Страница:
Кристофер Хитченс
Последние 100 дней
Приносим огромную благодарность журналу Vanity Fair, где большая часть этой книги была опубликована в несколько иной форме.
Предисловие Грейдона Картера
Однажды весной[1] на званом ужине в Лос-Анджелесе ко мне подошел молодой актер Эмиль Хирш. Он знал, что я много лет работал с Кристофером Хитченсом, и ему хотелось поговорить об этом человеке с кем-нибудь, лично знавшим его. Хирш прочитал Hitch-22[2] и книгу о Киссинджере[3] и сказал мне, что все написанное Кристофером оказало на него колоссальное, ни с чем не сравнимое влияние. В течение нескольких месяцев после смерти Кристофера я общался со многими молодыми людьми, и все отмечали, что его книги проникают глубоко в душу. Я не преувеличу, сказав: мало кто, как Кристофер, умел вести с читателем задушевный разговор. Но вдобавок было еще нечто особенное в его дерзкой отваге, в реактивной работе ума, в сочетании дружелюбия и непредсказуемости – и это притягивало людей от двадцати до тридцати лет. Так в свое время привлекал Хантер С. Томпсон[4], оказавший сильнейшее влияние на предыдущее поколение. Эмиль Хирш спросил меня, не состоится ли какой-нибудь вечер памяти Кристофера, и я ответил, что предварительно мы планируем провести его в Нью-Йорке 20 апреля[5].
Вечер действительно состоялся 20 апреля в Большом зале Купер-Юнион в Гринвич-Виллидж. Мои коллеги по журналу Vanity Fair Эми Белл (редактор Кристофера в нашем журнале[6]) и Сара Маркс организовали чтения – каждый прочитал отрывок из книг Кристофера. Мы хотели, чтобы наша программа была теплой и проникнутой духом любви, но в то же время далекой от сентиментальности и позерства. Многие писатели пришли, чтобы отдать дань памяти Кристофера и высказать слова соболезнования его вдове Кэрол и троим детям. На церемонии выступили Мартин Эмис[7], Том Стоппард[8], Салман Рушди[9], Иэн Макьюэн[10] и Джеймс Фентон[11]. Пришли Анна Винтур[12], Дэвид Ремник[13], Джем Келли[14] и Рик Стенгел[15].
Присутствовали брат Кристофера Питер[16], Эндрю Салливен[17], Кристофер Бакли[18], Эндрю и Лесли Кокберн[19] с дочерью, замечательная актриса Оливия Уайлд[20]. Пришел брат Эндрю Патрик. Администрация президента Буша была представлена бывшим заместителем министра обороны Полом Вулфовицем[21]; его присутствие напомнило о причудливом повороте судьбы Кристофера – участии в иракской войне. Из Голливуда приехал Шон Пенн[22]. И мне было очень приятно увидеть юного мистера Хирша.
После окончания вечера участники собрались в находящемся поблизости ресторане Waverly Inn. Греясь на солнышке, мы вспоминали Кристофера за бокалом вина и сигаретами. У этого окрашенного скорбью дня возникло магическое свойство – он не заканчивался: вечер перешел в ночь, ночь – в утро, а мы, десяток или более осиротевших близких, все еще не расходились. Для нас вечер памяти Кристофера стал, как сказали бы в 1960-е гг., хеппенингом[23], и мы не скоро его забудем.
Кристофер был исключительным человеком – остроумным, обаятельным, сложным, безгранично преданным своим друзьям. Он обладал поразительной жаждой жизни, наслаждался сигаретами, виски, общением, прекрасными книгами, содержательной беседой. А главное, он бесконечно восхищался чудом бытия. Трудновато будет найти писателя, который за сорок лет создал бы такое количество статей, очерков и книг, как он. Он писал много, можно даже сказать, постоянно, и продолжал работать до самого конца. Кристофер писал быстро, часто без черновиков, сразу набело. Наверное, в глубине души он знал, что его присутствие на сцене закончится ко второму акту[24], и спешил взять от жизни все, что можно, – и все, что можно, отдать. Вспоминаю один совместный обед в 1991 г., в мою бытность редактором New York Observer. Эми Белл, Кристофер и я отправились перекусить в небольшой ресторанчик на Мэдисон (теперь его уже нет). Кристоферу нужно было сдавать статью в завтрашний номер. Перед обедом мы выпили виски, за обедом пару бокалов вина, после обеда по бокалу коньяка. Он всегда так и жил. Мы вернулись в редакцию, и он направился к своему шаткому столу и старенькой пишущей машинке Olivetti. И под стук клавиш он буквально за полчаса выдал нам великолепную статью в тысячу слов.
Кристофер стал одним из первых писателей, которых я пригласил к сотрудничеству, когда в 1992 г. пришел в Vanity Fair. За шесть лет до этого я просил его писать для Spy. Просьба была вежливо отклонена. Vanity Fair подкрепил мою инициативу предложением солидных гонораров, и, к моей огромной радости, Кристофер согласился и стал ведущим сотрудником журнала. Кроме Доминика Данна[25] (который умер в 2009 г.), ни один автор не оказался настолько тесно связан с журналом. Для Кристофера не существовало серьезных или несерьезных тем. За прошедшие двадцать лет он побывал практически во всех горячих точках нашей планеты. Ради хорошей статьи он был готов пойти на любые унижения и неудобства. Однажды я послал его в сражение с одним из самых дурацких законов, когда-либо принятых в Нью-Йорке, – законом, запрещающим ездить на велосипеде, не ставя ноги на педали. Рядом с колонкой Кристофера была помещена фотография: на ней он ехал по Центральному парку на маленьком велосипеде, задрав ноги в воздух, словно артист из московского цирка. По предложению Тома Хедли, правой руки Харольда Хейза из журнала Esquire[26], я отправил Кристофера на курс самосовершенствования, состоявший из трех частей, и там он подвергся мириадам процедур, начиная с освежения ротовой полости и прочих областей организма. Однажды я предложил ему отправиться к печально знаменитому зубному протезисту, которого за глаза называли «так, сяк и крак». Он начал было протестовать, но, подумав пару секунд, несколько нервически улыбнулся и промолвил: «Ну, за деньги…»
Кристофер был истинным интеллектуалом. Читая его статьи, ты чувствовал: он пишет для тебя и только для тебя. В результате многим читателям казалось, будто они знакомы с ним лично. Прогуливаясь с ним по улицам Нью-Йорка или находясь в аэропорту, я не мог отделаться от ощущения, будто сопровождаю кинозвезду. Кристофер не просто смело боролся с постигшей его болезнью: его отвага проявлялась в словах и мыслях. Он не боялся выйти за пределы уютного кокона общепринятого либерального мышления: явное доказательство тому – его выступления в пользу войны в Ираке[27]. В те дни многие друзья отвернулись от него. Но он не сложил руки. После его знаменитого выступления против матери Терезы[28] в 1995 г. один из наших редакторов, истинный католик, пришел в редакцию и заявил, что отказывается от подписки. «Вы не можете от нее отказаться, – сказал ему я. – Вы получаете журнал бесплатно». Много лет назад, во время кампании за импичмент Клинтона[29], Кристофер публично поскандалил со своим другом, Сиднеем Блюменталем[30], работавшим в Белом доме. Эта история вышла за пределы обычной ссоры, стала достоянием общественности, и Кристоферу предстояло выступить на телевидении в свою защиту. Он тогда адски плохо выглядел. Я предложил ему поехать в Нью-Йорк, чтобы привести себя в порядок и подготовиться к выступлению. Журнал взял на себя все расходы. Мы купили Кристоферу новый костюм, рубашки, галстуки – словом, все. Когда кто-то из отдела моды спросил, какой размер обуви он носит, Кристофер ответил, что не знает – ботинки, что на нем, он у кого-то позаимствовал.
Не могу перечислить всех интеллектуалов и близких друзей, которые оплакивали его уход. Их число не ограничивается теми, кто пришел на вечер его памяти. Кристофера любили женщины – среди них и миссис Винтур, – когда он был юным и когда утратил свежесть. Жена Кристофера, Кэрол, писательница, режиссер и легендарная хозяйка, знала, как нужно ухаживать за таким редким цветком, как ее муж. Она была рядом с ним и в здравии, и в болезни. Приглашение в их огромный дом в Вайоминге в штате Вашингтон было великой честью – вы становились частью их круга или хотя бы прикасались к нему. В 1990-е и 2000-е гг. мы проводили у них ужин для журналистов, выступающих против политики Белого дома, – Кристофер называл эти сборища «Салонами отверженных»[31]. У него можно было встретить кого угодно: судей Верховного суда, правых политиков, Барбру Стрейзанд[32], отъявленных «леваков»… Он был другом для всех, кто любил его друзей. И в результате друзей у него было немало.
Карьера Кристофера сложилась удачно – она началась острыми публикациями в британском журнале New Statesman[33] и продолжилась в Америке, где он где только ни писал – от Atlantic[34] и Harper’s[35] до Slate[36] и New York Times Book Review[37]. И везде его считали собственным корреспондентом. Он стал легендой среди ораторов и мог обсуждать что угодно с кем угодно. Он был удостоен множества премий (хотя не они питали его творчество), а в последнее десятилетие своей жизни написал несколько бестселлеров, в том числе прекрасно принятые публикой воспоминания Hitch-22, публикация которых наконец-то принесла достаток в семью. В последние недели жизни он узнал, что в его честь назван астероид. Он был благодарен за оказанную честь, особенно потому, что это слово по-гречески означает «подобный звезде», а еще потому, что астероиды могут летать свободно.
В памяти друзей навсегда останется легкое и тонкое чувство юмора Кристофера, его потрясающая и порой беспощадная память, не отказывавшая ему даже в сложнейших условиях ночной работы. И всем нам, читателям, Кристофер Хитченс всегда будет памятен благодаря словам, которые оставил после себя. Последние из написанных им, лишенные каких-либо сантиментов или жалости к себе, стали завершающими в его жизни. И при этом – лучшими.
Вечер действительно состоялся 20 апреля в Большом зале Купер-Юнион в Гринвич-Виллидж. Мои коллеги по журналу Vanity Fair Эми Белл (редактор Кристофера в нашем журнале[6]) и Сара Маркс организовали чтения – каждый прочитал отрывок из книг Кристофера. Мы хотели, чтобы наша программа была теплой и проникнутой духом любви, но в то же время далекой от сентиментальности и позерства. Многие писатели пришли, чтобы отдать дань памяти Кристофера и высказать слова соболезнования его вдове Кэрол и троим детям. На церемонии выступили Мартин Эмис[7], Том Стоппард[8], Салман Рушди[9], Иэн Макьюэн[10] и Джеймс Фентон[11]. Пришли Анна Винтур[12], Дэвид Ремник[13], Джем Келли[14] и Рик Стенгел[15].
Присутствовали брат Кристофера Питер[16], Эндрю Салливен[17], Кристофер Бакли[18], Эндрю и Лесли Кокберн[19] с дочерью, замечательная актриса Оливия Уайлд[20]. Пришел брат Эндрю Патрик. Администрация президента Буша была представлена бывшим заместителем министра обороны Полом Вулфовицем[21]; его присутствие напомнило о причудливом повороте судьбы Кристофера – участии в иракской войне. Из Голливуда приехал Шон Пенн[22]. И мне было очень приятно увидеть юного мистера Хирша.
После окончания вечера участники собрались в находящемся поблизости ресторане Waverly Inn. Греясь на солнышке, мы вспоминали Кристофера за бокалом вина и сигаретами. У этого окрашенного скорбью дня возникло магическое свойство – он не заканчивался: вечер перешел в ночь, ночь – в утро, а мы, десяток или более осиротевших близких, все еще не расходились. Для нас вечер памяти Кристофера стал, как сказали бы в 1960-е гг., хеппенингом[23], и мы не скоро его забудем.
Кристофер был исключительным человеком – остроумным, обаятельным, сложным, безгранично преданным своим друзьям. Он обладал поразительной жаждой жизни, наслаждался сигаретами, виски, общением, прекрасными книгами, содержательной беседой. А главное, он бесконечно восхищался чудом бытия. Трудновато будет найти писателя, который за сорок лет создал бы такое количество статей, очерков и книг, как он. Он писал много, можно даже сказать, постоянно, и продолжал работать до самого конца. Кристофер писал быстро, часто без черновиков, сразу набело. Наверное, в глубине души он знал, что его присутствие на сцене закончится ко второму акту[24], и спешил взять от жизни все, что можно, – и все, что можно, отдать. Вспоминаю один совместный обед в 1991 г., в мою бытность редактором New York Observer. Эми Белл, Кристофер и я отправились перекусить в небольшой ресторанчик на Мэдисон (теперь его уже нет). Кристоферу нужно было сдавать статью в завтрашний номер. Перед обедом мы выпили виски, за обедом пару бокалов вина, после обеда по бокалу коньяка. Он всегда так и жил. Мы вернулись в редакцию, и он направился к своему шаткому столу и старенькой пишущей машинке Olivetti. И под стук клавиш он буквально за полчаса выдал нам великолепную статью в тысячу слов.
Кристофер стал одним из первых писателей, которых я пригласил к сотрудничеству, когда в 1992 г. пришел в Vanity Fair. За шесть лет до этого я просил его писать для Spy. Просьба была вежливо отклонена. Vanity Fair подкрепил мою инициативу предложением солидных гонораров, и, к моей огромной радости, Кристофер согласился и стал ведущим сотрудником журнала. Кроме Доминика Данна[25] (который умер в 2009 г.), ни один автор не оказался настолько тесно связан с журналом. Для Кристофера не существовало серьезных или несерьезных тем. За прошедшие двадцать лет он побывал практически во всех горячих точках нашей планеты. Ради хорошей статьи он был готов пойти на любые унижения и неудобства. Однажды я послал его в сражение с одним из самых дурацких законов, когда-либо принятых в Нью-Йорке, – законом, запрещающим ездить на велосипеде, не ставя ноги на педали. Рядом с колонкой Кристофера была помещена фотография: на ней он ехал по Центральному парку на маленьком велосипеде, задрав ноги в воздух, словно артист из московского цирка. По предложению Тома Хедли, правой руки Харольда Хейза из журнала Esquire[26], я отправил Кристофера на курс самосовершенствования, состоявший из трех частей, и там он подвергся мириадам процедур, начиная с освежения ротовой полости и прочих областей организма. Однажды я предложил ему отправиться к печально знаменитому зубному протезисту, которого за глаза называли «так, сяк и крак». Он начал было протестовать, но, подумав пару секунд, несколько нервически улыбнулся и промолвил: «Ну, за деньги…»
Кристофер был истинным интеллектуалом. Читая его статьи, ты чувствовал: он пишет для тебя и только для тебя. В результате многим читателям казалось, будто они знакомы с ним лично. Прогуливаясь с ним по улицам Нью-Йорка или находясь в аэропорту, я не мог отделаться от ощущения, будто сопровождаю кинозвезду. Кристофер не просто смело боролся с постигшей его болезнью: его отвага проявлялась в словах и мыслях. Он не боялся выйти за пределы уютного кокона общепринятого либерального мышления: явное доказательство тому – его выступления в пользу войны в Ираке[27]. В те дни многие друзья отвернулись от него. Но он не сложил руки. После его знаменитого выступления против матери Терезы[28] в 1995 г. один из наших редакторов, истинный католик, пришел в редакцию и заявил, что отказывается от подписки. «Вы не можете от нее отказаться, – сказал ему я. – Вы получаете журнал бесплатно». Много лет назад, во время кампании за импичмент Клинтона[29], Кристофер публично поскандалил со своим другом, Сиднеем Блюменталем[30], работавшим в Белом доме. Эта история вышла за пределы обычной ссоры, стала достоянием общественности, и Кристоферу предстояло выступить на телевидении в свою защиту. Он тогда адски плохо выглядел. Я предложил ему поехать в Нью-Йорк, чтобы привести себя в порядок и подготовиться к выступлению. Журнал взял на себя все расходы. Мы купили Кристоферу новый костюм, рубашки, галстуки – словом, все. Когда кто-то из отдела моды спросил, какой размер обуви он носит, Кристофер ответил, что не знает – ботинки, что на нем, он у кого-то позаимствовал.
Не могу перечислить всех интеллектуалов и близких друзей, которые оплакивали его уход. Их число не ограничивается теми, кто пришел на вечер его памяти. Кристофера любили женщины – среди них и миссис Винтур, – когда он был юным и когда утратил свежесть. Жена Кристофера, Кэрол, писательница, режиссер и легендарная хозяйка, знала, как нужно ухаживать за таким редким цветком, как ее муж. Она была рядом с ним и в здравии, и в болезни. Приглашение в их огромный дом в Вайоминге в штате Вашингтон было великой честью – вы становились частью их круга или хотя бы прикасались к нему. В 1990-е и 2000-е гг. мы проводили у них ужин для журналистов, выступающих против политики Белого дома, – Кристофер называл эти сборища «Салонами отверженных»[31]. У него можно было встретить кого угодно: судей Верховного суда, правых политиков, Барбру Стрейзанд[32], отъявленных «леваков»… Он был другом для всех, кто любил его друзей. И в результате друзей у него было немало.
Карьера Кристофера сложилась удачно – она началась острыми публикациями в британском журнале New Statesman[33] и продолжилась в Америке, где он где только ни писал – от Atlantic[34] и Harper’s[35] до Slate[36] и New York Times Book Review[37]. И везде его считали собственным корреспондентом. Он стал легендой среди ораторов и мог обсуждать что угодно с кем угодно. Он был удостоен множества премий (хотя не они питали его творчество), а в последнее десятилетие своей жизни написал несколько бестселлеров, в том числе прекрасно принятые публикой воспоминания Hitch-22, публикация которых наконец-то принесла достаток в семью. В последние недели жизни он узнал, что в его честь назван астероид. Он был благодарен за оказанную честь, особенно потому, что это слово по-гречески означает «подобный звезде», а еще потому, что астероиды могут летать свободно.
В памяти друзей навсегда останется легкое и тонкое чувство юмора Кристофера, его потрясающая и порой беспощадная память, не отказывавшая ему даже в сложнейших условиях ночной работы. И всем нам, читателям, Кристофер Хитченс всегда будет памятен благодаря словам, которые оставил после себя. Последние из написанных им, лишенные каких-либо сантиментов или жалости к себе, стали завершающими в его жизни. И при этом – лучшими.
Июнь 2012Нью-Йорк
I
Я не раз просыпался с чувством, будто уже умер. Но мои ощущения в то июньское утро, когда я почувствовал себя запертым в собственном трупе, все же стали полной неожиданностью. Мне показалось, что меня выпотрошили, а потом грудь набили медленно застывающим цементом. Я слышал собственное дыхание, но не мог набрать воздух в легкие. Сердце билось то ли слишком сильно, то ли слишком слабо. Любое движение, даже микроскопическое, требовало тщательного обдумывания и планирования. Мне потребовались нечеловеческие усилия, чтобы пересечь номер нью-йоркского отеля и вызвать скорую помощь. Медики прибыли очень быстро, вели себя вежливо и профессионально. У меня было время удивиться, зачем им нужны такие экзотические ботинки и шлемы и столько оборудования, но теперь, вспоминая всю сцену целиком, я вижу: это был момент элегантного и необратимого перехода из мира здоровых за резкую границу страны недугов. Несколько часов потребовалось, чтобы привести мое сердце и легкие в рабочее состояние, а затем сотрудники печального пограничного поста передали мне приветы из прошлого и сообщили, что моя следующая остановка должна быть у онколога. Будущее мое окутала мрачная тень.
Накануне вечером я отмечал с друзьями в Нью-Хейвене успешный выход своей последней книги. А в конце того дня, ставшего столь отвратительным, мне, как предполагалось ранее, предстояло выступать в телепрограмме The Daily Show у Джона Стюарта, а затем в книжном магазине на 92-й улице, в Верхнем Ист-Сайде, вместе с Салманом Рушди. Колебания длились недолго, и вот мои конечные выводы: я не могу отменить эти встречи, подвести друзей и упустить возможность продать кучу собственных книжек. Я справился со всем этим так, что никто ничего не заметил, хотя меня дважды страшно вырвало прямо перед выступлением. Именно так ведут себя жители края недугов в безнадежных попытках хоть как-то уцепиться за прежнее место обитания.
Новая страна оказалась на удивление гостеприимной. Все ободрительно улыбаются, расизмом и не пахнет. В воздухе витает дух абсолютного равенства, а те, кто занимает высокое положение, явно добились этого своими заслугами и напряженным трудом. Шутки здесь так себе, о сексе никто не говорит, а кухня хуже любой, с какой мне только доводилось сталкиваться. В этой стране есть собственный язык – lingua franca[38], скучный и сложный, со множеством труднопроизносимых названий, таких как «ондансетрон» (лекарство от тошноты). Имеется немало экзотических действий, к которым еще предстоит привыкнуть. Например, официальное лицо, с которым ты встречаешься впервые в жизни, может вдруг изо всех сил ткнуть тебя пальцем в горло. Именно так я узнал, что рак уже распространился по моей лимфатической системе и один из деформированных красавцев-узлов, который располагался над правой ключицей, уже настолько велик, что его можно увидеть и прощупать. Не очень-то приятно, когда твой рак вот так запросто прощупывается. Особенно если на данном этапе никто не знает, каков его первоисточник. Карцинома ловко движется изнутри к поверхности. А вот диагностика и лечение идут в обратном направлении, причем зачастую слишком медленно и неловко. В мои ключицы впилась целая куча игл. Девиз местного Туморвилля[39] гласит: «Суть – это ткань»[40]. Мне сказали, что результат биопсии будет готов через неделю.
Выявление раковых клеток, полученных при первом анализе, заняло времени больше, чем открытие неприятной, но неизбежной истины. Когда я читал медицинские документы, то в глаза мне сразу бросилось слово «метастазирующий». Некто чужой поселился в моих легких и в моем лимфатическом узле. Базой его, как выяснилось спустя какое-то время, оказался мой пищевод. Мой отец тоже умер от рака пищевода – причем очень быстро. Ему было семьдесят девять. Мне – шестьдесят один. Если жизнь – это гонки, то очень скоро мне предстоит финишировать.
Накануне вечером я отмечал с друзьями в Нью-Хейвене успешный выход своей последней книги. А в конце того дня, ставшего столь отвратительным, мне, как предполагалось ранее, предстояло выступать в телепрограмме The Daily Show у Джона Стюарта, а затем в книжном магазине на 92-й улице, в Верхнем Ист-Сайде, вместе с Салманом Рушди. Колебания длились недолго, и вот мои конечные выводы: я не могу отменить эти встречи, подвести друзей и упустить возможность продать кучу собственных книжек. Я справился со всем этим так, что никто ничего не заметил, хотя меня дважды страшно вырвало прямо перед выступлением. Именно так ведут себя жители края недугов в безнадежных попытках хоть как-то уцепиться за прежнее место обитания.
Новая страна оказалась на удивление гостеприимной. Все ободрительно улыбаются, расизмом и не пахнет. В воздухе витает дух абсолютного равенства, а те, кто занимает высокое положение, явно добились этого своими заслугами и напряженным трудом. Шутки здесь так себе, о сексе никто не говорит, а кухня хуже любой, с какой мне только доводилось сталкиваться. В этой стране есть собственный язык – lingua franca[38], скучный и сложный, со множеством труднопроизносимых названий, таких как «ондансетрон» (лекарство от тошноты). Имеется немало экзотических действий, к которым еще предстоит привыкнуть. Например, официальное лицо, с которым ты встречаешься впервые в жизни, может вдруг изо всех сил ткнуть тебя пальцем в горло. Именно так я узнал, что рак уже распространился по моей лимфатической системе и один из деформированных красавцев-узлов, который располагался над правой ключицей, уже настолько велик, что его можно увидеть и прощупать. Не очень-то приятно, когда твой рак вот так запросто прощупывается. Особенно если на данном этапе никто не знает, каков его первоисточник. Карцинома ловко движется изнутри к поверхности. А вот диагностика и лечение идут в обратном направлении, причем зачастую слишком медленно и неловко. В мои ключицы впилась целая куча игл. Девиз местного Туморвилля[39] гласит: «Суть – это ткань»[40]. Мне сказали, что результат биопсии будет готов через неделю.
Выявление раковых клеток, полученных при первом анализе, заняло времени больше, чем открытие неприятной, но неизбежной истины. Когда я читал медицинские документы, то в глаза мне сразу бросилось слово «метастазирующий». Некто чужой поселился в моих легких и в моем лимфатическом узле. Базой его, как выяснилось спустя какое-то время, оказался мой пищевод. Мой отец тоже умер от рака пищевода – причем очень быстро. Ему было семьдесят девять. Мне – шестьдесят один. Если жизнь – это гонки, то очень скоро мне предстоит финишировать.