Страница:
Мы рассыпаемся в выражениях соболезнования, и Макс галантно предлагает наше такси. Он вернется в отель и приведет его сюда. Оно может сделать два рейса и забрать нас всех.
Предложение принимается с признательностью и глубокой благодарностью, и Макс отправляется.
Я братаюсь с французскими дамами, а Мак укрывается за непроницаемой стеной сдержанности. Он выдает голые «Oui» или «Non[33]» в ответ на любые попытки завязать беседу, и вскоре его милосердно оставляют в покое. Французские дамы проявляют очаровательный интерес к нашей поездке.
«Ah, Madame, vous faite le camping?[34]»
Я очарована этой фразой. Le camping![35] Это определенно относит наши приключения к области спорта!
Как приятно, говорит другая дама, заниматься le camping. Да, говорю я, это будет очень приятно.
Время идет, мы болтаем и смеемся. Внезапно, к моему полному изумлению, появляется раскачивающаяся Королева Мэри. За рулем Макс с сердитым лицом.
Я требую объяснить, почему он не привел такси.
«Потому что оно здесь», – в ярости отвечает Макс. И он драматически указывает пальцем на упрямую машину, во внутренности которой все еще с надеждой заглядывает худой сириец.
Хор удивленных восклицаний, а я понимаю, почему эта машина казалась такой знакомой. «Но, – восклицает французская дама, – это машина, которую мы наняли в отеле». Тем не менее, объясняет Макс, это наше такси.
Объяснения с Аристидом очень болезненны. Ни одна из сторон не желает понять точку зрения другой.
«Разве я не нанял такси и тебя на три месяца? – требует Макс. – И разве тебе надо было за моей спиной самым бесстыдным образом сдавать его другим?»
«Но, – говорит Аристид, весь оскорбленная невинность, – разве вы сами мне не сказали, что сегодня вам оно не понадобится? Естественно, тут у меня появился шанс получить дополнительно немного денег. Я договариваюсь с другом, и он везет эту компанию по Пальмире. Как это может повредить вам, если вы сами не хотите сидеть в машине?»
«Это вредит мне, так как, во-первых, мы так не договаривались, а во-вторых, теперь машине нужен ремонт и вполне вероятно, что завтра она не сможет двигаться дальше!»
«Ну, об этом, – говорит Аристид – вам нечего беспокоиться. Мы с другом, если понадобится, просидим над ней всю ночь».
Макс кратко отвечает, что им лучше так и поступить.
И в самом деле, на следующее утро верное такси ждет нас у дверей, с улыбающимся и по-прежнему не признающим своей вины Аристидом за рулем.
* * *
Сегодня мы приезжаем в Дейр-эз-Зор на Евфрате. Очень жарко. Город вонючий и непривлекательный. Services Speciaux[36] любезно предоставляет в наше распоряжение комнаты, так как здесь нет европейского отеля. За широким коричневым потоком реки красивый вид. Французский офицер мило осведомляется о моем здоровье и выражает надежду, что езда в эту жару не слишком тяжела для меня. «Madame Jaquot, жена нашего генерала, была completement knock out[37], когда она приехала».
Это определение поражает мое воображение. Я, в свою очередь, выражаю надежду, что не буду completement knock out к концу нашей разведки.
Мы покупаем овощи и огромное количество яиц и, нагрузив Королеву Мэри так, что пружины едва выдерживают, отправляемся, на этот раз начиная собственно разведку.
* * *
Бусейра! Здесь есть полицейский пост. На это место Макс возлагал большие надежды, так как это на слиянии Евфрата и Хабура. Римский Цирцезиум на противоположном берегу.
Бусейра, однако, разочаровывает. Нет признаков никаких древних поселений, кроме как римского времени, на которые мы смотрим с праведным отвращением. «Min Ziman er Rum», – говорит Хамуди, неприязненно покачивая головой, и я послушно, как эхо, вторю ему.
Потому что, с нашей точки зрения, римляне безнадежно современны – дети вчерашнего дня. Наши интересы начинаются во втором тысячелетии до н. э., с переменчивой судьбы хеттов, а в особенности мы хотим больше узнать о военной династии Митанни, пришлых искателей приключений, о которых мало что известно, но которые процветали в этой части мира, и чью столицу Вашшукканни еще предстоит идентифицировать. Правящая каста воинов, которые навязали свою власть этой стране, которые путем брачных союзов породнились с царским домом Египта и которые, видимо, хорошо понимали в лошадях, поскольку трактат по уходу и обучению лошадей приписывается некоему Кик-кули, человеку из рода Митанни.
И конечно, от этого периода в глубь веков, в сумрачные доисторические времена – времена без письменных памятников, когда только керамика и планировка домов, и амулеты, украшения и бусы остаются, чтобы быть немыми свидетелями той жизни, которой жили эти народы.
Поскольку Бусейра нас разочаровала, мы отправляемся в Меядин, дальше к югу, хотя тут у Макса особых надежд нет. После этого мы повернем к северу вверх по левому берегу реки Хабур.
Именно в Бусейре я впервые увидела Хабур, который до этого был для меня только названием, хотя и названием, многократно повторяемым Максом.
«Хабур – вот это место. Сотни теллей!»
Он продолжает: «А если мы не найдем то, что хотим, на Хабуре, обязательно найдем на Джаг-джаге! »
«Что, – спрашиваю я, в первый раз услышав это название, – что такое Джаг-джаг?»
Такое название кажется мне совершенно фантастическим.
Макс снисходительно говорит, что я, наверное, никогда не слыхала о Джаг-джаге. Очень многие не слыхали, признает он.
Я принимаю обвинение и добавляю, что пока он не упомянул о Хабуре, я не слыхала даже и о нем. Вот это удивляет его.
«Но неужели ты не знала, – говорит Макс в изумлении от моего потрясающего неведения, – что телль Халаф на Хабуре?»
Он почтительно понижает голос, говоря об этом знаменитом месте обнаружения доисторической керамики.
Я качаю головой и не решаюсь обратить его внимание на то, что не выйди я за него замуж, я, вполне возможно, никогда бы и не услышала о телле Халафе!
Я могу сказать, что попытки объяснить людям, где мы копаем, всегда связаны с большими трудностями.
Мой первый ответ обычно одно слово – «Сирия».
«О! – говорит уже немного смущенно средний собеседник, задавший вопрос. На его или ее лбу собираются морщины. – Да, конечно, Сирия... – Библейские воспоминания оживают. – Погодите, это же Палестина, да?»
«Это рядом с Палестиной, – говорю я одобрительно. – Знаете, дальше в глубь материка».
Это не слишком помогает, так как Палестина, которая для людей связана скорее с Библейской историей и Воскресной школой, чем с географическим положением, вызывает ассоциации чисто литературные и религиозные.
«Не могу точно себе представить, где она, – морщины углубляются, – а где приблизительно вы копаете – я имею в виду, около какого города?»
«Не около какого-нибудь города. Около границы Турции и Ирака».
Выражение беспомощности появляется на лице знакомого.
«Но все-таки вы должны же быть вблизи от какого-нибудь города!»
«Алеппо, – говорю я, – милях в двухстах оттуда».
Человек вздыхает и сдается. Затем, оживившись, спрашивает, что мы едим: «Наверное, одни финики?»
А когда я отвечаю, что баранину, цыплят, яйца, рис, фасоль, баклажаны, огурцы, апельсины по сезону и бананы, то на меня смотрят с осуждением и говорят: «Нельзя сказать, чтобы вам приходилось терпеть лишения!».
В Меядине начинается le camping[38].
Для меня ставят стул, и я величественно сижу посреди большого двора, или хана, в то время как Макс, Мак, Аристид, Хамуди и Абдулла борются с палатками, стараясь установить их.
Нет сомнений, что мне достается лучшая участь. Это исключительно занимательное зрелище. Дует сильный ветер пустыни, что отнюдь не помогает, а все участники на имеют опыта. Возносит мольбы о сострадании и милосердии Божьем Абдулла, требует помощи у всех святых армянин Аристид, дикие подбадривающие вопли и смех привносит Хамуди, яростные проклятия Макс. Только Мак трудится в молчании, правда, даже он иногда бурчит что-то шепотом.
Наконец все готово. У палаток несколько нетрезвый вид, какой-то не совсем правильный, но они поставлены. Мы все единодушно поносим повара, который вместо того, чтобы готовить еду, наслаждался зрелищем. Однако у нас есть очень полезные на такой случай консервы, которые мы открываем, чай готов, и вот, когда солнце садится, ветер стихает и неожиданно холодает, мы отправляемся спать. Это мой первый опыт запихивания себя в спальный мешок. Требуются совместные усилия – Макса и мои, но оказавшись наконец внутри, я чувствую себя сказочно удобно. Я всегда беру с собой одну действительно хорошую мягкую пуховую подушку – для меня в этом вся разница между уютом и бедственным существованием.
Я счастливо говорю Максу: «Я думаю, что мне нравится спать в палатке!»
Тут неожиданная мысль приходит мне в голову:
«Как ты думаешь, крысы или мыши или еще кто-нибудь не будут ночью по мне бегать?»
«Обязательно будут», – сонно и приветливо отвечает Макс.
Я начинаю обдумывать эту мысль и засыпаю, а проснувшись обнаруживаю, что уже пять утра – восход и пора вставать и начинать новый день.
* * *
Городища в непосредственной близости от Меядина оказываются малопривлекательными.
«Римские», – с отвращением бормочет Макс. Это с его стороны самая последняя степень осуждения. Подавляя остатки чувства, говорящего, что римляне были интересными людьми, я подражаю его тону, говорю «Римские» и выбрасываю подобранный мной черепок презираемой керамики. «Mir Ziman... er Rum», – говорит Хамуди.
Во второй половине дня мы отправляемся посетить американские раскопки в Доуре. Это очень приятный визит, и они очень любезны с нами. Однако я обнаруживаю, что мой интерес к находкам слабеет и что мне все труднее слушать или принимать участие в разговоре.
Их рассказ о трудностях, с которыми они первоначально столкнулись при найме рабочей силы, очень забавен.
Работать за плату в этой, от всего далекой части мира оказалось совершенно новой идеей. Все попытки экспедиции упирались в непонимание и глухой отказ. В отчаянии они обратились к французским военным властям. Последовал ответ – немедленный и эффективный. Французы арестовали две сотни, или сколько там было нужно, и доставили их на работу. Пленники были дружелюбны, в самом прекрасном настроении и, казалось, работали с удовольствием. Им было сказано вернуться на следующий день, но они не появились. Опять попросили французов помочь, и они опять арестовали рабочих. Опять люди работали с видимым удовольствием. Но опять-таки не появились снова, и снова пришлось прибегнуть к военному аресту.
В конце концов дело прояснилось.
«Разве вам не нравится у нас работать?»
«Нет, нравится, почему бы не нравиться? Дома нам делать нечего».
«Тогда почему вы не приходите каждый день?»
«Мы хотим прийти, но, естественно, мы должны ждать, когда аскеры (солдаты) придут за нами. Могу сказать, мы были очень возмущены, когда они не пришли за нами. Это их долг!»
«Но мы хотим, чтобы вы работали у нас без того, чтобы аскеры вас приводили».
«Что за странная идея!»
В конце недели им выдали плату, и это довершило их изумление.
Воистину, говорили они, они не в силах понять обычаи иностранцев.
«Французские аскеры здесь командуют. Естественно, их право забрать нас и отправить в тюрьму или послать копать для вас землю. Но почему вы даете нам деньги? За что эти деньги? В этом нет смысла!»
Однако в конце концов странные западные обычаи были приняты, хотя и с качанием головы и бормотанием. Раз в неделю им платили деньги, но некоторое недовольство аскерами осталось. Дело аскеров приходить за ними каждый день!
Правда это или нет, но история хороша! Мне бы только хотелось чувствовать себя менее тупой. Что такое со мной? Когда я попадаю обратно в лагерь, голова у меня кружится. Я измеряю температуру и обнаруживаю, что она 102о F! Кроме того, у меня болит где-то в середине и меня очень мутит. Я рада забраться в свой мешок и заснуть, отвергая всякую мысль об обеде.
* * *
Утром Макс выглядит встревоженным и спрашивает, как я себя чувствую. Я отвечаю со стоном: «Как умирающий!» Он выглядит еще более встревоженным. Он спрашивает, думаю ли я, что действительно заболела.
Я подтверждаю это предположение. У меня то, что в Египте называется «египетский желудок», а в Багдаде «багдадский желудок». Не очень забавно подхватить такое недомогание, когда ты в самой середине пустыни. Макс не может оставить меня одну, и все равно днем внутри палатки температура около 130о F! Разведка должна продолжаться. Я сижу скрючившись в машине, качаясь в лихорадочном бреду. Когда мы доезжаем до городища, я вылезаю и ложусь в том пятне тени, которую может дать высокий кузов Королевы Мэри, пока Макс и Мак бродят по городищу, исследуя его.
Честно говоря, следующие четыре дня это сплошной неослабевающий ад!
Одна из историй Хамуди кажется особенно подходящей к случаю – а именно о прелестной жене султана, которую он увез и которая дни и ночи воссылала жалобы Аллаху на то, что она осталась без подруг, совсем одна в пустыне. «И в конце концов Аллаху надоели ее причитания, и он послал ей подруг. Он послал ей мух!»
Я чувствую особую ненависть к этой прелестной леди за то, что она разгневала Аллаха! Весь день тучи мух, окружающие меня, не дают покоя.
Я горько сожалею, что вообще отправилась в эту экспедицию, и с трудом удерживаюсь, чтобы не сказать этого вслух.
После четырех дней только на жидком чае без молока я неожиданно оживаю. Жизнь снова прекрасна. Я съедаю колоссальную порцию риса с тушеными овощами, плавающими в жиру. Мне это кажется самым изысканным блюдом, какое я когда-либо пробовала!
После этого я взбираюсь на городище, у которого стоит наш лагерь – телль Сувар, на левом берегу Хабура. Здесь ничего нет вокруг – ни деревни, ни какого-нибудь жилья, даже шатров бедуинов.
Есть луна над нами, а под нами Хабур изгибается большой двойной петлей. Ночной воздух нежно пахнет после дневной жары.
Я говорю: «Какое чудесное городище! Нельзя ли нам копать здесь?» Макс грустно качает головой и произносит роковое слово.
«Римское».
«Как жаль. Это такое чудесное место».
«Я говорил тебе, – отвечает Макс, – что Хабур самое подходящее место! Сплошь телли по обоим берегам».
Несколько дней телли меня не интересовали, но я рада, что ничего интересного не пропустила.
«Ты уверен, что здесь нет того, что ты хочешь?» – спрашиваю я с надеждой. Телль Сувар мне очень нравится.
«Нет, конечно же, тут все есть, но оно все внизу. Нам пришлось бы копать вглубь сквозь римский слой. Мы можем найти что-нибудь лучше».
Я вздыхаю и шепчу: «Здесь так тихо и спокойно – ни души вокруг». В этот момент очень старый человек появляется совершенно из ниоткуда.
Откуда он пришел? Он медленно, неторопливо поднимается по склону городища. У него длинная белая борода и неописуемое чувство собственного достоинства.
Он вежливо приветствует Макса. «Как вы себя чувствуете?» «Хорошо, а вы?» «Хорошо». «Хвала Богу!» «Хвала Богу!»
Он садится рядом с нами. Наступает долгое молчание – вежливое молчание, предписываемое хорошими манерами, такое умиротворяющее после западной спешки.
Наконец старик спрашивает у Макса его имя. Макс говорит. Старик обдумывает его.
«Милван, – повторяет он, – Милван... Как светло! Как ярко! Как красиво!»
Он еще некоторое время сидит с нами. Затем, так же спокойно, как он появился, покидает нас. Больше мы никогда его не видим.
* * *
Теперь, поправившись, я действительно начинаю получать удовольствие. Каждое утро, едва рассветет, мы двигаемся в путь, обследуя каждое городище по пути, обходя его раз за разом по кругу и собирая черепки керамики. Затем наверху мы сравниваем результаты, а Макс отбирает те образцы, которые могут пригодиться, складывает их в полотняный мешочек и надписывает.
Между нами идет отчаянное состязание – у кого окажется главная находка дня.
Я начинаю понимать, почему у археологов привычка ходить, опустив взгляд к земле. Скоро, предчувствую я, я сама забуду, что можно смотреть вокруг или на горизонт. Я буду ходить, глядя под ноги, как будто только там может быть что-то представляющее интерес.
* * *
Я потрясена, как это часто бывало и раньше, принципиальной разницей между расами. Ничто не может различаться больше, чем отношение наших двух шоферов к деньгам. Абдулла едва ли пропускает хоть один день, не попросив аванс в счет своего заработка. Его бы воля, он получил бы авансом все сразу и, как я склонна думать, все это было бы истрачено меньше чем за неделю. С арабским размахом Абдулла спустил бы все в кофейнях. Он бы показал себя! Он бы «создал себе репутацию»!
Аристид, армянин, проявляет величайшее нежелание получить хотя бы пенни из своего жалованья: «Вы сберегите это для меня, Хвайа, до конца путешествия. Если мне будут нужны деньги на какие-нибудь мелкие расходы, я приду к вам». До сих пор он попросил всего четыре пенса из жалованья – купить пару носков!
Его подбородок теперь украшает пробивающаяся борода, отчего он делается уже совсем похожим на какой-то библейский персонаж. Так дешевле, объясняет он, если не бриться. Экономишь деньги, которые пошли бы на бритвенное лезвие. А здесь, в пустыне, это не имеет значения.
К концу путешествия Абдулла опять будет без гроша и, без сомнения, опять будет украшать собой берег в Бейруте, ожидая с арабским оптимизмом, что Божья милость пошлет ему новую работу. А у Аристида заработанные деньги останутся нетронутыми.
«А что ты хочешь с ними делать?» – спрашивает Макс.
«Они пойдут на то, чтобы купить такси получше», – отвечает Аристид.
«А когда у тебя будет такси получше?»
«Я буду зарабатывать больше, и у меня будет два такси».
Я легко могу себе представить, что, вернувшись в Сирию через двадцать лет, я увижу Аристида обладателем огромного богатства и большого гаража, живущим, очень может быть, в большом доме в Бейруте. И даже тогда, смею утверждать, он не станет бриться в пустыне, раз на этом экономится цена бритвенного лезвия.
А ведь Аристид вырос не среди своего народа. В один прекрасный день мы встречаем каких-то бедуинов и они окликают его, он им отвечает, размахивая руками и крича что-то приветливое.
«Это, – объясняет он, – племя Анаиза, я к нему принадлежу».
«Это как?» – спрашивает Макс.
И тут Аристид своим добрым, счастливым голосом, со спокойной, веселой улыбкой рассказывает свою историю. Историю маленького мальчика семи лет, которого со всей его семьей и другими армянскими семьями турки живыми бросили в глубокую яму. Их полили дегтем и подожгли. Его отец и мать, двое братьев и сестры – все заживо сгорели. А он, оказавшись под ними всеми, был еще жив, когда турки ушли, и позже его нашел кто-то из арабов Анаиза. Они взяли его с собой и приняли в племя Анаиза. Он вырос как араб, кочуя вместе с ними по пастбищам. Но когда ему исполнилось восемнадцать, он отправился в Мосул и там потребовал, чтобы ему выдали документы, подтверждающие его национальность. Он армянин, а не араб. И все же кровное братство сохранилось, и для племени Анаиза он все еще один из них.
* * *
Хамуди и Максу очень весело вместе. Они смеются, поют песни, обмениваются историями. Иногда, когда смех уж очень веселый, я требую перевод. Бывают моменты, когда я завидую тому, как они веселятся. Мак все еще отделен от меня непреодолимым барьером. Мы сидим рядом на заднем сиденье и молчим. Любое мое замечание оценивается в соответствии с его достоинством, и Мак поступает с ним соответственно. Никогда мне не приходилось чувствовать, что мой успех в обществе столь низок. Мак, со своей стороны, кажется вполне счастливым. Есть в нем некая прекрасная самодостаточность, которой я не могу не восхищаться.
* * *
Тем не менее, когда упаковавшись в спальный мешок на ночь, в уединении нашей палатки я обсуждаю с Максом события дня, я упорно утверждаю, что Мак не совсем человеческое существо!
Уж если Мак сам произносит какое-то замечание, то это, как правило, что-нибудь угнетающее. Враждебный критицизм, кажется, доставляет ему определенное унылое удовлетворение.
Сегодня я встревожена все возрастающей неуверенностью моей походки. Каким-то таинственным образом мои ноги, похоже, утратили согласованность. Меня удивляет определенный крен на левый борт. Вдруг это, со страхом размышляю я, первый симптом какой-то тропической болезни?
Я спрашиваю Макса, заметил ли он, что я не могу ходить по прямой.
«Но ведь ты никогда не пьешь, – отвечает он – Бог свидетель, – добавляет он укоризненно, – я изо всех сил старался приучить тебя».
Так возникает второй и при этом спорный вопрос. Каждый борется всю свою жизнь с какой-нибудь прискорбной неспособностью. В моем случае – это неспособность оценить ни табак, ни алкоголь.
Если бы только я могла заставить себя осуждать эти важнейшие продукты, мое самоуважение было бы спасено. Но нет, напротив, я с завистью смотрю на уверенных в себе женщин, стряхивающих пепел тут, там и повсюду; и я самым жалким образом слоняюсь по комнате в поисках места, где бы спрятать мой нетронутый бокал, когда я бываю приглашена на коктейли.
Настойчивость результата не дала. В течение шести месяцев я с религиозным упорством выкуривала по сигарете после ленча и после обеда, слегка давясь, откусывая частички табака и моргая, когда поднимающийся дым щипал мне глаза. Скоро, говорила я себе, я должна научиться любить курение. Я не научилась любить курить, а мое исполнение было жестоко раскритиковано как нехудожественное и неприятное для зрителя. Я признала свое поражение.
Когда я вышла замуж за Макса, мы в полной гармонии наслаждались радостями стола – ели разумно, но даже слишком хорошо. Он был расстроен, обнаружив, что моя способность оценить хорошие напитки, а по правде говоря, любые напитки, равно нулю. Он принялся за дело моего образования, настойчиво испытывая на мне клареты, бургундские, сотерны, грав, и уже с отчаяния токай, водку и абсент! В конце концов он признал поражение. Моей единственной реакцией было, что некоторые из них на вкус еще хуже других! С усталым вздохом Макс представил себе жизнь, в которой он будет осужден на постоянную борьбу за то, чтобы добывать мне в ресторане воду. Это, говорит он, состарило его на несколько лет.
Отсюда его замечание в ответ на мою попытку искать его сочувствия по поводу моей пьяной походки.
«Меня, – объяснила я, – как будто все время сносит влево».
Макс говорит, что, возможно, это одна из тех очень редких тропических болезней, которые различаются только именами тех, в честь кого они названы. Болезнь Стифенсона – или Хартли. Какая-нибудь такая, жизнерадостно продолжает он, которая может кончиться тем, что у тебя отвалятся один за другим пальцы на ногах.
Я обдумываю такую приятную перспективу. Затем мне приходит в голову взглянуть на туфли. Сразу же тайна раскрыта. Наружный край подошвы левой туфли и внутренний правой совершенно сношены. Пока я сижу, уставившись на подметки, полное объяснение рассветает передо мной. С тех пор как мы покинули Дейр-эз-Зор, я обошла по кругу примерно пятьдесят городищ – на разной высоте, по крутому склону, но всегда так, что холм был слева от меня. Все, что требуется – это ходить в обратную сторону, обходить насыпи справа, а не слева. И в конце концов мои туфли сносятся равномерно.
* * *
Сегодня мы приезжаем к теллю Аджаджа, бывшему Арбану, большому и важному теллю.
Где-то близко подходит основная дорога из Дейр-эз-Зора, так что мы чувствуем, что практически мы уже на большой дороге. Нам попадается три машины, все они несутся, как бешеные, в сторону Дейр-эз-Зора!
Небольшие кучки глиняных домов украшают собой телль, и разные люди приходят провести с нами время на этом большом городище. Это уже практически цивилизация. Завтра мы приедем в Хассеке, у слияния Хабура и Джаг-джага. Там мы будем в цивилизации. Это французский военный пост и важный город в этой части мира. Там я впервые увожу легендарную и давно обещанную реку Джаг-джаг. Я просто взволнованна.
* * *
Наш приезд в Хассеке полон впечатлений! Это непривлекательное место с улицами, несколькими лавками и почтой. Мы наносим два церемониальных визита – один к военным, один на почту.
Французский лейтенант очень любезен и готов помочь. Он предлагает свое гостеприимство, но мы уверяем его, что в наших палатках, поставленных у реки, вполне удобно. Мы, однако, принимаем приглашение на обед на следующий день. Почта, куда мы направляемся за письмами, оказывается более долгим делом. Почтмейстера нет на месте, и вследствие этого все заперто. Однако за ним отправляется мальчишка, и после соответствующей паузы (полчаса!) он появляется – сама любезность, приветствует наше прибытие в Хассеке, приказывает принести нам кофе и только после продолжительного обмена комплиментами переходит к самому делу – письмам.
«Но не стоит спешить, – говорит он, сияя. – Приходите завтра снова. Я буду рад снова принимать вас».
«Завтра, – говорит Макс, – нас ждет работа. Мы бы хотели получить письма сегодня».
Предложение принимается с признательностью и глубокой благодарностью, и Макс отправляется.
Я братаюсь с французскими дамами, а Мак укрывается за непроницаемой стеной сдержанности. Он выдает голые «Oui» или «Non[33]» в ответ на любые попытки завязать беседу, и вскоре его милосердно оставляют в покое. Французские дамы проявляют очаровательный интерес к нашей поездке.
«Ah, Madame, vous faite le camping?[34]»
Я очарована этой фразой. Le camping![35] Это определенно относит наши приключения к области спорта!
Как приятно, говорит другая дама, заниматься le camping. Да, говорю я, это будет очень приятно.
Время идет, мы болтаем и смеемся. Внезапно, к моему полному изумлению, появляется раскачивающаяся Королева Мэри. За рулем Макс с сердитым лицом.
Я требую объяснить, почему он не привел такси.
«Потому что оно здесь», – в ярости отвечает Макс. И он драматически указывает пальцем на упрямую машину, во внутренности которой все еще с надеждой заглядывает худой сириец.
Хор удивленных восклицаний, а я понимаю, почему эта машина казалась такой знакомой. «Но, – восклицает французская дама, – это машина, которую мы наняли в отеле». Тем не менее, объясняет Макс, это наше такси.
Объяснения с Аристидом очень болезненны. Ни одна из сторон не желает понять точку зрения другой.
«Разве я не нанял такси и тебя на три месяца? – требует Макс. – И разве тебе надо было за моей спиной самым бесстыдным образом сдавать его другим?»
«Но, – говорит Аристид, весь оскорбленная невинность, – разве вы сами мне не сказали, что сегодня вам оно не понадобится? Естественно, тут у меня появился шанс получить дополнительно немного денег. Я договариваюсь с другом, и он везет эту компанию по Пальмире. Как это может повредить вам, если вы сами не хотите сидеть в машине?»
«Это вредит мне, так как, во-первых, мы так не договаривались, а во-вторых, теперь машине нужен ремонт и вполне вероятно, что завтра она не сможет двигаться дальше!»
«Ну, об этом, – говорит Аристид – вам нечего беспокоиться. Мы с другом, если понадобится, просидим над ней всю ночь».
Макс кратко отвечает, что им лучше так и поступить.
И в самом деле, на следующее утро верное такси ждет нас у дверей, с улыбающимся и по-прежнему не признающим своей вины Аристидом за рулем.
* * *
Сегодня мы приезжаем в Дейр-эз-Зор на Евфрате. Очень жарко. Город вонючий и непривлекательный. Services Speciaux[36] любезно предоставляет в наше распоряжение комнаты, так как здесь нет европейского отеля. За широким коричневым потоком реки красивый вид. Французский офицер мило осведомляется о моем здоровье и выражает надежду, что езда в эту жару не слишком тяжела для меня. «Madame Jaquot, жена нашего генерала, была completement knock out[37], когда она приехала».
Это определение поражает мое воображение. Я, в свою очередь, выражаю надежду, что не буду completement knock out к концу нашей разведки.
Мы покупаем овощи и огромное количество яиц и, нагрузив Королеву Мэри так, что пружины едва выдерживают, отправляемся, на этот раз начиная собственно разведку.
* * *
Бусейра! Здесь есть полицейский пост. На это место Макс возлагал большие надежды, так как это на слиянии Евфрата и Хабура. Римский Цирцезиум на противоположном берегу.
Бусейра, однако, разочаровывает. Нет признаков никаких древних поселений, кроме как римского времени, на которые мы смотрим с праведным отвращением. «Min Ziman er Rum», – говорит Хамуди, неприязненно покачивая головой, и я послушно, как эхо, вторю ему.
Потому что, с нашей точки зрения, римляне безнадежно современны – дети вчерашнего дня. Наши интересы начинаются во втором тысячелетии до н. э., с переменчивой судьбы хеттов, а в особенности мы хотим больше узнать о военной династии Митанни, пришлых искателей приключений, о которых мало что известно, но которые процветали в этой части мира, и чью столицу Вашшукканни еще предстоит идентифицировать. Правящая каста воинов, которые навязали свою власть этой стране, которые путем брачных союзов породнились с царским домом Египта и которые, видимо, хорошо понимали в лошадях, поскольку трактат по уходу и обучению лошадей приписывается некоему Кик-кули, человеку из рода Митанни.
И конечно, от этого периода в глубь веков, в сумрачные доисторические времена – времена без письменных памятников, когда только керамика и планировка домов, и амулеты, украшения и бусы остаются, чтобы быть немыми свидетелями той жизни, которой жили эти народы.
Поскольку Бусейра нас разочаровала, мы отправляемся в Меядин, дальше к югу, хотя тут у Макса особых надежд нет. После этого мы повернем к северу вверх по левому берегу реки Хабур.
Именно в Бусейре я впервые увидела Хабур, который до этого был для меня только названием, хотя и названием, многократно повторяемым Максом.
«Хабур – вот это место. Сотни теллей!»
Он продолжает: «А если мы не найдем то, что хотим, на Хабуре, обязательно найдем на Джаг-джаге! »
«Что, – спрашиваю я, в первый раз услышав это название, – что такое Джаг-джаг?»
Такое название кажется мне совершенно фантастическим.
Макс снисходительно говорит, что я, наверное, никогда не слыхала о Джаг-джаге. Очень многие не слыхали, признает он.
Я принимаю обвинение и добавляю, что пока он не упомянул о Хабуре, я не слыхала даже и о нем. Вот это удивляет его.
«Но неужели ты не знала, – говорит Макс в изумлении от моего потрясающего неведения, – что телль Халаф на Хабуре?»
Он почтительно понижает голос, говоря об этом знаменитом месте обнаружения доисторической керамики.
Я качаю головой и не решаюсь обратить его внимание на то, что не выйди я за него замуж, я, вполне возможно, никогда бы и не услышала о телле Халафе!
Я могу сказать, что попытки объяснить людям, где мы копаем, всегда связаны с большими трудностями.
Мой первый ответ обычно одно слово – «Сирия».
«О! – говорит уже немного смущенно средний собеседник, задавший вопрос. На его или ее лбу собираются морщины. – Да, конечно, Сирия... – Библейские воспоминания оживают. – Погодите, это же Палестина, да?»
«Это рядом с Палестиной, – говорю я одобрительно. – Знаете, дальше в глубь материка».
Это не слишком помогает, так как Палестина, которая для людей связана скорее с Библейской историей и Воскресной школой, чем с географическим положением, вызывает ассоциации чисто литературные и религиозные.
«Не могу точно себе представить, где она, – морщины углубляются, – а где приблизительно вы копаете – я имею в виду, около какого города?»
«Не около какого-нибудь города. Около границы Турции и Ирака».
Выражение беспомощности появляется на лице знакомого.
«Но все-таки вы должны же быть вблизи от какого-нибудь города!»
«Алеппо, – говорю я, – милях в двухстах оттуда».
Человек вздыхает и сдается. Затем, оживившись, спрашивает, что мы едим: «Наверное, одни финики?»
А когда я отвечаю, что баранину, цыплят, яйца, рис, фасоль, баклажаны, огурцы, апельсины по сезону и бананы, то на меня смотрят с осуждением и говорят: «Нельзя сказать, чтобы вам приходилось терпеть лишения!».
В Меядине начинается le camping[38].
Для меня ставят стул, и я величественно сижу посреди большого двора, или хана, в то время как Макс, Мак, Аристид, Хамуди и Абдулла борются с палатками, стараясь установить их.
Нет сомнений, что мне достается лучшая участь. Это исключительно занимательное зрелище. Дует сильный ветер пустыни, что отнюдь не помогает, а все участники на имеют опыта. Возносит мольбы о сострадании и милосердии Божьем Абдулла, требует помощи у всех святых армянин Аристид, дикие подбадривающие вопли и смех привносит Хамуди, яростные проклятия Макс. Только Мак трудится в молчании, правда, даже он иногда бурчит что-то шепотом.
Наконец все готово. У палаток несколько нетрезвый вид, какой-то не совсем правильный, но они поставлены. Мы все единодушно поносим повара, который вместо того, чтобы готовить еду, наслаждался зрелищем. Однако у нас есть очень полезные на такой случай консервы, которые мы открываем, чай готов, и вот, когда солнце садится, ветер стихает и неожиданно холодает, мы отправляемся спать. Это мой первый опыт запихивания себя в спальный мешок. Требуются совместные усилия – Макса и мои, но оказавшись наконец внутри, я чувствую себя сказочно удобно. Я всегда беру с собой одну действительно хорошую мягкую пуховую подушку – для меня в этом вся разница между уютом и бедственным существованием.
Я счастливо говорю Максу: «Я думаю, что мне нравится спать в палатке!»
Тут неожиданная мысль приходит мне в голову:
«Как ты думаешь, крысы или мыши или еще кто-нибудь не будут ночью по мне бегать?»
«Обязательно будут», – сонно и приветливо отвечает Макс.
Я начинаю обдумывать эту мысль и засыпаю, а проснувшись обнаруживаю, что уже пять утра – восход и пора вставать и начинать новый день.
* * *
Городища в непосредственной близости от Меядина оказываются малопривлекательными.
«Римские», – с отвращением бормочет Макс. Это с его стороны самая последняя степень осуждения. Подавляя остатки чувства, говорящего, что римляне были интересными людьми, я подражаю его тону, говорю «Римские» и выбрасываю подобранный мной черепок презираемой керамики. «Mir Ziman... er Rum», – говорит Хамуди.
Во второй половине дня мы отправляемся посетить американские раскопки в Доуре. Это очень приятный визит, и они очень любезны с нами. Однако я обнаруживаю, что мой интерес к находкам слабеет и что мне все труднее слушать или принимать участие в разговоре.
Их рассказ о трудностях, с которыми они первоначально столкнулись при найме рабочей силы, очень забавен.
Работать за плату в этой, от всего далекой части мира оказалось совершенно новой идеей. Все попытки экспедиции упирались в непонимание и глухой отказ. В отчаянии они обратились к французским военным властям. Последовал ответ – немедленный и эффективный. Французы арестовали две сотни, или сколько там было нужно, и доставили их на работу. Пленники были дружелюбны, в самом прекрасном настроении и, казалось, работали с удовольствием. Им было сказано вернуться на следующий день, но они не появились. Опять попросили французов помочь, и они опять арестовали рабочих. Опять люди работали с видимым удовольствием. Но опять-таки не появились снова, и снова пришлось прибегнуть к военному аресту.
В конце концов дело прояснилось.
«Разве вам не нравится у нас работать?»
«Нет, нравится, почему бы не нравиться? Дома нам делать нечего».
«Тогда почему вы не приходите каждый день?»
«Мы хотим прийти, но, естественно, мы должны ждать, когда аскеры (солдаты) придут за нами. Могу сказать, мы были очень возмущены, когда они не пришли за нами. Это их долг!»
«Но мы хотим, чтобы вы работали у нас без того, чтобы аскеры вас приводили».
«Что за странная идея!»
В конце недели им выдали плату, и это довершило их изумление.
Воистину, говорили они, они не в силах понять обычаи иностранцев.
«Французские аскеры здесь командуют. Естественно, их право забрать нас и отправить в тюрьму или послать копать для вас землю. Но почему вы даете нам деньги? За что эти деньги? В этом нет смысла!»
Однако в конце концов странные западные обычаи были приняты, хотя и с качанием головы и бормотанием. Раз в неделю им платили деньги, но некоторое недовольство аскерами осталось. Дело аскеров приходить за ними каждый день!
Правда это или нет, но история хороша! Мне бы только хотелось чувствовать себя менее тупой. Что такое со мной? Когда я попадаю обратно в лагерь, голова у меня кружится. Я измеряю температуру и обнаруживаю, что она 102о F! Кроме того, у меня болит где-то в середине и меня очень мутит. Я рада забраться в свой мешок и заснуть, отвергая всякую мысль об обеде.
* * *
Утром Макс выглядит встревоженным и спрашивает, как я себя чувствую. Я отвечаю со стоном: «Как умирающий!» Он выглядит еще более встревоженным. Он спрашивает, думаю ли я, что действительно заболела.
Я подтверждаю это предположение. У меня то, что в Египте называется «египетский желудок», а в Багдаде «багдадский желудок». Не очень забавно подхватить такое недомогание, когда ты в самой середине пустыни. Макс не может оставить меня одну, и все равно днем внутри палатки температура около 130о F! Разведка должна продолжаться. Я сижу скрючившись в машине, качаясь в лихорадочном бреду. Когда мы доезжаем до городища, я вылезаю и ложусь в том пятне тени, которую может дать высокий кузов Королевы Мэри, пока Макс и Мак бродят по городищу, исследуя его.
Честно говоря, следующие четыре дня это сплошной неослабевающий ад!
Одна из историй Хамуди кажется особенно подходящей к случаю – а именно о прелестной жене султана, которую он увез и которая дни и ночи воссылала жалобы Аллаху на то, что она осталась без подруг, совсем одна в пустыне. «И в конце концов Аллаху надоели ее причитания, и он послал ей подруг. Он послал ей мух!»
Я чувствую особую ненависть к этой прелестной леди за то, что она разгневала Аллаха! Весь день тучи мух, окружающие меня, не дают покоя.
Я горько сожалею, что вообще отправилась в эту экспедицию, и с трудом удерживаюсь, чтобы не сказать этого вслух.
После четырех дней только на жидком чае без молока я неожиданно оживаю. Жизнь снова прекрасна. Я съедаю колоссальную порцию риса с тушеными овощами, плавающими в жиру. Мне это кажется самым изысканным блюдом, какое я когда-либо пробовала!
После этого я взбираюсь на городище, у которого стоит наш лагерь – телль Сувар, на левом берегу Хабура. Здесь ничего нет вокруг – ни деревни, ни какого-нибудь жилья, даже шатров бедуинов.
Есть луна над нами, а под нами Хабур изгибается большой двойной петлей. Ночной воздух нежно пахнет после дневной жары.
Я говорю: «Какое чудесное городище! Нельзя ли нам копать здесь?» Макс грустно качает головой и произносит роковое слово.
«Римское».
«Как жаль. Это такое чудесное место».
«Я говорил тебе, – отвечает Макс, – что Хабур самое подходящее место! Сплошь телли по обоим берегам».
Несколько дней телли меня не интересовали, но я рада, что ничего интересного не пропустила.
«Ты уверен, что здесь нет того, что ты хочешь?» – спрашиваю я с надеждой. Телль Сувар мне очень нравится.
«Нет, конечно же, тут все есть, но оно все внизу. Нам пришлось бы копать вглубь сквозь римский слой. Мы можем найти что-нибудь лучше».
Я вздыхаю и шепчу: «Здесь так тихо и спокойно – ни души вокруг». В этот момент очень старый человек появляется совершенно из ниоткуда.
Откуда он пришел? Он медленно, неторопливо поднимается по склону городища. У него длинная белая борода и неописуемое чувство собственного достоинства.
Он вежливо приветствует Макса. «Как вы себя чувствуете?» «Хорошо, а вы?» «Хорошо». «Хвала Богу!» «Хвала Богу!»
Он садится рядом с нами. Наступает долгое молчание – вежливое молчание, предписываемое хорошими манерами, такое умиротворяющее после западной спешки.
Наконец старик спрашивает у Макса его имя. Макс говорит. Старик обдумывает его.
«Милван, – повторяет он, – Милван... Как светло! Как ярко! Как красиво!»
Он еще некоторое время сидит с нами. Затем, так же спокойно, как он появился, покидает нас. Больше мы никогда его не видим.
* * *
Теперь, поправившись, я действительно начинаю получать удовольствие. Каждое утро, едва рассветет, мы двигаемся в путь, обследуя каждое городище по пути, обходя его раз за разом по кругу и собирая черепки керамики. Затем наверху мы сравниваем результаты, а Макс отбирает те образцы, которые могут пригодиться, складывает их в полотняный мешочек и надписывает.
Между нами идет отчаянное состязание – у кого окажется главная находка дня.
Я начинаю понимать, почему у археологов привычка ходить, опустив взгляд к земле. Скоро, предчувствую я, я сама забуду, что можно смотреть вокруг или на горизонт. Я буду ходить, глядя под ноги, как будто только там может быть что-то представляющее интерес.
* * *
Я потрясена, как это часто бывало и раньше, принципиальной разницей между расами. Ничто не может различаться больше, чем отношение наших двух шоферов к деньгам. Абдулла едва ли пропускает хоть один день, не попросив аванс в счет своего заработка. Его бы воля, он получил бы авансом все сразу и, как я склонна думать, все это было бы истрачено меньше чем за неделю. С арабским размахом Абдулла спустил бы все в кофейнях. Он бы показал себя! Он бы «создал себе репутацию»!
Аристид, армянин, проявляет величайшее нежелание получить хотя бы пенни из своего жалованья: «Вы сберегите это для меня, Хвайа, до конца путешествия. Если мне будут нужны деньги на какие-нибудь мелкие расходы, я приду к вам». До сих пор он попросил всего четыре пенса из жалованья – купить пару носков!
Его подбородок теперь украшает пробивающаяся борода, отчего он делается уже совсем похожим на какой-то библейский персонаж. Так дешевле, объясняет он, если не бриться. Экономишь деньги, которые пошли бы на бритвенное лезвие. А здесь, в пустыне, это не имеет значения.
К концу путешествия Абдулла опять будет без гроша и, без сомнения, опять будет украшать собой берег в Бейруте, ожидая с арабским оптимизмом, что Божья милость пошлет ему новую работу. А у Аристида заработанные деньги останутся нетронутыми.
«А что ты хочешь с ними делать?» – спрашивает Макс.
«Они пойдут на то, чтобы купить такси получше», – отвечает Аристид.
«А когда у тебя будет такси получше?»
«Я буду зарабатывать больше, и у меня будет два такси».
Я легко могу себе представить, что, вернувшись в Сирию через двадцать лет, я увижу Аристида обладателем огромного богатства и большого гаража, живущим, очень может быть, в большом доме в Бейруте. И даже тогда, смею утверждать, он не станет бриться в пустыне, раз на этом экономится цена бритвенного лезвия.
А ведь Аристид вырос не среди своего народа. В один прекрасный день мы встречаем каких-то бедуинов и они окликают его, он им отвечает, размахивая руками и крича что-то приветливое.
«Это, – объясняет он, – племя Анаиза, я к нему принадлежу».
«Это как?» – спрашивает Макс.
И тут Аристид своим добрым, счастливым голосом, со спокойной, веселой улыбкой рассказывает свою историю. Историю маленького мальчика семи лет, которого со всей его семьей и другими армянскими семьями турки живыми бросили в глубокую яму. Их полили дегтем и подожгли. Его отец и мать, двое братьев и сестры – все заживо сгорели. А он, оказавшись под ними всеми, был еще жив, когда турки ушли, и позже его нашел кто-то из арабов Анаиза. Они взяли его с собой и приняли в племя Анаиза. Он вырос как араб, кочуя вместе с ними по пастбищам. Но когда ему исполнилось восемнадцать, он отправился в Мосул и там потребовал, чтобы ему выдали документы, подтверждающие его национальность. Он армянин, а не араб. И все же кровное братство сохранилось, и для племени Анаиза он все еще один из них.
* * *
Хамуди и Максу очень весело вместе. Они смеются, поют песни, обмениваются историями. Иногда, когда смех уж очень веселый, я требую перевод. Бывают моменты, когда я завидую тому, как они веселятся. Мак все еще отделен от меня непреодолимым барьером. Мы сидим рядом на заднем сиденье и молчим. Любое мое замечание оценивается в соответствии с его достоинством, и Мак поступает с ним соответственно. Никогда мне не приходилось чувствовать, что мой успех в обществе столь низок. Мак, со своей стороны, кажется вполне счастливым. Есть в нем некая прекрасная самодостаточность, которой я не могу не восхищаться.
* * *
Тем не менее, когда упаковавшись в спальный мешок на ночь, в уединении нашей палатки я обсуждаю с Максом события дня, я упорно утверждаю, что Мак не совсем человеческое существо!
Уж если Мак сам произносит какое-то замечание, то это, как правило, что-нибудь угнетающее. Враждебный критицизм, кажется, доставляет ему определенное унылое удовлетворение.
Сегодня я встревожена все возрастающей неуверенностью моей походки. Каким-то таинственным образом мои ноги, похоже, утратили согласованность. Меня удивляет определенный крен на левый борт. Вдруг это, со страхом размышляю я, первый симптом какой-то тропической болезни?
Я спрашиваю Макса, заметил ли он, что я не могу ходить по прямой.
«Но ведь ты никогда не пьешь, – отвечает он – Бог свидетель, – добавляет он укоризненно, – я изо всех сил старался приучить тебя».
Так возникает второй и при этом спорный вопрос. Каждый борется всю свою жизнь с какой-нибудь прискорбной неспособностью. В моем случае – это неспособность оценить ни табак, ни алкоголь.
Если бы только я могла заставить себя осуждать эти важнейшие продукты, мое самоуважение было бы спасено. Но нет, напротив, я с завистью смотрю на уверенных в себе женщин, стряхивающих пепел тут, там и повсюду; и я самым жалким образом слоняюсь по комнате в поисках места, где бы спрятать мой нетронутый бокал, когда я бываю приглашена на коктейли.
Настойчивость результата не дала. В течение шести месяцев я с религиозным упорством выкуривала по сигарете после ленча и после обеда, слегка давясь, откусывая частички табака и моргая, когда поднимающийся дым щипал мне глаза. Скоро, говорила я себе, я должна научиться любить курение. Я не научилась любить курить, а мое исполнение было жестоко раскритиковано как нехудожественное и неприятное для зрителя. Я признала свое поражение.
Когда я вышла замуж за Макса, мы в полной гармонии наслаждались радостями стола – ели разумно, но даже слишком хорошо. Он был расстроен, обнаружив, что моя способность оценить хорошие напитки, а по правде говоря, любые напитки, равно нулю. Он принялся за дело моего образования, настойчиво испытывая на мне клареты, бургундские, сотерны, грав, и уже с отчаяния токай, водку и абсент! В конце концов он признал поражение. Моей единственной реакцией было, что некоторые из них на вкус еще хуже других! С усталым вздохом Макс представил себе жизнь, в которой он будет осужден на постоянную борьбу за то, чтобы добывать мне в ресторане воду. Это, говорит он, состарило его на несколько лет.
Отсюда его замечание в ответ на мою попытку искать его сочувствия по поводу моей пьяной походки.
«Меня, – объяснила я, – как будто все время сносит влево».
Макс говорит, что, возможно, это одна из тех очень редких тропических болезней, которые различаются только именами тех, в честь кого они названы. Болезнь Стифенсона – или Хартли. Какая-нибудь такая, жизнерадостно продолжает он, которая может кончиться тем, что у тебя отвалятся один за другим пальцы на ногах.
Я обдумываю такую приятную перспективу. Затем мне приходит в голову взглянуть на туфли. Сразу же тайна раскрыта. Наружный край подошвы левой туфли и внутренний правой совершенно сношены. Пока я сижу, уставившись на подметки, полное объяснение рассветает передо мной. С тех пор как мы покинули Дейр-эз-Зор, я обошла по кругу примерно пятьдесят городищ – на разной высоте, по крутому склону, но всегда так, что холм был слева от меня. Все, что требуется – это ходить в обратную сторону, обходить насыпи справа, а не слева. И в конце концов мои туфли сносятся равномерно.
* * *
Сегодня мы приезжаем к теллю Аджаджа, бывшему Арбану, большому и важному теллю.
Где-то близко подходит основная дорога из Дейр-эз-Зора, так что мы чувствуем, что практически мы уже на большой дороге. Нам попадается три машины, все они несутся, как бешеные, в сторону Дейр-эз-Зора!
Небольшие кучки глиняных домов украшают собой телль, и разные люди приходят провести с нами время на этом большом городище. Это уже практически цивилизация. Завтра мы приедем в Хассеке, у слияния Хабура и Джаг-джага. Там мы будем в цивилизации. Это французский военный пост и важный город в этой части мира. Там я впервые увожу легендарную и давно обещанную реку Джаг-джаг. Я просто взволнованна.
* * *
Наш приезд в Хассеке полон впечатлений! Это непривлекательное место с улицами, несколькими лавками и почтой. Мы наносим два церемониальных визита – один к военным, один на почту.
Французский лейтенант очень любезен и готов помочь. Он предлагает свое гостеприимство, но мы уверяем его, что в наших палатках, поставленных у реки, вполне удобно. Мы, однако, принимаем приглашение на обед на следующий день. Почта, куда мы направляемся за письмами, оказывается более долгим делом. Почтмейстера нет на месте, и вследствие этого все заперто. Однако за ним отправляется мальчишка, и после соответствующей паузы (полчаса!) он появляется – сама любезность, приветствует наше прибытие в Хассеке, приказывает принести нам кофе и только после продолжительного обмена комплиментами переходит к самому делу – письмам.
«Но не стоит спешить, – говорит он, сияя. – Приходите завтра снова. Я буду рад снова принимать вас».
«Завтра, – говорит Макс, – нас ждет работа. Мы бы хотели получить письма сегодня».