Страница:
Вот и случилось. Конституцию скорректировали, причем не в каких-нибудь там малозначащих риторических местах, а в самых что ни на есть основных. А именно – срок полномочий действующего Президента продляется до шести лет.
Показательно, что по такому поводу никто даже не почесался сфальсифицировать какой-нибудь «референдум» – хотя вопрос именно что для референдума. Зачем тратить деньги, когда на дворе кризис? Обойдемся и Думой, зря мы ее, что ли, кормим.
Кстати, чтобы не тратиться, думакам предлагают шесть лет сидения на попе. Это не подачка – Дума у нас полностью и абассолютно на ручном управлении, – а именно что «возиться с вами тут, сидите уж». Ежово – через первое чтение законопроект проскочил как надо. 19 и 21-го все подпишут.
Холуи даже перестарались: Сергей Иванов от ЛДПР предложил накинуть еще годик – на том основании, что шестерка – число какое-то нехорошее, а семерка – магическое число. Ну да, шестерка, ассоциации. Иванова, однако, поправили – неча, не самый умный. Зато Рамзан Кадыров взял быка за яйца: зачем вообще как-то ограничивать Президента какими-то сроками, пусть сидит, сколько хочет.
И в самом деле, зачем ограничивать? У нас Третий Рим как-никак, и мы уже приближаемся к нравам Рима первого, где цезари тоже сидели сколько хотели, а потом назначали себе преемников. И ничего, стабильность у них продолжалась столетиями. Чем плохо-то.
Обращает на себя внимание и почти демонстративное пренебрежение «пиаром». Никто даже не пытался доказать народу, что происходящее – хорошо и правильно. Так, для галочки бубукнули в телевизор что-то вроде «увеличение президентского срока – это веление времени» (сам слышал). Ну, раз «веление времени» – значит все, приехали. То есть, значит, на народишко положили окончательно, с прибором. Вкупе с увеличением численности внутренних войск (назначение которых – воевать с народом) все становится оскорбительно понятным – «отныне вообще никаких разговоров, только дубинки». «Вы быдло и будете стоять в стойле».
Но мы не быдло. Мы люди. И хотя бы для того, чтобы остаться людьми, мы будем говорить. Хотя бы друг с другом.
Позволю себе некоторое отступление – о разговорах. Почему они важны – и почему нужно говорить даже о вещах, на которые мы ну никак не можем повлиять. Например, о действиях нашего начальства, от народа вполне суверенного.
Наше население (включая «думающий класс») относится к россиянскому начальству примерно как к неизлечимой болезни. Большинство старается вообще «об этом не думать», а симптомы хворей игнорировать, пока игнорируется. «Ну а как сляжем – так, значить, и помрем».
Меньшинство либо бодрится, либо истерит.
Бодрячков, когда они это делают публично, называют «лоялистами» или как-нибудь еще. Они стараются найти в действиях – и особенно в словах – коллективного путиномедведа что-нибудь хорошее или хотя бы обнадеживающее. Если начальство говорит что-то, что можно при некоторой фантазии считать разумным и правильным, в этом усматривают признаки грядущей весны. Если же оно что-то еще и делает – хотя бы безвредное – лоялисты ликуют: «это поворот, великий поворот к возрождению России».
Не будем над этим смеяться. Так утешает себя хроник – «вроде сегодня с утра дышалось полегче», «пописал без катетера, скоро поправлюсь», «пальчик шевельнулся, да я почти здоровенький». Понять это по-человечески можно. К тому же больного потчуют такими утешизмами еще и дяди-доктора – сидят и объясняют, что сегодняшние рези – к выздоровлению, и что пальчик сгнил и отвалился – тоже хороший признак, «заражение не перекинется на всю руку», а что дышать нечем – так это ничего, потерпеть надоть. Таких докторов, лечащих (во всех смыслах этого слова) русских людей, у нас тоже хватает: кто на зарплате, у кого классовый интерес, а кто-то думает, что «так и надо», «нужно же какое-то утешение, а там, глядишь, как-нибудь и образуется». Ну-ну.
Истерящих больше. Это люди, которые небезосновательно видят в начальстве врага и постоянно об этом кричат. Их беда – в том, что они кричат, плотно зажмурив глаза, и вместо того, чтобы видеть реальность (хотя бы в той части, в которой нам еще позволяют видеть), начинают безудержно фантазировать.
Я, например, постоянно читаю и слышу либерастические взвизги по поводу того, что «страна катится к русскому фашизму» и «налицо разгул страшной ксенофобии, поддерживаемой властью». При этом власть если с чем и борется постоянно, так это с русским национальным движением, «антифашизм» – святая святых, всяческое покровительство чужакам и гнобление русских – незыблемая константа внутренней политики государства, ну а либеральная ксенофилия – всего лишь перепевы задов официальной идеологии. Или, скажем, внешняя политика – либерасты отчаянно визжат на наши власти за то, чего они вовсе не делают: например, постоянно их обвиняют в «имперских замашках». Помилуйте, где, когда? Если чего наши власти и боятся – так это обидеть какое-нибудь углодье всерьез. Даже грузинская эпопея продемонстрировала, насколько бережно наша власть относится к любой сволочи – причем именно к сволочи максимально бережно. Саакашвили орет и хамит именно потому, что знает – ему за это ничего не будет, никогда и ни при каких обстоятельствах… В общем, власть обвиняют в том, чего она не делает, а что она делает – не видят.
Меж тем Кремль – не Солнце, и смотреть на него в упор вполне можно. Если захотеть. Для этого, правда, желательно не жмуриться заранее.
Теперь перейдем, собственно, к теме. Почему продление президентского строка – это хорошо? Или – чем плохо?
Начнем с мирового опыта, на который сейчас так любят ссылаться. Современный мировой стандарт – это четырех– или пятилетний срок для первого лица.
Например, американцы, задавшие четырехлетний стандарт, руководствовались отчасти календарным обстоятельством: выборы президента проходят в первый вторник после первого понедельника ноября каждого високосного года. Логичнее, конечно, было бы проводить выборы в Касьянов день, 29 февраля, но американцы любят считать дни недели… Сенаторы избираются на шесть лет, зато выборы проводятся каждые два года – треть Конгресса меняется. То есть «первыборная лихорадка трясет страну» практически круглый год – и никого это особо не смущает.
То же самое – в любой современной стране. В Латинской Америке одно время были популярны длинные сроки для их марионеточных президентов – шесть-семь лет. Сейчас от этого отходят: уже неприлично как-то. Осталась Африка, где и пожизненное президентство не редкость. Например, в Буркина-Фассо (она же Верхняя Вольта) в 1997 году отменили ограничение на количество президентских сроков, и их нынешний вурдалак (убивший предыдущего президента, действительно всенародно избранного) теперь может царевать пожизненно. Но даже в Нигерии (стране, очень похожей на современную Россию, только посовременнее) принят четырехлетний срок и ограничение на два срока подряд. Теперь наша Северная Нигерия отстала от своего прототипа и по этому параметру…
Но оставим эти копания в чужих конституциях. Нам никто не указ, никто не советчик. Будем жить своим умом. «Будь лишь разум судьей многоспорному слову», как сказал Парменид. Мало ли кто что делает у себя – может, у нас уникальные обстоятельства.
Что ж, поговорим об обстоятельствах.
Немногочисленные сторонники продления сроков президентских полномочий, которые еще разговаривают (настоящие сторонники, как мы уже отметили, никому отчета в своих действиях давать не собираются – «как хотим, так и воротим») настаивают на том, что выборы – это, дескать, опасный момент, элемент нестабильности. Не знаю, часто ли сейчас цитируют столыпинскую фразу «дайте нам двадцать спокойных лет» – может, и не почесались. Но аргумент сводится именно к этому: дайте стабильности, дайте спокойствия, ничего не трогайте, пусть все наладится.
На это можно сказать, что система, для которой выборы являются потрясением и катастрофой, стабильной быть не может в принципе. Потому что возмущение, вызываемое выборами, – это тот минимум движения, который необходим политическому организму для поддержания себя в тонусе.
Для сравнения. Человек, таскающий на каторге тяжеленные грузы, да еще и с пушечным ядром на ноге, конечно, перенапрягается, и его физические усилия идут ему во вред. С каторги выходили доходягами, кашляли кровью и быстро сгорали. Но не все: некоторые выживали, возвращались со стальными мышцами и блеском в глазах. Но если человека приковать к кровати, привязать веревками и не давать ему даже раз в день сходить пописать, да в таком положении держать его годами – у него атрофируется мускулатура. И когда ему потребуется сделать сколько-нибудь заметное физическое усилие, он либо не сможет, либо умрет. Причем, в отличие от ситуации каторжника, это действует на сто процентов людей: мышцы атрофируются у всех, иначе не бывает.
Именно это происходит с обществами, лишенными политической жизни. У людей атрофируются базовые политические представления. Они вообще перестают понимать, на каком свете живут. В результате при первом же серьезном политическом кризисе, когда от населения требуется минимальная гражданская ответственность, толпой начинают вертеть жулики и демагоги.
Очень чистый в этом смысле эксперимент поставила советская власть. Никакой легальной политики в стране не было лет шестьдесят как минимум. В результате людишки превратились в дурачков, которых можно было дурить самыми пошлыми балаганными приемами.
Так вот. Общество, отвыкшее от политики, нужно ею разумно потчевать, постепенно увеличивая порции. Вместо этого имел место жуткий пир мародеров в девяностые, когда от слова «политика» людей начало тошнить. Но они справились, привыкли, начали даже приобретать какие-то навыки разумного политического поведения – например, не голосовать за явных уродов и не верить дешевой пропаганде. Это, похоже, власти напугало, и политику запретили снова.
Сейчас ее нет вообще – всюду царит всепожирающее «ЕдРо», выборы превратились в мемориальное мероприятие – «вспомним, как это делается в нормальных странах». Теперь это мемориальное мероприятие решили проводить пореже, чтобы и не вспоминать слишком часто.
На декорации не хочется тратиться, ага. «На цирк с конями».
Можно ли назвать такую систему стабильной? До первого кризиса она будет очень стабильна. Как только ослабнут железные челюсти, первый же дурной демагог поведет толпы хоть куда.
Но волнует ли это наше начальство? Оно уже убедилось в своей живучести. Оно грохнуло СССР, но не потеряло позиций – во всяком случае, в России. Ну, грохнется Россия. Делов-то…
Я не буду пользоваться стертыми клише типа «власти не нужны граждане». Это все лишний пафос. Давайте выражаться точно. Нашим начальникам нужны дезадаптированые люди, дурачки, одновременно недоверчивые и наивные, которые будут тихо ненавидеть власть, но не представлять себе жизни без нее.
Вернемся к тому же вопросу. Можно ли назвать такое состояние населения «благодетельным спокойствием», которое исцелит все раны и беды страны?
Опять вернемся к образу лежачего больного. Бывают ситуации, когда люди годами лежат в гипсе – например, после тяжелых переломов. Но вообще лежание в гипсе воспринимается как вещь тяжелая и сугубо негативная. Нормальные врачи стараются всеми способами смягчить последствия неподвижности – а в случае диагностированного срастания костей гипс снимают. И только после снятия гипса считают свою задачу выполненной.
Примерно этой логикой руководствовались те, кто одобрял – или хотя бы не осуждал – путинское уничтожение политической жизни в двухтысячных годах. В самом деле, после тысяча девятьсот девяноста первого пошла мясорубка. Отлежаться – это была вполне внятная программа. Предусматривающая, в том числе, и гипс.
Но теперь мы имеем иную ситуацию. Больной несколько отлежался и пришел в себя. При этом он обнаружил, что за то время, пока он отлеживался, врачи похозяйничали в его доме, да еще селят в его комнаты каких-то новых жильцов – в основном узкоглазых, да еще и с кинжалами. Вещички куда-то деваются, даже занавесочки улетели. Голодно, холодно, страшно. А врачи все продляют сроки пребывания в гипсе – «рано тебе еще, Ванечка, вставать, ох рано». «Лежи, Ванечка, лежи, не шевелись, мы тебе еще и ручки привяжем, а то ты ручками себе навредишь».
И возникает закономерный вопрос. Что ж такое они хотят с нами сделать, что боятся нам дать даже ручками пошевелить, даже вспомнить лишний раз о том, для чего нам ручки. «Не надо, не надо лишних движений».
Так что не надо про стабильность и столыпинские двадцать спокойных лет. Вам спокойствие нужно не для нас, а для себя. И не по формуле – «и тогда вы не узнаете Россию», а по другой – «дайте нам двадцать лет, а там хоть трава не расти». Если еще точнее – «или шах умрет, или осел». Или Россия, или русский народ, кто-нибудь да сдохнет. «А мы выйдем в дамки».
Итожим. Продление срока президентских полномочий полностью укладывается в общую линию отделения населения от политической жизни, даже чисто декоративной. Нечего быдлу даже и вспоминать, что когда-то выборы были настоящими (пусть и очень грязными).
А то, что грязнее любых грязных выборов только их отсутствие – так это ничего. Не вашего ума дело. Привыкайте сидеть дома. Дома надо сидеть.
Какую же мерзость они затеяли, что даже декоративные выборы раз в четыре года их напрягают?
Не дает ответа власть. Молчит и косит глазом.
О правах большинства
Опубликовано в «Русском Журнале» 30 марта 2004 года
Есть такое замечательное понятие – «повод». «Повод» – ни в коем случае не «причина», а что-то вроде разрешения уже скопившейся совокупности причин произвести следствие. Типа: камешек не может быть причиной лавины, куда ему, там силы иного порядка. Но вот поводом для ее спуска он прекрасно может стать. Отдельная тема – «информационный повод». То есть событие, само по себе то ли важное, то ли нет, но создающее возможность потрепаться на какую-нибудь интересную тему, о которой давно уже хотелось поговорить. Типа: горит Манеж, что как бы дает нам право всласть поговорить о московском строительстве, о Лужкове, о памятниках архитектуры, о войне двенадцатого года (тогда в Москве тоже много чего горело), а также о жизни вообще.
Не стало исключением из общего правила и мероприятие, состоявшееся на прошлой неделе. А именно: фонд «Территория будущего» созвал некоторое количество этих самых неглупых на предмет обсуждения доклада, этим фондом подготовленного. Назывался он «Социальный либерализм – утопия или цель?» и представлял собой упражнение в жанре «как нам обустроить Россию».
Последняя фраза звучит иронически. На самом деле, ничего плохого в упражнениях в подобном жанре нет – в отличие от упражнений в жанре куда более популярном: «как нам избавиться от Этой Страны». Честная благонамеренность – пусть даже декларируемая, на уровне слов – в наших краях все еще редкая гостья, так что «это надо отметить». Скажу больше. Сам по себе текст доклада, несмотря на разношерстность собравшихся, не вызывал никаких серьезных возражений ни у кого из выступавших. Включая и вашего покорного слугу. В самом деле, давненько ведь не встречался текст, в своей позитивной части столь устраивающий решительно всех. Основные пункты из раздела «что делать» можно спокойно переписывать в любую партийную программу – что СПС, что КПРФ. В самом деле, кто скажет, что нам не нужно развитие конкуренции, не стесненной никакими привилегиями? обеспечение открытости элит? создание достаточного числа рабочих мест? преодоление неприязни между богатыми и бедными? снижение разрыва в доходах? моральное осуждение трат напоказ? развитие экономических отношений на микроуровне? эффективное самоуправление? формирование гражданской нации? преодоление всех форм национального и регионального сепаратизма и экстремизма? Да никто из вменяемых людей такого не скажет. «Все ведь правда».
Однако ж оно и настораживает. Всеобщее нежелание спорить с «вполне приемлемым» почему-то не вызывает желания на этом «вполне приемлемом» сойтись. То есть Зюганов не возляжет рядом с Хакамадою, даже если обе названные особи подпишутся под вышеприведенным списком всеми коленками. А уж само название программы – «социальный либерализм» – вызывает ощущение насильственной случки ужа с ежом. Но, собственно, почему? Это, как минимум, интересно. Почему слово «социальный», на мой, по крайней мере, слух (и судя по всему, не только мой), до такой степени несовместимо с «либерализмом»?
Опять же, обратимся к словам. Примем, что либерал – это человек, ценящий свободу, причем необязательно свою собственную: есть же трогательные примеры героев, отдававших жизнь за чужую свободу. Но что такое свобода? Оставим на время философские измышления о «внутренней свободе» и «свободе для чего-то высшего»: это все, конечно, есть, но есть же и кондовняк. И мы все его знаем. Свобода есть возможность делать что хочешь, «и чтобы никто не мешал и не наказывал». Вот и все. Дальше начинаются сложности: есть разные сферы, где можно быть свободным. От собачьей свободы «где хочу пописаю, где хочу покакаю» или «свободы дать в рыло» и вплоть до «свободного владения темой» в разговоре. Правда, для реализации этих свобод, как правило, нужны дополнительные условия. Свобода дать в рыло бессмысленна, если у тебя слабые лапки. Потому что свобода – это всегда свобода какой-то силы. И, соответственно, свобода – это свобода сильного. Слабому свобода не нужна, потому что он все равно не может ей воспользоваться. «Рад бы, да нечем». Что противостоит свободе? Принуждение. То есть ситуация, когда приходится «не делать того, что хочешь, а делать то, чего не хочешь». Принуждение выступает в двух видах. Во-первых, в виде помехи: «за руки держат», «не дают». И, во-вторых, в виде наказания: «в ответ по морде дали», «повинтили», «в тюрягу упекли». Помеха отличается от наказания тем, что помеха мешает совершить желательное тебе действие (или бездействие), а наказание – насладиться его плодами. То есть опять же: условием свободы является слабость тех сил, которые могли бы – и хотели бы – помешать свободному человеку реализовывать свою свободу или наказать его за это.
Теперь посмотрим с этой точки зрения на такие явления, как общество и государство. И мы увидим, что с точки зрения свободного, распоясанного индивида, засучившего рукава и желающего Делать Что Он Хочет, общество выступает в роли мешающего, а государство – в роли наказывающего. Между которыми он, Сильный Свободный Человек, и зажат.
Что такое общество? Это, во-первых, совокупность людей. И, во-вторых, та сила, которая удерживает их вместе. Эта сила проявляет себя во всякого рода «общественных связях», опутывающих общество множеством паутинок – начиная от норм приличий и взаимных обязательств и кончая конкретными людьми, которые могут «удержать за руки» или «не пустить в дверь». Отдельной разновидностью помех являются так называемые «обязательства» перед разными людьми, которые общество охотно навешивает на индивида (обычно без его на то свободного согласия) и от которых очень трудно освободиться. Государство же выступает преимущественно как карательная инстанция. Оно вступает в дело после того, как индивид применил свободу, а общество не сумело его от этого удержать. (Ну, например, убил кого-нибудь.) Тогда начинается «репрессия», кончающаяся обычно тем, что индивид не может «вкусить от результатов».
Чего хочет либерал? Эмансипации от общества и государства. Чтобы общество ему не сильно мешало, а государство не сильно наказывало. Тут, однако, есть важная развилка. Ибо существуют две разные возможности добиться такого положения дел. А именно: можно желать либо гуманизации государства, либо его ослабления. И, соответственно, либо цивилизации общества, либо, опять же, его ослабления. Разница здесь вот какая. Слабое государство – это не то государство, которое наказывает умеренно и не очень жестоко, но всех равномерно. Такое государство называется не слабым, а «гуманным» или «умеренным». Слабое же государство – это государство, которое со всей силой и жесточайшим образом наказывает слабых, а сильных просто не может тронуть, и поэтому они избегают всякого наказания вообще. Государство же, как правило, срывает зло все на тех же слабых. Поэтому имеет место быть дивное сочетание полной безнаказанности для «больших» и настоящего террора для «маленьких». То есть это государство, в котором мент дубасит демократизатором какую-нибудь несчастную старуху или подростка, но заискивающе улыбается окатившему его грязью джипу с «мигалкой и номерами». При этом, разумеется, подвернувшимся под руку «слабым» достается дополнительно еще и «за тот джип».
Точно так же, слабое общество – это не то общество, которое многое позволяет каждому из своих членов. Такое общество следовало бы именовать «терпимым» или «цивилизованным». Нет, слабое общество – это общество, которое цепко держит тех, кто не может вырваться, мешает и ставит подножки «своим» – но при этом боится и трепещет тех, кто стоит вне этого общества. Это общество, в котором своих не боятся, потому что они слабые и нестрашные, зато чужие пользуются репутацией опасных и уважаемых людей. В таком обществе свой всегда презираем и угнетаем, зато почитаем (хотя и не без тайной зависти и ненависти) всякий чужой: «богатей», «начальник», «центровой», «эффективный менеджер», «инородец», «иностранец». Последние персонажи, кстати, не случайно попадают в этот ряд: все эти фигуры для слабого общества и в самом деле сливаются в нечто единое – То, На Что Мы Не Можем Повлиять. С другой стороны, в отношении слабого общества всем хочется занять позицию иностранца: «уберите от меня лапы, грязные свиньи, я не ваш, я подданный заморского государства». Кстати, и самое «начальство» понимает себя именно как своего рода иностранцев, «подданных заморских», перед «этим быдлом» николико не ответственных.
Теперь о том, что такое российский либерализм гайдаро-чубайсовского разлива. Это идеология максимального ослабления общества и государства. Основан он на глубочайшем отвращении и к тому, и к другому. Российский либерал в принципе убежден, что государство (разумеется, только российское!) – неисправимая мерзость, а поэтому пусть его будет как можно меньше. Еще более того он ненавидит и презирает народ (читай – русский народ). Который «быдло» и «овощ». Российского либерала можно безошибочно узнать по брезгливо-ненавидящим интонациям, с которыми он говорит о «народе» – или хотя бы о чем-либо связанном с этим самым «народом». Лень вникать во все извивы «дискурса», но вот характерный пример. Настоящего либерала можно всегда узнать по его нелюбви к выборным процедурам, точнее – к идее всеобщего, равного и тайного голосования. Либерал обязательно окажется сторонником какого-нибудь «ценза» – например, имущественного, культурного («пущай голосуют те, у кого есть бабло и диплом»), а на самом деле идеологического («голосовать должны только наши»). И это не какая-нибудь там маргинальная точка зрения – это именно что признак стойких либеральных убеждений…
Что же у нас получается с «социальным либерализмом»? «Социальный» – это, собственно, «общественный». А либерализм в российском варианте – это идеология антисоциальная и антиобщественная. Понятное дело, что российский либерализм был, есть и будет идеологией агрессивного меньшинства, стремящегося к максимальной свободе рук. Однако возможна ли идеология «свободы для большинства»? Может ли российское общество увидеть перспективу свободы для себя? Повторимся. Свобода нужна сильному. Российское общество слабо. И пока оно слабо, оно понимает, что свобода нужна только ворам, убийцам и эффективным менеджерам.
Из этого вывод. Идее СВОБОДЫ ДЛЯ БОЛЬШИНСТВА должна предшествовать идея СИЛЫ БОЛЬШИНСТВА. Точнее – идея, которая сделает российское общество сильным. Или совокупность таких идей.
Такая идеология существует, и мы знаем, как она называется. Если посмотреть на любую успешную страну, в которой словосочетание «свобода для большинства» означает хоть что-нибудь реальное, то мы увидим одну и ту же картину: либеральная революция шла рука об руку с подъемом национального духа. И соответствующая идеология называется, как ни крути, национализмом.
Но русским этого нельзя. Всем можно, а русским нельзя. Вот нельзя и все тут.
А поскольку наше общество состоит пока еще в основном из русских людей, никакого другого либерализма, кроме описанного выше, нам в ближайшее время не светит.
О применимости слова «власть» по отношению к россиянским реалиям
Показательно, что по такому поводу никто даже не почесался сфальсифицировать какой-нибудь «референдум» – хотя вопрос именно что для референдума. Зачем тратить деньги, когда на дворе кризис? Обойдемся и Думой, зря мы ее, что ли, кормим.
Кстати, чтобы не тратиться, думакам предлагают шесть лет сидения на попе. Это не подачка – Дума у нас полностью и абассолютно на ручном управлении, – а именно что «возиться с вами тут, сидите уж». Ежово – через первое чтение законопроект проскочил как надо. 19 и 21-го все подпишут.
Холуи даже перестарались: Сергей Иванов от ЛДПР предложил накинуть еще годик – на том основании, что шестерка – число какое-то нехорошее, а семерка – магическое число. Ну да, шестерка, ассоциации. Иванова, однако, поправили – неча, не самый умный. Зато Рамзан Кадыров взял быка за яйца: зачем вообще как-то ограничивать Президента какими-то сроками, пусть сидит, сколько хочет.
И в самом деле, зачем ограничивать? У нас Третий Рим как-никак, и мы уже приближаемся к нравам Рима первого, где цезари тоже сидели сколько хотели, а потом назначали себе преемников. И ничего, стабильность у них продолжалась столетиями. Чем плохо-то.
Обращает на себя внимание и почти демонстративное пренебрежение «пиаром». Никто даже не пытался доказать народу, что происходящее – хорошо и правильно. Так, для галочки бубукнули в телевизор что-то вроде «увеличение президентского срока – это веление времени» (сам слышал). Ну, раз «веление времени» – значит все, приехали. То есть, значит, на народишко положили окончательно, с прибором. Вкупе с увеличением численности внутренних войск (назначение которых – воевать с народом) все становится оскорбительно понятным – «отныне вообще никаких разговоров, только дубинки». «Вы быдло и будете стоять в стойле».
Но мы не быдло. Мы люди. И хотя бы для того, чтобы остаться людьми, мы будем говорить. Хотя бы друг с другом.
Позволю себе некоторое отступление – о разговорах. Почему они важны – и почему нужно говорить даже о вещах, на которые мы ну никак не можем повлиять. Например, о действиях нашего начальства, от народа вполне суверенного.
Наше население (включая «думающий класс») относится к россиянскому начальству примерно как к неизлечимой болезни. Большинство старается вообще «об этом не думать», а симптомы хворей игнорировать, пока игнорируется. «Ну а как сляжем – так, значить, и помрем».
Меньшинство либо бодрится, либо истерит.
Бодрячков, когда они это делают публично, называют «лоялистами» или как-нибудь еще. Они стараются найти в действиях – и особенно в словах – коллективного путиномедведа что-нибудь хорошее или хотя бы обнадеживающее. Если начальство говорит что-то, что можно при некоторой фантазии считать разумным и правильным, в этом усматривают признаки грядущей весны. Если же оно что-то еще и делает – хотя бы безвредное – лоялисты ликуют: «это поворот, великий поворот к возрождению России».
Не будем над этим смеяться. Так утешает себя хроник – «вроде сегодня с утра дышалось полегче», «пописал без катетера, скоро поправлюсь», «пальчик шевельнулся, да я почти здоровенький». Понять это по-человечески можно. К тому же больного потчуют такими утешизмами еще и дяди-доктора – сидят и объясняют, что сегодняшние рези – к выздоровлению, и что пальчик сгнил и отвалился – тоже хороший признак, «заражение не перекинется на всю руку», а что дышать нечем – так это ничего, потерпеть надоть. Таких докторов, лечащих (во всех смыслах этого слова) русских людей, у нас тоже хватает: кто на зарплате, у кого классовый интерес, а кто-то думает, что «так и надо», «нужно же какое-то утешение, а там, глядишь, как-нибудь и образуется». Ну-ну.
Истерящих больше. Это люди, которые небезосновательно видят в начальстве врага и постоянно об этом кричат. Их беда – в том, что они кричат, плотно зажмурив глаза, и вместо того, чтобы видеть реальность (хотя бы в той части, в которой нам еще позволяют видеть), начинают безудержно фантазировать.
Я, например, постоянно читаю и слышу либерастические взвизги по поводу того, что «страна катится к русскому фашизму» и «налицо разгул страшной ксенофобии, поддерживаемой властью». При этом власть если с чем и борется постоянно, так это с русским национальным движением, «антифашизм» – святая святых, всяческое покровительство чужакам и гнобление русских – незыблемая константа внутренней политики государства, ну а либеральная ксенофилия – всего лишь перепевы задов официальной идеологии. Или, скажем, внешняя политика – либерасты отчаянно визжат на наши власти за то, чего они вовсе не делают: например, постоянно их обвиняют в «имперских замашках». Помилуйте, где, когда? Если чего наши власти и боятся – так это обидеть какое-нибудь углодье всерьез. Даже грузинская эпопея продемонстрировала, насколько бережно наша власть относится к любой сволочи – причем именно к сволочи максимально бережно. Саакашвили орет и хамит именно потому, что знает – ему за это ничего не будет, никогда и ни при каких обстоятельствах… В общем, власть обвиняют в том, чего она не делает, а что она делает – не видят.
Меж тем Кремль – не Солнце, и смотреть на него в упор вполне можно. Если захотеть. Для этого, правда, желательно не жмуриться заранее.
Теперь перейдем, собственно, к теме. Почему продление президентского строка – это хорошо? Или – чем плохо?
Начнем с мирового опыта, на который сейчас так любят ссылаться. Современный мировой стандарт – это четырех– или пятилетний срок для первого лица.
Например, американцы, задавшие четырехлетний стандарт, руководствовались отчасти календарным обстоятельством: выборы президента проходят в первый вторник после первого понедельника ноября каждого високосного года. Логичнее, конечно, было бы проводить выборы в Касьянов день, 29 февраля, но американцы любят считать дни недели… Сенаторы избираются на шесть лет, зато выборы проводятся каждые два года – треть Конгресса меняется. То есть «первыборная лихорадка трясет страну» практически круглый год – и никого это особо не смущает.
То же самое – в любой современной стране. В Латинской Америке одно время были популярны длинные сроки для их марионеточных президентов – шесть-семь лет. Сейчас от этого отходят: уже неприлично как-то. Осталась Африка, где и пожизненное президентство не редкость. Например, в Буркина-Фассо (она же Верхняя Вольта) в 1997 году отменили ограничение на количество президентских сроков, и их нынешний вурдалак (убивший предыдущего президента, действительно всенародно избранного) теперь может царевать пожизненно. Но даже в Нигерии (стране, очень похожей на современную Россию, только посовременнее) принят четырехлетний срок и ограничение на два срока подряд. Теперь наша Северная Нигерия отстала от своего прототипа и по этому параметру…
Но оставим эти копания в чужих конституциях. Нам никто не указ, никто не советчик. Будем жить своим умом. «Будь лишь разум судьей многоспорному слову», как сказал Парменид. Мало ли кто что делает у себя – может, у нас уникальные обстоятельства.
Что ж, поговорим об обстоятельствах.
Немногочисленные сторонники продления сроков президентских полномочий, которые еще разговаривают (настоящие сторонники, как мы уже отметили, никому отчета в своих действиях давать не собираются – «как хотим, так и воротим») настаивают на том, что выборы – это, дескать, опасный момент, элемент нестабильности. Не знаю, часто ли сейчас цитируют столыпинскую фразу «дайте нам двадцать спокойных лет» – может, и не почесались. Но аргумент сводится именно к этому: дайте стабильности, дайте спокойствия, ничего не трогайте, пусть все наладится.
На это можно сказать, что система, для которой выборы являются потрясением и катастрофой, стабильной быть не может в принципе. Потому что возмущение, вызываемое выборами, – это тот минимум движения, который необходим политическому организму для поддержания себя в тонусе.
Для сравнения. Человек, таскающий на каторге тяжеленные грузы, да еще и с пушечным ядром на ноге, конечно, перенапрягается, и его физические усилия идут ему во вред. С каторги выходили доходягами, кашляли кровью и быстро сгорали. Но не все: некоторые выживали, возвращались со стальными мышцами и блеском в глазах. Но если человека приковать к кровати, привязать веревками и не давать ему даже раз в день сходить пописать, да в таком положении держать его годами – у него атрофируется мускулатура. И когда ему потребуется сделать сколько-нибудь заметное физическое усилие, он либо не сможет, либо умрет. Причем, в отличие от ситуации каторжника, это действует на сто процентов людей: мышцы атрофируются у всех, иначе не бывает.
Именно это происходит с обществами, лишенными политической жизни. У людей атрофируются базовые политические представления. Они вообще перестают понимать, на каком свете живут. В результате при первом же серьезном политическом кризисе, когда от населения требуется минимальная гражданская ответственность, толпой начинают вертеть жулики и демагоги.
Очень чистый в этом смысле эксперимент поставила советская власть. Никакой легальной политики в стране не было лет шестьдесят как минимум. В результате людишки превратились в дурачков, которых можно было дурить самыми пошлыми балаганными приемами.
Так вот. Общество, отвыкшее от политики, нужно ею разумно потчевать, постепенно увеличивая порции. Вместо этого имел место жуткий пир мародеров в девяностые, когда от слова «политика» людей начало тошнить. Но они справились, привыкли, начали даже приобретать какие-то навыки разумного политического поведения – например, не голосовать за явных уродов и не верить дешевой пропаганде. Это, похоже, власти напугало, и политику запретили снова.
Сейчас ее нет вообще – всюду царит всепожирающее «ЕдРо», выборы превратились в мемориальное мероприятие – «вспомним, как это делается в нормальных странах». Теперь это мемориальное мероприятие решили проводить пореже, чтобы и не вспоминать слишком часто.
На декорации не хочется тратиться, ага. «На цирк с конями».
Можно ли назвать такую систему стабильной? До первого кризиса она будет очень стабильна. Как только ослабнут железные челюсти, первый же дурной демагог поведет толпы хоть куда.
Но волнует ли это наше начальство? Оно уже убедилось в своей живучести. Оно грохнуло СССР, но не потеряло позиций – во всяком случае, в России. Ну, грохнется Россия. Делов-то…
Я не буду пользоваться стертыми клише типа «власти не нужны граждане». Это все лишний пафос. Давайте выражаться точно. Нашим начальникам нужны дезадаптированые люди, дурачки, одновременно недоверчивые и наивные, которые будут тихо ненавидеть власть, но не представлять себе жизни без нее.
Вернемся к тому же вопросу. Можно ли назвать такое состояние населения «благодетельным спокойствием», которое исцелит все раны и беды страны?
Опять вернемся к образу лежачего больного. Бывают ситуации, когда люди годами лежат в гипсе – например, после тяжелых переломов. Но вообще лежание в гипсе воспринимается как вещь тяжелая и сугубо негативная. Нормальные врачи стараются всеми способами смягчить последствия неподвижности – а в случае диагностированного срастания костей гипс снимают. И только после снятия гипса считают свою задачу выполненной.
Примерно этой логикой руководствовались те, кто одобрял – или хотя бы не осуждал – путинское уничтожение политической жизни в двухтысячных годах. В самом деле, после тысяча девятьсот девяноста первого пошла мясорубка. Отлежаться – это была вполне внятная программа. Предусматривающая, в том числе, и гипс.
Но теперь мы имеем иную ситуацию. Больной несколько отлежался и пришел в себя. При этом он обнаружил, что за то время, пока он отлеживался, врачи похозяйничали в его доме, да еще селят в его комнаты каких-то новых жильцов – в основном узкоглазых, да еще и с кинжалами. Вещички куда-то деваются, даже занавесочки улетели. Голодно, холодно, страшно. А врачи все продляют сроки пребывания в гипсе – «рано тебе еще, Ванечка, вставать, ох рано». «Лежи, Ванечка, лежи, не шевелись, мы тебе еще и ручки привяжем, а то ты ручками себе навредишь».
И возникает закономерный вопрос. Что ж такое они хотят с нами сделать, что боятся нам дать даже ручками пошевелить, даже вспомнить лишний раз о том, для чего нам ручки. «Не надо, не надо лишних движений».
Так что не надо про стабильность и столыпинские двадцать спокойных лет. Вам спокойствие нужно не для нас, а для себя. И не по формуле – «и тогда вы не узнаете Россию», а по другой – «дайте нам двадцать лет, а там хоть трава не расти». Если еще точнее – «или шах умрет, или осел». Или Россия, или русский народ, кто-нибудь да сдохнет. «А мы выйдем в дамки».
Итожим. Продление срока президентских полномочий полностью укладывается в общую линию отделения населения от политической жизни, даже чисто декоративной. Нечего быдлу даже и вспоминать, что когда-то выборы были настоящими (пусть и очень грязными).
А то, что грязнее любых грязных выборов только их отсутствие – так это ничего. Не вашего ума дело. Привыкайте сидеть дома. Дома надо сидеть.
Какую же мерзость они затеяли, что даже декоративные выборы раз в четыре года их напрягают?
Не дает ответа власть. Молчит и косит глазом.
О правах большинства
Я буду враждебно настроен к простому народу, и буду замышлять против него самое что ни на есть дурное.
Клятва олигархов (Арист. Политика V, 7, 19)
Опубликовано в «Русском Журнале» 30 марта 2004 года
Есть такое замечательное понятие – «повод». «Повод» – ни в коем случае не «причина», а что-то вроде разрешения уже скопившейся совокупности причин произвести следствие. Типа: камешек не может быть причиной лавины, куда ему, там силы иного порядка. Но вот поводом для ее спуска он прекрасно может стать. Отдельная тема – «информационный повод». То есть событие, само по себе то ли важное, то ли нет, но создающее возможность потрепаться на какую-нибудь интересную тему, о которой давно уже хотелось поговорить. Типа: горит Манеж, что как бы дает нам право всласть поговорить о московском строительстве, о Лужкове, о памятниках архитектуры, о войне двенадцатого года (тогда в Москве тоже много чего горело), а также о жизни вообще.
Не стало исключением из общего правила и мероприятие, состоявшееся на прошлой неделе. А именно: фонд «Территория будущего» созвал некоторое количество этих самых неглупых на предмет обсуждения доклада, этим фондом подготовленного. Назывался он «Социальный либерализм – утопия или цель?» и представлял собой упражнение в жанре «как нам обустроить Россию».
Последняя фраза звучит иронически. На самом деле, ничего плохого в упражнениях в подобном жанре нет – в отличие от упражнений в жанре куда более популярном: «как нам избавиться от Этой Страны». Честная благонамеренность – пусть даже декларируемая, на уровне слов – в наших краях все еще редкая гостья, так что «это надо отметить». Скажу больше. Сам по себе текст доклада, несмотря на разношерстность собравшихся, не вызывал никаких серьезных возражений ни у кого из выступавших. Включая и вашего покорного слугу. В самом деле, давненько ведь не встречался текст, в своей позитивной части столь устраивающий решительно всех. Основные пункты из раздела «что делать» можно спокойно переписывать в любую партийную программу – что СПС, что КПРФ. В самом деле, кто скажет, что нам не нужно развитие конкуренции, не стесненной никакими привилегиями? обеспечение открытости элит? создание достаточного числа рабочих мест? преодоление неприязни между богатыми и бедными? снижение разрыва в доходах? моральное осуждение трат напоказ? развитие экономических отношений на микроуровне? эффективное самоуправление? формирование гражданской нации? преодоление всех форм национального и регионального сепаратизма и экстремизма? Да никто из вменяемых людей такого не скажет. «Все ведь правда».
Однако ж оно и настораживает. Всеобщее нежелание спорить с «вполне приемлемым» почему-то не вызывает желания на этом «вполне приемлемом» сойтись. То есть Зюганов не возляжет рядом с Хакамадою, даже если обе названные особи подпишутся под вышеприведенным списком всеми коленками. А уж само название программы – «социальный либерализм» – вызывает ощущение насильственной случки ужа с ежом. Но, собственно, почему? Это, как минимум, интересно. Почему слово «социальный», на мой, по крайней мере, слух (и судя по всему, не только мой), до такой степени несовместимо с «либерализмом»?
Опять же, обратимся к словам. Примем, что либерал – это человек, ценящий свободу, причем необязательно свою собственную: есть же трогательные примеры героев, отдававших жизнь за чужую свободу. Но что такое свобода? Оставим на время философские измышления о «внутренней свободе» и «свободе для чего-то высшего»: это все, конечно, есть, но есть же и кондовняк. И мы все его знаем. Свобода есть возможность делать что хочешь, «и чтобы никто не мешал и не наказывал». Вот и все. Дальше начинаются сложности: есть разные сферы, где можно быть свободным. От собачьей свободы «где хочу пописаю, где хочу покакаю» или «свободы дать в рыло» и вплоть до «свободного владения темой» в разговоре. Правда, для реализации этих свобод, как правило, нужны дополнительные условия. Свобода дать в рыло бессмысленна, если у тебя слабые лапки. Потому что свобода – это всегда свобода какой-то силы. И, соответственно, свобода – это свобода сильного. Слабому свобода не нужна, потому что он все равно не может ей воспользоваться. «Рад бы, да нечем». Что противостоит свободе? Принуждение. То есть ситуация, когда приходится «не делать того, что хочешь, а делать то, чего не хочешь». Принуждение выступает в двух видах. Во-первых, в виде помехи: «за руки держат», «не дают». И, во-вторых, в виде наказания: «в ответ по морде дали», «повинтили», «в тюрягу упекли». Помеха отличается от наказания тем, что помеха мешает совершить желательное тебе действие (или бездействие), а наказание – насладиться его плодами. То есть опять же: условием свободы является слабость тех сил, которые могли бы – и хотели бы – помешать свободному человеку реализовывать свою свободу или наказать его за это.
Теперь посмотрим с этой точки зрения на такие явления, как общество и государство. И мы увидим, что с точки зрения свободного, распоясанного индивида, засучившего рукава и желающего Делать Что Он Хочет, общество выступает в роли мешающего, а государство – в роли наказывающего. Между которыми он, Сильный Свободный Человек, и зажат.
Что такое общество? Это, во-первых, совокупность людей. И, во-вторых, та сила, которая удерживает их вместе. Эта сила проявляет себя во всякого рода «общественных связях», опутывающих общество множеством паутинок – начиная от норм приличий и взаимных обязательств и кончая конкретными людьми, которые могут «удержать за руки» или «не пустить в дверь». Отдельной разновидностью помех являются так называемые «обязательства» перед разными людьми, которые общество охотно навешивает на индивида (обычно без его на то свободного согласия) и от которых очень трудно освободиться. Государство же выступает преимущественно как карательная инстанция. Оно вступает в дело после того, как индивид применил свободу, а общество не сумело его от этого удержать. (Ну, например, убил кого-нибудь.) Тогда начинается «репрессия», кончающаяся обычно тем, что индивид не может «вкусить от результатов».
Чего хочет либерал? Эмансипации от общества и государства. Чтобы общество ему не сильно мешало, а государство не сильно наказывало. Тут, однако, есть важная развилка. Ибо существуют две разные возможности добиться такого положения дел. А именно: можно желать либо гуманизации государства, либо его ослабления. И, соответственно, либо цивилизации общества, либо, опять же, его ослабления. Разница здесь вот какая. Слабое государство – это не то государство, которое наказывает умеренно и не очень жестоко, но всех равномерно. Такое государство называется не слабым, а «гуманным» или «умеренным». Слабое же государство – это государство, которое со всей силой и жесточайшим образом наказывает слабых, а сильных просто не может тронуть, и поэтому они избегают всякого наказания вообще. Государство же, как правило, срывает зло все на тех же слабых. Поэтому имеет место быть дивное сочетание полной безнаказанности для «больших» и настоящего террора для «маленьких». То есть это государство, в котором мент дубасит демократизатором какую-нибудь несчастную старуху или подростка, но заискивающе улыбается окатившему его грязью джипу с «мигалкой и номерами». При этом, разумеется, подвернувшимся под руку «слабым» достается дополнительно еще и «за тот джип».
Точно так же, слабое общество – это не то общество, которое многое позволяет каждому из своих членов. Такое общество следовало бы именовать «терпимым» или «цивилизованным». Нет, слабое общество – это общество, которое цепко держит тех, кто не может вырваться, мешает и ставит подножки «своим» – но при этом боится и трепещет тех, кто стоит вне этого общества. Это общество, в котором своих не боятся, потому что они слабые и нестрашные, зато чужие пользуются репутацией опасных и уважаемых людей. В таком обществе свой всегда презираем и угнетаем, зато почитаем (хотя и не без тайной зависти и ненависти) всякий чужой: «богатей», «начальник», «центровой», «эффективный менеджер», «инородец», «иностранец». Последние персонажи, кстати, не случайно попадают в этот ряд: все эти фигуры для слабого общества и в самом деле сливаются в нечто единое – То, На Что Мы Не Можем Повлиять. С другой стороны, в отношении слабого общества всем хочется занять позицию иностранца: «уберите от меня лапы, грязные свиньи, я не ваш, я подданный заморского государства». Кстати, и самое «начальство» понимает себя именно как своего рода иностранцев, «подданных заморских», перед «этим быдлом» николико не ответственных.
Теперь о том, что такое российский либерализм гайдаро-чубайсовского разлива. Это идеология максимального ослабления общества и государства. Основан он на глубочайшем отвращении и к тому, и к другому. Российский либерал в принципе убежден, что государство (разумеется, только российское!) – неисправимая мерзость, а поэтому пусть его будет как можно меньше. Еще более того он ненавидит и презирает народ (читай – русский народ). Который «быдло» и «овощ». Российского либерала можно безошибочно узнать по брезгливо-ненавидящим интонациям, с которыми он говорит о «народе» – или хотя бы о чем-либо связанном с этим самым «народом». Лень вникать во все извивы «дискурса», но вот характерный пример. Настоящего либерала можно всегда узнать по его нелюбви к выборным процедурам, точнее – к идее всеобщего, равного и тайного голосования. Либерал обязательно окажется сторонником какого-нибудь «ценза» – например, имущественного, культурного («пущай голосуют те, у кого есть бабло и диплом»), а на самом деле идеологического («голосовать должны только наши»). И это не какая-нибудь там маргинальная точка зрения – это именно что признак стойких либеральных убеждений…
Что же у нас получается с «социальным либерализмом»? «Социальный» – это, собственно, «общественный». А либерализм в российском варианте – это идеология антисоциальная и антиобщественная. Понятное дело, что российский либерализм был, есть и будет идеологией агрессивного меньшинства, стремящегося к максимальной свободе рук. Однако возможна ли идеология «свободы для большинства»? Может ли российское общество увидеть перспективу свободы для себя? Повторимся. Свобода нужна сильному. Российское общество слабо. И пока оно слабо, оно понимает, что свобода нужна только ворам, убийцам и эффективным менеджерам.
Из этого вывод. Идее СВОБОДЫ ДЛЯ БОЛЬШИНСТВА должна предшествовать идея СИЛЫ БОЛЬШИНСТВА. Точнее – идея, которая сделает российское общество сильным. Или совокупность таких идей.
Такая идеология существует, и мы знаем, как она называется. Если посмотреть на любую успешную страну, в которой словосочетание «свобода для большинства» означает хоть что-нибудь реальное, то мы увидим одну и ту же картину: либеральная революция шла рука об руку с подъемом национального духа. И соответствующая идеология называется, как ни крути, национализмом.
Но русским этого нельзя. Всем можно, а русским нельзя. Вот нельзя и все тут.
А поскольку наше общество состоит пока еще в основном из русских людей, никакого другого либерализма, кроме описанного выше, нам в ближайшее время не светит.
О применимости слова «власть» по отношению к россиянским реалиям
Известная часть ложных надежд, равно как и лишних претензий, к «начальству», «кремлю», «путину» и всему такому прочему связано, как ни странно, с тем, что мы по привычке называем все это – властью. И относимся к ним как к власти. Плохой ли, хорошей ли, но – власти. Причем – к «своей». Поэтому мы то проклинаем ее, то вдруг начинаем на что-то рассчитывать, то разочаровываемся, то очаровываемся снова.