Кристи Агата. Печальный кипарис

Агата Кристи
ПЕЧАЛЬНЫЙ КИПАРИС

Пролог

   «Элинор Кэтрин Карлайл, вы обвиняетесь в убийстве Мэри Джеррард 27 июля сего года. Признаете ли вы себя виновной?»
   Элинор Карлайл стояла, выпрямившись. Голова ее поражала гордой благородной посадкой, глаза — живой синевой, волосы были угольно-черными. Брови, выщипанные в соответствии с модой, образовывали две тонкие линии.
   В зале суда воцарилось молчание — гнетущее и напряженное.
   Сэр Эдвин Балмер, защитник, вздрогнул от недоброго предчувствия: «Бог мой, еще, чего доброго, она признает себя виновной… Сдала, явно сдала…»
   Губы Элинор Карлайл разжались: «Я невиновна». Защитник облегченно перевел дух и провел носовым платком по лбу, думая, что дело чуть было не кончилось катастрофой.
   Сэр Сэмюел Эттенбери, представитель обвинения, встал: «Позволю себе, ваша честь и достопочтенные господа присяжные, изложить вновь уже известные вам факты. Итак, 27 июля в три с половиной часа дня Мэри Джеррард скончалась в Хантербери, Мейденсфорд…»
   Голос обвинителя звучал громко и в то же время вкрадчиво. На Элинор он оказывал какое-то гипнотизирующее воздействие, заставляя забывать об окружающем. В ее сознание проникали лишь отдельные фразы.
   «…Случай, по сути дела, поражает простотой… Долг обвинения… доказать наличие побудительного мотива и возможности….
   Судя по всему, ни у кого, кроме обвиняемой, не было причин убивать эту несчастную девушку Мэри Джеррард. Почти ребенок, воплощенное очарование, без единого, смело можно сказать, врага во всем мире…»
   Мэри, Мэри Джеррард! Каким далеким все это кажется сейчас. Словно сон…
   «Считаю своим долгом особо обратить ваше внимание на следующее:
   1. Какие возможности отравить жертву были у обвиняемой.
   2. Какими причинами она при этом руководствовалась?
   Я должен и могу представить суду свидетелей, способных помочь вам сделать правильный вывод….
   В отношении отравления Мэри Джеррард я постараюсь доказать, что у обвиняемой и только у нее была возможность совершить это преступление…»
   Элинор чувствовала себя так, словно заблудилась в густом тумане. Пелену тумана прорывали отдельные слова.
   «…Сандвичи… Рыбный паштет… Пустой дом…»
   Слова кололи Элинор, словно булавки, на какое-то мгновение возвращая ее к действительности.
   Суд. Лица. Целые ряды лиц! Одно особенно примечательно — с большими черными усами и проницательными глазами. Эркюль Пуаро, слегка склонив голову набок, задумавшись, рассматривает ее.
   Она подумала: «Он пытается понять, почему я сделала это… Ему хотелось бы прочитать мои мысли, узнать, что я думала, что чувствовала…»
   — Чувствовала? Какая-то пелена на глазах, потрясение, после которого ощущаешь себя больной и разбитой… Лицо Родди… Это милое, родное лицо с длинным носом и тонко очерченным подвижным ртом… Родди! Всегда Родди — с тех пор, как она себя помнит, с тех дней в Хантербери… О Родди, Родди… Другие физиономии… Сиделка О’Брайен, со слегка приоткрытым ртом и свежим веснушчатым лицом, вся подалась вперед. Сиделка Хопкинс выглядит довольной, словно сытая кошка, и… неумолимой. Лицо Питера Лорда. Питер Лорд, такой добрый, такой здравомыслящий, такой… такой надежный! Но сегодня он непохож на себя: переживает, глубоко переживает происходящее. А вот ей, так сказать, главной героине, все это совершенно безразлично.
   Вот она, спокойная и холодная, стоит перед судом, обвиняемая в убийстве.
   Что-то словно пробудилось в Элинор; облако, окутавшее ее сознание, начало рассеиваться.
   Суд!.. Люди… Подавшись вперед, с глазами, вытаращенными от возбуждения, они рассматривают ее, Элинор, с жутким злорадным любопытством и с затаенным жестоким наслаждением слушают, что говорит о ней этот высокий человек.
   «Факты чрезвычайно просты и не вызывают сомнений. Я вкратце изложу их вам. С самого начала…»
   Элинор подумала: «Начало… Начало? День, когда прибыло то ужасное анонимное письмо! Это было началом…»

Часть первая

Глава первая

 

I

   Анонимное письмо! Элинор Карлайл держала открытое письмо в руке и смотрела на неги, не зная, что делать. Ей никогда не приходилось сталкиваться с подобными вещами. Противная штука: плохой почерк, ошибки в правописании и синтаксисе, дешевая розовая бумага.
 
   «Это, чтобы предупредить вас, — гласило письмо.
   — Не хочу называть имен, но кое-кто присосался к вашей тетушке, как пиявка, и если вы не побережетесь, потеряете все. Девчонки очень хитрые, а старые дамы верят им, когда они к ним подлизываются. Лучше приезжайте и сами взгляните, что делается. Не годится, чтобы вы и ваш молодой человек потеряли свое добро, а она очень ловкая, а старая миссис может окочуриться в любой момент.
   Доброжелатель».
 
   Элинор еще с отвращением смотрела на это послание, когда открылась дверь и горничная доложила: «Мистер Уэлман», — и вошел Родди.
   Родди! Как всегда, когда она его видела, Элинор испытывала смешанное чувство: внезапную радость и сознание того, что она не должна эту радость показывать. Ведь было совершенно ясно, что Родди, хотя и любил ее, чувствовал к ней далеко не то, что она к нему. Первый взгляд на него заставил сердце Элинор так забиться, затопил все ее существо такой нежностью, что ей стало почти физически больно. Просто глупо, что у человека — да, да, совершенно ничем не примечательного молодого человека — есть такая власть над другим. Чтобы один лишь взгляд на него вызывал у тебя головокружение и какое-то странное, неосознанное желание… может быть, даже желание заплакать… А ведь предполагается, что любовь приносит радость, а не боль… Но если любовь слишком сильна… Ясно одно: ей нужно быть очень осторожной, держаться непринужденно и даже небрежно. Мужчины не любят, когда им досаждают восхищением и обожанием. Во всяком случае, Родди этого не любит. Приветствие Элинор прозвучало легко и беззаботно:
   — Хэлло, Родди!
   — Хэлло, дорогая! Вид у тебя просто трагический. Что это, неоплаченный счет.
   Элинор покачала головой:
   — Нет, это, видишь ли… анонимное письмо. Брови у Родди поползли вверх. Его подвижное лицо как-то сразу изменилось и застыло. Он издал возглас неудовольствия.
   Элинор сделала шаг к письменному столу:
   — Пожалуй, лучше всего порвать…
   Она могла бы сделать это, и Родди не остановил бы ее, ибо чувство брезгливости к подобным вещам явно преобладало у него над любопытством. Однако внезапно Элинор передумала:
   — Может, тебе его все-таки лучше сначала прочесть. Потом мы его сожжем. Это насчет тети Лауры.
   Брови Родди поднялись еще выше:
   — Тети Лауры.
   Он взял письмо, прочел его и, весь передернувшись, вернул Элинор.
   — Да, — сказал он, — сжечь, и дело с концом! Ну и странные же есть на свете люди!
   — Думаешь, это кто-нибудь из прислуги? — спросила Элинор.
   — Пожалуй, да.
   — Он колебался.
   — Интересно, о ком говорится в этой штуке.
   Элинор задумчиво обронила:
   — Это, должно быть, о Мэри Джеррард.
   Родди нахмурился, пытаясь припомнить:
   — Мэри Джеррард? Кто это?
   — Девочка из сторожки. Неужели не помнишь? Тетя Лаура всегда любила эту малышку и была так добра к ней. Платила за нее в школу… и даже за уроки музыки и французского.
   — Ах, да, припоминаю: этакая худышка с белесыми лохмами.
   Элинор кивнула.
   — Ты, верно, не видел ее с того лета, когда мама и отец были за границей. Правда, ты бывал в Хантербери реже, чем я, да и она в последнее время служила в Германии кем-то вроде компаньонки, но мы часто играли вместе, когда были детьми.
   — Что она представляет собой сейчас? — поинтересовался Родди.
   — Очень мило выглядит. Хорошие манеры и все такое. Теперь никто не принял бы ее за дочь старика Джеррарда.
   — Значит, стала чем-то вроде леди?
   — Да. Думаю, из-за этого ей сейчас трудновато приходится в сторожке. Миссис Джеррард умерла несколько лет назад, а с отцом Мэри не ладит. Он фыркает по поводу ее образования, говорит, что она задается.
   Родди заявил с раздражением:
   — Люди никогда не думают о том, сколько причиняют вреда, давая кому-то «образование»! Часто это не доброта, а, наоборот, жестокость.
   Элинор, однако, думала о другом:
   — Судя по всему, она действительно часто бывает в господском доме. Я знаю, она читает вслух тете Лауре после того, как у той был удар.
   — А что, сиделка ей читать не может?
   — Сиделка О’Брайен, — ответила с улыбкой Элинор, — говорит с ирландским акцентом, от которого можно с ума сойти! Неудивительно, что тетя предпочитает Мэри.
   Пару минут Родди нервно расхаживал по комнате. Потом он сказал:
   — Знаешь, Элинор, я думаю, нам нужно съездить туда.
   В голосе Элинор прозвучало отвращение.
   — Из-за этого?..
   — Нет, нет, вовсе нет. А впрочем, черт побери, давай будем честными: да! Это мерзкая писулька, но в ней может быть и правда. Я имею в виду, что старушка здорово больна, а…
   — Родди взглянул на Элинор со своей обаятельной улыбкой, признавая несовершенство человеческой натуры, и закончил:
   — …а деньги имеют значение и для тебя и для меня, Элинор.
   — О да, — быстро согласилась она. Родди серьезно продолжал:
   — Не сочти меня таким уж расчетливым, но в конце концов тетя Лаура всегда сама говорила, что мы ее единственные родственники. Ты — ее племянница, дочь ее брата, а я племянник ее мужа. Она то и дело давала нам понять, что после ее смерти все перейдет к тебе или ко мне, а вероятнее всего — к нам обоим. И это большие деньги, Элинор.
   — Да, пожалуй, — задумчиво согласилась она.
   — Содержание Хантербери обходится недешево. Дядя Генри, когда он встретился с твоей тетей Лаурой, был человеком состоятельным. Да и она сама была богатой наследницей. Ей и твоему отцу досталось после родителей прекрасное состояние. Жаль, что твой отец так увлекся биржевыми спекуляциями.
   Элинор вздохнула.
   — Бедный папа, у него никогда не было делового чутья. Перед смертью денежные дела очень беспокоили его.
   — Да, твоя тетя Лаура оказалась более деловой. Она вышла за дядю Генри, они купили Хантербери, и она как-то говорила мне, что ей всегда везло с помещением капитала.
   — Дядя Генри по завещанию все оставил ей, не так ли.
   Родди кивнул:
   — Да, жаль, что он умер так скоро. А она так и не вышла замуж во второй раз. Верная душа, ничего не скажешь. И к нам всегда очень добра. Ко мне относилась так, словно я ее родной племянник. Если приходилось туго, она всегда меня выручала. К счастью, я не очень часто заставляю ее делать это.
   — Со мной она тоже была очень щедра, — с благодарностью вставила Элинор.
   — Тетя Лаура молодчина, — согласился Родди.
   — Но, видишь ли, Элинор, быть может, мы оба жили, ну… выше своих средств, что ли… Да и с работой тоже… Я, например, работаю у «Льюиса и Хьюма». Надрываться не приходится, и местечко это меня устраивает. Я сохраняю уважение к самому себе, ибо как-никак, а тружусь, но заметь, не беспокоюсь о будущем, потому что рассчитываю на тетю Лауру.
   Элинор вздохнула:
   — О нас тоже можно сказать, что мы пиявки.
   — Чепуха! Просто нам давали понять, что со временем у нас будут деньги. Естественно, это отражается на нашем поведении.
   Элинор раздумывала над чем-то.
   — Ведь тетя никогда не говорила нам конкретно, как она распорядится своими деньгами.
   — Да какое это имеет значение? Ведь мы собираемся пожениться, так что совершенно безразлично, поделит ли она состояние между нами или оставит его кому-то одному.
   Он с нежностью улыбнулся и добавил:
   — Все-таки хорошо, что мы любим друг друга. Ведь ты любишь меня, Элинор?
   — Да.
   Ответ ее прозвучал холодно, как по обязанности.
   — Да, — передразнил ее Родди.
   — Ты просто прелесть, Элинор. Этакая снежная королева, ледяная и недоступная. Наверное, за это я тебя и люблю.
   Элинор затаила дыхание, но голос ее звучал спокойно:
   — Вот как?
   — Да.
   — Родди нахмурился.
   — Некоторые женщины такие хваткие и наглые, просто до омерзения… или, наоборот, удержу не знают в своем собачьем обожании, ну, душат им человека, и только. Терпеть этого не могу! С тобой же я никогда ни в чем не уверен, в любой момент ты можешь окатить меня этим твоим холодным, отчужденным взглядом и заявить, что передумала, — и при этом даже глазом не моргнешь. Ты изумительна, Элинор. Такая законченная, изысканная, словно произведение искусства!.. Я думаю, наш брак будет очень счастливым… Мы любим друг друга, но не слишком. Мы хорошие друзья. В наших вкусах много общего. Мы знаем друг друга наизусть. Ты мне никогда не надоешь, потому что ты такая изменчивая, такая неуловимая. Я вот могу надоесть тебе, уж очень я заурядный.
   Элинор покачала головой.
   — Никогда ты не надоешь мне, Родди, никогда!
   Родди поцеловал ее и сказал:
   — Тетя Лаура неглупа и, наверное, сообразила, как у нас обстоит дело, хотя мы не были у нее с тех пор, как все между собой решили. Пожалуй, неплохой предлог поехать туда?
   — Да, я как раз думала… Родди закончил фразу за нее:
   — …что мы бываем там реже, чем могли бы. Мне это тоже приходило в голову. Когда у нее случился первый удар, мы приезжали почти каждую неделю, а теперь не были там почти два месяца…
   — Мы бы приехали немедленно, если бы она нас позвала.
   — Да, разумеется. И мы знаем, что за ней хороший уход, и сиделка О’Брайен нравится ей. Но все равно, может быть, мы были немного невнимательны. Я говорю сейчас без всякой мысли о деньгах.
   Элинор кивнула:
   — Я знаю.
   — Так что это гнусное письмо принесло какую-то пользу. Мы отправимся туда, чтобы защитить свои интересы. И еще потому, что действительно любим нашу дорогую старушку.
   Он чиркнул спичкой и, поджигая письмо, задумчиво проронил:
   — Интересно, чьих рук это дело?.. Кто-то «за нас», как мы говорили, когда были детьми. Что ж, всякое бывает… Матушка Джима Партингтона отправилась на Ривьеру, по уши влюбилась там в молодого врача-итальянца и оставила ему все состояние, до последнего фартинга. Джим с сестрами пробовали опротестовать завещание, да куда там…
   Элинор улыбнулась:
   — Тете Лауре нравится новый доктор, преемник доктора Рэнсома, но не до такой уж степени! Да и в этом противном письме говорится о девушке. Это, должно быть, Мэри.
   — Мы поедем туда и сами все увидим, — завершил разговор Родди.
 
 

II

   Сиделка О’Брайен, шурша всем, что было на ней накрахмаленного, проследовала из спальни миссис Уэлман в ванную комнату. Обернувшись через плечо, она сказала:
   — Сию минуту поставлю чайник. Вы ведь не откажетесь от чашечки чая.
   Сиделка Хопкинс и не собиралась отказываться:
   — Я, милочка, всегда не прочь выпить чашечку. Что может быть лучше чашки хорошего крепкого чая.
   О’Брайен, наполняя чайник водой и ставя его на газовую плитку, говорила:
   — У меня все в этом шкафу — чайничек для заварки, чашки, сахар, а Эдна приносит мне свежее молоко два раза в день. Ни к чему без конца звонить и беспокоить прислугу. А плитка здесь замечательная, чайник закипает моментально.
   О’Брайен была высокая рыжеволосая женщина лет тридцати, с ослепительно белыми зубами, веснушчатым лицом и милой улыбкой. Пациенты любили ее за бодрость и энергию. Хопкинс, медсестра, приходившая каждое утро, чтобы помочь в уходе за отличавшейся солидной комплекцией больной дамой, была добродушного вида женщина средних лет, производившая впечатление бойкой и смышленой.
   Сейчас она одобрительно говорила:
   — Этот дом поставлен как надо.
   Другая кивнула, соглашаясь.
   — Несколько старомодно кое-что, нет центрального отопления, но зато сколько угодно каминов, и девушки услужливы. Миссис Бишоп, домоправительница, держит горничных в ежовых рукавицах. Хопкинс фыркнула:
   — Эти теперешние девчонки сами не знают, чего хотят, а уж насчет работы…
   — Мэри Джеррард хорошая девушка, — примирительно заметила О’Брайен.
   — Просто не знаю, что миссис Уэлман делала бы без нее. Слышали, как она требовала ее сегодня? Ну, что же, девочка мила, и обращение у нее приятное.
   Хопкинс внесла свою лепту в беседу:
   — Мне жалко Мэри. Этот несносный старик, ее папаша, делает все, чтобы отравить ей жизнь.
   — Да уж, от старого черта доброго слова не дождешься, — согласилась О’Брайен.
   — А вот и чайник вскипел.
   Не прошло и минуты, как горячий крепкий чай уже дымился. Сиделки расположились за столом в комнате О’Брайен, соседней со спальней миссис Уэлман.
   — Мистер Уэлман и мисс Карлайл приезжают сегодня, — сообщила О’Брайен.
   — Утром пришла телеграмма
   — То-то я смотрю, — оживилась Хопкинс, — старая леди так возбуждена. Давненько они здесь не бывали, а?
   — Уже больше двух месяцев. Милый джентльмен мистер Уэлман только выглядит чересчур гордым.
   Хопкинс заявила:
   — А я видела недавно ее фотографию в «Тэтлер» — с подругой в Ньюмаркете.
   — Она ведь очень известна в обществе, правда? — поинтересовалась О’Брайен.
   — И всегда так чудно одета. Вы думаете, она действительно красивая?
   — Трудно сказать, ведь эти светские дамы так мажутся, что и не сообразишь, каковы они на самом деле. Я лично считаю, что по внешности она и в подметки не годится Мэри Джеррард.
   О’Брайен поджала губы и чуть-чуть склонила голову набок.
   — Тут вы, может, и правы, но Мэри не хватает стиля. На это Хопкинс назидательно заметила:
   — Были бы тряпки, стиль будет.
   Восседая над чашками с ароматным напитком, женщины ближе придвинулись друг к другу. О’Брайен рассказывала:
   — Странная вещь случилась сегодня ночью. Я, знаете, вошла часа в два, чтобы, как всегда, поудобнее устроить бедняжку, а она и не спит. Как только увидела меня, сразу заговорила: «Фотографию, дайте мне фотографию». Я, сами понимаете, отвечаю: «Конечно, миссис Уэлман, но, может, лучше подождать до утра?» А она все свое: «Нет, я должна взглянуть на нее сейчас». Тогда я спросила: «А где это фото? Вы ведь хотите одну из фотографий мистера Родерика?» Но она так странно сказала: «Кого? Родерика? Нет, Льюиса». А потом начала приподниматься на подушках, да с таким трудом… Я приподняла ее, она достала ключи из маленькой шкатулки, что стоит возле ее постели на столике, и велела мне открыть второй ящик конторки, а там и правда фотография, большая, в серебряной рамке. И такой, знаете, красивый мужчина! А через все фото написано «Льюис». Старомодное все, конечно, видно, он снимался много лет назад. Я принесла фотографию ей, и она смотрела на нее долго, долго. Потом вздохнула и сказала мне, чтобы я убрала ее назад. И, поверите ли, когда я обернулась, она уже спала, да так сладко, ровно младенец.
   — Думаете, это был ее муж? — с любопытством спросила Хопкинс.
   — Вовсе нет! Сегодня утром я мимоходом поинтересовалась у миссис Бишоп, как звали покойного мистера Уэлмана, и она сказала, что Генри.
   Женщины обменялись взглядами. У Хопкинс был длинный нос, и сейчас кончик его слегка подергивался от приятного возбуждения. Она размышляла вслух:
   — Льюис, Льюис… Что-то я не могу припомнить здесь таких.
   — Ведь это было много лет назад, милочка, — напомнила ей другая.
   — Верно, а я здесь недавно. И все-таки…
   О’Брайен повторила мечтательно:
   — Такой красивый мужчина. Похож, знаете, на кавалерийского офицера.
   Хопкинс прихлебывала свой чай.
   — Это очень интересно.
   Потом с глубоким вздохом завершила беседу:
   — Быть может, его убили на войне.
 
 

III

   Когда Хопкинс, приятно освеженная чаем и разговором на романтическую тему, наконец вышла из дома, ее догнала Мэри Джеррард.
   — Можно мне пойти в деревню вместе с вами, сестра?
   — Ну, разумеется, дорогуша.
   Мэри сказала, чуть задыхаясь:
   — Мне нужно поговорить с вами. Я так беспокоюсь, так беспокоюсь…
   Женщина постарше окинула ее добрым взглядом. В свои двадцать один год Мэри Джеррард была очаровательным созданием. Что-то в ее облике наводило на мысль о дикой розе: длинная гибкая шея, волосы цвета бледного золота и ярко-синие глаза.
   — А что случилось? — сочувственно спросила Хопкинс.
   — Да ничего особенного, просто время идет, а я ровно ничего не делаю. Миссис Уэлман была удивительно добра, дала мне такое дорогое образование. Я думаю, теперь мне уже пора начать самой зарабатывать на жизнь. Надо научиться чему-нибудь настоящему, понимаете.
   Собеседница кивнула, и Мэри продолжала:
   — Я пыталась объяснить это миссис Уэлман, но это так трудно… Она, кажется, просто не понимает меня. Все говорит, что времени еще сколько угодно.
   — Не забывайте, она очень больна, — вставила медсестра.
   Мэри залилась краской.
   — О, я знаю. Наверное, не надо приставать к ней. Но я так тревожусь, да и отец все время придирается ко мне. Без конца ворчит, что я строю из себя леди. Но я действительно хочу наконец делать что-то! Беда в том, что научиться чему-нибудь почти всегда дорого стоит. Я теперь неплохо знаю немецкий, и, может, это мне пригодится. А вообще-то мне хотелось бы стать медсестрой. Мне нравится ухаживать за больными.
   — Для этого нужно быть сильной, как лошадь, — трезво заметила Хопкинс.
   — А я сильная! И мне по-настоящему нравится это дело. Мамина сестра, которую я и не видела, ну, та, что уехала в Новую Зеландию, была медсестрой. Так что это у меня в крови.
   — Как насчет того, чтобы заняться массажем? — продолжала Хопкинс.
   — Этим можно недурно зарабатывать.
   Мэри, по-видимому, была в нерешительности.
   — Но ведь выучиться на массажистку дорого стоит, правда? Я надеялась… но мне просто стыдно быть такой жадной… Она уже столько сделала для меня.
   — Вы имеете в виду миссис Уэлман? Чепуха! По-моему, она обязана вам в этом помочь. Она дала вам шикарное образование, но на нем одном далеко не уедешь. Вы ведь не хотите стать учительницей?
   — Ну, для этого я недостаточно умна.
   — Ум уму рознь. Послушайтесь моего совета, Мэри: пока не торопитесь. Мне кажется, миссис Уэлман должна помочь вам в жизни на первых порах, и я не сомневаюсь, что именно так она и собирается поступить. Но дело в том, что она любит вас и не хочет расставаться с вами. Бедной старухе, наполовину парализованной, приятно видеть около себя хорошенькую молодую девушку. И вы действительно умеете правильно вести себя у постели больной, ничего не скажешь.
   — Если вы и впрямь думаете так, — тихо проговорила Мэри, — мне будет не так стыдно бездельничать. Милая миссис Уэлман… Я очень, очень люблю ее. Она всегда была так добра ко мне, и я сделаю для нее все на свете.
   Ответ Хопкинс прозвучал довольно сухо:
   — Тогда лучшее, что вы можете сделать, это оставаться там, где вы есть, и перестать трепыхаться. Это все скоро кончится. Она держится молодцом, но… У нее будет второй удар, а потом третий. Я-то насмотрелась на такие случаи. Так что терпение, душенька. Если вы скрасите старой леди последние дни ее жизни, — это будет доброе дело с вашей стороны. А потом найдется время подумать обо всем прочем.
   Они приближались к массивным чугунным воротам. С порога сторожки с видимым трудом, ковыляя, спускался пожилой сгорбленный мужчина. Хопкинс весело окликнула его:
   — Доброе утро, мистер Джеррард! Погода-то сегодня просто чудо, а?
   — Только не для меня, — проворчал старик Джеррард, искоса бросив на женщин недружелюбный взгляд.
   — Вам бы такой прострел, так вы бы…
   — Я думаю, это из-за того, что на прошлой неделе было сыровато. Если сейчас будет солнечно и сухо, все у вас как рукой снимет.
   Однако эти приветливые слова, казалось, привели старика в еще большее раздражение.
   — А, сиделки, медсестры, все вы на один лад. Наплевать вам на чужие страдания. Вот и Мэри тоже заладила одно: «Буду медсестрой, буду медсестрой». Это после всяких там французских и немецких заграниц…
   Мэри ответила резковато:
   — Меня вполне устроит работа в больнице!
   — Ну, а еще больше тебя бы устроило вообще ничего не делать, не так ли? Тебе бы только задирать нос да щеголять новыми замашками. Тоже мне, леди! Лентяйка ты, и больше ничего.
   У Мэри от обиды выступили на глазах слезы:
   — Это не правда, папа! Ты не имеешь права так говорить.
   Хопкинс вмешалась с подчеркнутым добродушием:
   — Ну, ну, это все от неважного самочувствия. Вы же на самом деле так не думаете, Джеррард. Мэри хорошая девушка и хорошая дочь.
   Старик взглянул на девушку чуть ли не с откровенной злобой.
   — Она мне не дочь теперь — со своим французским, и своей историей, и черт знает с чем еще! Тьфу.
   Он повернулся и вновь вошел в сторожку. У Мэри в глазах стояли слезы.
   — Видите, как с ним трудно? Никогда он по-настоящему не любил меня, даже когда я была маленькой. Только мама всегда заступалась за меня.
   Но медсестра торопилась на обход и поспешила расстаться с Мэри, бросив той на прощание несколько добрых, но ничего не значащих слов. Девушка осталась одна, чувствуя, что на душе у нее «тало еще тяжелее.

Глава вторая

 

I

   Миссис Уэлман лежала на старательно взбитых подушках. Глаза — еще почти такие же глубокие и синие, как у ее племянницы Элинор, — были устремлены в потолок. Это была крупная, полная женщина с красивым, пожалуй, несколько хищным профилем. Лицо ее отличалось выражением гордости и решительности.
   Взгляд больной поблуждал по комнате и остановился на фигуре у окна. Он приобрел мягкое, почти нежное выражение. После долгого молчания она позвала:
   — Мэри…