она не видела его со школьных времен. Однако этот предприимчивый негодяй пишет ей и просит денег. Я не собираюсь больше это терпеть. Сегодня я назначил ему свидание в двенадцать часов – в отеле, где он остановился. И я хотел попросить вас пойти туда вместо меня. У меня нет ни малейшей охоты входить в какие бы то ни было отношения с этим типом. Я никогда его не видел и видеть не желаю, и не хочу, чтобы с ним встречалась Розмэри. Мне кажется, все можно прекрасно уладить на деловой основе через третье лицо.
– Да, это всегда хороший выход. Но что я должна ему предложить?
– Сто фунтов наличными и билет до Буэнос-Айреса. Деньги он получит только на пароходе.
Рут улыбнулась:
– Чтобы не сбежал в последнюю минуту?
– Я вижу, вы меня правильно поняли.
– Случай весьма банальный.
– Разумеется. Таких типов хоть отбавляй. – Он умолк в нерешительности. – А вам действительно не в тягость эта моя просьба?
– Ну что вы! – Казалось, что Рут все это даже забавляло. – Я отлично справлюсь с вашим поручением.
– Вы справитесь со всем на свете, Рут.
– А как насчет билета? Между прочим, как этого типа зовут?
– Виктор Дрейк. Вот билет. Я вчера звонил в пароходство. Завтра от Тилбери[14] отправляется «Сан-Кристобаль».
Рут взяла билет, удостоверилась, что он в порядке, и положила к себе в сумочку.
– Ну хорошо. Считайте, что дело улажено. Ровно в двенадцать. Куда ехать?
– Отель «Руперт». Рассел-сквер.
Она записала в книжечку.
– Рут, дорогая, не знаю, что бы я делал без вас. – Он с нежностью дотронулся до ее плеча, впервые за многолетнее знакомство. – Вы моя правая рука, мое второе «я».
Рут покраснела, польщенная.
– Я прежде никогда вам этого не говорил. И вы считаете, что я принимаю как должное все, что вы для меня делаете. Но это совсем не так. Вы даже не подозреваете, до какой степени я на вас во всем полагаюсь. Решительно во всем, – повторил он. – Вы самая добрая, самая милая и самая внимательная девушка на свете.
Рут рассмеялась, пытаясь скрыть смущение.
– Вы меня вконец избалуете такими комплиментами.
– Но это действительно так. Вы – часть нашей фирмы. Даже невозможно представить, что бы мы делали без вас.
Она вышла от него с теплым радостным чувством, которое не покидало ее всю дорогу в отель «Руперт».
Она не испытывала неловкости от предстоящего свидания, будучи убеждена, что справится с любым делом. Истории о неудачниках и трудных судьбах ее не трогали. Встреча с Виктором Дрейком была для нее не более чем обычное служебное поручение.
Он оказался таким, как она себе его представляла, только намного привлекательней. Она безошибочно поняла, с кем имеет дело: от этого человека хорошего ждать было нельзя. За обаятельной внешностью скрывались бессердечность и циничный расчет. Единственное, чего она не учла, – его способность читать в людских душах и умение с легкостью играть на чужих чувствах. И может быть, она была чересчур уверена, что застрахована от его неотразимости.
Он приветствовал ее возгласом радостного изумления:
– Вас послал Джордж? Какой прелестный сюрприз!
Сухим, бесстрастным тоном она изложила условия Джорджа. К ее великому удивлению, он согласился на все с самым благодушным видом.
– Сто фунтов? Совсем неплохо. Бедняга Джордж! Я взял бы и шестьдесят, но вы меня не выдавайте. Условия: не тревожить прелестную кузину Розмэри, не покушаться на невинность кузины Айрис, не смущать покой достопочтенного кузена Джорджа. На все согласен! А кто придет проводить меня на «Сан-Кристобаль»? Вы, мисс Лессинг? Восхитительно!
Он сморщил нос. В темных глазах промелькнула искорка сочувствия. У него было худое смуглое лицо, чем-то смутно напоминающее лицо тореадора – в его романтическом варианте. Он нравился женщинам и знал это.
– Вы ведь давно работаете у Бартона, мисс Лессинг?
– Шесть лет.
– И наверное, он даже представить себе не может, что бы он делал без вас? Да, я все это знаю. И про вас я все знаю, мисс Лессинг.
– Откуда? – спросила она резко.
Виктор ухмыльнулся:
– Мне рассказала Розмэри.
– Розмэри? Но ведь…
– Не беспокойтесь. Я больше не стану тревожить Розмэри. Она и так была ко мне слишком великодушна. Я и с нее сотню получил.
– Вы…
Рут просто не знала, что на это сказать, и Виктор расхохотался. Смех его был так заразителен, что невольно рассмеялась и Рут.
– И вам не стыдно, мистер Дрейк?
– Я крупнейший специалист по вытягиванию денег из родственников. У меня высокая квалификация. Мутер, например, не выдерживает, когда посылаешь ей телеграмму с намеком на самоубийство.
– И вас не мучает совесть?
– Я глубоко осуждаю себя. Я дрянной человек, мисс Лессинг, и мне хотелось бы, чтобы именно вы поняли, насколько дрянной.
– Почему именно я? – спросила она с любопытством.
– Даже не знаю. Вы не похожи на остальных. По отношению к вам я не мог бы применить свою обычную тактику. Эти ясные глаза не проведешь. Вас, пожалуй, не растрогать цитатами типа «я не так перед другими грешен, как другие передо мною»[15]. В вас нет жалости.
Лицо Рут мгновенно стало жестким.
– Я презираю жалость.
– Несмотря на имя? Ведь вас зовут Рут, что значит «милосердие». Очень забавно. Безжалостное милосердие.
– Я не сочувствую слабости.
– А кто сказал, что я слабый? Здесь вы ошибаетесь, дорогая Рут. Грешный, может быть, но не слабый. И у меня есть еще одно несомненное достоинство.
Рут презрительно скривила губы. Сейчас пойдут оправдания.
– Достоинство? Какое же?
– Я живу в свое удовольствие. По-настоящему в свое удовольствие. Я знаю жизнь, Рут. Чего только я не перепробовал! Был актером, лавочником, официантом, чернорабочим, носильщиком и бутафором в цирке. Плавал матросом на грузовом судне, выдвигал свою кандидатуру в президенты в одной из южноамериканских республик и даже сидел в тюрьме. Я не делал только двух вещей – никогда не зарабатывал хлеб честным трудом и не жил по средствам.
Он смотрел на нее смеющимися глазами. Она понимала, что должна возмутиться. Но Виктор Дрейк обладал поистине дьявольским умением делать зло забавным. Взгляд его, казалось, проникал ей в самую душу.
– Не стройте из себя оскорбленную невинность, Рут. Не такая уж вы высокоморальная личность. Для вас главное в жизни – преуспевание. Вы из породы девушек, которые кончают тем, что выходят замуж за босса. Это то, что вы и должны были сделать. И Джорджу не следовало жениться на этой пустышке Розмэри. Он должен был жениться на вас. От этого он бы только выиграл.
– Не кажется ли вам, что вы слишком много себе позволяете?
– Но ведь Розмэри известная дура. Хороша, как ангел, и глупа, как кролик. К таким мужчины сразу же попадаются на удочку, но ненадолго. Вот вы – другое дело. Если кто-нибудь влюбится в вас, то это уже будет всерьез.
Удар пришелся по больному месту. С неожиданной откровенностью она сказала:
– Если бы! Но ведь он не влюбился.
– Кто не влюбился? Джордж? Не обманывайте себя, Рут. Случись что-нибудь с Розмэри, Джордж тотчас побежит просить вашей руки.
(Именно так. Именно с этого все и началось.)
Пристально глядя на нее, Виктор сказал:
– Впрочем, вы знаете это не хуже меня.
(Рука Джорджа у нее на плече. Голос, полный теплоты и нежности… Ведь это правда. Он нуждался в ней, зависел от нее…)
– Вы должны быть уверенней в себе, дорогуша, – сказал Виктор ласково. – Вам ничего не стоит обвести Джорджа вокруг мизинца. Розмэри бог ума не дал.
«Все это правда, – подумала Рут. – Если бы не Розмэри, я могла бы заставить Джорджа сделать мне предложение. Для него это было бы прекрасно. Я сумела бы о нем позаботиться».
Она вдруг почувствовала, что ее душит обида, слепой, яростный гнев. Виктор Дрейк наблюдал за ней с явным любопытством. Ему нравилось подавать людям новые идеи или, как в данном случае, приподымать завесу над их собственными скрытыми мыслями.
Да, так все и началось, с этой случайной встречи с человеком, который на следующий день должен был отправиться в другое полушарие. Когда Рут вернулась в контору, она уже не была прежней Рут, хотя внешне ничего не изменилось.
Вскоре после ее возвращения позвонила Розмэри Бартон.
– Мистер Бартон только что ушел завтракать. Чем я могу вам помочь?
– Рут, пожалуйста! Дело в том, что этот нудный полковник Рейс прислал телеграмму, где написано, что он не успевает на мой день рождения. Спросите у Джорджа, кого он хотел бы пригласить вместо него. Нужен кто-то из мужчин. Нас четыре женщины: будет Айрис, для нее это целый праздник, Сандра Фарадей и… кто же еще? Не могу вспомнить.
– Четвертая я. Вы оказали мне эту честь.
– Да, конечно. Я совсем про вас забыла. – Розмэри рассмеялась своим звенящим смехом. Она не могла увидеть неожиданно вспыхнувшие щеки и жесткую складку у губ Рут Лессинг.
Приглашена из милости на вечер к Розмэри! Уступка Джорджу. «Да, конечно, мы позовем твою Рут Лессинг. Ей это будет приятно. Она всегда к нам так внимательна. К тому же вид у нее вполне приемлемый».
В ту минуту Рут Лессинг поняла, что ненавидит Розмэри Бартон. Ненавидит за то, что она богата и красива, беспечна и безмозгла. Она не должна каждый день гнуть спину в конторе. Все подается ей на золотом блюде – поклонники, заботливый муж. Ей не нужно работать, что-то рассчитывать заранее. Ненавистная, высокомерная, легкомысленная красотка…
– Чтоб ты сдохла! – тихо сказала Рут в молчащую телефонную трубку.
Она испугалась своих слов. Они были так ей не свойственны. Она всегда была спокойной, деловой, сдержанной. Никаких срывов, никаких истерик.
«Что со мной творится?» – с удивлением подумала Рут.
Как она в тот день ненавидела Розмэри Бартон! Она ненавидела ее и сейчас, год спустя.
Когда-нибудь, может быть, она забудет Розмэри Бартон, но пока еще все свежо в памяти.
Она мысленно вернулась к тем ноябрьским дням. Вот она сидит у телефона, и в груди ее клокочет ненависть…
Любезным тоном она передает Джорджу поручение Розмэри и говорит, что может отказаться от приглашения, чтобы уравнять количество мужчин и женщин. Но Джордж даже слышать об этом не хочет.
На следующий день она приходит сообщить ему об отплытии «Сан-Кристобаля». Джордж встречает это известие с чувством облегчения и благодарности.
– Итак, он благополучно отбыл?
– Да. Я передала ему деньги за полминуты до того, как убрали трап.
После некоторого колебания она добавляет:
– Когда корабль отчалил от пристани, он помахал рукой и крикнул: «Привет и поцелуй Джорджу! Передайте ему, что сегодня вечером я выпью за его здоровье».
– Какая наглость! – восклицает Джордж, затем спрашивает с любопытством: – Какое он на вас произвел впечатление?
– Примерно такое, как я и ожидала. Слабохарактерный человек.
И Джордж ничего не увидел, ничего не заметил! Ей хотелось крикнуть: «Зачем ты послал меня к нему? Разве ты не знал, что он может со мной сделать? Разве ты не видишь, что я уже не та, не видишь, что я становлюсь опасной? Ведь теперь я способна на все, что угодно!»
Но вместо этого она сказала сухим деловым тоном:
– Нужно обсудить письмо из Сан-Паулу…[16]
А еще через пять дней был день рождения Розмэри.
Спокойное утро в конторе, потом визит в парикмахерскую, новое черное платье, немного искусно наложенной косметики. Она не узнавала лица, смотревшего на нее из зеркала: бледного, решительного, ожесточенного…
Виктор Дрейк сказал правду. В ней не было жалости.
И позднее, когда она через стол смотрела на посиневшее, перекошенное от конвульсий лицо Розмэри, в сердце ее не было жалости.
Теперь, вспоминая Розмэри Бартон спустя одиннадцать месяцев после ее смерти, она вдруг почувствовала страх.
Глава 3
Глава 4
Первое время после свадьбы ее отношения с шефом стали чуть более официальными. Она целиком ушла в дела фирмы, которые Джордж охотно ей перепоручал.
Вскоре и Розмэри увидела, какое бесценное сокровище мисс Лессинг с ее деловой сноровкой и умением прийти на помощь в нужную минуту. Кроме того, она была неизменно любезна, приветлива и корректна.
Джордж, Розмэри и Айрис называли ее по имени, и она часто приходила к ленчу на Элвастон-сквер. Ей исполнилось уже двадцать девять лет, а выглядела она так же, как в двадцать три.
И хотя в разговорах они никогда не переступали границы деловых отношений, Рут великолепно чувствовала малейшие колебания в настроении Джорджа. Она знала, когда именно его восторженное состояние в первое время после женитьбы сменилось радостным спокойствием и когда спокойствие уступило место какому-то новому чувству, которому непросто было найти определение. Благодаря предусмотрительности Рут небрежность, которую в это время Джордж нередко допускал в мелочах, никак не отражалась на делах. И как бы ни был рассеян Джордж, Рут, казалось, никогда этого не замечала, за что он был ей бесконечно признателен.
Как-то ноябрьским утром он заговорил с ней о Викторе Дрейке.
– Я хочу попросить вас об одной услуге, Рут. Весьма неприятного свойства.
Рут взглянула на него вопросительно. Разумеется, он мог быть заранее уверен, что все будет выполнено.
– В каждой семье есть своя паршивая овца, – сказал он.
Рут понимающе кивнула.
– На сей раз это кузен моей жены. Прожженный тип. Он едва не разорил свою мать. Вынудил это глупое создание продать несколько жалких акций, которые у нее были. Свою карьеру он начал с того, что подделал чек, когда учился в Оксфорде[13]. Тогда это замяли, но с тех пор его носит по свету, и везде одно и то же.
Рут слушала без особого интереса. Ей был знаком этот тип людей. Они берутся выращивать апельсины, заводят птицефермы, нанимаются на какую-нибудь работу в Австралию или на мясокомбинат в Новой Зеландии. И толку все равно нет. Нигде они не удерживаются подолгу и каждый раз спускают деньги, которыми их ссужают заботливые родственники. Такие люди ее никогда не интересовали, она предпочитала более удачливых.
– Теперь он объявился в Лондоне, и я узнал, что он докучает моей жене. Она не видела его со школьных времен. Однако этот предприимчивый негодяй пишет ей и просит денег. Я не собираюсь больше это терпеть. Сегодня я назначил ему свидание в двенадцать часов – в отеле, где он остановился. И я хотел попросить вас пойти туда вместо меня. У меня нет ни малейшей охоты входить в какие бы то ни было отношения с этим типом. Я никогда его не видел и видеть не желаю, и не хочу, чтобы с ним встречалась Розмэри. Мне кажется, все можно прекрасно уладить на деловой основе через третье лицо.
– Да, это всегда хороший выход. Но что я должна ему предложить?
– Сто фунтов наличными и билет до Буэнос-Айреса. Деньги он получит только на пароходе.
Рут улыбнулась:
– Чтобы не сбежал в последнюю минуту?
– Я вижу, вы меня правильно поняли.
– Случай весьма банальный.
– Разумеется. Таких типов хоть отбавляй. – Он умолк в нерешительности. – А вам действительно не в тягость эта моя просьба?
– Ну что вы! – Казалось, что Рут все это даже забавляло. – Я отлично справлюсь с вашим поручением.
– Вы справитесь со всем на свете, Рут.
– А как насчет билета? Между прочим, как этого типа зовут?
– Виктор Дрейк. Вот билет. Я вчера звонил в пароходство. Завтра от Тилбери[14] отправляется «Сан-Кристобаль».
Рут взяла билет, удостоверилась, что он в порядке, и положила к себе в сумочку.
– Ну хорошо. Считайте, что дело улажено. Ровно в двенадцать. Куда ехать?
– Отель «Руперт». Рассел-сквер.
Она записала в книжечку.
– Рут, дорогая, не знаю, что бы я делал без вас. – Он с нежностью дотронулся до ее плеча, впервые за многолетнее знакомство. – Вы моя правая рука, мое второе «я».
Рут покраснела, польщенная.
– Я прежде никогда вам этого не говорил. И вы считаете, что я принимаю как должное все, что вы для меня делаете. Но это совсем не так. Вы даже не подозреваете, до какой степени я на вас во всем полагаюсь. Решительно во всем, – повторил он. – Вы самая добрая, самая милая и самая внимательная девушка на свете.
Рут рассмеялась, пытаясь скрыть смущение.
– Вы меня вконец избалуете такими комплиментами.
– Но это действительно так. Вы – часть нашей фирмы. Даже невозможно представить, что бы мы делали без вас.
Она вышла от него с теплым радостным чувством, которое не покидало ее всю дорогу в отель «Руперт».
Она не испытывала неловкости от предстоящего свидания, будучи убеждена, что справится с любым делом. Истории о неудачниках и трудных судьбах ее не трогали. Встреча с Виктором Дрейком была для нее не более чем обычное служебное поручение.
Он оказался таким, как она себе его представляла, только намного привлекательней. Она безошибочно поняла, с кем имеет дело: от этого человека хорошего ждать было нельзя. За обаятельной внешностью скрывались бессердечность и циничный расчет. Единственное, чего она не учла, – его способность читать в людских душах и умение с легкостью играть на чужих чувствах. И может быть, она была чересчур уверена, что застрахована от его неотразимости.
Он приветствовал ее возгласом радостного изумления:
– Вас послал Джордж? Какой прелестный сюрприз!
Сухим, бесстрастным тоном она изложила условия Джорджа. К ее великому удивлению, он согласился на все с самым благодушным видом.
– Сто фунтов? Совсем неплохо. Бедняга Джордж! Я взял бы и шестьдесят, но вы меня не выдавайте. Условия: не тревожить прелестную кузину Розмэри, не покушаться на невинность кузины Айрис, не смущать покой достопочтенного кузена Джорджа. На все согласен! А кто придет проводить меня на «Сан-Кристобаль»? Вы, мисс Лессинг? Восхитительно!
Он сморщил нос. В темных глазах промелькнула искорка сочувствия. У него было худое смуглое лицо, чем-то смутно напоминающее лицо тореадора – в его романтическом варианте. Он нравился женщинам и знал это.
– Вы ведь давно работаете у Бартона, мисс Лессинг?
– Шесть лет.
– И наверное, он даже представить себе не может, что бы он делал без вас? Да, я все это знаю. И про вас я все знаю, мисс Лессинг.
– Откуда? – спросила она резко.
Виктор ухмыльнулся:
– Мне рассказала Розмэри.
– Розмэри? Но ведь…
– Не беспокойтесь. Я больше не стану тревожить Розмэри. Она и так была ко мне слишком великодушна. Я и с нее сотню получил.
– Вы…
Рут просто не знала, что на это сказать, и Виктор расхохотался. Смех его был так заразителен, что невольно рассмеялась и Рут.
– И вам не стыдно, мистер Дрейк?
– Я крупнейший специалист по вытягиванию денег из родственников. У меня высокая квалификация. Мутер, например, не выдерживает, когда посылаешь ей телеграмму с намеком на самоубийство.
– И вас не мучает совесть?
– Я глубоко осуждаю себя. Я дрянной человек, мисс Лессинг, и мне хотелось бы, чтобы именно вы поняли, насколько дрянной.
– Почему именно я? – спросила она с любопытством.
– Даже не знаю. Вы не похожи на остальных. По отношению к вам я не мог бы применить свою обычную тактику. Эти ясные глаза не проведешь. Вас, пожалуй, не растрогать цитатами типа «я не так перед другими грешен, как другие передо мною»[15]. В вас нет жалости.
Лицо Рут мгновенно стало жестким.
– Я презираю жалость.
– Несмотря на имя? Ведь вас зовут Рут, что значит «милосердие». Очень забавно. Безжалостное милосердие.
– Я не сочувствую слабости.
– А кто сказал, что я слабый? Здесь вы ошибаетесь, дорогая Рут. Грешный, может быть, но не слабый. И у меня есть еще одно несомненное достоинство.
Рут презрительно скривила губы. Сейчас пойдут оправдания.
– Достоинство? Какое же?
– Я живу в свое удовольствие. По-настоящему в свое удовольствие. Я знаю жизнь, Рут. Чего только я не перепробовал! Был актером, лавочником, официантом, чернорабочим, носильщиком и бутафором в цирке. Плавал матросом на грузовом судне, выдвигал свою кандидатуру в президенты в одной из южноамериканских республик и даже сидел в тюрьме. Я не делал только двух вещей – никогда не зарабатывал хлеб честным трудом и не жил по средствам.
Он смотрел на нее смеющимися глазами. Она понимала, что должна возмутиться. Но Виктор Дрейк обладал поистине дьявольским умением делать зло забавным. Взгляд его, казалось, проникал ей в самую душу.
– Не стройте из себя оскорбленную невинность, Рут. Не такая уж вы высокоморальная личность. Для вас главное в жизни – преуспевание. Вы из породы девушек, которые кончают тем, что выходят замуж за босса. Это то, что вы и должны были сделать. И Джорджу не следовало жениться на этой пустышке Розмэри. Он должен был жениться на вас. От этого он бы только выиграл.
– Не кажется ли вам, что вы слишком много себе позволяете?
– Но ведь Розмэри известная дура. Хороша, как ангел, и глупа, как кролик. К таким мужчины сразу же попадаются на удочку, но ненадолго. Вот вы – другое дело. Если кто-нибудь влюбится в вас, то это уже будет всерьез.
Удар пришелся по больному месту. С неожиданной откровенностью она сказала:
– Если бы! Но ведь он не влюбился.
– Кто не влюбился? Джордж? Не обманывайте себя, Рут. Случись что-нибудь с Розмэри, Джордж тотчас побежит просить вашей руки.
(Именно так. Именно с этого все и началось.)
Пристально глядя на нее, Виктор сказал:
– Впрочем, вы знаете это не хуже меня.
(Рука Джорджа у нее на плече. Голос, полный теплоты и нежности… Ведь это правда. Он нуждался в ней, зависел от нее…)
– Вы должны быть уверенней в себе, дорогуша, – сказал Виктор ласково. – Вам ничего не стоит обвести Джорджа вокруг мизинца. Розмэри бог ума не дал.
«Все это правда, – подумала Рут. – Если бы не Розмэри, я могла бы заставить Джорджа сделать мне предложение. Для него это было бы прекрасно. Я сумела бы о нем позаботиться».
Она вдруг почувствовала, что ее душит обида, слепой, яростный гнев. Виктор Дрейк наблюдал за ней с явным любопытством. Ему нравилось подавать людям новые идеи или, как в данном случае, приподымать завесу над их собственными скрытыми мыслями.
Да, так все и началось, с этой случайной встречи с человеком, который на следующий день должен был отправиться в другое полушарие. Когда Рут вернулась в контору, она уже не была прежней Рут, хотя внешне ничего не изменилось.
Вскоре после ее возвращения позвонила Розмэри Бартон.
– Мистер Бартон только что ушел завтракать. Чем я могу вам помочь?
– Рут, пожалуйста! Дело в том, что этот нудный полковник Рейс прислал телеграмму, где написано, что он не успевает на мой день рождения. Спросите у Джорджа, кого он хотел бы пригласить вместо него. Нужен кто-то из мужчин. Нас четыре женщины: будет Айрис, для нее это целый праздник, Сандра Фарадей и… кто же еще? Не могу вспомнить.
– Четвертая я. Вы оказали мне эту честь.
– Да, конечно. Я совсем про вас забыла. – Розмэри рассмеялась своим звенящим смехом. Она не могла увидеть неожиданно вспыхнувшие щеки и жесткую складку у губ Рут Лессинг.
Приглашена из милости на вечер к Розмэри! Уступка Джорджу. «Да, конечно, мы позовем твою Рут Лессинг. Ей это будет приятно. Она всегда к нам так внимательна. К тому же вид у нее вполне приемлемый».
В ту минуту Рут Лессинг поняла, что ненавидит Розмэри Бартон. Ненавидит за то, что она богата и красива, беспечна и безмозгла. Она не должна каждый день гнуть спину в конторе. Все подается ей на золотом блюде – поклонники, заботливый муж. Ей не нужно работать, что-то рассчитывать заранее. Ненавистная, высокомерная, легкомысленная красотка…
– Чтоб ты сдохла! – тихо сказала Рут в молчащую телефонную трубку.
Она испугалась своих слов. Они были так ей не свойственны. Она всегда была спокойной, деловой, сдержанной. Никаких срывов, никаких истерик.
«Что со мной творится?» – с удивлением подумала Рут.
Как она в тот день ненавидела Розмэри Бартон! Она ненавидела ее и сейчас, год спустя.
Когда-нибудь, может быть, она забудет Розмэри Бартон, но пока еще все свежо в памяти.
Она мысленно вернулась к тем ноябрьским дням. Вот она сидит у телефона, и в груди ее клокочет ненависть…
Любезным тоном она передает Джорджу поручение Розмэри и говорит, что может отказаться от приглашения, чтобы уравнять количество мужчин и женщин. Но Джордж даже слышать об этом не хочет.
На следующий день она приходит сообщить ему об отплытии «Сан-Кристобаля». Джордж встречает это известие с чувством облегчения и благодарности.
– Итак, он благополучно отбыл?
– Да. Я передала ему деньги за полминуты до того, как убрали трап.
После некоторого колебания она добавляет:
– Когда корабль отчалил от пристани, он помахал рукой и крикнул: «Привет и поцелуй Джорджу! Передайте ему, что сегодня вечером я выпью за его здоровье».
– Какая наглость! – восклицает Джордж, затем спрашивает с любопытством: – Какое он на вас произвел впечатление?
– Примерно такое, как я и ожидала. Слабохарактерный человек.
И Джордж ничего не увидел, ничего не заметил! Ей хотелось крикнуть: «Зачем ты послал меня к нему? Разве ты не знал, что он может со мной сделать? Разве ты не видишь, что я уже не та, не видишь, что я становлюсь опасной? Ведь теперь я способна на все, что угодно!»
Но вместо этого она сказала сухим деловым тоном:
– Нужно обсудить письмо из Сан-Паулу…[16]
А еще через пять дней был день рождения Розмэри.
Спокойное утро в конторе, потом визит в парикмахерскую, новое черное платье, немного искусно наложенной косметики. Она не узнавала лица, смотревшего на нее из зеркала: бледного, решительного, ожесточенного…
Виктор Дрейк сказал правду. В ней не было жалости.
И позднее, когда она через стол смотрела на посиневшее, перекошенное от конвульсий лицо Розмэри, в сердце ее не было жалости.
Теперь, вспоминая Розмэри Бартон спустя одиннадцать месяцев после ее смерти, она вдруг почувствовала страх.
Глава 3
Энтони Браун
Мрачно глядя в пространство, Энтони Браун вспоминал Розмэри Бартон.
Какая чудовищная, отчаянная глупость! Впутаться в подобную историю! Впрочем, любой мужчина на его месте нашел бы для себя оправдание. Мимо этой женщины нельзя было пройти равнодушно. В тот вечер в «Дорчестере»[17] он никого больше не замечал. Прелестна, как гурия[18], и, по-видимому, так же умна.
Вот он и потерял голову. Приложил уйму стараний, чтобы найти общих знакомых, которые представили бы его. Непростительная трата времени, когда он должен был усиленно заниматься делом. Не для собственного же удовольствия он торчал тогда в «Кларидже».
Правда, Розмэри Бартон, с ее красотой, кого угодно могла заставить забыть о долге. Теперь-то легко есть себя поедом и поражаться, до какой глупости может дойти человек. К счастью, раскаиваться было особенно не в чем. Очарование сразу же померкло, стоило заговорить с ней. Мир вокруг обрел свои прежние нормальные очертания. Это была не любовь, даже не увлечение. Скорее возможность развлечься.
Им нравилось общество друг друга. Она танцевала, как ангел, и, где бы они ни появлялись, мужчины мгновенно поворачивали головы и пялили на них глаза. Но все было великолепно только до тех пор, пока она не раскрывала рот. Он не раз благодарил судьбу за то, что она не его жена. Что бы он стал делать, попривыкнув к этому совершенству красок и линий? Она и слушать толком не умела. Женщины такого типа обычно считают, что каждый утренний завтрак должен начинаться с заверений в страстной любви.
Как просто думать об этом теперь!
А ведь тогда он был сильно увлечен. Исполнял все ее прихоти, звонил ей, повсюду приглашал, танцевал с ней на вечерах, целовался в такси. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не тот несусветный, немыслимый день.
Он хорошо помнит ее лицо: каштановая прядь, упавшая на ухо, блеск темно-синих глаз из-под полуопущенных ресниц, капризный накрашенный рот.
– Энтони Браун. Какое красивое имя!
– Вполне почтенное. Даже прославленное в истории. У Генриха Восьмого[19] был камергер по имени Энтони Браун, – сказал он шутливым тоном.
– Полагаю, ваш предок?
– Поклясться не могу.
– И не пытайтесь!
Он удивленно поднял брови:
– Я из колониальной ветви.
– Случайно не из итальянской?
– А! – Он рассмеялся. – Теперь понимаю. Вас смущает мой смуглый цвет лица. Моя мать – испанка.
– Этим все объясняется.
– Что именно?
– Многое, мистер Браун.
– Вам так нравится мое имя?
– Я вам уже сказала. Это красивое имя.
И затем неожиданно быстро, как гром среди ясного неба:
– Лучше, чем Тони Морелли.
В первую минуту он решил, что ослышался. Это было невероятно, немыслимо.
Он с силой сжал ей руку. Она дернулась:
– Вы делаете мне больно.
– Откуда вы взяли это имя? – Его голос звучал жестко, почти угрожающе.
Она рассмеялась, довольная произведенным эффектом. Невообразимая идиотка!
– Кто вам сказал?
– Человек, который вспомнил ваше лицо.
– Кто этот человек? Я не шучу. Я должен знать.
Она смотрела на него, чуть прищурив глаза.
– Мой непутевый кузен Виктор Дрейк.
– Но я не знаю никого с таким именем.
– Полагаю, что в пору вашего с ним знакомства он фигурировал под другим именем: берег честь семьи.
– Ясно. Это было в тюрьме, – сказал Энтони с расстановкой.
– Да. Я читала Виктору мораль, обвиняла его в том, что он всех нас позорит. Он все это пропустил мимо ушей, а потом ухмыльнулся и сказал: «Но сама ты не очень-то разборчива, душа моя. Я вчера видел, как ты танцевала с моим бывшим соседом по камере. Кажется, он усердно за тобой ухаживает. Он нынче, я слышал, представляется как Энтони Браун. Но в тюрьме он звался Тони Морелли».
– Я должен возобновить знакомство с другом юности. У собратьев по заключению сохраняется чувство локтя, – сказал он шутливо.
Розмэри покачала головой:
– Вы опоздали. Его как раз вчера отправили в Южную Америку.
– Ясно. – Энтони перевел дыхание. – Итак, вы единственный человек, которому известна моя позорная тайна.
Она кивнула:
– Я вас не выдам.
– Не советую этого делать. – В его голосе снова появилась жесткость. – Помните, Розмэри, это опасно. Вряд ли вам захочется, чтобы такое очаровательное личико исполосовали бритвой! Есть люди, которые не остановятся перед тем, чтобы попортить девичью красу. А могут и просто прикончить. Такое тоже бывает. И не только в романах и фильмах. Иногда и в жизни.
– Это угроза, Тони?
– Предупреждение.
Но вняла ли она предупреждению? Поняла ли, что он говорил серьезно? Поразительная тупость – при такой прелестной внешности! Нельзя рассчитывать на то, что она будет держать язык за зубами. Но у него не было выхода. Он должен был попытаться ей что-то втолковать.
– Забудьте, что вы слышали имя Тони Морелли, ясно?
– Но меня ничуть не шокирует ваше прошлое, Тони. У меня широкие взгляды. Мне ужасно любопытно познакомиться с живым преступником. И вам нечего стыдиться.
Как же она глупа. Он смотрел на нее отчужденно, и в тот момент ему было уже трудно представить, что она могла волновать его. Глупость всегда вызывала у него раздражение, даже если она сочеталась с хорошеньким личиком.
– Забудьте про Тони Морелли, – повторил он мрачно. – Я говорю серьезно. Никогда не произносите этого имени.
Ему оставалось одно – срочно исчезнуть. Положиться на нее было бы безумием. Она могла все выболтать по первому своему капризу.
Она подарила ему обворожительную улыбку, но на сей раз он остался равнодушен.
– Не смотрите на меня таким зверем. Лучше пригласите на танцевальный вечер у Джароу на той неделе.
– Меня здесь уже не будет. Я уезжаю.
– Но ведь не раньше моего дня рождения? Неужели вы меня подведете? Я так на вас рассчитываю. И не говорите «нет». Не забывайте: я только что перенесла этот ужасный грипп и еще окончательно не пришла в себя. Мне нельзя перечить. Вы должны непременно быть.
Он мог тогда настоять на своем, все бросить и уехать.
Но… вдруг через открытую дверь он увидел Айрис. Она спускалась по лестнице, прямая и тоненькая. Бледное лицо, серые глаза под темными волосами. Айрис! И вполовину не так хороша, как сестра, но с характером, которого не хватало ослепительной Розмэри.
В тот момент он ненавидел себя за то, что все-таки поддался чарам старшей сестры. То же самое, наверно, чувствовал Ромео по отношению к Розалинде после встречи с Джульеттой[20].
Он мгновенно переменил решение. Теперь он твердо знал, что отныне его жизнь будет совсем иной.
Какая чудовищная, отчаянная глупость! Впутаться в подобную историю! Впрочем, любой мужчина на его месте нашел бы для себя оправдание. Мимо этой женщины нельзя было пройти равнодушно. В тот вечер в «Дорчестере»[17] он никого больше не замечал. Прелестна, как гурия[18], и, по-видимому, так же умна.
Вот он и потерял голову. Приложил уйму стараний, чтобы найти общих знакомых, которые представили бы его. Непростительная трата времени, когда он должен был усиленно заниматься делом. Не для собственного же удовольствия он торчал тогда в «Кларидже».
Правда, Розмэри Бартон, с ее красотой, кого угодно могла заставить забыть о долге. Теперь-то легко есть себя поедом и поражаться, до какой глупости может дойти человек. К счастью, раскаиваться было особенно не в чем. Очарование сразу же померкло, стоило заговорить с ней. Мир вокруг обрел свои прежние нормальные очертания. Это была не любовь, даже не увлечение. Скорее возможность развлечься.
Им нравилось общество друг друга. Она танцевала, как ангел, и, где бы они ни появлялись, мужчины мгновенно поворачивали головы и пялили на них глаза. Но все было великолепно только до тех пор, пока она не раскрывала рот. Он не раз благодарил судьбу за то, что она не его жена. Что бы он стал делать, попривыкнув к этому совершенству красок и линий? Она и слушать толком не умела. Женщины такого типа обычно считают, что каждый утренний завтрак должен начинаться с заверений в страстной любви.
Как просто думать об этом теперь!
А ведь тогда он был сильно увлечен. Исполнял все ее прихоти, звонил ей, повсюду приглашал, танцевал с ней на вечерах, целовался в такси. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не тот несусветный, немыслимый день.
Он хорошо помнит ее лицо: каштановая прядь, упавшая на ухо, блеск темно-синих глаз из-под полуопущенных ресниц, капризный накрашенный рот.
– Энтони Браун. Какое красивое имя!
– Вполне почтенное. Даже прославленное в истории. У Генриха Восьмого[19] был камергер по имени Энтони Браун, – сказал он шутливым тоном.
– Полагаю, ваш предок?
– Поклясться не могу.
– И не пытайтесь!
Он удивленно поднял брови:
– Я из колониальной ветви.
– Случайно не из итальянской?
– А! – Он рассмеялся. – Теперь понимаю. Вас смущает мой смуглый цвет лица. Моя мать – испанка.
– Этим все объясняется.
– Что именно?
– Многое, мистер Браун.
– Вам так нравится мое имя?
– Я вам уже сказала. Это красивое имя.
И затем неожиданно быстро, как гром среди ясного неба:
– Лучше, чем Тони Морелли.
В первую минуту он решил, что ослышался. Это было невероятно, немыслимо.
Он с силой сжал ей руку. Она дернулась:
– Вы делаете мне больно.
– Откуда вы взяли это имя? – Его голос звучал жестко, почти угрожающе.
Она рассмеялась, довольная произведенным эффектом. Невообразимая идиотка!
– Кто вам сказал?
– Человек, который вспомнил ваше лицо.
– Кто этот человек? Я не шучу. Я должен знать.
Она смотрела на него, чуть прищурив глаза.
– Мой непутевый кузен Виктор Дрейк.
– Но я не знаю никого с таким именем.
– Полагаю, что в пору вашего с ним знакомства он фигурировал под другим именем: берег честь семьи.
– Ясно. Это было в тюрьме, – сказал Энтони с расстановкой.
– Да. Я читала Виктору мораль, обвиняла его в том, что он всех нас позорит. Он все это пропустил мимо ушей, а потом ухмыльнулся и сказал: «Но сама ты не очень-то разборчива, душа моя. Я вчера видел, как ты танцевала с моим бывшим соседом по камере. Кажется, он усердно за тобой ухаживает. Он нынче, я слышал, представляется как Энтони Браун. Но в тюрьме он звался Тони Морелли».
– Я должен возобновить знакомство с другом юности. У собратьев по заключению сохраняется чувство локтя, – сказал он шутливо.
Розмэри покачала головой:
– Вы опоздали. Его как раз вчера отправили в Южную Америку.
– Ясно. – Энтони перевел дыхание. – Итак, вы единственный человек, которому известна моя позорная тайна.
Она кивнула:
– Я вас не выдам.
– Не советую этого делать. – В его голосе снова появилась жесткость. – Помните, Розмэри, это опасно. Вряд ли вам захочется, чтобы такое очаровательное личико исполосовали бритвой! Есть люди, которые не остановятся перед тем, чтобы попортить девичью красу. А могут и просто прикончить. Такое тоже бывает. И не только в романах и фильмах. Иногда и в жизни.
– Это угроза, Тони?
– Предупреждение.
Но вняла ли она предупреждению? Поняла ли, что он говорил серьезно? Поразительная тупость – при такой прелестной внешности! Нельзя рассчитывать на то, что она будет держать язык за зубами. Но у него не было выхода. Он должен был попытаться ей что-то втолковать.
– Забудьте, что вы слышали имя Тони Морелли, ясно?
– Но меня ничуть не шокирует ваше прошлое, Тони. У меня широкие взгляды. Мне ужасно любопытно познакомиться с живым преступником. И вам нечего стыдиться.
Как же она глупа. Он смотрел на нее отчужденно, и в тот момент ему было уже трудно представить, что она могла волновать его. Глупость всегда вызывала у него раздражение, даже если она сочеталась с хорошеньким личиком.
– Забудьте про Тони Морелли, – повторил он мрачно. – Я говорю серьезно. Никогда не произносите этого имени.
Ему оставалось одно – срочно исчезнуть. Положиться на нее было бы безумием. Она могла все выболтать по первому своему капризу.
Она подарила ему обворожительную улыбку, но на сей раз он остался равнодушен.
– Не смотрите на меня таким зверем. Лучше пригласите на танцевальный вечер у Джароу на той неделе.
– Меня здесь уже не будет. Я уезжаю.
– Но ведь не раньше моего дня рождения? Неужели вы меня подведете? Я так на вас рассчитываю. И не говорите «нет». Не забывайте: я только что перенесла этот ужасный грипп и еще окончательно не пришла в себя. Мне нельзя перечить. Вы должны непременно быть.
Он мог тогда настоять на своем, все бросить и уехать.
Но… вдруг через открытую дверь он увидел Айрис. Она спускалась по лестнице, прямая и тоненькая. Бледное лицо, серые глаза под темными волосами. Айрис! И вполовину не так хороша, как сестра, но с характером, которого не хватало ослепительной Розмэри.
В тот момент он ненавидел себя за то, что все-таки поддался чарам старшей сестры. То же самое, наверно, чувствовал Ромео по отношению к Розалинде после встречи с Джульеттой[20].
Он мгновенно переменил решение. Теперь он твердо знал, что отныне его жизнь будет совсем иной.
Глава 4
Стивен Фарадей
Стивен Фарадей думал о Розмэри, думал с тем смешанным чувством изумления и недоверия, которое всегда возникало у него при воспоминании о ней. Обычно он старался отгонять эти мысли, но они возвращались временами с той же настойчивостью, с какой Розмэри при жизни не давала забыть о себе.
Он всякий раз содрогался, вспоминая сцену в ресторане. По крайней мере, хоть об этом он может сейчас не думать. Мысли вернулись к живой Розмэри – она улыбалась, заглядывала ему в глаза.
Какой болван, какой невообразимый болван!
Им владело только чувство бесконечного удивления, он до сих пор не мог понять, каким образом все это произошло. Его жизнь как будто раскололась на две части: одна, значительно большая, – трезвое, уравновешенное и равномерное движение к цели; вторая – кратковременное безумие, столь для него нехарактерное. Эти части совершенно не сочетались друг с другом!
При всем своем практическом уме Стивен не мог понять, что обе эти стороны его жизни как раз преотлично сочетались.
Часто, оглядываясь на свое прошлое, он оценивал его совершенно трезво, хотя и не без некоторого самодовольства. С самого раннего возраста он решил добиться успеха в жизни, и, несмотря на трудности и препоны в начале пути, он преуспел.
Ему всегда была свойственна известная упрощенность взглядов и убеждений. Он верил во всемогущество воли и считал, что человек может все, стоит ему очень захотеть.
С детства Стивен Фарадей начал упорно закалять волю. Он не рассчитывал ни на чью помощь и поэтому твердо знал, что всего нужно добиваться собственными усилиями. Он рос тщедушным и бледным, но у него был хорошей формы лоб и упрямый подбородок. Семи лет он уже решил, что на родителей надеяться нечего. Замужество его матери было мезальянсом[21], о котором она всю жизнь сокрушалась. Отец, мелкий подрядчик-строитель, был человеком хитрым, ловким и скупым. Жена и сын презирали его. Мать, женщина бесхарактерная, вялая и подверженная неожиданным сменам настроения, вызывала у Стивена лишь чувство постоянного недоумения. Загадка прояснилась в тот день, когда он застал ее спящей прямо за столом и увидел выпавший у нее из рук флакон из-под одеколона. Ему никогда не приходило в голову приписать все ее странности злоупотреблению алкоголем. При нем она не пила ни пива, ни крепких напитков, и потому ему было особенно трудно догадаться, что ее пристрастие к одеколону объясняется не только неопределенными жалобами на головную боль.
В тот самый момент он понял, как мало он привязан к родителям. Он подозревал, и не без основания, что они платили ему той же монетой. Для своих лет он был мал ростом, застенчив, без всякой причины вдруг начинал заикаться. Отец дразнил его нюней. В доме Стивена почти не было слышно. Отец не скрывал, что предпочел бы сына побойчей. «В его возрасте я был сорвиголова», – любил он повторять. Иногда, глядя на сына, он остро ощущал свою неполноценность: Стивен явно пошел в материнскую родню.
Спокойно, все более укрепляясь в своей решимости, Стивен наметил план действий, которые должны были привести его к желанной цели. В первую очередь он решил избавиться от заикания. Он заставлял себя говорить медленно, делая едва заметные паузы между словами. Усилия его в конце концов были вознаграждены, и он совсем перестал заикаться. Он учился с огромным рвением, так как решил стать образованным человеком. Образование открывало перспективы. Учителя заметили способного мальчика и всячески поощряли его. Он получил стипендию. Родителям официально сообщили, что сын их подает надежды; мистера Фарадея, к тому времени увеличившего свое состояние за счет построенных на скорую руку домов, убедили вложить деньги в образование сына.
Он всякий раз содрогался, вспоминая сцену в ресторане. По крайней мере, хоть об этом он может сейчас не думать. Мысли вернулись к живой Розмэри – она улыбалась, заглядывала ему в глаза.
Какой болван, какой невообразимый болван!
Им владело только чувство бесконечного удивления, он до сих пор не мог понять, каким образом все это произошло. Его жизнь как будто раскололась на две части: одна, значительно большая, – трезвое, уравновешенное и равномерное движение к цели; вторая – кратковременное безумие, столь для него нехарактерное. Эти части совершенно не сочетались друг с другом!
При всем своем практическом уме Стивен не мог понять, что обе эти стороны его жизни как раз преотлично сочетались.
Часто, оглядываясь на свое прошлое, он оценивал его совершенно трезво, хотя и не без некоторого самодовольства. С самого раннего возраста он решил добиться успеха в жизни, и, несмотря на трудности и препоны в начале пути, он преуспел.
Ему всегда была свойственна известная упрощенность взглядов и убеждений. Он верил во всемогущество воли и считал, что человек может все, стоит ему очень захотеть.
С детства Стивен Фарадей начал упорно закалять волю. Он не рассчитывал ни на чью помощь и поэтому твердо знал, что всего нужно добиваться собственными усилиями. Он рос тщедушным и бледным, но у него был хорошей формы лоб и упрямый подбородок. Семи лет он уже решил, что на родителей надеяться нечего. Замужество его матери было мезальянсом[21], о котором она всю жизнь сокрушалась. Отец, мелкий подрядчик-строитель, был человеком хитрым, ловким и скупым. Жена и сын презирали его. Мать, женщина бесхарактерная, вялая и подверженная неожиданным сменам настроения, вызывала у Стивена лишь чувство постоянного недоумения. Загадка прояснилась в тот день, когда он застал ее спящей прямо за столом и увидел выпавший у нее из рук флакон из-под одеколона. Ему никогда не приходило в голову приписать все ее странности злоупотреблению алкоголем. При нем она не пила ни пива, ни крепких напитков, и потому ему было особенно трудно догадаться, что ее пристрастие к одеколону объясняется не только неопределенными жалобами на головную боль.
В тот самый момент он понял, как мало он привязан к родителям. Он подозревал, и не без основания, что они платили ему той же монетой. Для своих лет он был мал ростом, застенчив, без всякой причины вдруг начинал заикаться. Отец дразнил его нюней. В доме Стивена почти не было слышно. Отец не скрывал, что предпочел бы сына побойчей. «В его возрасте я был сорвиголова», – любил он повторять. Иногда, глядя на сына, он остро ощущал свою неполноценность: Стивен явно пошел в материнскую родню.
Спокойно, все более укрепляясь в своей решимости, Стивен наметил план действий, которые должны были привести его к желанной цели. В первую очередь он решил избавиться от заикания. Он заставлял себя говорить медленно, делая едва заметные паузы между словами. Усилия его в конце концов были вознаграждены, и он совсем перестал заикаться. Он учился с огромным рвением, так как решил стать образованным человеком. Образование открывало перспективы. Учителя заметили способного мальчика и всячески поощряли его. Он получил стипендию. Родителям официально сообщили, что сын их подает надежды; мистера Фарадея, к тому времени увеличившего свое состояние за счет построенных на скорую руку домов, убедили вложить деньги в образование сына.