Кривин Феликс Давидович. Пан Пратхавец, рыцарь на белом коне

   - Слабовато, - откликнулся Кенгуру. - Наши были не в форме, а тут еще погода подкачала...
   - Нет, но все же было несколько дельных прыжков!
   О небе сразу как-то забыли. Опоссум и Кенгуру спорили о прыжках, Мешкопес, презиравший спорт за то, что он отвлекал умы от центральной проблемы питания, пытался перетянуть разговор в область насущных проблем. А Ехидна, которая тогда еще не была Ехидной, отчаянно подыскивала слова, в которых ее главная мысль прозвучала бы наиболее убедительно.
   - Вы просто не пробовали, - сказала она. - Если б вы хоть раз попробовали полететь, вы бы поняли, что это такое.
   Внезапно Кенгуру заинтересовался этой идеей. Это был чисто спортивный интерес, поскольку он ограничивался использованием крыльев в спорте, точнее - в прыжках на большие дистанции.
   - Тебе хорошо рассуждать, - сказал Кенгуру. - А как быть тем, у кого нет крыльев?
   - А вы б полетели?
   - Конечно, - сказал Кенгуру.
   - Еще бы! - ухмыльнулся Опоссум.
   - Не исключена возможность, - подтвердил Мешкопес.
   И Ехидна, которая тогда еще не была Ехидной, а была настоящей птицей, поверила им. Она распластала крылья и стала выдергивать из них перо за пером.
   - Это тебе, Кенгуру. Это тебе, Опоссум. Это тебе, Мешкопес.
   Она раздала свои перья, и сама осталась без ничего. Первым это заметил Опоссум.
   - Вы посмотрите на нее! - взвизгнул он и покатился от смеха с дерева. И все посмотрели и тоже покатились от смеха.
   Потому что птица, у которой выдраны перья, - не правда ли? - довольно смешное зрелище.
   - А когда же вы полетите? - спросила Ехидна, которая и теперь еще не была Ехидной.
   И сразу все вспомнили о своих перьях.
   Опоссум вставил себе перо в нос и полюбовался на себя в ближайшую лужу. Второе перо он заложил за ухо. Потом подумал и поменял эти перья местами.
   Кенгуру прыгал, размахивая перьями, но результаты были неутешительными - еще хуже, чем тогда, когда погода подкачала. А Мешкопес жевал перья и думал, что вряд ли они разрешат проблему питания.
   - Тьфу! - сказал Мешкопес и выплюнул невкусные перья.
   И все окружили ее, смешную, общипанную Ехидну, которая все еще не была Ехидной, и стали над ней потешаться.
   - Ну! - говорили они. - Чего ты сидишь? Лети в свое небо!
   А она не могла полететь, потому что у нее больше не было крыльев.
   Тогда Кенгуру поддел ее ногой и подбросил вверх, чтобы она полетела. И все сразу стали ее подбрасывать, а она все падала и падала назад, потому что у нее больше не было крыльев.
   - Да она же сама не умеет летать! - крикнул Опоссум. - Сама не умеет, а еще учит других!
   Небо и земля мелькали в ее глазах, смешиваясь в сплошную серую массу. И она подумала, что, может быть, действительно неба нет, а есть только дождь и слякоть, и эти ноги, которые пинают и швыряют ее? И, может, прав Опоссум, и прав Кенгуру, и прав Мешкопес со своей проблемой питания?
   Вот тогда, в этот самый момент, Ехидна стала превращаться в Ехидну. Она забилась в темную норку и старалась никому не показываться на глаза. Она научилась принюхиваться ко всему, как Мешкопес, и в случае чего сворачиваться клубком, как Опоссум.
   И вместо крыльев у нее появились колючки, острые колючки, совершенно бесполезные в небе, но порой очень нужные здесь, на земле.
   1966
   Я БЫЛ ТАРПАНОМ
   Я был тарпаном. Нас был целый табун, и мы неслись по степи, перемахивая через холмы и овраги. Земля пролетала у нас под ногами, и мы были свободны от нее, от земли, и от неба, стынущего над головой, и от скучного долга возвращаться домой, на конюшню. У нас не было дома, у нас ничего не было, чем стоило дорожить на земле.
   Мы неслись между степью и солнцем, испепеляющими друг друга вечным жаром любви, а может быть, ненависти. Мы неслись между двумя огнями, как стрела, пущенная нам вслед, или пуля, летящая нам навстречу. И на закате, когда, изнемогая, солнце и степь склонялись друг к другу, мы одни не чувствовали усталости.
   Мы ничего общего не имели с мустангами, с этими в прошлом домашними лошадьми, которые отказались ходить в узде, но не смогли отказаться от многих старых привычек. Мы никогда не были домашними. Мы всегда презирали узду, даже если она была из чистого золота.
   Мой друг Белогрив, который лучше меня разбирался в жизни, не раз говорил:
   - У послушной скотины сена полные закрома, но ноги ее опутаны толстой веревкой. Желудок у нас один, а ног вон сколько, о чем же мы должны больше думать?
   И, вместо ответа, Белогрив отрывал от земли свои ноги и уносился в степь, увлекая нас за собой.
   Белогрив был самым лучшим из нас. Это понимали все, особенно Рыжая Кобылица.
   Сейчас даже странно об этом вспоминать. Белогрива давно нет, и давно нет Рыжей Кобылицы, и из всех тарпанов остался только я, да и то этому никто не поверит. "Тарпан? - спросят. - А что это такое - тарпан?"
   Но я был тарпаном! И Рыжая Кобылица - это не выдумка, потому что мы ее любили все, все до одного - до того одного, которого она любила.
   И, конечно, это был Белогрив.
   Та ночь застала нас посреди степи, и мы жались друг к другу, стараясь укрыться от зябкого ветра. И тут я увидел, как Рыжая Кобылица подошла к Белогриву и положила ему на спину свою красивую голову.
   - Холодно? - спросил Белогрив.
   - Нет, - она сказала и закрыла глаза.
   - Устала? - спросил Белогрив.
   - Нет, - сказала Рыжая Кобылица.
   И вот Белогрив, который так хорошо разбирался в жизни, на этот раз стал в тупик.
   - Тогда я не понимаю... - сказал он и замолчал.
   Рыжая Кобылица не отходила от него, и голова ее была у него на спине, и глаза ее были закрыты.
   Мы все, сколько нас было в табуне, смотрели на них, но никто не решился им помешать.
   - А если я не могу без тебя... - сказала Рыжая Кобылица.
   - Глупости, - сказал Белогрив. - Ты просто устала.
   - Но ты меня любишь?
   - Нет. Все это глупости.
   Подумать только, что их давно уже нет - ни Белогрива, ни Рыжей Кобылицы. И какое имеет значение, кто кого любил, если их давно уже нет, если от них ничего не осталось?
   Но тогда это имело значение. Тогда Рыжая Кобылица сняла голову с его спины и побрела прочь. Она уходила в степь, а мы смотрели ей вслед, и никто не окликнул ее, никто не пошел за нею.
   Мы смотрели ей вслед и не сразу заметили, что за нею движутся какие-то тени. Они двигались с разных сторон, постепенно смыкаясь вокруг нее.
   - Волки! - крикнул кто-то из нас, но никто не двинулся с места. Мы смотрели на нее, и сердца наши обливались кровью, потому что все мы ее любили. Все, кроме одного.
   И вдруг он, этот один, сорвался с места и поскакал по степи. Он бежал так, как умел бежать только он - почти не касаясь земли, распластавши на ветру белую гриву.
   Там он и погиб - рядом с нею, с той, которую не любил.
   - Ты меня любишь?
   - Нет. Все это глупости.
   Не знаю, быть может, с тех пор нами овладел страх, и нас все чаще настигали пули и стрелы. Мы уже не летели над землей, а прижимались к ней, выбирая места пониже, чтобы не так бросаться в глаза. Но нас все равно находили и все равно убивали. А потом я остался один...
   Но я был, был тарпаном! Я не знал ни этой конюшни, ни этой телеги, я скакал между степью и солнцем, раскаляясь от зноя и бега и видя впереди только степь... И Белогрив - это вовсе не выдумка, и Рыжая Кобылица - не выдумка, и все мы, сколько нас было, не выдумка, не выдумка!
   Все-таки когда-то я был тарпаном!
   1966
   ЗАМОК АГУТИ
   Мелкий грызун Шиншилла был, безусловно, прав, говоря, что заяц Агути парит в небесах, витает в облаках, что он обитает в воздушных замках. Заяц Агути действительно обитал в этих замках. Он проводил в них все время, за исключением тех немногих часов, которые требуются, чтобы пощипать траву, сбежать от охотника, а также побеседовать с мелким грызуном Шиншиллой.
   Замок Агути стоял на горе, вернее, над горой, посреди голубого облака. Некоторые считают, что голубой цвет - это слишком старо и сентиментально, что сейчас больше в моде серые облака, но заяц Агути выбрал именно это облако, потому что был и сам чуточку сентиментален, за что мелкий грызун Шиншилла всячески его порицал.
   Замок Агути был самым настоящим, хотя и воздушным замком, со всеми этими ходами и переходами, а также главным входом, у которого сидели огромные львы, разумеется, не каменные, а живые. Они были привязаны к зайцу, как собаки (чего нельзя сказать о собаках, преследовавших его на земле), но охраняли львы не зайца Агути, они охраняли прекрасную Корзель.
   - Либо корову, либо газель, - возражал по этому поводу Шиншилла, мелкий грызун. - Ты, Агути, всегда все перекручиваешь.
   Бедный Шиншилла, он умел мыслить только логически, у него все было или - или, третьего не дано. И он не в состоянии был понять, что тому, кто живет в воздушных замках, дано третье, и это третье - Корзель, а совсем не газель и, уж конечно, не корова.
   Красавица Корзель была пленница этого страшного Бегелопа, который украл ее у родителей, чтобы добиться ее любви. Но она не могла его полюбить, потому что у него был слишком толстый живот и слишком тонкие ноги. И, кроме того, он так страшно разевал свою пасть, что нет, конечно, Корзель не могла полюбить Бегелопа.
   - Либо бегемота, либо антилопу, - возражал мелкий грызун Шиншилла, верный принципу, что третьего не дано.
   Еще как дано! Еще как было дано, когда Бегелоп явился среди ночи, схватил красавицу Корзель и утащил ее в свою берлогу! В этой берлоге он сообщил ей о своей любви и потребовал немедленной взаимности, но она не знала, что такое любовь, а он не мог ей этого объяснить, потому что у него была слишком большая пасть и слишком тонкие ноги.
   - Это же так просто, - растолковывал ей Бегелоп. - Ты берешь и любишь меня, а я беру и люблю тебя, и значит, оба мы любим друг друга.
   Но она не понимала, что значит - любить.
   - Ну как тебе сказать? - пытался сказать Бегелоп. - Это когда посмотришь - и сразу почувствуешь. Посмотри на меня. Ну? Чувствуешь?
   Но она ничего не чувствовала.
   Тогда Бегелоп позвал своего приятеля Уткорога.
   - Либо утконоса, либо носорога, - вставил Шиншилла.
   Нет, он позвал именно Уткорога и попросил, чтобы тот объяснил подоходчивей, что такое любовь.
   - Любовь... - сказал Уткорог и почесал себя рогом под мышкой. Любовь... - сказал он и почесал себя еще где-то. - Любовь...
   Больше он ничего не сказал. Он только говорил "любовь" и чесался в разных местах, но в этом не было ничего вразумительного.
   Красавица Корзель смотрела на Уткорога и не могла понять, что такое любовь, потому что он слишком много чесался и у него был этот дурацкий рог, и он не мог сказать больше одного слова.
   Тогда Бегелоп позвал Ягудила.
   - Либо ягуара, либо крокодила.
   Тогда Бегелоп позвал Ягудила, и тот приполз, длинный такой и пятнистый, как выкрашенное бревно, и лежал, как бревно, пока Бегелоп объяснял ему, что от него требуется, и только широко раскрывал свою пасть, словно соревнуясь в этом с Бегелопом. И когда Ягудил наконец все усвоил, он так посмотрел на Корзель, что она испугалась и, уж конечно, не могла понять, что такое любовь.
   И вот тогда, только тогда Бегелоп позвал зайца Агути. И заяц Агути пришел, и шерсть его блестела, как золото, а глаза сияли, как звезды.
   Заяц Агути посмотрел на красавицу Корзель и сразу забыл все, что знал прежде, и вспомнил то, чего не знал никогда.
   - Знаешь ли ты, как рождается луна? - спросил заяц Агути. - Она рождается, как серп, который не знал любви, потом она растет и становится похожей на сердце, которому не хватает его половины, а потом находит свою половину и становится полной, как два сердца, слившиеся в одно.
   Заяц Агути был немножко сентиментален, и потому он так говорил.
   - Знаешь ли ты, как вырастает цветок? - спросил заяц Агути. - Сначала он прозябает в земле, но потом пробивается к свету и видит небо над своей головой. И он вдруг понимает, что теперь ему не жить без неба, что теперь их будет двое, только двое на всей земле.
   Бегелоп слушал зайца Агути и пытался запомнить его слова, чтобы потом сказать их Корзели.
   - Знаешь ли ты, как возникает любовь? - тихонько повторял он вслед за зайцем Агути. - Она возникает внезапно, и никто не может сказать, откуда она взялась, как никто не может сказать, откуда луна в небе и цветы на земле. Но когда она приходит, без нее уже невозможно жить, как нельзя жить без луны и цветов, как нельзя жить без тебя, Корзель, потому что ты самая прекрасная...
   Вот что сказал заяц Агути, и хотя это было сентиментально. Корзель опустила глаза и ей захотелось услышать еще что-нибудь в этом роде, потому что она поняла, что такое любовь.
   - Наконец-то ты поняла! - радовался Бегелоп. - Теперь ты, заяц, можешь идти, больше ты нам не нужен.
   - Нет, он нужен, - сказала красавица Корзель. - Он нужен, потому что только с ним я понимаю любовь, а без него мне снова будет ничего не понятно.
   Услышав, что он нужен, заяц Агути почувствовал в себе такую силу, какой не чувствовал никогда.
   - Да, Бегелоп, - сказал он, - я нужен, а ты не нужен. И можешь убираться отсюда и не попадаться мне на глаза.
   И услышав, что он не нужен, Бегелоп почувствовал в себе такую слабость, какой никогда не чувствовал, и он встал и ушел из собственной берлоги.
   Это было именно так, хотя Шиншилла, мелкий грызун, этому не поверил.
   - Либо ты ушел, либо она ушла... Но чтоб ушел Бегемот... - так он по-своему назвал Бегелопа.
   И когда Бегелоп ушел, заяц Агути взял Корзель и повел ее в свой замок. Он бросил к ее ногам все облака, и она ступала по ним, и ей было радостно, как бывает радостно, когда ступаешь по облакам. И заяц Агути шел рядом с ней, и это было самое лучшее, что можно придумать.
   Там они с тех пор и живут, и их охраняют огромные львы, послушные и верные, как собаки. Они живут посреди голубого облака, и по ночам у них в замке зажигаются звезды - вот эти звезды, которые видны с земли.
   А когда заяц Агути щиплет траву или спасается от охотников, он знает, что там, высоко, у него есть замок, где его ждет красавица Корзель.
   - Либо корова, либо газель, - поправляет Шиншилла.
   Мелкий грызун, что знает он о воздушных замках? Что знает он о цветах, которые выбиваются из подземелья, чтобы увидеть небо над своей головой?
   1966
   ПАН ПРАТХАВЕЦ
   Есть в Польше город, и в этом городе есть дом, в котором помнят о пане Пратхавце. Больше о нем уже нигде не помнят. Потому что в жизни все забывается, и странно думать, что пан Пратхавец мог стать каким-нибудь исключением. О нем тоже забыли - и все. Пшепрашем, пане, не впадайте в отчаянье, не сердитесь, пане, как вас там зовут?
   Но есть в Польше город, и в этом городе есть дом, в котором помнят о пане Пратхавце.
   - О, пан Пратхавец! - говорят в этом доме. - Это замечательный пан. В свое время о нем писали во всех учебниках зоологии. И это ничуть не вскружило ему голову - нет, нет, пан Пратхавец не из тех, он принципиально не читает учебников!
   О нем говорят: пан Пратхавец - это рыцарь на белом коне. Помните, как он полюбил прекрасную Гирудину и ушел за ней на край света? Он оставил все - нужно побывать в Польше, чтобы понять, как много он здесь оставил. Он оставил этот лес с высокими, прямыми, как мачта, деревьями, каждое из которых растет само по себе, вежливо ни с кем не соприкасаясь и чутко оберегая свою независимость. Он оставил землю, по которой привык ходить, и небо, которым привык любоваться. Он оставил любимый город Краков с его шумной торговой площадью и старой божницей Казимежской. Потому что пани Гирудина была необыкновенная пани, и о ней тоже писали в учебниках зоологии.
   Это случилось так.
   Пан Пратхавец возвращался домой после битвы, которую вели между собой брюхоногие и головоногие. Пан Пратхавец не принадлежал ни к тем, ни к другим, но он любил битвы и всюду, где мог, принимал в них участие. Головоногие победили брюхоногих, доказав тем самым, что сила не в брюхе, а в голове, хотя на самом деле сила была в пане Пратхавце. Это он воевал за головоногих, и это он победил.
   Пан Пратхавец ехал на своем белом коне, держа путь на Краков, где ему готовился пышный прием в Королевском дворце. (Вы были в Королевском дворце? Красиво, хотя, правда, уже не то: слишком много экскурсоводов).
   И вот где-то в пути, не доезжая до Кракова, пан Пратхавец встретил прекрасную Гирудину.
   Она сидела у дороги и обрывала клевер, тот самый, о котором польский мудрец сказал, что если всю землю засадить клевером, можно сделать счастливыми всех людей. Гирудина сидела и обрывала клевер, потому что тоже хотела быть счастливой.
   Пап Пратхавец окинул взглядом клеверные поля и сразу нашел то, что нужно.
   - Ах! - сказала прекрасная Гирудина и, потому что клевер уже начал действовать, добавила: - Я такая счастливая!
   Пан Пратхавец хотел тоже что-то сказать, но пауза была слишком короткой.
   - Я вас люблю, пане Пратхавец, - сообщила Гирудина. - Я вас люблю больше, чем любила Омара, Кальмара, а также Трепанга, Камбануса и Плавунца.
   - И вы действительно любили всех этих панов? - деликатно осведомился пан Пратхавец.
   - Ах, пане Пратхавец, не будем о них вспоминать! Это была не любовь, это было сплошное разочарование. Пан Омар оказался глуп, как Кальмар, пан Кальмар холоден, как Камбанус... Об остальных и говорить нечего...
   Пан Пратхавец, который привык быть в первых рядах, вдруг почувствовал себя в самом конце длинной очереди. Он хотел сесть на коня и уехать, но... Белый конь жевал клевер и был счастлив. Гирудина жевала клевер и была счастлива. Пан Пратхавец сорвал себе листок клевера и посадил на коня прекрасную Гирудину.
   Пан Пратхавец! Где ты, пан Пратхавец?
   - Здесь я! - пан Пратхавец вылез из-под камня, под которым дремал последние два часа, и уставился на свою подругу. - Ну, чего тебе?
   Прекрасная Гирудина была особенно прекрасна в гневе, и, кажется, она понимала это.
   - Чучело, - сказала она. - Ты посмотри, на кого ты похож!
   Нет, пан Пратхавец не был ни на кого похож, он всегда отличался своей индивидуальностью.
   - Не сердись, - сказал он, когда любой другой сказал бы на его месте: "Заткни глотку!", и, вместо принятого в подобных случаях: "Старая ведьма", добавил: - Родная моя!
   - Идиот! - сказала пани Гирудина.
   На это можно было бы многое возразить, но пан Пратхавец молчал, утверждая свою индивидуальность.
   Ну и что? Что с того, что прекрасная Гирудина, за которой он забрел на край света, оказалась обыкновенной пиявкой (впрочем, о ней так и написано в учебниках зоологии, но пан Пратхавец учебников не читал)?
   Стоит ли из-за этого выходить из себя? И если жизнь не удалась и в будущем нет никакого просвета - стоит ли из-за этого портить себе настроение?
   Нет, не стоит - решил пан Пратхавец и полез под свой камень.
   Все далеко. И то, что еще близко, тоже уже далеко. И никому нет дела до пана Пратхавца, никто даже не помнит о нем...
   И все же есть один город, и в этом городе есть один дом, в котором помнят о пане Пратхавце.
   В этом доме живет мой друг физиолог, который знает о животных столько, сколько знают одни физиологи. Но он ничего не знает о пане Пратхавце. О пане Пратхавце знает его дочь.
   Нас было трое в машине, и была ночь, и мой друг физиолог старался не уснуть у руля, изо всех сил борясь с собственной физиологией.
   - Вы слышали о пане Пратхавце? - спросила девушка.
   И тут она мне о нем рассказала.
   - Пан Пратхавец - рыцарь на белом коне. Это ничего, что он маленький рыцарь и конь у него маленький. А может, у него и вовсе нет коня, но все равно он рыцарь на белом коне, потому что такой у него характер. Он победил самого Мечехвоста - этого, знаете, из ракообразных?
   Рыцари, рыцари, и каждый на белом коне. Они бродят по дорогам, протоптанным много столетий назад, заезжают в замки, поднимая их из развалин.
   - Они встретились на берегу моря, - сказала девушка, - и пан Пратхавец крикнул: "Эй, Мечехвост, вызываю тебя на поединок!" Ракообразный Мечехвост попятился, трусливо размахивая своим мечом. "Оставьте, пан Пратхавец, взмолился он, - зачем нам ссориться?" - "Нет, - сказал пан Пратхавец, - я не оставлю, и я буду ссориться, потому что ты такой-сякой ракообразный и мне противно на тебя смотреть!"
   "Не связывайтесь со мной, пане Пратхавец, - попросил Мечехвост. - Я ведь, видите, какой большой, и панцирь у меня есть, и все такое. Подумайте о себе, пане Пратхавец!"
   Но пан Пратхавец не стал думать о себе. Он вырвал у Мечехвоста меч и занес над его головой.
   "Ах, пане Пратхавец, зачем вы это делаете? Не жалеете себя, хоть меня пожалейте!"
   И тогда пан Пратхавец его пожалел.
   "Ладно, живи, - сказал он, - только больше мечом не размахивай".
   "Я не буду, - сказал Мечехвост. - Я теперь стану совсем другим. Вот увидите, пане, теперь вы меня не узнаете!"
   - Въезжаем в Торунь, - сказал мой друг физиолог. - Красивый город, жаль, что не сможешь его рассмотреть.
   Я напряженно всматриваюсь в темноту, и передо мной вырастает красивый город Торунь. В центре старинная крепость с бойницами, окруженная рвом, на крепостных башнях перекликаются часовые. А вон там, в окне, сидит молодая полячка и выглядывает кого-то - откуда? Может быть, с прошлой войны?
   Не знаю, хорошо ли я рассмотрел город Торунь, Было темно, и, возможно, я увидел совсем не то, что было в действительности.
   Мы едем дальше. Мой друг рассказывает мне о Леце, замечательном польском юмористе. "Лец" по-древнееврейски означает паяц - такую маску избрал для себя писатель. На самом деле юмор его очень серьезен и глубок, и в нем мало веселого. Не подпрыгивай высоко, - предупреждает Лец, - иначе из-под тебя могут утащить землю.
   Мы едем дальше, осторожно подпрыгивая на ухабах. И свет наших фар рассекает ночь подобно мечу, который вырвал у врага пан Пратхавец.
   Пан Пратхавец лежал под своим камнем и думал о жизни. Что можно думать о жизни? Ну вот, думал он, погода снова испортилась. А, да бог с ней, с погодой, не в ней счастье.
   Гирудина возится по хозяйству. Она встает рано утром и сразу начинает возиться. И возится целый день, до позднего вечера. Пускай. Пан Пратхавец не собирается ей мешать. Сам-то он понимает, что не в хозяйстве счастье.
   Пан Пратхавец выбирается из-под камня и идет к соседу Мечехвосту. Препротивный тип, смотреть не хочется, но ведь в конце концов можно и не смотреть. Просто посидеть, поговорить по-соседски.
   - Добрый день, пане, - говорит сосед Мечехвост, - чудесная погода, не правда ли?
   - Правда, - соглашается пан Пратхавец, не желая по пустякам вступать в спор.
   - Как жизнь? - спрашивает сосед Мечехвост.
   - Спасибо, не жалуюсь.
   - И напрасно. С такой пиявкой, как ваша, трудно прожить, не жалуясь.
   - Ну что ж, - вздыхает пан Пратхавец, внутренне не соглашаясь. Ему не нравится, как Мечехвост называет его Гирудину, да и вообще вмешивается в его жизнь. Жизнь как жизнь, не в ней счастье.
   - Такие наши дела... - говорит пан Пратхавец, отводя глаза, потому что ему противно смотреть на соседа.
   Мой друг физиолог едва не налетает на столб, который, воспользовавшись темнотой, каким-то образом выбежал на середину дороги. После этого мы все молчим, общими силами стараясь не сбиться с курса.
   Я думаю об этой стране, о которой прежде знал только по книгам. О стране гордых рыцарей, воевавших от моря до моря. Но рыцари ушли, оставив в музеях свои доспехи, а по музеям ходить не хочется - слишком уж там все мертво.
   Я не бываю в музеях. Я просто хожу по этой земле, дышу этим воздухом. Иногда забредаю в пустые костелы, до того величественные, что хочется молиться - только не знаешь, кому.
   Меня занимают названия. Кафе "Под орлом", парикмахерская "Фигаро" - в честь знаменитого цирюльника из Севильи, клуб Тринадцати муз. Почему тринадцати? На этот вопрос никто не может ответить. Ну, девять официальных, плюс музы кино, живописи, архитектуры. А тринадцатая? Возможно, это и есть муза туризма, муза дальних странствий, как ее принято называть?
   - Прошем пана, цо то ест за брама?
   - Брама портова, - подбираю я польские слова, вместо того, чтоб поговорить по-русски с русским человеком.
   Всюду туристы. Они ходят за экскурсоводом, как дети за фребеличкой, то разбредаясь по сторонам, то опять собираясь в кучу. Они слушают и, плохо понимая язык, пытаются уловить интонацию. Вот этот замок, судя по интонации, относится к пятнадцатому веку, а этот - к четырнадцатому...
   В Мендзиздрое босой швед заедает пиво буханкой хлеба. Он очень общителен, но не знает польского языка. И тогда, чтоб как-то наладить контакт, швед поет для поляков на французском языке русскую песню "Я люблю тебя, жизнь".
   Варшава...
   Между Дворцом культуры и науки и остальным городом на первый взгляд нет ничего общего, но на самом деле между ними существует определенная связь: с башня Дворца видна вся Варшава - со всей Варшавы видна башня Дворца.
   Я не поднимался на эту башню, чтобы посмотреть на Варшаву сверху, - мне кажется, что любой взгляд сверху искажает действительность. Я смотрел на Варшаву с улиц, и дома не заслоняли мне города, потому что и они ведь были Варшавой. И колонна Зигмунта была Варшавой. И киоски "Ruch" были Варшавой.
   Памятник героям гетто закрыт на ремонт. Он окружен решеткой лесов, и герои словно бы рвутся выйти из-за решетки, чтобы напомнить о себе живым.
   Памятники нуждаются в ремонте. Памятники смертны, как люди. И что было бы с памятниками, если бы их не поддерживала бессмертная память людей?
   Фредерик Шопен. Он сидит свободно, и даже камень не сковывает его. Огромный, но совсем не величественный. Лысый толстяк с портфелем величественный, но далеко не огромный - фотографируется на фоне Шопена, вернее, внизу, у пьедестала, с трудом доставая до ног. Небольшие люди должны бы иметь при себе постаменты.
   - Скоро Быдгощ, - говорит мой друг, - там и заправимся.
   Пан Пратхавец спешит на службу. Он работает у Тритона, который совсем не разбирается в делах, и за него разбирается в делах пан Пратхавец. Но он старается делать вид, что не очень разбирается, во всяком случае - хуже пана Тритона. Иначе можно потерять место, а кто тогда будет содержать Гирудину? Конечно, Гирудину найдется кому содержать, но хотелось бы, чтобы это был он, пан Пратхавец.
   - Ну, что там у нас в болоте? - спрашивает его Тритон, плохо разбираясь в делах.
   - В болоте как в болоте, - отвечает пан Пратхавец, хорошо разбираясь в делах.
   - А как вам понравилась моя идея? - спрашивает Тритон, имея в виду идею пана Пратхавца.
   - Очень понравилась, - отвечает пан Пратхавец, имея в виду то же самое.
   Потом он садится и начинает служить.
   Он пишет письма, которые подпишет потом Тритон, и сочиняет указания, которые получит потом от Тритона. А в перерыве между письмами и указаниями он вспоминает город Краков, в котором его принимали в Королевском дворце. Кажется, он приехал туда на белом коне. На белом или на каком-то другом? Теперь уже трудно припомнить...
   История - моя поздняя любовь, в школе мы с ней не понимали друг друга. Я не выносил этих деятелей, которых нужно запоминать вместе с датами рождения и смерти, а также значением, которое они имели для последующих деятелей. Может быть, человек, который не имеет еще своего прошлого, не способен вообще думать о прошлом?
   Теперь я люблю прошлое. Прошлое - это будущее, которое уже позади. Это пройденный материал, который надо всегда повторять, чтобы правильно усваивать новое. Краков - это история. Освенцим - это история. На старом еврейском кладбище в Кракове стоит большая стена, сложенная из осколков разрушенных гитлеровцами надгробий. На каждом осколке - обрывки слов: память умершим и поруганным. Кому полслова, кому одна буква... Эта стена тоже история...
   Щецин. Польский город, который долго принадлежал Пруссии. Метрового роста слова: МЫ СЮДА НЕ ПРИШЛИ, МЫ СЮДА ВЕРНУЛИСЬ. В Щецине мне показали дом, в котором жила принцесса Ангальт-Цербстская - до того, как стала русской царицей Екатериной II.
   Новый Старый город, построенный на месте разрушенного в войну Старого города. Никто не даст ему его лет, от него веет действительной стариной, которая в данном случае предпочтительней молодости. Потому что старина это история...
   Быдгощ давно позади, ночь позади - она сошла на какой-то там станции. И сразу стало видней - и смотреть, и думать...
   - А все же этот Пратхавец никчемный тип. И Гирудина его вздорная баба...
   - Ну что вы, как можно так говорить? Вы совсем не знаете пана Пратхавца!
   Пан Пратхавец - это рыцарь на белом коне. Он воевал за свою страну, защищая ее от иглокожих и двоякодышащих. А потом пришли рептилии, которые задумали всех превратить в пресмыкающихся. Они опутали землю колючей проволокой, и пан Пратхавец оказался с той, внутренней, стороны. Но он все равно боролся.
   Сейчас он далеко и, наверно, тоскует по своей стране, по своему любимому городу Кракову. Он вспоминает, как бродил по его улицам, когда все уже спали, а он не хотел уснуть, потому что для этого нужно было закрыть глаза - а как закрыть глаза перед такой красотой? Может быть, сейчас в той, чужой стороне он затевает войну с хищными иглокожими, может, спасает беззащитных моллюсков, которые сами не могут за себя постоять?
   Мне стыдно. Я действительно плохо подумал о пане Пратхавце. Нет, он не дружит с Мечехвостом и не служит Тритону, он воюет с ними, как подобает благородному рыцарю.
   Пан Пратхавец, рыцарь на белом коне. Это ничего, что о нем пишут в учебниках зоологии. Ведь когда дело идет о доблести, о верности и любви, нельзя слишком доверять зоологии. В конце-то концов не в ней счастье.
   1966