Кристи Агата. Лощина

   Он всегда жалел потом об этих вспышках гнева, стыдился их, но избежать не мог. Они появлялись тогда, когда он меньше всего этого ожидал. Как гром с ясного неба…
   Одна ссора с Генриеттой произошла тоже неожиданно. Он согласен — у нее талант, даже большой талант. Но ее произведения он ненавидел, одновременно восхищаясь ими.
   Однажды Герда сказала:
   — Генриетта попросила меня позировать ей.
   — Тебя? — тон его ничего хорошего не предвещал.
   — Да, — ответила она. — Завтра я пойду к ней в мастерскую.
   — Что хорошего она из тебя сможет сделать?
   Да, он говорил с ней не слишком любезно, но она этого даже не заметила. Он подумал, что это в духе Генриетты — делать всем приятное. Герда, наверное, хотела, чтобы сделали ее бюст.
   Действительно, этот бюст, маленькую гипсовую статуэтку, Герда принесла домой примерно через десять дней. Герда сияла. Вещица была хорошо выполнена и выглядела красиво, как все, что выходило из рук Генриетты. Это была идеализированная Герда, и модель осталась очень довольна.
   — Это просто очаровательно! — восхищалась Герда.
   — Неужели это сделала Генриетта? Даже не верится, — сказал Джон.
   — Наверное, это очень отличается от других ее произведений, от того, что она делает обычно. Но это очень хорошо!
   Он не стал спорить. Ему не хотелось портить радость Герде, но при первом удобном случае он высказал свое мнение Генриетте.
   — Зачем вы сделали этот смешной бюст Герды? С вашей стороны это неблагородно. Ведь обычно вы делаете хорошие вещи.
   — Та вещь не так уж плоха, и Герда ею довольна.
   — Она в восторге. Но вы же прекрасно знаете, так же, как и я, что она не понимает разницы между цветной фотографией и акварелью.
   — Это не такая уж плохая скульптура, Джон. Маленький бюст, без претензий…
   — У вас нет привычки терять время на такие безделушки…
   Он не закончил фразу, неожиданно увидев деревянную статуэтку, даже статую, высотой метра полтора.
   — Это что такое?
   — Это для международной выставки, грушевое дерево. «Обожающая».
   Их взгляды встретились, и сразу же разразился его гнев.
   — Значит, вот для чего вам была нужна Герда? Как вы посмели?!
   — Я думала, вы не узнаете…
   — Я не узнаю Герду? Да это же она, без всяких сомнений! — Он прикоснулся к развитым мускулам шеи «Обожающей».
   — Мне были нужны плечи и шея, и эта манера наклоняться вперед… Покорность… И этот взгляд… Великолепно!
   — Это отвратительно! Неужели вы не могли оставить Герду в покое?!
   — Но она об этом ничего не узнает. И никто, и тем более она сама, не смогут ее в этом узнать. Это — не Герда, это — никто!
   — Я ее очень хорошо узнал!
   — Вы — другое дело. Вы видите то, чего другие не видят.
   — Нет, я этого не выдержу, неужели вы не понимаете, что этого делать нельзя!
   — Почему же?
   — И вы не понимаете? Вы, всегда такая чуткая.
   — Нет, это вы не понимаете, Джон, и вряд ли поймете, что такое желание художника изобразить то, что ему нужно. Так часто я видела у Герды линию этой шеи, эту группу мышц, этот тяжелый подбородок… Каждый раз, когда я ее встречала, это была ужасная пытка. Мне это было нужно, я этого хотела и наконец получила.
   — Без всяких угрызений совести?
   — Если есть такое непреодолимое желание, приходит момент, и вы не можете этого не взять.
   — Вы ко всем так относитесь! Для вас все как Герда!
   — Не говорите глупости, Джон! Я сделала бюст Герды, он доставил ей большое удовольствие. И вы действительно думаете, что она себя узнает в этом?
   Гнев Джона угас. Он долго смотрел на статую, на это странное лицо женщины, обожающей какое-то невидимое божество, на которое она устремила свой взгляд, слепой взгляд безумного восхищения, взгляд фанатика…
   — Да, — наконец произнес он, — в этом есть даже что-то страшное…
   — Вы правы.
   — На что смотрит эта женщина? Кто перед ней? Генриетта колебалась, но слегка изменившимся голосом все же тихо сказала:
   — Я не знаю. Джон. Но я думаю, что это можете быть вы.

Глава V

   В столовой юный Теренс утверждал уже другую научную истину:
   — Соли свинца лучше растворяются в холодной воде, чем в горячей.
   Он без особой надежды ожидал реакции матери. Родители были-люди странные и непонятные.
   — Ты об этом знаешь, мама?
   — Нет, дорогой, я ничего не понимаю в химии.
   — Если бы ты почитала книгу, ты тоже могла бы научиться!
   Это была просто констатация факта, без намеков, но Герда и без того думала совсем о другом. Еще утром она проснулась совершенно несчастной — наступил день, которого она так страшилась. Через несколько часов ей придется покинуть Лондон, чтобы на конец недели отправиться в «Долину». Пребывание там было для нее кошмаром. Она там совершенно терялась. Больше всего она боялась Люси, ее неоконченных фраз, ее любезностей… Но и остальные были не лучше. Эти выходные в «Долине» были для Герды мучением, которое она терпела ради Джона. Он так радовался сегодня утром, что им предстоит эта поездка.
   «Я так счастлив, что сегодня мы уедем из Лондона! И для тебя, Герда, это будет полезно, тебе тоже нужен свежий воздух».
   Она невольно улыбнулась и ответила тоном, который мог показаться искренним, что рада предстоящей поездке. Она печальным взором окинула свою спальню. Туалетный столик красного дерева, зеркало, которое всегда плохо отражало. Ковер веселого голубого цвета, она его так любит. Гравюры на стенах с пейзажами Озерного края… Все эти дорогие сердцу вещи она до понедельника больше не увидит.
   Завтра она проснется в чужой комнате, рано утром явится горничная, поставит на столик поднос с завтраком, откроет занавески и обязательно переложит по-своему всю одежду, это особенно бесило Герду. Она все это вынесет. Она будет повторять про себя: «Еще два дня, еще день…» Совсем как в школе, когда она считала дни, оставшиеся до каникул. Дома она не была счастлива, а в школе ей приходилось еще хуже. Все девочки были более живыми, проворными, умными… Они не были злыми, но им не хватало с ней терпения. До сих пор она еще помнит, как они говорили: «Герда, поторопись! Не поручайте этого Герде, она за сто лет с этим не справится! Герда ничего не понимает!» Так продолжалось до тех пор, пока она не нашла выход. Когда ей говорили: «Нужно быть полной идиоткой, чтобы этого не понять…», она делала круглые глаза, придавала лицу бессмысленное выражение, и к ней больше не приставали.
   Она чувствовала свое внутреннее превосходство Она вовсе не была такой дурой, какой ее считали. Часто она говорила, что не понимает, а сама прекрасно все понимала. Игра ее даже забавляла. Герда испытывала удовольствие от мысли, что вполне справилась бы с тем, на что ее считали неспособной. Но такое поведение не годилось для «Долины». Там все были такие высокоразвитые, что казалось, это какая-то другая порода людей. Она их ненавидела. А Джон там очень любил бывать, он возвращался из «Долины» отдохнувший, освеженный и менее раздражительный.
   Дорогой, милый Джон! Он же замечательный, это все говорят. Он хороший врач, он гробит себя на работе, он принимает не только богатых людей, он еще возится в больнице с бедняками. Джон — бескорыстный, благородный человек!
   С самого начала она поняла, что ему нужно во всем подчиниться. Он выбрал ее, а мог бы сделать и более блестящую партию. Она не была ни красивой, ни особенно умной, но он на это не посмотрел. Он сказал: «Я буду с вами и я буду о вас заботиться! Это обязанность мужчины». И это просто чудесно, что он выбрал именно ее! Он ей сказал, конечно, что всегда будет поступать по-своему, она не возражала. Никогда и ни в чем она ему не возражала. Она во всем старалась ему подчиниться, особенно в последнее время, когда он стал таким нервным и трудным. Все его раздражало, ничем ему нельзя было угодить. Но на него нельзя сердиться, у него столько дел, он так устает.
   А тут еще это жаркое. Давно пора было отправить его на кухню. Джон так и не идет. Он всегда говорит, что она неспособна принять правильное решение. Снова она почувствовала себя очень несчастной. Баранья ножка! Эти дни в «Долине»!
   У нее началась сильная головная боль. Мигрень! Только этого еще не хватало! Джон терпеть не может, когда у нее мигрень, и не хочет ее лечить. Ведь мог бы дать что-нибудь для облегчения боли, разве это трудно? Нет, он говорит: «На это не рассчитывай, я не хочу отравлять тебя всякой дрянью, лучше иди погуляй»
   Ножка! Теперь она думала только о ней. Ножка. Ножка. Ножка.
   На ресницах у Герды появились слезы. Почему она всегда ошибается, почему ничего не может сделать правильно?
   Теренс тоже смотрел на остывающее жаркое. «Почему мы не можем начать есть? — думал он. — Какие взрослые глупые». Громко он сказал:
   — Николсон из нашего класса и я приготовили нитроглицерин, он пока у них в доме.
   — Это, наверное, очень интересно, — сказала Герда, думая о ножке. Пока еще есть время отправить эту злосчастную ножку в кухню.
   Теренс смотрел на свою мать и удивлялся. Он сам смутно чувствовал, что изготовление нитроглицерина — занятие, которое взрослые одобрять не должны. Это — удобный случай! Это случайно полученное согласие при случае ему пригодится! Вдруг будет неудача, вдруг этот нитроглицерин произведет то действие, которое от него ожидают? Тогда он скажет, что предупредил свою мать. Но эта удача не доставила ему радости. «Неужели мама не понимает, что такое нитроглицерин?» — думал он.
   Теренс глубоко вздохнул. Такое впечатление, что он один на белом свете! У отца никогда нет времени его выслушать. Мать не обращает внимания на то, что он говорит, а Зена всего лишь маленькая девчонка. Он занимается какими сложными химическими опытами, но ведь это никому не интересно!
   Бах! Герда подскочила. Захлопнулась дверь врачебного кабинета Джона, он поднимался по лестнице. Он вторгся в столовую, как порыв ветра. Обстановка сразу изменилась. Всем передалась его энергия и бьющая через край жизненная сила. Казалось, у него прекрасное настроение.
   — Как мне надоели эти ужасные больные! — воскликнул он, усаживаясь за стол.
   — Не говори так! — голос Герды задрожал, ведь она его упрекнула. — Дети могут подумать, что ты говоришь серьезно.
   — А я и говорю совершенно серьезно. Мой сын не должен стать врачом, и у него не будет этих скучных больных. В интересах сына Герда поспешила заявить, что отец шутит.
   — А я не верю! — серьезно сказал Теренс.
   — Если бы ты не любил больных, ты не стал бы врачом, — сказала Герда, улыбаясь.
   Джон, стал точить нож, чтобы разрезать мясо.
   — Все врачи, и я в том числе, занимаются медициной именно потому, что ненавидят болезни. — Совсем другим тоном он спросил:
   — Почему мясо холодное? Почему его не подогрели?
   — Я думала, что ты придешь с минуты на минуту…я…
   Раздраженный, Джон нажал кнопку звонка. Прибежал лакей.
   — Заберите, это нужно разогреть!
   — Хорошо, сэр!
   В этом ответе чувствовался намек на дерзость. Легко можно было догадаться, что слуга думает о хозяйке дома, способной сидеть за столом и безучастно смотреть на остывающую баранью ножку.
   — Мне очень жаль, — сказала Герда. — Это моя ошибка. Сначала я думала, что ты сейчас придешь, потом решила, что если отправлю ее на кухню, то…
   Джон довольно грубо перебил ее.
   — Зачем объяснения? Что они изменят? Машина готова?
   — Готова.
   — Тогда едем!
   Он подумал о красивой дороге, по которой им предстояло ехать. Аромат осени… Люси и Генри… Генриетта…
   Генриетту он не видел целых четыре дня! В последний раз он опять на нее рассердился. Его раздражал этот взгляд, который, казалось, был устремлен куда угодно, но только не на него. «Конечно, — думал он, — она художница, и у нее большой талант. Но когда я с ней, она обязана думать обо мне и только обо мне». Эти мысли были несправедливы, и он это знал. Генриетта всегда мало говорила о своей работе, гораздо меньше, чем все его знакомые художники. Только редко она уходила в себя, думала о чем-то своем, и в такие моменты как будто бы совершенно забывала о нем. Это было ему понятно, но все равно невыносимо.
   Как-то раз он серьезно спросил Генриетту, смогла бы ли она все бросить, если бы он ее об этом попросил.
   Очень удивленно она спросила:
   — Что значит «все»?
   — Все это! — Он уже упрекал себя за этот вопрос, не следовало его задавать, но он широким жестом обвел все, что находилось в мастерской. Он думал: «Она должна согласиться, это не будет правдой, я знаю, но ведь должна же она понять, что это мне так необходимо. Мне нужна эта ложь, для моего покоя! Пусть она скажет: „Конечно“, и мне будет совершенно все равно, что она думает на самом деле».
   Генриетта долго молчала, ее глаза приняли отсутствующее выражение, брови нахмурились, наконец, она ответила:
   — Конечно. Конечно, если бы это было совершенно необходимо!
   — Что вы хотите сказать, что вы подразумеваете?
   — Я не могу ответить точно, Джон! Совершенно необходимо, ну, как ампутация, например.
   — Значит, для вас это было бы жестокой хирургической операцией?
   — Вы рассердились? Какого же ответа вы ожидали?
   — Вы сами прекрасно знаете. Одного слова было бы достаточно — «да». Почему вы его не сказали? Всем людям вы хотите доставить удовольствие, а обо мне думать не хотите! Почему вы отказали мне в этой лжи? Почему?
   — Не знаю, Джон, не могу — и все. Я не могу… Он быстро ходил по мастерской, потом сказал:
   — Вы сводите меня с ума, Генриетта. Мне кажется, что у меня нет никакого влияния на вас.
   — Для чего вам это нужно?
   — Я не знаю, но я бы этого хотел. Я хочу быть первым.
   — Вы и так первый, Джон!
   — Нет. Как только я умру, вы с пылающими от слез глазами сразу же начнете лепить женщину в трауре или еще какое-нибудь выражение «Скорби»!
   Она тихо сказала:
   — Может быть, это верно!.. Да, вы безусловно правы… Но ведь это ужасно! — Она остановилась рядом с ним, в глазах ее был страх…
   Пудинг, как оказалось, сгорел. Герда поторопилась взять вину на себя.
   — Это я виновата, дорогой! Как это получилось, не понимаю, дай мне эту верхнюю сгоревшую часть.
   Джон не ответил. Пудинг сгорел, потому что он задержался у себя в кабинете. Потому что предавался там этим нелепым мыслям, потому что он думал о Веронике, Генриетте и мамаше Крэбтри. Вина лежала исключительно на нем. Но это упрямство Герды — зачем ей есть сгоревшую часть? Для чего эта игра в страдание? Почему Теренс смотрит на него круглыми удивленными глазами? Почему Зена все время фыркает? Почему они все такие противные?
   Его гнев в конце концов обрушился на Зену.
   — Ты можешь, наконец, высморкаться?
   Герда вмешалась:
   — Я думаю, дорогой, что у нее насморк.
   — Нет! Вечно ты воображаешь, что они больны. Нет у нее никакого насморка!
   Герда вздохнула. Она никак не могла понять, почему ее муж, жизнь которого целиком посвящена чужим болезням, может быть совершенно безразличен к здоровью своих родных. Он даже не допускает мысли, что кто-то может заболеть и в его семье.
   Зена важно заявила, что до завтрака чихнула восемь раз.
   Джон встал.
   — Мы кончили? Тогда поедем! Ты готова, Герда?
   — Сейчас, Джон. Мне осталось упаковать несколько мелочей…
   Он сделал ей замечание, что времени у нее было достаточно и она могла бы все уже упаковать. Джон покинул столовую в очень плохом настроении. Герда поспешила в спальню. Она должна поторопиться.
   «На что она использовала утро? — думал он. — Почему до сих пор не готова? Почему?..» Его собственный чемоданчик уже стоял у дверей.
   К отцу подошла Зена с колодой изрядно засаленных карт.
   — Папа, хочешь, я тебе погадаю? Я очень хорошо это умею! Я уже гадала маме, Терри и многим другим.
   — Давай!
   Джон, думал о том, что Герда опять заставляет себя ждать. Ему не терпелось покинуть этот опостылевший ему дом. Он хотел скорее оставить этот город, населенный больными, шмыгающими носом людьми. Он хотел увидеть деревья, вдохнуть запах палой листвы, скорее встретить Люси — эту удивительную женщину, у которой, казалось, отсутствует плотская оболочка.
   Зена разложила карты на столе.
   — Вот здесь, в середине, это ты — червонный король.
   Я кладу другие карты лицом вниз, две слева, две справа, одну сверху — это карта, которая имеет власть над тобой, а карта внизу — над ней ты имеешь власть. Последнюю карту я кладу на тебя.
   Она глубоко вздохнула и продолжала:
   — Теперь мы их перевернем. Справа от тебя бубновая дама.
   «Генриетта», — подумал Джон. Его забавлял торжественный вид ребенка.
   — Рядом с ней валет треф. Это молодой человек, очень спокойный и очень тихий. Слева от тебя восьмерка пик — это неизвестный противник. У тебя есть неизвестный враг, папа?
   — Насколько я знаю, как будто бы нет, — улыбнулся Джон.
   — Рядом дама пик — старая дама.
   — Леди Люси Эндкателл! — сказал он.
   — Теперь посмотрим, кто сверху, кто имеет власть над тобой. Червонная дама!
   Он подумал: «Вероника!» — и сам удивился Вероника в его жизни уже ничего не значила.
   — А вот карта внизу, над ней ты имеешь власть — дама треф!
   В комнату вошла Герда и сообщила, что готова. Зена стала протестовать:
   — Подожди, мама, осталось совсем немножко. Я гадаю папе. Нам осталось открыть только одну карту, ту, которая его закрывает!
   Маленькими, не очень чистыми пальчиками она перевернула карту.
   — Ах, — громко воскликнула она. — Туз пик!.. Это означает смерть! Но…
   Джон встал.
   — Не волнуйся. Сейчас твоя мама задавит кого-нибудь по дороге из Лондона. Поехали, Герда! Зена, Теренс, до свидания! Постарайтесь быть умными и хорошими.

Глава VI

   В субботу утром Мидж Хардкастл спустилась около одиннадцати часов. Она позавтракала в постели, почитала, снова заснула. Как хорошо вот так предаваться лени. Сейчас она была в отпуске. Вот вернется на работу, там опять измотают нервы! Ярко светило солнце. Она улыбнулась. Сэр Генри Эндкателл сидел в кресле в саду и читал газету. Он поднял голову и улыбнулся Мидж, которую очень любил.
   — Вы уже встали, Мидж!
   — Немного поздно!
   — Ничего подобного! К столу вы не опоздали!
   — Как здесь хорошо! Это доставляет такое удовольствие — быть здесь!
   Она села рядом.
   — У вас усталый вид…
   — Нет, я чувствую себя прекрасно! Я так счастлива быть там, где не увижу толстых дам, которые пытаются влезть в платья, слишком узкие для них.
   — Это, наверное, в самом деле отвратительно, — сказал сэр Генри. Он посмотрел на часы и продолжал:
   — Поездом 12.15 приедет Эдвард.
   — Давно уже я его не видела, — задумчиво проговорила Мидж.
   — Он совсем не изменился. Почти не выезжает из Айнсвика.
   Айнсвик! Что-то кольнуло Мидж в сердце. Какие чудесные дни она когда-то провела в Айнсвике! Об этом она когда-то мечтала месяцами. Она считала дни, сколько раз, проснувшись ночью, она повторяла: «Я поеду в Айнсвик!» И, наконец, этот день наступил. Большой скорый поезд из Лондона останавливался на маленькой станции. Нужно было специально предупредить начальника поезда, иначе остановки бы не было. Их уже ожидала машина. Сразу же на границе владения начиналась аллея его столетними деревьями, а за последним поворотом появлялся большой белый приветливый дом. Обычно их встречал сам дядя Джеффри в своем старом твидовом пиджаке.
   — Ну, малыши, забавляйтесь и развлекайтесь! — говорил он.
   Они с удовольствием следовали его совету, они все: Генриетта, приехавшая из Ирландии, Эдвард, который тогда учился в Итоне, она сама, вырвавшаяся из огромного и скучного индустриального города. Айнсвик был для них раем на земле.
   Для Мидж Айнсвик был прежде всего Эдвардом. Большой, милый, иногда немного застенчивый, очень вежливый Эдвард. Но на нее он внимания не обращал, из-за Генриетты, конечно…