Страница:
День падал в сумерки. Город становился блеклым, дома теряли фактуру, казались унылыми глыбами - останками подъеденной временем горной страны. Из колокольни гулко, как камнепад, катились наружу марши. В душе - то огонь, то зола и пепел. Это делаешь ты.
Около заветной двери учитель перевел дух; помедлил, полируя и притирая друг к другу заготовленные слова, потом утопил кнопку звонка.
Надя стояла за порогом в светлой прихожей, мягкая, домашняя, халат с расчетливой небрежностью оставлял открытым накат ее роскошной груди. Пропуская учителя в дверь, она отступила в глубь прихожей (волосы, угодив в случайный ракурс, вспыхнули под электрической лампой) и сыроватым голосом пропела:
- Я рада, что ты пришел, я ждала тебя.
- Твой посыльный вырастет крупным жуликом - дипломатом или директором рынка, - сказал учитель, просыпая заготовленные прежде слова в какую-то головную мусорную щель. - Он обменял твое приглашение на право не учить урок. Мне пришлось отпустить его с чистым дневником.
Надя вплотную подошла к гостю (волосы ее пахли чем-то райским), расстегнула на нем куртку, просунула под полы руки, фыркнула, почувствовав щекой сырость и колкость свитера.
- Я ждала тебя, я рада, что ты пришел, - повторила она прямо ему в лицо.
В комнате учитель сразу закурил. Он боялся своих свободных рук, боялся свободных губ. Хозяйка поставила на стол глиняную, облитую кофейной эмалью пепельницу и спросила:
- Ты купил вина?
- Нет. - Учитель пробежал пятерней ото лба к затылку, создав на макушке ершистый вихор. - Я как-то не подумал.
- Хорошо, что подумала я.
Надя вышла из комнаты и вернулась с бутылкой "Акстафы" и плетеной корзинкой, полной яблок. Яблокам надавали пощечин до кровавого румянца. Попугай при виде корзинки взволнованно развернул крылья, прошел по клетке вприсядку и наконец механически выдал: "Труб-ба дело". Надя взяла с подоконника лиловую шаль и накрыла клетку.
Когда они выпили, Надя без передышки снова наполнила бокалы и пылающим бочком подставила к носу гостя яблоко. Потом откусила сама и пристроилась на диване рядом с учителем.
- Скажи, - спросила она, слизывая с губ яблочную влагу, - разве в Ленинграде к женщине ходят без вина?
- С вином. Просто я бестолковый.
- Да, таких здесь больше нет, - подтвердила Надя. Теплой ладонью она пригладила ему вихор и поинтересовалась: - Тебе не жарко в свитере?
В спальне пылали батареи. Надя снимала перед зеркалом серьги, выскальзывала из фланелевого халата и, голая, собирала в косу лучистые волосы. Учитель чувствовал в ногах лихорадку. Чтобы унять дрожь, привыкнуть к тому новому, что теперь у него было, он обнял сзади живую волну Надиного тела, поцеловал впадину ключицы, шею и, нерасчетливо угодив носом в волосы, захлебнулся их райским духом.
- Зачем ты шаманил на Горлоедова, Коля? - Роман Ильич сочувственно разглядывал учителя, просачивающегося с улицы в утренний коммунальный коридор. - Камлал? Звал на помощь птицу Хан-Херети?
- Что случилось? - устало поинтересовался учитель.
- Горлоедов в кутузке. - Серпокрыл изучал сонную фигуру соседа. Вчера на площади его сержант Гремучий задержал - Горлоедов, как помнишь, выпивши был. Не знаю, что за вожжа ему под хвост угодила, только он Гремучего начал гонять по площади перед бампером, как немецкий танкист балладного солдата, пока тот от Горлоедова не спрятался в пивном шалмане. Тогда Горлоедов пообещал позже сержанта в блин раскатать, на шалман, мол, у него рука не поднимается, и понесся со своим прицепом по городу лужи расплескивать. А потом загнал машину на крепостную стену, на самую верхотуру - там только гаишникам сдался. Самого в отделение отправили, а машину, как ни прилаживались, спустить не смогли.
Серпокрыл по-стариковски кашлянул в кулак.
- Впрочем, потом гаишники смекнули, что трезвому ни в жизнь не согнать эту механику вниз, и притащили назад Горлоедова. Посадили, как шахида, за руль, и он им устроил слалом - чистое художество!
Учитель молча пошел к своей комнате. Закрыл за собой дверь, разделся и лег в постель - уроков сегодня не было. Некоторое время он лежал, закинув руки за голову, глупо улыбался в потолок, потом упал в глубокую светлую воду. Он видел беспокойный и радостный сон, будто он цветущий куст и его треплет ветер. Проснулся за полдень с флейтой в сердце.
Учитель уже оделся, когда в комнату заглянул Роман Ильич. С мокрого его плаща текли на пол темные ручьи.
- Свежий звон: королевна Зубарева окрутила. - Серпокрыл поймал встречный взгляд, дернул щекой и, исчезая за дверью, проворчал: - Город мелкий - все на виду.
Я знаю, что это правда, но лучше бы я этого не знал. Для каждого есть что-то, чего ему лучше не знать - так легче жить. Некоторое время, закрыв глаза и шевеля губами, учитель сидел на кровати, потом встал, выгреб из кармана горсть мелочи и поворошил пальцем монеты.
Улицу сек хлесткий, как проволока, дождь. Трубку сняли быстро, из нее просыпался деловой Надин голос:
- Слушаю!
- Зачем тебе Зубарев? - сказал учитель. - Зачем тебе все сразу?
- Все в порядке! В по-ряд-ке! - повторила она, растягивая слово, как бельевую резинку.
Учитель повесил трубку. На миг ему показалось, что мир застыл, он не может вздохнуть, словно от удара в солнечное сплетение, - замерли в столбняке деревья, розги дождя, низкие цинковые тучи. Мир заклинило в безнадежной мертвой точке. Это было страшно. А через миг все покатилось дальше.
1987
Бутерброды для Нади
- А вот такого видал! - выпалил Андрей Горлоедов и, хрястнув ладонью в сгиб локтя, покачал в пространстве обрубком. - Я на прокурорской даче яму чищу - очень ему хочется в дерьме преть! - И он пошел дальше, совсем не злой и, судя по гордо вздернутой голове, очень собой довольный.
А теперь я расскажу, как случилось, что Андрей позволил себе этот эксцентричный жест, и какая тому была причина.
Начну с предыстории. Год назад он учудил номер - не выехал по путевому листу в Ленинград, а вместо того, вдохновленный "баклановкой", загнал свой фургон на старую, городскую стену, да так, что гаишники запарились спускать машину вниз. За это его по собственному желанию выперли из автоцеха обувной фабрики, где он осел после возвращения из армии. Потом Андрей месяц слонялся без дела, прогуливая остатки небольших сбережений со своей конкубиной Надей Беловой, - кстати сказать, все горлоедовские джигитовки и циркачества происходили большей частью с подачи этой гурии, - а после оформился ассенизатором в спецтранс. С цистерной-дерьмовозом он катался по окрестным деревням, пионерским лагерям, пригородным дачам (да и в самой Мельне не счесть домов, куда не дотянулась еще своими капиллярами городская канализация) и отсасывал гуттаперчевой кишкой содержимое сортирных ям.
До того немалый срок копилось в них добро, так как гордая шоферня сторонилась цистерны и ни в какую не желала поступиться предрассудком ради городской сангигиены. Горлоедов же перед первым выездом самохвально заявил:
- Спросите любого тертого, и он вам скажет: щепетильность нынче - себе дороже! - А после добавил: - Я в месяц столько накалымлю, за сколько вам год горбатиться! - И без смущения уселся в кабину дерьмовоза.
Надо сказать, что вначале ему не поверили. Ну да, платили ассенизатору не кисло - есть на хлеб, есть и на масло, - но не такие деньги, чтоб ради них марать достоинство в фекалиях. А чем покроешь недобор, если на закорках не кузов, а душистая канистра, куда левак не погрузишь? Без приработка у шофера не жизнь, а слезы, - известно каждому.
Однако Горлоедов беспечно жал акселератор своего "ГАЗа" и, судя по личному его понту и обновкам гурии, в которых она являлась на люди, имел в кармане не только на хлеб с маслом, но и на гусиный паштет. Этот гусиный паштет и вызывал общее любопытство.
По-приятельски я сам не раз гонял с ним по округе, но дело смекнул не сразу. С виду все было обычно: Андрей заезжал по адресам, указанным в ходке, болтал с хозяевами, набирал полную цистерну, а после, повозясь с кишкой у слива, врубал из баловства на выдох шесть атмосфер и замирал над судорожно клокочущим червем.
И так несколько раз на дню.
Но однажды, еще до того как в "брехунке" - так в просторечии зовется наш "Мельновский труженик" - появился фельетон про некоего ассенизатора, послуживший причиной раздора между Андреем и Надей, мне удалось подсмотреть его немудреное плутовство. В одну из наших поездок, когда Горлоедов чистил отхожие места по заявкам дачных хозяев, мы подкатили к участку заведующей заречинским универсамом толстомясой Хлопиной. Прежде чем заглушить мотор, Андрей дал ему рёвно потрубить, газуя на нейтрале. Он делал так и прежде, но смысла этого действа не объяснял. Потом он шагнул с подножки на утоптанную обочину и остановился в задумчивости у колеса.
Когда всплыла над забором украшенная пергидрольной копной голова хозяйки, он и глазом не повел в ее сторону.
- Дождались голубца! - сипло обрадовалась Хлопина.
Никогда раньше в лице Андрея я не видел такой беспредельной скуки.
- Труба дело, - сообщил он в пространство. - Баллон спускает.
- Ладно, милый, заезжай во двор.
Горлоедов утвердил на копне задумчивый взгляд. Синие его глаза подернулись мутной дымкой и мерцали, как перламутровые.
- Чего это, мать, я в твоем дворе не видал? У тебя там, поди, не Елисейские поля, а навозные грядки.
На тугом, как антоновка, лице хозяйки зарумянилась тревога.
- Шутки тебе, - просипела она с зыбкой строгостью в гортани, - а у меня из очка плещет!
- Беда. - Андрей безнадежно скучал. - Тебя начальство на ту неделю расписало.
Чтобы лучше слышать, я тоже вылез на дорогу - в сегодняшней ходке у Горлоедова была вписана Хлопина.
- Как так? Заявку давно давала, - пыталась наступать хозяйка.
- Э-э-а... - зевнул Горлоедов. - Быстро только колбаса в твоем универсаме кончается. - И не спеша добавил: - У меня теперь пионеры в очереди. Дети - святое.
Полминуты длилось молчание, потом из гортани Хлопиной потекло масло:
- Может, уважишь, раз тут случился...
- Показалось. - Андрей шлепнул ногой по скату. - Держит, собака! - По всему было видно, что память о Хлопиной стремительно в нем слабеет.
- Почистил бы, а? - напомнила о себе хозяйка.
Горлоедов удивился:
- Цистерна не резиновая. Твое возьмут - на пионерское места не хватит. Тебе - гигиена, а мне - от начальства по репе.
На яблочном лице Хлопиной, как пролежина, отдавилась мысль. Хозяйка поманила Горлоедова к забору и что-то шепнула ему в ухо. Андрей отступил на шаг и оглядел ее с укором.
- Ты так в бане не скажи - шайками закидают! - пообещал он. - Гальюн выгребать это тебе не коленки воробьям выкручивать!
- Так сколько же, саранча?!
- Мне дармовые авоськи таскать неоткуда. - Андрей потянулся к дверце кабины. - Мне - по труду.
И он, ни к кому словно бы и не обращаясь, поделился с пространством, что, мол, чувствует себя неважнецки и на той неделе, видать, забюллетенит, а это совсем не ко времени, потому что заявок скопилось - уйма, и работы ему: пахать - не перепахать.
Хлопина заспешила:
- Ладно, будет по труду! - и, семеня короткими ножками, напоминающими ножки рояля, кинулась отворять ворота.
Позже, когда мы с Андреем уже катили по проселку, я спросил:
- И что же, такой оброк с каждой ямы?
- Как случится, - весело откликнулся Горлоедов. - От каждого по доходам.
- А казенное?
- Казенное - за голую зарплату.
Так открылась мне природа гусиного паштета, который Андрей жирно мазал на бутерброд для Нади.
А недели через полторы все читали "брехунок" с фельетоном под названием "Робин Гуд из спецтранса". В фельетоне был выведен безымянный ассенизатор, борющийся с достатком зажиточных граждан при помощи изобретенной им строгой системы мздоимства. Там подробно излагалась шельмоватая схема, по которой Горлоедов выдавал обязанность за одолжение, и то, как благодарные заказчики ценят сговорчивость выгребного санитара. Мало того, затоваренная по персональной расценке цистерна часто не доезжала до слива, а, пробитая рублем, протекала на грядки соседних огородников - таким образом, одно и то же дерьмо проплачивали дважды. Там говорилось еще, что есть деревни, где всем миром собирают ему складчину-братчину. Но это был явный перебор. Заканчивалась писанина безответным вопросом: "Кто же он, наш герой? Ловкий рвач или Робин Гуд, еще не облагороженный легендой?"
Автором сочинения был Вовка Медунов, год назад окончивший ЛГУ и вернувшийся в Мельну с дипломом журналиста и гонором столичного ерша. Лично я, прочитав фельетон, Медунова пожалел - Андрей никому бы такого не спустил, хоть в разговорах под "баклановку" всегда ратовал за гласность. Скандала ждали многие, но только ничего такого не случилось, а случилось вот что.
Однажды мы сидели с Горлоедовым под кустом на берегу Ивницы и пили на его щедроты приобретенный винтовой кубинский ром. Было жарко, мы сняли рубашки и загодя остудили бутылку в речной воде. Андрей достал из сумки газетный сверток, выудил оттуда нарезанный хлеб и четыре крепеньких соленых огурца, потом расправил газету, и я увидел, что это тот самый "брехунок" с "Робин Гудом из спецтранса". Ну, я и говорю, что, мол, иной бы такую памятку под стеклом держал, чтоб не пылилась, - не всякого, поди, прославят печатным словом, пусть и безымянно. И так ведь всем понятно, о ком речь.
- Да, - говорю, - одну памятку под стекло, а другую - пасквилянту под глаз, чтоб за правило держал: себя блюди - на ближнего не дуди.
Горлоедов ухмыльнулся, но ответил не сразу, вначале отхлебнул рому из жестяного стаканчика и смачно закусил пупырчатым огурцом.
- По справедливости не Медунова вздрючить следует, - наконец сказал он, встряхивая пачку "Беломора". - Как думаешь, от кого он наколку получил? Не сам же он в цистерне сидел. - Андрей и мне протянул полный стаканчик. Я как до складчины-братчины дошел, сразу понял, откуда сифонит. Складчину я только одному человеку для красного словца сочинил.
И тут я догадался.
Потом мы выпили вдогонку и занюхали горбушкой. Речка подернулась чешуйчатой рябью, над ней замирали стрекозы и макали хвосты в воду. Мы сидели в тени посреди лета и очень друг друга понимали - даже молчать было не скучно. А может, Горлоедов что-то еще про себя берег, но по нему было не понять.
- И в какую сторону ты теперь думаешь? - спросил я.
- А в такую, что если я Надьке это с рук спущу, то и Медунова не трону.
- Справедливо.
- Труб-ба дело! - Андрей снова налил. - Да по мне, что в шапку плевать, что "брехунок" полистывать - печали мало. Фельетон - не факт, а пустая фантазия, за нее меня ногтем не прищемишь. Пусть только премией обнесут - год будут искать на дерьмовоз охотника!
- Да, - согласился я. - Ты санитар скворечников, тебя нельзя лишать премии.
И мы опять выпили. Потом он говорил, что, мол, за карман свой не дрожит, у той же Хлопиной он ни в жизнь без подмазки пальцем не пошевелит, так что не опустеет рука берущего, и нет у него на этот предмет никакой головной боли. Слушать Горлоедова было приятно, и, чтобы дать ход его вдохновению, я спросил:
- Что же ты печальный, раз тебе по барабану?
- Я не печальный, я злой.
- На Надьку?
И тут Андрей заговорил о другом. Такова уж его манера - отвечать с выходом из-за печки. Он выразил сомнение в реальности воплощения идеи мира без войн, ибо женская половина человечества всегда бессознательно будет этому препятствовать. По-горлоедовски выходило, что в основе всякой агрессии лежит озверение власть предержащих, а из всех причин озверения самая неистребимая - это клиническое женское непостоянство.
- Твоя теория войн чужда марксизму, - сказал я, дождавшись паузы.
- Когда мужика бросают, он становится бешеным.
Тень от куста сползла в сторону, и мы перебрались за ней следом. От земли тянуло свежестью, и на голое тело прыгала любопытная травяная мелочь.
- Тебе, стало быть, от Нади отставка вышла? - спросил я.
И он рассказал, как за его спиной гурия спелась с этим кенаром Медуновым, который-де на самом деле только на то и годен, чтобы портить своим трезвоном всенародную районную подтирку - кто-кто, а он-то знает, как используют граждане свой печатный орган. Оказалось, теперь Надя не только отказывает Горлоедову в ласке, но уже держит его за такой незначительный предмет, что намерена обменять на этого...
А закончил он так:
- Я - гигиена, а он - пачкун. От его работы человеку один рак прямой кишки достается! - Андрей воткнул окурок "беломорины" в дерн, плеснул в стаканчик кубинского горючего и добавил: - Крахмаль манжеты и гладь шнурки - через месяц они сочетаются законным браком.
____
Теперь, пожалуй, надо сообщить кое-что о Наде Беловой.
Прозвище "гурия" очень подходило ее наружности: была она стройна и высокогруда, а кожу имела такую чистую и гладкую, будто, вместо адамова ребра, Господь смастерил ее из рулона мелованной бумаги. Что же до качеств внутреннего свойства, то к царскому правилу: жены цезаря и подозрение касаться не должно, - она никакого сочувствия не питала. Понимать это, само собой, следует не прямо, так как замужем она никогда не была, и вообще представить Надю в этом положении при ее независимой и взбалмошной натуре было весьма непросто. Понимать надо так: чихать она хотела на то, что говорят о ней в городе.
Все Надины увлечения случались стремительно и непредсказуемо. При этом она с легкостью забывала о недавней страсти, полностью, с удивлением и даже недоверием, от нее отстраняясь. Зато в новом сердечном порыве ни в чем себя не сдерживала и не признавала никаких выжиданий и проволочек.
С Горлоедовым Надя амурничала уже года три. Причем за это время не раз расправляла крылышки и выпархивала из его горсти на свободу. Ловить ее тогда было бесполезно - оставалось ждать, когда она угомонится и сама решит: лететь или не лететь ей обратно. До сих пор она возвращалась, но и о замужестве никогда прежде речи не было. Однако Андрей спокойно ждать не умел - при каждом ее такого рода выкрутасе он, что ли, немного съезжал с петель и начинал чудить. В такое время он становился бесконвойным и выкидывал номера, которые впоследствии получали, как правило, статус местных преданий.
Так вот, когда Горлоедов открыл мне на берегу Ивницы свою злость, стало ясно, что вскоре он зачудит. Для многих такой оборот дела был явно на руку, - начиная баловать, Андрей переставал вести счет деньгам и, не имея привычки пить в одиночестве, щедро тратился на собутыльников.
Однако меня больше интересовала сама развязка истории, тот неожиданный кунштюк, какой обычно выкидывал Горлоедов на вдохновенном пике своей обиды.
Итак, Надя выпорхнула...
Наследила лужами дождливая неделя, потом снова припекло, размяк в городе асфальт, а Горлоедов все не чудил. Уже было известно, что Надя заказала к свадьбе розовое платье и шляпку с флером, а жених - серый крапчатый костюм. Уже был снят зал в полуподвале чебуречной "Тамара", куплены кольца и магазинная безнаценочная водка, а Горлоедов все пил и не думал оправдывать моего ожидания.
Наконец пришел медовый август. Однажды, за несколько дней до свадьбы, мы с Андреем случайно столкнулись на улице. Он только что сдал смену и теперь шел в предприятие общепита грабительской категории тратить дневной навар. Я был тут же приглашен на пестринку и, не имея срочных дел, двинул с ним к "Тамаре".
В чебуречной было много народа, однако Горлоедов проявил волю и напор, и мы удачно захватили угловой столик рядом с невысоким полуподвальным окном. В зале было сумеречно и душно, окна - через одно - были распахнуты настежь, но свежий воздух доставался лишь тем, кто сидел непосредственно под отворенной рамой. Через десять минут на нашем столе появилась бутылка "Пшеничной" и ароматная жаркая бастурма. Я разлил водку по рюмкам, а Андрей выжал на мясо кружок лимона и покрапил сверху кетчупом из соусницы.
- Сладко живешь, - заметил я, когда мы выпили.
Горлоедов расстелил на лице долгую улыбку.
- Хочешь - поменяемся.
- У меня не получится, - сказал я. - Зарабатывать деньги, а тем более их тратить - особый дар. В нем можно совершенствоваться, но его нельзя приобрести.
Горлоедов согласился и добавил к моим словам свое раздумье о дарах дескать, хорошо бы озадачить отечественную фармакологию на подходящие средства от некоторых прирожденных свойств натуры, а то у нее дальше антабуса и адонис брома дело не идет, ну а что бы стоило сочинить вакцину от блядства - он, мол, сам бы согласился делать такие уколы некоторым мокрощелкам и даже не потребовал бы от Минздрава зарплаты. Принимая его тон, я ответил, что лично его на такую работу допускать никак нельзя самому ему сперва надо пройти вакцинацию, потому что, как пить дать, сделав болящей девице укол, он на этом не остановится, а тут же пустит в ход еще один шприц и поставит другой укол, чем испортит все лечение.
- Еще не хватало, чтоб за это ты брал деньги, - устыдил его я.
Горлоедов снова согласился, и мы выпили. Потом жевали сочную бастурму и под свежий ветерок из-за трепетной занавески вспоминали былые наши пестринки и безобразия - все то, что обычно вспоминают старые приятели, в совместной памяти которых кладь прошлого уже перевешивает груз их общего настоящего. За этим разговором прикончили "Пшеничную", и Андрей заказал новую бутылку, а к ней - две порции чебуреков.
- Ты вот что, - сказал он, когда официантка принесла заказ, - к Надьке на свадьбу не ходи - не надо.
- Меня и не звали...
Я было уже собрался узнать, что он задумал, но тут в зал впорхнула резвая тройка наших общих с Горлоедовым подружек, и они сразу оживили наш угол неугомонным щебетом. С ними пришло смятение, о котором невозможно говорить без горечи и стыда. Помню: неграмотно пили водку с портвейном и выдавали девицам фруктовые призы за длину ног и объем талии, которые (длина и объем) измерялись шнурком от моего ботинка. Потом из проказниц был организован хор, и мы с Горлоедовым отплясывали какой-то веселый угловатый танец под их звонкие рулады. Через эту цыганщину, кроме горлоедовских сортирных рублей, с песнями был пропит мой последний червонец. Потом Андрей со стоном: "Всех вакцинировать наискось!" - растворился в звездной августовской вселенной, а я, выпав из всех координатных систем, целовался с кем-то на широком белом подоконнике, висящем в неведомом пространстве. Что было после - и вовсе безнадежная тайна. Но обошлось без непоправимого утром я очнулся на лавке в привокзальном сквере с пустой до звона головой, без одного шнурка и со сломанной молнией в ширинке.
Собственно, это не имеет отношения к делу, просто я хотел сказать, что не успел добиться от Горлоедова признания относительно его коварных замыслов, по всему тогда уже достаточно созревших.
____
Я доверился совету Андрея и не предпринял никаких действий, чтобы оказаться в назначенный день среди гостей в "Тамаре". Видимо, он не хотел, чтобы я оказался непосредственным свидетелем события, и, судя по вескому тону, имел на то убедительные соображения.
В неподвижный и душный, как утюг, августовский вечер я шел к соборной площади в гастроном, где работала одна из трех девиц, с которыми я и Горлоедов разделили ужин в чебуречной. Утром она позвонила мне на службу и пропела в трубку, что, дескать, к ней в отдел завезли копченые сосиски, и она, памятуя, как я извел последнюю десятку, взяла на меня полтора килограмма. Благодарности моей не было предела. Я брел, обмахиваясь свежим "брехунком", и размышлял о странностях женской натуры, которая бессовестно позволяет всем этим чертовкам и бестиям пропивать с тобой твою последнюю заначку, но при этом не позволяет бросить тебя голого и голодного, а заставляет кормить и содержать без ясной нужды, а единственно из черт знает какого сочувствия или полностью немотивированной признательности. Потом я стал думать: причастен ли этот ангел к поломке молнии в моих джинсах или нет, но ни к какому выводу прийти не успел, потому что тут на моем пути возник Андрей Горлоедов. Он шагал мне навстречу в своей рабочей куртке с оттянутыми карманами и художественно насвистывал марш Мендельсона.
- Со свадьбы, что ли? - предположил я прозорливо.
- Ага! - Небесные глаза Горлоедова лучились как-то уж слишком безмятежно. - В гробу я видел такие свадьбы. Это не свадьба, это - писк замученной птички!
- Что ж ты, дружок, такой трезвый? Не налили?
- А я сам угощал.
Меня все больше распирало любопытство.
- Что, так на всю свадьбу и выставил?
- Труб-ба дело! - сказал Горлоедов. - Это пионеры выставили, а я только к "Тамаре" подвез. Сунул кишку в окно и - шесть атмосфер на выдох!
Я внимательно посмотрел на Андрея - он и вправду был совершенно трезв. И тут передо мной мгновенно соткалась зыбкая картинка: свадебный стол с закусками, принесенная с собой водка, розовое платье невесты и крапчатый костюм фельетониста, а надо всем этим - дрожащая кишка и смердящий бурый поток...
- Полная цистерна!.. - ликовал Горлоедов.
- Тебя посадят, - с сожалением сказал я.
- Ну да?!
- Да, - подтвердил я. - За использование государственной техники в личных целях.
- А вот такого видал! - выпалил Горлоедов и, хрястнув ладонью в сгиб локтя, покачал в пространстве обрубком. - Я на прокурорской даче яму чищу очень ему хочется в дерьме преть! - И он пошел дальше, совсем не злой и, судя по гордо вздернутой голове, очень собой довольный.
1988
Около заветной двери учитель перевел дух; помедлил, полируя и притирая друг к другу заготовленные слова, потом утопил кнопку звонка.
Надя стояла за порогом в светлой прихожей, мягкая, домашняя, халат с расчетливой небрежностью оставлял открытым накат ее роскошной груди. Пропуская учителя в дверь, она отступила в глубь прихожей (волосы, угодив в случайный ракурс, вспыхнули под электрической лампой) и сыроватым голосом пропела:
- Я рада, что ты пришел, я ждала тебя.
- Твой посыльный вырастет крупным жуликом - дипломатом или директором рынка, - сказал учитель, просыпая заготовленные прежде слова в какую-то головную мусорную щель. - Он обменял твое приглашение на право не учить урок. Мне пришлось отпустить его с чистым дневником.
Надя вплотную подошла к гостю (волосы ее пахли чем-то райским), расстегнула на нем куртку, просунула под полы руки, фыркнула, почувствовав щекой сырость и колкость свитера.
- Я ждала тебя, я рада, что ты пришел, - повторила она прямо ему в лицо.
В комнате учитель сразу закурил. Он боялся своих свободных рук, боялся свободных губ. Хозяйка поставила на стол глиняную, облитую кофейной эмалью пепельницу и спросила:
- Ты купил вина?
- Нет. - Учитель пробежал пятерней ото лба к затылку, создав на макушке ершистый вихор. - Я как-то не подумал.
- Хорошо, что подумала я.
Надя вышла из комнаты и вернулась с бутылкой "Акстафы" и плетеной корзинкой, полной яблок. Яблокам надавали пощечин до кровавого румянца. Попугай при виде корзинки взволнованно развернул крылья, прошел по клетке вприсядку и наконец механически выдал: "Труб-ба дело". Надя взяла с подоконника лиловую шаль и накрыла клетку.
Когда они выпили, Надя без передышки снова наполнила бокалы и пылающим бочком подставила к носу гостя яблоко. Потом откусила сама и пристроилась на диване рядом с учителем.
- Скажи, - спросила она, слизывая с губ яблочную влагу, - разве в Ленинграде к женщине ходят без вина?
- С вином. Просто я бестолковый.
- Да, таких здесь больше нет, - подтвердила Надя. Теплой ладонью она пригладила ему вихор и поинтересовалась: - Тебе не жарко в свитере?
В спальне пылали батареи. Надя снимала перед зеркалом серьги, выскальзывала из фланелевого халата и, голая, собирала в косу лучистые волосы. Учитель чувствовал в ногах лихорадку. Чтобы унять дрожь, привыкнуть к тому новому, что теперь у него было, он обнял сзади живую волну Надиного тела, поцеловал впадину ключицы, шею и, нерасчетливо угодив носом в волосы, захлебнулся их райским духом.
- Зачем ты шаманил на Горлоедова, Коля? - Роман Ильич сочувственно разглядывал учителя, просачивающегося с улицы в утренний коммунальный коридор. - Камлал? Звал на помощь птицу Хан-Херети?
- Что случилось? - устало поинтересовался учитель.
- Горлоедов в кутузке. - Серпокрыл изучал сонную фигуру соседа. Вчера на площади его сержант Гремучий задержал - Горлоедов, как помнишь, выпивши был. Не знаю, что за вожжа ему под хвост угодила, только он Гремучего начал гонять по площади перед бампером, как немецкий танкист балладного солдата, пока тот от Горлоедова не спрятался в пивном шалмане. Тогда Горлоедов пообещал позже сержанта в блин раскатать, на шалман, мол, у него рука не поднимается, и понесся со своим прицепом по городу лужи расплескивать. А потом загнал машину на крепостную стену, на самую верхотуру - там только гаишникам сдался. Самого в отделение отправили, а машину, как ни прилаживались, спустить не смогли.
Серпокрыл по-стариковски кашлянул в кулак.
- Впрочем, потом гаишники смекнули, что трезвому ни в жизнь не согнать эту механику вниз, и притащили назад Горлоедова. Посадили, как шахида, за руль, и он им устроил слалом - чистое художество!
Учитель молча пошел к своей комнате. Закрыл за собой дверь, разделся и лег в постель - уроков сегодня не было. Некоторое время он лежал, закинув руки за голову, глупо улыбался в потолок, потом упал в глубокую светлую воду. Он видел беспокойный и радостный сон, будто он цветущий куст и его треплет ветер. Проснулся за полдень с флейтой в сердце.
Учитель уже оделся, когда в комнату заглянул Роман Ильич. С мокрого его плаща текли на пол темные ручьи.
- Свежий звон: королевна Зубарева окрутила. - Серпокрыл поймал встречный взгляд, дернул щекой и, исчезая за дверью, проворчал: - Город мелкий - все на виду.
Я знаю, что это правда, но лучше бы я этого не знал. Для каждого есть что-то, чего ему лучше не знать - так легче жить. Некоторое время, закрыв глаза и шевеля губами, учитель сидел на кровати, потом встал, выгреб из кармана горсть мелочи и поворошил пальцем монеты.
Улицу сек хлесткий, как проволока, дождь. Трубку сняли быстро, из нее просыпался деловой Надин голос:
- Слушаю!
- Зачем тебе Зубарев? - сказал учитель. - Зачем тебе все сразу?
- Все в порядке! В по-ряд-ке! - повторила она, растягивая слово, как бельевую резинку.
Учитель повесил трубку. На миг ему показалось, что мир застыл, он не может вздохнуть, словно от удара в солнечное сплетение, - замерли в столбняке деревья, розги дождя, низкие цинковые тучи. Мир заклинило в безнадежной мертвой точке. Это было страшно. А через миг все покатилось дальше.
1987
Бутерброды для Нади
- А вот такого видал! - выпалил Андрей Горлоедов и, хрястнув ладонью в сгиб локтя, покачал в пространстве обрубком. - Я на прокурорской даче яму чищу - очень ему хочется в дерьме преть! - И он пошел дальше, совсем не злой и, судя по гордо вздернутой голове, очень собой довольный.
А теперь я расскажу, как случилось, что Андрей позволил себе этот эксцентричный жест, и какая тому была причина.
Начну с предыстории. Год назад он учудил номер - не выехал по путевому листу в Ленинград, а вместо того, вдохновленный "баклановкой", загнал свой фургон на старую, городскую стену, да так, что гаишники запарились спускать машину вниз. За это его по собственному желанию выперли из автоцеха обувной фабрики, где он осел после возвращения из армии. Потом Андрей месяц слонялся без дела, прогуливая остатки небольших сбережений со своей конкубиной Надей Беловой, - кстати сказать, все горлоедовские джигитовки и циркачества происходили большей частью с подачи этой гурии, - а после оформился ассенизатором в спецтранс. С цистерной-дерьмовозом он катался по окрестным деревням, пионерским лагерям, пригородным дачам (да и в самой Мельне не счесть домов, куда не дотянулась еще своими капиллярами городская канализация) и отсасывал гуттаперчевой кишкой содержимое сортирных ям.
До того немалый срок копилось в них добро, так как гордая шоферня сторонилась цистерны и ни в какую не желала поступиться предрассудком ради городской сангигиены. Горлоедов же перед первым выездом самохвально заявил:
- Спросите любого тертого, и он вам скажет: щепетильность нынче - себе дороже! - А после добавил: - Я в месяц столько накалымлю, за сколько вам год горбатиться! - И без смущения уселся в кабину дерьмовоза.
Надо сказать, что вначале ему не поверили. Ну да, платили ассенизатору не кисло - есть на хлеб, есть и на масло, - но не такие деньги, чтоб ради них марать достоинство в фекалиях. А чем покроешь недобор, если на закорках не кузов, а душистая канистра, куда левак не погрузишь? Без приработка у шофера не жизнь, а слезы, - известно каждому.
Однако Горлоедов беспечно жал акселератор своего "ГАЗа" и, судя по личному его понту и обновкам гурии, в которых она являлась на люди, имел в кармане не только на хлеб с маслом, но и на гусиный паштет. Этот гусиный паштет и вызывал общее любопытство.
По-приятельски я сам не раз гонял с ним по округе, но дело смекнул не сразу. С виду все было обычно: Андрей заезжал по адресам, указанным в ходке, болтал с хозяевами, набирал полную цистерну, а после, повозясь с кишкой у слива, врубал из баловства на выдох шесть атмосфер и замирал над судорожно клокочущим червем.
И так несколько раз на дню.
Но однажды, еще до того как в "брехунке" - так в просторечии зовется наш "Мельновский труженик" - появился фельетон про некоего ассенизатора, послуживший причиной раздора между Андреем и Надей, мне удалось подсмотреть его немудреное плутовство. В одну из наших поездок, когда Горлоедов чистил отхожие места по заявкам дачных хозяев, мы подкатили к участку заведующей заречинским универсамом толстомясой Хлопиной. Прежде чем заглушить мотор, Андрей дал ему рёвно потрубить, газуя на нейтрале. Он делал так и прежде, но смысла этого действа не объяснял. Потом он шагнул с подножки на утоптанную обочину и остановился в задумчивости у колеса.
Когда всплыла над забором украшенная пергидрольной копной голова хозяйки, он и глазом не повел в ее сторону.
- Дождались голубца! - сипло обрадовалась Хлопина.
Никогда раньше в лице Андрея я не видел такой беспредельной скуки.
- Труба дело, - сообщил он в пространство. - Баллон спускает.
- Ладно, милый, заезжай во двор.
Горлоедов утвердил на копне задумчивый взгляд. Синие его глаза подернулись мутной дымкой и мерцали, как перламутровые.
- Чего это, мать, я в твоем дворе не видал? У тебя там, поди, не Елисейские поля, а навозные грядки.
На тугом, как антоновка, лице хозяйки зарумянилась тревога.
- Шутки тебе, - просипела она с зыбкой строгостью в гортани, - а у меня из очка плещет!
- Беда. - Андрей безнадежно скучал. - Тебя начальство на ту неделю расписало.
Чтобы лучше слышать, я тоже вылез на дорогу - в сегодняшней ходке у Горлоедова была вписана Хлопина.
- Как так? Заявку давно давала, - пыталась наступать хозяйка.
- Э-э-а... - зевнул Горлоедов. - Быстро только колбаса в твоем универсаме кончается. - И не спеша добавил: - У меня теперь пионеры в очереди. Дети - святое.
Полминуты длилось молчание, потом из гортани Хлопиной потекло масло:
- Может, уважишь, раз тут случился...
- Показалось. - Андрей шлепнул ногой по скату. - Держит, собака! - По всему было видно, что память о Хлопиной стремительно в нем слабеет.
- Почистил бы, а? - напомнила о себе хозяйка.
Горлоедов удивился:
- Цистерна не резиновая. Твое возьмут - на пионерское места не хватит. Тебе - гигиена, а мне - от начальства по репе.
На яблочном лице Хлопиной, как пролежина, отдавилась мысль. Хозяйка поманила Горлоедова к забору и что-то шепнула ему в ухо. Андрей отступил на шаг и оглядел ее с укором.
- Ты так в бане не скажи - шайками закидают! - пообещал он. - Гальюн выгребать это тебе не коленки воробьям выкручивать!
- Так сколько же, саранча?!
- Мне дармовые авоськи таскать неоткуда. - Андрей потянулся к дверце кабины. - Мне - по труду.
И он, ни к кому словно бы и не обращаясь, поделился с пространством, что, мол, чувствует себя неважнецки и на той неделе, видать, забюллетенит, а это совсем не ко времени, потому что заявок скопилось - уйма, и работы ему: пахать - не перепахать.
Хлопина заспешила:
- Ладно, будет по труду! - и, семеня короткими ножками, напоминающими ножки рояля, кинулась отворять ворота.
Позже, когда мы с Андреем уже катили по проселку, я спросил:
- И что же, такой оброк с каждой ямы?
- Как случится, - весело откликнулся Горлоедов. - От каждого по доходам.
- А казенное?
- Казенное - за голую зарплату.
Так открылась мне природа гусиного паштета, который Андрей жирно мазал на бутерброд для Нади.
А недели через полторы все читали "брехунок" с фельетоном под названием "Робин Гуд из спецтранса". В фельетоне был выведен безымянный ассенизатор, борющийся с достатком зажиточных граждан при помощи изобретенной им строгой системы мздоимства. Там подробно излагалась шельмоватая схема, по которой Горлоедов выдавал обязанность за одолжение, и то, как благодарные заказчики ценят сговорчивость выгребного санитара. Мало того, затоваренная по персональной расценке цистерна часто не доезжала до слива, а, пробитая рублем, протекала на грядки соседних огородников - таким образом, одно и то же дерьмо проплачивали дважды. Там говорилось еще, что есть деревни, где всем миром собирают ему складчину-братчину. Но это был явный перебор. Заканчивалась писанина безответным вопросом: "Кто же он, наш герой? Ловкий рвач или Робин Гуд, еще не облагороженный легендой?"
Автором сочинения был Вовка Медунов, год назад окончивший ЛГУ и вернувшийся в Мельну с дипломом журналиста и гонором столичного ерша. Лично я, прочитав фельетон, Медунова пожалел - Андрей никому бы такого не спустил, хоть в разговорах под "баклановку" всегда ратовал за гласность. Скандала ждали многие, но только ничего такого не случилось, а случилось вот что.
Однажды мы сидели с Горлоедовым под кустом на берегу Ивницы и пили на его щедроты приобретенный винтовой кубинский ром. Было жарко, мы сняли рубашки и загодя остудили бутылку в речной воде. Андрей достал из сумки газетный сверток, выудил оттуда нарезанный хлеб и четыре крепеньких соленых огурца, потом расправил газету, и я увидел, что это тот самый "брехунок" с "Робин Гудом из спецтранса". Ну, я и говорю, что, мол, иной бы такую памятку под стеклом держал, чтоб не пылилась, - не всякого, поди, прославят печатным словом, пусть и безымянно. И так ведь всем понятно, о ком речь.
- Да, - говорю, - одну памятку под стекло, а другую - пасквилянту под глаз, чтоб за правило держал: себя блюди - на ближнего не дуди.
Горлоедов ухмыльнулся, но ответил не сразу, вначале отхлебнул рому из жестяного стаканчика и смачно закусил пупырчатым огурцом.
- По справедливости не Медунова вздрючить следует, - наконец сказал он, встряхивая пачку "Беломора". - Как думаешь, от кого он наколку получил? Не сам же он в цистерне сидел. - Андрей и мне протянул полный стаканчик. Я как до складчины-братчины дошел, сразу понял, откуда сифонит. Складчину я только одному человеку для красного словца сочинил.
И тут я догадался.
Потом мы выпили вдогонку и занюхали горбушкой. Речка подернулась чешуйчатой рябью, над ней замирали стрекозы и макали хвосты в воду. Мы сидели в тени посреди лета и очень друг друга понимали - даже молчать было не скучно. А может, Горлоедов что-то еще про себя берег, но по нему было не понять.
- И в какую сторону ты теперь думаешь? - спросил я.
- А в такую, что если я Надьке это с рук спущу, то и Медунова не трону.
- Справедливо.
- Труб-ба дело! - Андрей снова налил. - Да по мне, что в шапку плевать, что "брехунок" полистывать - печали мало. Фельетон - не факт, а пустая фантазия, за нее меня ногтем не прищемишь. Пусть только премией обнесут - год будут искать на дерьмовоз охотника!
- Да, - согласился я. - Ты санитар скворечников, тебя нельзя лишать премии.
И мы опять выпили. Потом он говорил, что, мол, за карман свой не дрожит, у той же Хлопиной он ни в жизнь без подмазки пальцем не пошевелит, так что не опустеет рука берущего, и нет у него на этот предмет никакой головной боли. Слушать Горлоедова было приятно, и, чтобы дать ход его вдохновению, я спросил:
- Что же ты печальный, раз тебе по барабану?
- Я не печальный, я злой.
- На Надьку?
И тут Андрей заговорил о другом. Такова уж его манера - отвечать с выходом из-за печки. Он выразил сомнение в реальности воплощения идеи мира без войн, ибо женская половина человечества всегда бессознательно будет этому препятствовать. По-горлоедовски выходило, что в основе всякой агрессии лежит озверение власть предержащих, а из всех причин озверения самая неистребимая - это клиническое женское непостоянство.
- Твоя теория войн чужда марксизму, - сказал я, дождавшись паузы.
- Когда мужика бросают, он становится бешеным.
Тень от куста сползла в сторону, и мы перебрались за ней следом. От земли тянуло свежестью, и на голое тело прыгала любопытная травяная мелочь.
- Тебе, стало быть, от Нади отставка вышла? - спросил я.
И он рассказал, как за его спиной гурия спелась с этим кенаром Медуновым, который-де на самом деле только на то и годен, чтобы портить своим трезвоном всенародную районную подтирку - кто-кто, а он-то знает, как используют граждане свой печатный орган. Оказалось, теперь Надя не только отказывает Горлоедову в ласке, но уже держит его за такой незначительный предмет, что намерена обменять на этого...
А закончил он так:
- Я - гигиена, а он - пачкун. От его работы человеку один рак прямой кишки достается! - Андрей воткнул окурок "беломорины" в дерн, плеснул в стаканчик кубинского горючего и добавил: - Крахмаль манжеты и гладь шнурки - через месяц они сочетаются законным браком.
____
Теперь, пожалуй, надо сообщить кое-что о Наде Беловой.
Прозвище "гурия" очень подходило ее наружности: была она стройна и высокогруда, а кожу имела такую чистую и гладкую, будто, вместо адамова ребра, Господь смастерил ее из рулона мелованной бумаги. Что же до качеств внутреннего свойства, то к царскому правилу: жены цезаря и подозрение касаться не должно, - она никакого сочувствия не питала. Понимать это, само собой, следует не прямо, так как замужем она никогда не была, и вообще представить Надю в этом положении при ее независимой и взбалмошной натуре было весьма непросто. Понимать надо так: чихать она хотела на то, что говорят о ней в городе.
Все Надины увлечения случались стремительно и непредсказуемо. При этом она с легкостью забывала о недавней страсти, полностью, с удивлением и даже недоверием, от нее отстраняясь. Зато в новом сердечном порыве ни в чем себя не сдерживала и не признавала никаких выжиданий и проволочек.
С Горлоедовым Надя амурничала уже года три. Причем за это время не раз расправляла крылышки и выпархивала из его горсти на свободу. Ловить ее тогда было бесполезно - оставалось ждать, когда она угомонится и сама решит: лететь или не лететь ей обратно. До сих пор она возвращалась, но и о замужестве никогда прежде речи не было. Однако Андрей спокойно ждать не умел - при каждом ее такого рода выкрутасе он, что ли, немного съезжал с петель и начинал чудить. В такое время он становился бесконвойным и выкидывал номера, которые впоследствии получали, как правило, статус местных преданий.
Так вот, когда Горлоедов открыл мне на берегу Ивницы свою злость, стало ясно, что вскоре он зачудит. Для многих такой оборот дела был явно на руку, - начиная баловать, Андрей переставал вести счет деньгам и, не имея привычки пить в одиночестве, щедро тратился на собутыльников.
Однако меня больше интересовала сама развязка истории, тот неожиданный кунштюк, какой обычно выкидывал Горлоедов на вдохновенном пике своей обиды.
Итак, Надя выпорхнула...
Наследила лужами дождливая неделя, потом снова припекло, размяк в городе асфальт, а Горлоедов все не чудил. Уже было известно, что Надя заказала к свадьбе розовое платье и шляпку с флером, а жених - серый крапчатый костюм. Уже был снят зал в полуподвале чебуречной "Тамара", куплены кольца и магазинная безнаценочная водка, а Горлоедов все пил и не думал оправдывать моего ожидания.
Наконец пришел медовый август. Однажды, за несколько дней до свадьбы, мы с Андреем случайно столкнулись на улице. Он только что сдал смену и теперь шел в предприятие общепита грабительской категории тратить дневной навар. Я был тут же приглашен на пестринку и, не имея срочных дел, двинул с ним к "Тамаре".
В чебуречной было много народа, однако Горлоедов проявил волю и напор, и мы удачно захватили угловой столик рядом с невысоким полуподвальным окном. В зале было сумеречно и душно, окна - через одно - были распахнуты настежь, но свежий воздух доставался лишь тем, кто сидел непосредственно под отворенной рамой. Через десять минут на нашем столе появилась бутылка "Пшеничной" и ароматная жаркая бастурма. Я разлил водку по рюмкам, а Андрей выжал на мясо кружок лимона и покрапил сверху кетчупом из соусницы.
- Сладко живешь, - заметил я, когда мы выпили.
Горлоедов расстелил на лице долгую улыбку.
- Хочешь - поменяемся.
- У меня не получится, - сказал я. - Зарабатывать деньги, а тем более их тратить - особый дар. В нем можно совершенствоваться, но его нельзя приобрести.
Горлоедов согласился и добавил к моим словам свое раздумье о дарах дескать, хорошо бы озадачить отечественную фармакологию на подходящие средства от некоторых прирожденных свойств натуры, а то у нее дальше антабуса и адонис брома дело не идет, ну а что бы стоило сочинить вакцину от блядства - он, мол, сам бы согласился делать такие уколы некоторым мокрощелкам и даже не потребовал бы от Минздрава зарплаты. Принимая его тон, я ответил, что лично его на такую работу допускать никак нельзя самому ему сперва надо пройти вакцинацию, потому что, как пить дать, сделав болящей девице укол, он на этом не остановится, а тут же пустит в ход еще один шприц и поставит другой укол, чем испортит все лечение.
- Еще не хватало, чтоб за это ты брал деньги, - устыдил его я.
Горлоедов снова согласился, и мы выпили. Потом жевали сочную бастурму и под свежий ветерок из-за трепетной занавески вспоминали былые наши пестринки и безобразия - все то, что обычно вспоминают старые приятели, в совместной памяти которых кладь прошлого уже перевешивает груз их общего настоящего. За этим разговором прикончили "Пшеничную", и Андрей заказал новую бутылку, а к ней - две порции чебуреков.
- Ты вот что, - сказал он, когда официантка принесла заказ, - к Надьке на свадьбу не ходи - не надо.
- Меня и не звали...
Я было уже собрался узнать, что он задумал, но тут в зал впорхнула резвая тройка наших общих с Горлоедовым подружек, и они сразу оживили наш угол неугомонным щебетом. С ними пришло смятение, о котором невозможно говорить без горечи и стыда. Помню: неграмотно пили водку с портвейном и выдавали девицам фруктовые призы за длину ног и объем талии, которые (длина и объем) измерялись шнурком от моего ботинка. Потом из проказниц был организован хор, и мы с Горлоедовым отплясывали какой-то веселый угловатый танец под их звонкие рулады. Через эту цыганщину, кроме горлоедовских сортирных рублей, с песнями был пропит мой последний червонец. Потом Андрей со стоном: "Всех вакцинировать наискось!" - растворился в звездной августовской вселенной, а я, выпав из всех координатных систем, целовался с кем-то на широком белом подоконнике, висящем в неведомом пространстве. Что было после - и вовсе безнадежная тайна. Но обошлось без непоправимого утром я очнулся на лавке в привокзальном сквере с пустой до звона головой, без одного шнурка и со сломанной молнией в ширинке.
Собственно, это не имеет отношения к делу, просто я хотел сказать, что не успел добиться от Горлоедова признания относительно его коварных замыслов, по всему тогда уже достаточно созревших.
____
Я доверился совету Андрея и не предпринял никаких действий, чтобы оказаться в назначенный день среди гостей в "Тамаре". Видимо, он не хотел, чтобы я оказался непосредственным свидетелем события, и, судя по вескому тону, имел на то убедительные соображения.
В неподвижный и душный, как утюг, августовский вечер я шел к соборной площади в гастроном, где работала одна из трех девиц, с которыми я и Горлоедов разделили ужин в чебуречной. Утром она позвонила мне на службу и пропела в трубку, что, дескать, к ней в отдел завезли копченые сосиски, и она, памятуя, как я извел последнюю десятку, взяла на меня полтора килограмма. Благодарности моей не было предела. Я брел, обмахиваясь свежим "брехунком", и размышлял о странностях женской натуры, которая бессовестно позволяет всем этим чертовкам и бестиям пропивать с тобой твою последнюю заначку, но при этом не позволяет бросить тебя голого и голодного, а заставляет кормить и содержать без ясной нужды, а единственно из черт знает какого сочувствия или полностью немотивированной признательности. Потом я стал думать: причастен ли этот ангел к поломке молнии в моих джинсах или нет, но ни к какому выводу прийти не успел, потому что тут на моем пути возник Андрей Горлоедов. Он шагал мне навстречу в своей рабочей куртке с оттянутыми карманами и художественно насвистывал марш Мендельсона.
- Со свадьбы, что ли? - предположил я прозорливо.
- Ага! - Небесные глаза Горлоедова лучились как-то уж слишком безмятежно. - В гробу я видел такие свадьбы. Это не свадьба, это - писк замученной птички!
- Что ж ты, дружок, такой трезвый? Не налили?
- А я сам угощал.
Меня все больше распирало любопытство.
- Что, так на всю свадьбу и выставил?
- Труб-ба дело! - сказал Горлоедов. - Это пионеры выставили, а я только к "Тамаре" подвез. Сунул кишку в окно и - шесть атмосфер на выдох!
Я внимательно посмотрел на Андрея - он и вправду был совершенно трезв. И тут передо мной мгновенно соткалась зыбкая картинка: свадебный стол с закусками, принесенная с собой водка, розовое платье невесты и крапчатый костюм фельетониста, а надо всем этим - дрожащая кишка и смердящий бурый поток...
- Полная цистерна!.. - ликовал Горлоедов.
- Тебя посадят, - с сожалением сказал я.
- Ну да?!
- Да, - подтвердил я. - За использование государственной техники в личных целях.
- А вот такого видал! - выпалил Горлоедов и, хрястнув ладонью в сгиб локтя, покачал в пространстве обрубком. - Я на прокурорской даче яму чищу очень ему хочется в дерьме преть! - И он пошел дальше, совсем не злой и, судя по гордо вздернутой голове, очень собой довольный.
1988