Крусанов Павел Васильевич. Сим победиши

Павел Крусанов
Сим победиши

   Е.Звягину

   – Клянусь, мы победим, – сказала Мать своим генералам. – Быть может, не сразу, но победим.
 
   До того, как она прослыла Надеждой Мира, во времена медленные и молодые, ее звали Клюква. Она родилась в год трех знамений: тогда солнце и горячий ветер сожгли великую евразийскую степь, а на другой щеке глобуса, в Бразилии и Колумбии, снежные ураганы уничтожили плантации кофе. День ее рождения был темен от затмения, которому не нашлось причины, а накануне три ночи подряд люди не видели луны, астрономы Империи не узнавали небесных фигур Зодиака, и алая хвостатая звезда висела над черной землей. Но вспомнили об этом потом, когда Клюква, никого не родив, стала Матерью и Надеждой Мира. Отлистав великую книгу сущего назад, предсказатели и астрологи, понаторевшие в шарадах чужих судеб, прочли в ней различное: враги говорили, что в тот год открылись врата преисподней, дабы впустить в мир гибель человеческую; сторонники толковали знаки иначе – беды дались не за грех, но за грядущий дар.
   Родителей Клюква не знала. Мать подбросила спеленыша цыганам, решив, что дочь – вялая проба творения, существующая на грани небытия. Она была права, но у нее не хватило любви и нежности догадаться, что с того места дочери видны пространства по обе стороны границы.
   Однажды вблизи табора, разбитого под боком у монастыря, Клюква повстречала чернеца. В руке его был совок, каким выкапывают корешки и лекарственные травы. «Игумен скоро поправится, – внезапно сказала Клюква. – Его грехи уже позади него». Монах отвел девочку, напуганную собственной прозорливостью, в монастырь и, убедившись, что парализованный ударом игумен вновь говорит и без чужой помощи садится на кровати, накормил оборванку пареной брюквой и подарил ей свой совок, который хоть и был невелик, но обладал дивной силой – мог войти в любой самый твердый камень.
   Клюква кочевала с цыганами по стране: весной табор тянулся на север за хорошими подачами и легкой воровской поживой в больших городах, осенью скатывался к сытному Днестру. Ей не нравилась ее нелепая жизнь: для цыган она оставалась чуждым сором в их тесном племени – ее били со скуки, без досады и вины, ей поручали самую постылую работу, с девяти лет ее пользовали мужчины. Клюква ждала, когда при мысли, что можно самой, в одиночку ковать свое будущее, страх перестанет бить в ее сердце. Но страх не уходил. И тогда Клюква мечтала о месте, в котором неотвратимо и прекрасно свершится ее судьба. Цыганка, отдавшая ей свое молоко, не раз вспоминала город, где воды рек текут сквозь камень, где небеса капризно меняют свои неверные цвета, где дворцов больше, чем дураков, когда-либо подавших ей ладонь для гадания, и где тени появляются прежде своих тел и не исчезают, когда тела уходят. О том же городе, застегивая над Клюквой парчовые штаны, говорил Яшка-вор – скалил бурые, торфяные зубы, похваляясь, как рвал из рук туристов дорогие камеры; Яшке понравилось в городе золото куполов, мечтал о таком – себе на фиксы. Не видя, по грезе лишь, выбрала Клюква для себя это место.
   В шестнадцать лет страх вышел из ее сердца. Случилось это в Невеле, где Клюкве велели шилом выколоть глаз милиционеру, гонявшему с привокзальной площади цыганок за то, что строптивая молодка с подвешенным за спиной младенцем, озлившись на брань, сжала голую грудь и прилюдно брызнула ему в лицо молоком. Милиционер скверно мстил за позор бродячему народу. В тот день от обилия людей, от их круглоголового множества, площадь походила на скопище живой икры, послушное слепым дотварным законам. Клюква ловко сделала работу и, затерявшись в толчее, бросила в урну липкое шило. Убедившись, что кровь не стынет и не густеет в ее жилах, она юркнула в вагон и затаилась на багажной полке. Потом, томительный и пыльный, поезд размеренно гремел на стыках рельсов, словно впечатывал в насыпь широкую кованую поступь. Сквозь леса и болота, сквозь луга и мокрые мхи поезд шагал на север. Клюква лежала на жестких досках: закрыв глаза, она едва слышно пела песню, слова которой приходили ей на ум сами собой – легко и ниоткуда, как роса.
   Под Лугой поезд долго ждал встречного. Изнуренный бездельем проводник, обходя владения, стащил Клюкву вниз, ощупал и, не отыскав денег, вышвырнул ее в майскую ночь. Под бледным небом, не отряхнув цветного тряпья, вся в пыли и черном угольном прахе, Клюква пошла через лес: там, на краю ночи, мерещился ей каменный город – с дворцами и храмами, с золотыми пузырями куполов, охраняемый чистыми водами, смывающими земную грязь, – город, где уже живет ее тень.
   Утром Клюкву остановили солдаты. Бронетанковая часть готовилась к показательным стрельбам перед министром войны, – не зная пути, Клюква вышла на полигон. Чтобы замарашка не угодила под стальные гусеницы или осколок снаряда, ее заперли в хозяйственной землянке, но с помощью совка Клюква легко выбралась наружу. За вересковым редколесьем зеленело молодой травой поле; на поле замерло стадо огромных ревущих ящеров – министр войны презирал казенный подход к делу. Клюква, словно подхватили ее сильные крылья, спешила туда, куда не довез поезд: вокруг вздымались взрывы, хрипели динамики в доисторических глотках, выли дизельные моторы, лопались с треском фанерные панцири, – но крылья проносили ее сквозь столбы дымящейся горячей земли невредимой.
   Министр войны был доволен – танкисты стреляли сносно, из ящеров рассыпались большие, камуфляжно расписанные яйца – десант условного врага, – от меткого попадания осколка или пули взрывавшиеся снопами магниевого огня и цветного дыма; он так увлекся, что, разглядев в бинокль Клюкву, не остановил представления.
   – Полагаю, обдристалась, – бесстрастно сообщил он и распорядился: – Если выживет, отправить в баню.
 
   Министр войны был веселый человек. В кармане кителя он неизменно носил фляжку с коньяком и коробку фундука в сахаре. Ему было тридцать пять, он был боевой генерал, храбрый воин и приемный сын Отца Империи, но душа его оставалась моложе заслуг – черная кровь честолюбия почти не обуглила его сердце: он любил праздники, не боялся новостей и откровенно скучал с подчиненными. Женщины сгорали в пламени его простодушного величия, но вскоре, обиженные, они отползали воскресать в тень обжитых будней – министр войны не умел находить в них что-либо, кроме того, чем гордились их тела.
   Клюква выжила.
   Вместо цыганских обносков каптенармус выдал Клюкве солдатское белье и полевую форму; жена бронетанкового полковника с торопливым усердием – своенравный генерал не терпел проволочек – самолично расчесала ей волосы, дивясь кошмарным желтым ее глазам с козьими горизонтальными зрачками. Готовый к потешному допросу, с адъютантом, увитым косицами аксельбантов, с фляжкой и коробкой фундука в сахаре министр войны ждал арестантку в кабинете полковника.
   Никогда прежде Клюква не видела ничего подобного: белый, как митра иерарха, мундир блистал золотом погон, петлиц и галунов, регулярный строй пуговиц соперничал с бенгальскими огнями, расставленными на снегу, багряные струи лампасов текли по отутюженным брючинам на лаковые ботинки – все это казенное, но столь артистическое великолепие законченно венчало светлое лицо беспечного баловня судьбы. Сердце Клюквы замирало в великом немом восторге.
   – Кто послал? Задание? – Министр войны оценивал пленницу веселым жестоким взглядом.
   Клюква молчала: из глаз ее текли счастливые слезы, застывая на защитной гимнастерке низками мелкого жемчуга, в пепельных волосах простреливали голубые молнии.
   – Если ты так прекрасно молчишь, то каковы же будут слова? – удивился министр войны.
   Адъютант записал услышанное для истории. За окном, под голосистую строевую, четким и тяжелым шагом маршировали в столовую танкисты.
   – Тебе повезло, – сказал генерал, – ты жива. Похоже, ты даже не очень испугалась.
   – Вместо меня умирает другой человек, – сказала Клюква. – Ему распороло живот горячее железо.
   За окном было небо, и ветер в небе был виден. Белый, как фотовспышка, генерал глотнул из фляги и пошевелил мокрыми губами.
   – Ты ошибаешься. Стрельбы прошли без чепе.
   – Я не умею ошибаться, – сказала Клюква.
   Министр войны отправил адъютанта проверить показания. Ценя в себе природу человеческую, он не различал те письмена ближней жизни, бегущие вдоль кольцевого края бытия, которые читали сквозь желтую радужину козьи зрачки арестантки. Существуя в образе череды омонимических игр, письмена эти ненадолго сбрасывали форменную кожу и открывали содержание владельцу ключа, знатоку верного ракурса, чтобы затем опять обернуться мельканием теней и дымным однообразием рельефов.
   – Так точно, – вернувшись, доложил адъютант, – один солдат ранен. Полковник скрыл – испугался за показатели.
   – Тяжело?
   – Никак нет. Даже не терял сознание.
   – К утру умрет, – сказала Клюква. – Он сорвался и скользит к границе – его уже не спасти.
   Министр войны не знал тайных знаков жизни, но понимал простые желания женщин – он заглянул в глаза тщедушной Клюкве, которую баня и расческа едва не сделали красивой, и протянул ей коробку фундука в сахаре.
   – У меня есть принципы, – сказал министр войны, – и есть твердые цены за отказ от них. – Он повернулся к адъютанту, заносящему в блокнот выдающиеся слова, и добавил: – А полковнику предложи застрелиться.
 
   Утром раненый солдат умер, но еще накануне вечером министр войны решил задержаться в бронетанковой части. У него была личная самоходка: корпус из особо прочной стали изготовили уральские рабочие, в Минске собрали сверхмощный мотор, тульские мастера установили пулемет и пушку, поворонили броню и гравировали ее золоченым узором из райских птиц, цветов и трав, на внутреннюю отделку пошла червленая туркестанская кожа. Империя подарила самоходку министру войны на тридцатипятилетие. Дни напролет, вместе с Клюквой, приемный сын Отца Империи полосовал гусеницами окрестные поля и, на ходу сбивая из пушки вершины берез, посылал адъютанта крепить на срезах тележные колеса – министр войны был великий воин. Пока он возился с Клюквой на теплой броне, среди золотых трав, цветов и птиц, аисты успевали свить на колесах гнезда и рассыпчато трещали сверху клювами. Пресытясь ласками, генерал слезал со стального ложа и говорил для истории:
   – Кто не добьется своего в постели, тот нигде не добьется ничего путного.
   Впервые Клюква с восторгом делала то, к чему раньше ее принуждали.
   – Что это? – удивлялась она.
   – Должно быть, это любовь, – отвечал генерал.
   Однажды, когда в открытом для нее пограничье яви и кромешья Клюква вновь читала осмысленные знаки близких судеб, она с недоумением узнала, что пропись белоснежного героя теперь для нее неразличима: как будто под одной картинкой букваря возникли толкования на безупречно мертвом языке – под остальными все читалось ясно. Здесь Клюква заподозрила обман: природа по крупицам отбирала то, чем когда-то сама восполнила ничтожество ее тела.
   – Что это? – спрашивала она.
   – Должно быть, это любовь, – улыбался генерал.
   Министр войны привез Клюкву в город, давно уже цветший гранитом и золотом в ее мечтах. И она вошла в него хозяйкой. Клюква ничего не знала о былом величии отвергнутой столицы, но и таким как есть город превозмог ее воображение: он явился ей чудной кропотливой игрушкой, заключенной в благородный хрусталь, затеей хладного вдохновения нечеловеческого свойства, завораживающей проделкой вечности – внутри кристалла время было бесправно. Тогда Клюква еще не догадывалась, что проблема Империи – это проблема времени: история в Империи должна остановиться... За двуцветными фасадами дворцов для любовников не оставалось тайн: они завтракали под стеклянными потолками ананасников, родящих столь обильно, что из ананасов приходилось делать вино, они обедали в малахитовых и мраморных залах под голоса и смычки артистов, чьи имена и титулы окружали шипящие превосходные степени, – там Клюква изучала сановные жизни на близость смерти, – в дубовых гостиных они кутили с секретными космонавтами и ночевали в спальнях императриц и княгинь. Министр войны был великий воин. Клюква плавилась от любви и нежности, глаза ее текли вверх двумя золотыми струями и не возвращались, как молитвы мертвому богу.
   Дела Империи не отпускали генерала. Чтобы иметь для встреч укромный уголок, он поселил свою невзрачную наложницу в маленьком особняке на Крестовском, который велел оборудовать под инсектарий. Ему нравились беспутные утехи среди жуков-оленей и голиафов, каштановых носорогов и торопливых жужелиц, махаонов маака, всплескивающих крыльями из зеленого перламутра, и мадагаскарских ураний, словно он хотел обмануть свое зрение и восполнить красотой богомолов и палочников, медленных чернильных стрекоз и плавунцов, пожирающих рыбью мелюзгу, телесные несовершенства Клюквы.
   Проводя дни и ночи в этом копошащемся, стрекочущем, трепещущем вертепе, заключенном в стеклянные цилиндры и кубы, Клюква впервые увидела, как муха моет средние лапы. Происходило это так: сначала муха вытягивала вперед одну среднюю ногу и с механическим тщанием потирала ее двумя передними, затем меняла ее на другую. В это время муха висела на оставшихся трех.
   Воссоздавая жестокую гармонию природы, министр войны рассадил по всему дому в горшках, кадках и цветочных ящиках целую оранжерею хищных растений – жирянки и росолисты, ползучие непентесы и венерины мухоловки, росянки с потными ладошками и саррацении залили комнаты тяжелым духом долгого пищеварения. Питомцев генерал кормил собственноручно. Хрустя фундуком в сахаре, он терпеливо предлагал зеленый лист гусенице какой-нибудь нимфалиды, а потом с любопытством стряхивал ее в сиреневую пасть венериной мухоловки. Пасть захлопывалась, и плотоядная трава начинала медленно растворять сдавленную извивающуюся жертву желудочным соком. Таков был министр войны, наследующий Отцу Империи, – он мог читать газету на заседании правительства, мог из общевойсковых учений устроить веселый маскарад, мог по прихоти сделать женщину счастливой, но он не закрывал глаза на печальный театр земного бытия.
 
   Прошел год, и шифрованные вести о способности Клюквы безошибочно чуять смерть проникли в уши Москвы. Самолет непревзойденных боевых и маневренных качеств, подаренный счастливой страной министру войны в день усыновления, доставил любовников на подмосковный аэродром. Отец Империи принял их без чинов, по-домашнему – на коврах восточной гостиной, похожей на опийную курильню, в цветном свете узорчатых витражей, среди инкрустированных дорогим деревом стен, каждений драгоценных ароматов, резных колонн и шелковых подушек. На подносах светились идеальные, как восковые муляжи, фрукты. Клюква взглянула на Отца Империи и, не умея скрыть отвращение, содрогнулась: покрытая копошащимися мухами кожа лопалась и отслаивалась на его лице, из провалов рта, ушей и глазниц ползли наружу черви и глянцевые черные жуки с подвижными брюшками, по голенищам сафьяновых сапог стекала зловонная черно-зеленая жижа. Державой правил мертвец.
   Отец Империи считал, что любовь народа покоится на мере и дисциплине знания – нельзя беспечно смешивать категорию «вечный» с понятием «мертвый», от вольностей таких мир трескается, переполняясь начинкой хрупкой и сыпучей. Ночью Клюкву живьем и навсегда замуровали в Кремлевскую стену. Она не роптала, ей было плевать на человека, обманувшего законы естества, исхитрившегося оставить свой труп властвовать над живыми, но она не могла понять, почему за нее не вступился его сын. «Как же так?..» – шептала она, и из глаз ее сыпался жемчуг.
   С рассветом Клюква выбралась из стены при помощи дивного совка, не признающего власть камня. На пустынной Красной площади, с безотчетным значением – под дланью Минина, ее ждал адъютант министра войны.
   – Тебя послал он? – с надеждой спросила Клюква.
   – Нет, – сказал адъютант. – Генерал забыл тебя еще вчера. А я верил, что ты не умрешь, потому что за тебя ратуют ангелы.
   – Я четвертую Империю на три неравные половины! – горько воскликнула Клюква. – Свою и трупа, а между ними пребудет область запустения и взаимного ужаса.
   Адъютант достал из кармана блокнот.
   – Так нельзя говорить: «Четвертую на три половины...»
   – Запиши, как сказано, – велела Клюква, – клянусь на твоем дурацком блокноте своей обманутой любовью – все будет именно так!
 
   Они вместе бежали на юг. Явленные Клюквой свойства, смешавшие понятия о природе возможного, и тренированное чутье прислужника сильных открыли адъютанту зыбкость незыблемых прежде законов и правил. Там, в конце пути, он впервые назвал ее Матерью и Надеждой Мира.
   Всю дорогу Клюква гнила в гумусе своих воспоминаний. Печаль и ненависть поднимались в ней глухо и неумолимо, до холодной дрожи бессилия. Наконец, где-то под Кисловодском, в войлочной сарматской степи с острым Кавказом на горизонте, Клюква воздела руки к небу, укутанному облаками, и закричала. Гнев призрачно освещал ее бесцветное лицо; рыдая и рассыпая проклятия, она то грозила в пространство кулачками, то с кривляньем задирала подол и безумно подмигивала пустым вечерним теням. Изо рта ее выползала густая невнятная речь, Клюква тянулась ввысь и уже разрывала цепкими пальцами облака, расчищая синюю твердь с водяными знаками ангелов, над которой, как над хрустальным пузырем, Некто склонял Свое лицо, вглядываясь в содержимое садка и страшно плюща нос и губы о прозрачную оболочку. Закат быстро угасал в Его бороде: Некто искал виновника переполоха, нарушившего тонкое равновесие бытия, космический баланс истории, – искал тот источник досады, что писком своим всколыхнул дремотные силы, имена которым Мрак, Ничто, Отсутствие. Качался под тяжестью хрустальный пузырь, Некто давил его лицом, покуда не полыхнуло небо белым огнем – вот! – Он нашел Клюкву, и дикая ее молитва вошла в Его уши.
   Так явилась на свет Мать и Надежда Мира.
   Грозная весть всколыхнула Империю. Под знамена Надежды Мира встали кубанцы и бродники, донцы и ясы, татары с реки Яик и касимовские татары, конные ногайцы и даргинцы, Новороссия, Крым и Каракалпакия, регулярные воинские части в казахской степи, Алтай, Литва и все западные провинции. Вместе с ними восстали цари Колхиды и Болгарии, наместники Ургенча и Моравии, а также Паннония, Румыния и Чехия, чьи народы были данниками Империи. Поднялись дикие кланы Кавказа, в мохнатых бурках, вооруженные древними фитильными карамультуками. Кроме того, с гор спустилось ужасное воинственное племя волосатых женщин, ежегодно каждою весной совершавшее набеги на окрестные селения и угонявшее скот и здоровых мужчин, – пленники оплодотворяли дикарок, после чего те пожирали женихов живьем, как самки каракурта. Адъютант министра войны встал во главе орды. Выше его была только Мать. Именно тогда, выступая в поход с нелепой армией, где рядом с танковыми дивизиями и авиационными полками были тьмы тем конных копейщиков и порождения дьяволов, рвущие врагов клыками, Надежда Мира сказала своим генералам:
   – Клянусь, мы победим. Быть может, не сразу, но победим. Мне не нужно отмщения и рек крови в битве за всю державу – мы просто разделим Империю, чтобы покойники остались со своим мертвецом, а живые ушли со мной.
   Теперь, для вящей достоверности, историю записывал не адъютант, а семь писцов, обученных стенографии, – чтобы легко изобличать искажения и избегать свойственных единоличию увлечений.
   Ревя дизелями и реактивными моторами, бренча конской сбруей и кольчугами, армия двинулась на Москву рваным, пунктирным фронтом по гигантской дуге – от Нарвы до Оренбурга. Но министр войны был великий воин. Имперский флот блокировал балтийские порты, и корабельная артиллерия превратила в руины прибрежные городские кварталы; одновременно с воздуха был нанесен чудовищный удар по транспортным коммуникациям западного крыла повстанцев. Десант в парализованные тылы и быстрые танковые марши довершили операцию – ошеломленный и растерянный, враг отступал, значительные силы восставших были окружены и уничтожены, а фронт отброшен до моря. Курляндия, Литва и Польша запросили мира. Преисполнясь несокрушимой верой в бессилие изменчивого времени, Империя решила не связывать войска в замиренных и почти уже принужденных к капитуляции западных провинциях, – обязав их к нейтралитету, она двинула дивизии на восток.
   В оренбургских степях, словно бы лакированных жирной, не выгоревшей еще зеленью, министр войны сменил тактику. Однажды, когда катящаяся к Москве грозная ревущая волна разбилась о глыбу ночи, на замершие танковые колонны, расквартированные по селам полки пластунов, цветные шатры ногайских конников и хорезмийские обозы с вяленой кониной, инжиром и курагой со звездного неба, в котором мирно стрекотали пропеллеры «кукурузников», опустился белесый, вспыхивающий кварцевыми искрами, туман. К утру оренбургско-каспийская группировка повстанцев перестала существовать. Вместо армии по серебристой, будто прихваченной изморосью степи, воя и заходясь в кашле, спотыкаясь и падая, корчась и отхаркивая ошметки легких, слепо бродили или исступленно бились о землю страшные люди с красными, словно ошпаренными, лицами и кровоточащими дырами на месте вытекших глаз. Мертво стояли на дорогах танки; в обманувшее небо задрала стволы артиллерия; пыльно серебрились на солнце бронетранспортеры и грузовики. Победители очертили тысячи квадратных километров степи демаркационной линией, тысячи тонн герметика вылили на ядовитую землю вертолеты, человека или зверя, ступившего изнутри на вспаханную полосу, огнеметы бдительно превращали в головешку. Но, несмотря на ужасающий успех, восточная операция вызвала у министра войны зевоту.
   – Нет, – сказал он, отвинчивая у фляжки пробку, – это не война – это дезинсекция клоповника.
 
   Тревожные вести с флангов не смутили Надежду Мира – центр оставался неколебим и восторженно предан. Не зная поражений, давя имперские полки, центр стремился на север, и впереди орды, там, где находилась в тот час Мать, неведомое и грозное, едва касаясь земли, катилось порождение природы нездешней – огромное огненное колесо с антрацитовым зрачком на месте незримой оси, – такова была мощь благоволящей ей силы: позади, за колесом, курился прах над черным выжженным следом, и был этот след в ширину триста сажен без семи вершков.
   Ужас шел впереди пестрых армий – гвардейские части Империи в мокрых штанах бежали от огненного колеса, градоначальники, не желая править руинами, выносили Матери городские ключи. Орда ликовала.
   Иногда, снижая заоблачный горний полет, взгляд Надежды Мира выхватывал ближние планы: под Кантемировкой она повстречала цыган, с которыми прошло ее детство, – Яшку-вора в парчовых штанах, уже сверкавшего золотыми фиксами, и всех остальных мужчин табора она отдала свирепому племени амазонок, а утром гостьей явилась на пир и ела с дикарками кровавую человечину...
   Мятежное войско неотвратимо катилось вперед с той скоростью, какую только могли позволить себе носильщики паланкина Надежды Мира, чтобы не потревожить ее великих мыслей. Мать думала о том, что в войне слишком много жизни, поэтому здесь сама собой плодится смерть, и еще о том, что судьба несправедлива и что несправедливость – вещь не такая уж страшная. Империя – головой своего Отца – думала о другом: не в силах остановить огненный жернов на земле, она напала с воздуха. Но Мать оставалась неуязвимой: «За нее ратуют ангелы!» – счастливо рыдали армии, когда в стеклянном небе, задетые взмахами белых крыл, рассыпались в алюминиевую крошку бомбардировщики стратегической авиации.
   Трижды к Надежде Мира подсылали убийц. Повар-сван, купленный вражеской агентурой за две дюжины золотых с лазурью скарабеев, в соус к купатам добавил густой изумрудной отравы, которая растворяла в теле кости, после чего недвижимый мешок с требухой, завидуя проворству слизней, мучительно сгнивал от потниц и пролежней. Но едва Мать приступила к трапезе – из соусницы поднялась отвратительная бугристая жаба. Повар на коленях умолял о снисхождении, он просил милости – расстрела или повешения, однако по законам военного времени был принужден съесть приготовленный обед. Вторым стал казачок-вестовой, которому агенты Империи обещали чин полковника гвардии и даже показали каракулевую папаху, сшитую по размеру его глупой пятнадцатилетней головы, – он должен был подложить в паланкин Надежды Мира часовую мину, и только детское легкомыслие разрушило планы имперской разведки: заигравшись со штабным щенком, казачок был в клочья разорван адской машиной. С тех пор шпионами, иссеченными в кровь нагайками, – по приказу адъютанта, а ныне начальника штаба восставших армий, – для устрашения гасили негашеную известь. Среди приближенных Матери больше не отыскалось предателей, поэтому третьим стал парламентер – высокий чин Империи, под важным мундиром, как мумия холстом, спеленутый пластиковой взрывчаткой. Его дивизия была разгромлена сводными силами повстанцев; те, кто на беду свою выжил, попали в жуткий плен к волосатым женщинам – чудом спасся он один. Дабы смыть позор и кровью подвига воскресить честь, он вызвался стать смертником. Парламентер явился перед Надеждой Мира с гордо поднятой головой и, дерзко глядя в ее горизонтальные зрачки, сказал:
   – Сегодня Империя победит тебя, а – сиротой – твой сброд не выстоит и суток.