Ксения Медведевич. Ястреб халифа

   Темнеющий на фоне закатного окна силуэт чуть двинулся, показывая острый профиль. Аммару показалось, что нерегиль улыбается – еле заметно, едва изогнув губы. А потом Тарик снова застыл изваянием. Глаза, вперившиеся в залитое малиновым заревом небо, раскрывались навстречу сумеркам нездешними колодцами мрака.
   – Да поможет нам Всевышний… – тихо сказал Аммар и распустил собрание.
 
   Армия ашшаритов уже прошла ничейные земли, когда к войску на полет стрелы подъехали трое джунгар с белым полотнищем переговорного флага. Потом они съехались с ашшаритскими вестовыми. После недолгих переговоров гвардеец подскакал к едущим стремя в стремя Аммару и Тарику.
   – О мой повелитель! Дикари хотят вести переговоры – но только с господином нерегилем.
   Тарик очень серьезно осмотрел дальний горизонт – впереди, насколько хватало глаз, колыхалась трава – и кивнул:
   – Так надо, Аммар, – и бросил вестовому: – Пусть укажут место.
   Через некоторое время войско провожало Тарика глазами: сиглави мчал вперед, благородно распустив хвост. Из-под копыт летели комья земли. Когда всадник перевалил за гребень дальнего холма, над землей тут же соткались из воздуха две другие конные фигуры – одна на вороном, а вторая на золотисто-рыжем коне. Силат помаячили на гребне, а затем сорвались с места и умчались, как ветер, вслед за Тариком.
 
   Тарег увидел ханшу раньше, чем она его. На вершине песчаной дюны, утыканной низкими перекрученными деревцами, стоял золотистый просторный паланкин с ярко-оранжевой занавеской. Его охраняли, как и было уговорено, трое ближних нукеров супруги кагана.
   Когда нерегиль подъехал – паланкин стоял дальше, чем показалось с первого раза, монотонно-желтый цвет степи скрадывал расстояния, – занавеска откинулась, и женщина вышла наружу.
   На ней переливалось синим шелком ханьское парадное платье с застежкой-запахом. Узорчатые рукава стекали до самой земли, золотой орнамент тянулся по подолу нижнего платья небесно-голубого царственного шелка. Голову женщины венчала высокая, остроконечная, расшитая золотом шапка с соболиными отворотами. С обеих сторон на уши и на плечи стекали парчовые ленты, перевитые жемчугом. Ханша прижала к груди руки в длинных рукавах, скрывающих на ханьский манер не только запястья, но и ладони, – и отдала низкий поклон.
   Тарег спешился, снова окинул взглядом женщину и поклонился в ответ. Ханша указала на горевший у вершины дюны костер. С двух сторон от огня был настелен войлок и брошена подушка: белая кошма и синяя шелковая подушка для супруги кагана, черный войлок и простое кожаное сиденье для чужеземного воина. Им предстояло разговаривать через невысокое пламя костра.
   Усевшись друг напротив друга, они еще раз переглянулись. Женщина проговорила на языке джунгар:
   – Ты ведь понимаешь меня, существо из Сумерек. В паланкине сидит переводчик, но я не думаю, что он понадобится.
   – Я понимаю тебя, – ответил Тарег по-джунгарски.
   В другое время и в других обстоятельствах ему было бы интересно заняться строем и родственными связями этого языка. Но сейчас было не то время, да и обстоятельства не подходили для языковедческих разысканий.
   Ханша вдруг улыбнулась и сказала:
   – Мое имя – Хулан-хатун.
   Нерегиль посмотрел, прищурился и вдруг наклонился к пламени костра:
   – Имя тебе – легион.
   – Смотрите, какой умный…
   Женщина-демон, уже ничего не стесняясь, выглянула из глаз человеческого тела. Для второго зрения Тарега фигура собеседницы изрядно изменилась: над головой заколыхались, как у лежащей на дне утопленницы, волосы, глаза увеличились и превратились в выпуклые, пустые черные капли, в которых матово отражался свет костра.
   – Приветствую князя Тарега Полдореа, – бледные тонкие губы раздвинулись, и демоница показала два ряда острых, одинаковых по размеру и длине зубов.
   – Мы встречались? – усмехнулся нерегиль.
   Это была шутка. Если бы им довелось встретиться там, на западе, то кто-нибудь из них наверняка бы уже лежал в земле.
   Вернее, в земле лежал бы Тарег, – если бы его оставила удача и он погиб в поединке. Куда посмертие забрасывает демонов, нерегиль не знал, да и не очень интересовался этим сугубо умозрительным, на его взгляд, вопросом. Тарег Полдореа предпочитал решать все вопросы с демонами практически – с помощью меча.
   – Твоя слава идет впереди тебя, князь, – и женщина вновь оскалила острые, как у окуня, зубы.
   – Что ты хотела мне сказать?
   Вместо ответа демоница окинула его своим странным, неживым взглядом. И вздохнула:
   – Какая жалость.
   Она говорила о его гейсе. О Договоре. В мире второго зрения, в мире хен-Тарегов гейс выглядел отвратительно. Горло стягивала тонкая черная петля-удавка. Перекручивающаяся, влажно поблескивавшая, похожая на пуповину веревка свешивалась с шеи и уползала куда-то в сумерки хен. На самом деле понятно, куда, – к державшему другой конец человеку.
   Демоница резко бросила:
   – Они тебя никогда не отпустят. Ты знаешь это, Полдореа. Ты же знаешь, какие они – люди. Им всегда всего мало. Хозяева будут век за веком таскать тебя на поводке клятвы, измываясь, унижая, заставляя расплачиваться за то, что ты сильнее, умнее и достойнее их. Нравится тебе такое будущее, Тарег?
   – У меня нет другого, – спокойно ответил нерегиль.
   – Эсен предлагает его тебе, – уперев в него взгляд смоляных капель-глаз, твердо проговорила демоница. – Как говорят здешние люди, у тебя нет плети, кроме конского хвоста, нет друзей, кроме собственной тени. Мы – твоя истинная родня. Мы – а не люди. Стань нашим побратимом, анда.
   Нерегиль расхохотался – и смеялся долго, до слез. Демоница, не изменившись в лице, наблюдала за его горьким весельем.
   – Побратимом? – отсмеялся наконец Тарег. – Какие у демона побратимы?
   – Ты мало знаешь, – возразила она. – Какие названые братья, спрашиваешь ты? Такие же, как мы с Эсеном. Когда-то я тоже была женщиной Сумерек.
   Тарег нахмурился:
   – Если ты – мой портрет в будущем, то мне оно не нужно.
   – Таре-ег, – она покачала головой. – Кто говорит – нужно не нужно… У тебя нет другого будущего, ты сам сказал. Хочешь ты этого или нет, оно ждет тебя. Ты ведь не хотел подписывать Клятву, правда? Однако они проволокли тебя с одного края мира на другой, затянули на шее эту удавку и гоняют теперь, как жеребца по кругу. При чем тут твои желания?
   Нерегиль презрительно фыркнул:
   – Ты хочешь сказать, что вы сможете сломать мой гейс? Гейс, запечатанный этими Именами?
   Демоница вздрогнула и подобралась, выставив вперед когтистую лапу:
   – Тише, тише… Кто говорит – сломать? Исполнить, мой князь, исполнить… – И она снова показала окуневую пасть в ухмылке.
   Увидев, как Тарег прижал уши, она засмеялась:
   – Вот видишь, я с самого начала сказала, что ты умный, – ты все понял. Таре-ег, ну сам-то подумай, сколько осталось сидеть на троне этому роду извращенцев и потомственных убийц. Ты же сам все знаешь, посмотри хотя бы на своего нынешнего владельца – капризный своевольный гаденыш без понятий о чести, совести и достоинстве. Он видит мир поверх задниц упавших к его ногам рабов – ну не омерзительный ли ублюдок, ублюдок и сын такого же ублюдка, ко всему прочему? Тарег, степь сметет их. Ты связан с халифом аш-Шарийа? Через десять, а то и пять лет халифом аш-Шарийа будет Эсен.
   Нерегиль часто дышал, прижав уши и сжав кулаки.
   – Да, Тарег, так будет. И они станут возглашать ему хутбу^[25] в глупых каменных домиках, которые почему-то называют всякими страшными именами. Династия сменится – и править ими будем мы. Это справедливо, иного они не заслужили. А ты, Тарег, встанешь у нашего с Эсеном трона. Сейчас я предлагаю выбор: ты можешь прийти к нам добровольно. Для этого тебе достаточно лишь отпустить силат, – и демоница кивнула на переливающиеся за спиной Тарега золотую и темную фигуры, – и отъехать в сторону во время боя. Если ты заметил – а ты заметил, нерегиль, ты же у нас умный, – они забыли прописать в твоей Клятве запрет на недеяние. Отступив в сторону, ты не причинишь вреда ни словом, ни делом, ни волшебством, ни оружием. Ты лишь дашь возможность свершиться справедливому суду над мерзкими вшами, которые вообразили себя непонятно кем. Как будто Силам есть какое-то дело до копошащихся в земле грязных личинок! Ты признаешь свое бессилие и сдашься нам в руки. Если поступишь так, твоя жизнь в будущем будет легка и беззаботна – ты станешь… ну… почти свободен. Ты же станешь нам анда, побратимом. Но если ты откажешься, Тарег… – Тут она улыбнулась во весь рот, и нерегиль почувствовал, что с трудом сопротивляется наползающему страху: – Если ты откажешься – смотри… Эсен и я сможем причинить мятежному рабу такие страдания, которые даже не начали тебе сниться в кошмарах в подвалах Этэхи Рат. Так как, Тарег?
   Он молчал.
   – Ах да, я забыла – ты же у нас нерегиль… упрямец, – демоница протянула это почти ласково. – Я не буду неволить тебя ответом сейчас. Впрочем, что тут думать? Ведь ты знаешь еще одну важную вещь, Тарег: ты нерегиль, мятежник – и ты проклят. Все твои начинания обречены на неудачу, всякая дружба обернется для тебя предательством, а всякое доброе чувство – гибелью близких. Неужели ты думал, что Проклятие нерегилей отпустит тебя только потому, что эти глупцы затащили тебя на край света? Они воистину глупцы – привезти себе в помощники обреченного и проклятого. Пожалуй, Тарег, ты им напомогаешь…
   И она залилась жутким, холодным, как серп ущербной луны, смехом.
   Нерегиль молча сидел перед хохочущим демоном, глядя в умирающее пламя костра. Женщина тем временем отсмеялась и снова обратила на него жадный голодный взгляд:
   – Решайся, Тарег. У тебя есть еще несколько дней на размышление – до ночи последнего боя твоих хозяев. Думай, мой серебряный… – снова сверкнули рыбьи зубы.
   Тогда нерегиль поднял взгляд и посмотрел в черные капли глаз, за которыми пульсировал разум существа гораздо старше и мудрее него. Потом вытащил из ножен кинжал и всадил его в пламя костра.
   Демоница отшатнулась.
   – Вот так, по законам твоих нынешних орудий, я отвечаю тебе, легион.
   Тарег вынул изогнутое лезвие ханджара из синюшных угольев.
   Демоница осклабилась:
   – Глупец. Тебя ждут муки, в сравнении с которыми пытки в Этэхи Рат тебе показались бы отдыхом в зеленом оазисе. Прощай, Тарег. В следующий раз, когда мы увидимся, ты будешь ползать на коленях и умолять о самой мучительной и страшной, но смерти.
   Она поднялась и хлопнула в ладоши. Над песчаной дюной завихрился злой степной ветер, кинул в глаза Тарегу горсть песка, а когда нерегиль с проклятиями отплевался и откашлялся, на желтом гребне не было ни паланкина, ни охранников-нукеров. Только ветер трепал на сухой ветке перекрученного куста длинную тряпку с рядом черных, как тараканы, иероглифов.
 
   Прискакав в лагерь ашшаритов, Тарег ответил на вопросительный взгляд Аммара:
   – Обычные глупости. Вы нам то, да мы вам это, но между двух огней пройти все-таки надо. Ну и Тенгри поклон отвесить. Что тебе стоит отвесить поклон Тенгри, а, Аммар?
   Ашшарит сплюнул. И крикнул:
   – Правоверные! Сегодня мы встанем на общую молитву!
   Люди кинулись исполнять его приказание: необходимо было построить войско лицом в сторону киблы.
   Аммар перевел взгляд на Тарика, который с отсутствующим видом разнуздывал Гюлькара, – нерегиль всегда так выглядел, когда речь заходила о вопросах веры. Решившись, халиф проговорил:
   – Я разрешаю тебе молиться своим богам, Тарик. Ты язычник, но пусть – обратись за помощью к тем, к кому следует обращаться твоему племени.
   В ответ самийа долго молчал. И в конце концов улыбнулся:
   – Я благодарен тебе за разрешение, Аммар, – в голосе нерегиля, против обыкновения, не слышалось насмешки.
   Самийа замолчал, но Аммар чувствовал, что Тарик сказал не все, что хотел. И действительно, помолчав, нерегиль добавил:
   – Но я принадлежу к такому племени, которое не молится никому. Потому что нам некому молиться и не у кого просить помощи, Аммар.
 
   По приказу Тарика на следующий день они бросили коней в молниеносный рейд по степи Саарикеер. В густой зеленой траве яркими пятнышками мелькали соцветия: отчаянно желтые лютики и сурепка, сиреневые цветы чабреца и ирисов, белая звездчатка и бледно-желто-розовый благородный окрас эдельвейсов.
   К вечеру ашшариты вышли на пустынное плато, с юга огражденное далекими горами. Впереди вставали хребты Хангая, с них стекали полноводные по весне реки, деля зеленый ковер степи на глубокие долины.
   Солнце клонилось к западу, но небо еще оставалось высоким и голубым. По нему плавали большие кучевые облака, отбрасывая громадные тени на колышущиеся под ветром травы. Присмотревшись к зеленому ковру впереди, самийа смог разглядеть то, что они искали в весеннем разнотравье степи, – скопище белых и серых юрт вокруг холма, на котором ветер колыхал что-то темное и длинное. Вокруг белого знамени сульдэ стояло кочевье Великого кагана джунгар Эсен-хана.
   – Мы нападем ночью, – тихо сказал Тарик.
   И выставил вперед руку в кожаном наруче. На нее спикировал Митрион, захлопал пестрыми крыльями, перетаптываясь лапами и показывая ослепительно-белое подхвостье.
   – Займись их дозорными, дружок, – ласково обратился к ястребу Тарик.
   И дал птице укусить палец, затянутый в кожу перчатки.
 
   А ночью пошел дождь. Сначала никто не придал этому значения – разве что начали шутить: ну теперь только снега или града не хватает.
   Однако к полуночи непогода разыгралась не на шутку: ветер хлестал так, что кони упирались передними ногами в землю и выгибали шеи, полы джубб парусили, и всадники чуть не вылетали из седел. В довершение всего в небе разразилась гроза.
   Когда над степью полыхнула первая молния, многие вскрикнули от ужаса – такого ашшариты еще не видели. Ветвистая, на толстой перевитой светящейся «ноге», она сверкнула на полнеба – а затем грохнуло так, что даже боевые обученные кони с ржанием заплясали. Потом от земли до неба ударила еще одна ослепительная рогатина. И еще одна. И еще. Тогда нерегиль приказал выступать.
   В хлещущей темными струями, грохочущей тьме то и дело вспыхивали в свете молний бледные картины – то одинокое горящее дерево на холме, то заросли кустарника в ложбине. Но чаще всего мимо них проносилась вспыхивающая на мгновение и тут же гаснущая, стелющаяся длинной серой травой степь.
   В становище они влетели в ослепительно-ярком высверке небесного разряда: полыхнуло, всадники смели часовых, тут же кошмарно грохнуло. В кочевье, в которое ворвались ашшаритские конники, разверзся ад грешников.
   Аммар потом смутно вспоминал, что устал бояться еще в начале грозы – времени и сил на страх просто не осталось, эта сумасшедшая скачка наперегонки с бьющей по вершинам соседних холмов, догоняющей небесными копьями смертью отнимала все силы души. Поэтому, когда перед копытами коня как из-под земли поднялась ослепительно-красивая женщина с очень белым лицом, он заорал: «Али! Призываю имя „Могущественнейший!“» – и наотмашь рубанул мечом. По закаленному в аш-Шаме лезвию было вытравлено тройное имя Али. Изогнутый клинок меча полоснул женщину наискось, отделяя голову и левое плечо с частью руки. В уши ударил вой, но Аммар, не оглядываясь и не останавливаясь, помчался вперед, в коридоры между запылавшими юртами, и не видел, как из разрубленного тела женщины исходит, клацая зубами и завывая, какая-то белесая сущность. Поверещав и покувыркавшись в ночном воздухе, рассеянная Именем и печатью праведности субстанция в последний раз попыталась сгуститься, не сумела – и безвозвратно растворилась в ночном воздухе.
   Тарик, рубя направо и налево, рвался к высокому девятихвостому тугу на каменистой гряде – джунгары окружили Сульдэ и стояли насмерть. У самого древка прыгали и завывали, тряся перьями и колокольчиками, шаманы. Нерегиль орал от бессильной ярости, сиглави танцевал и вскидывал передние ноги, пытаясь встать в свечку. Аммар вдруг понял, отчего орет самийа, – он не мог раскрыть свои крылья, не мог «проявить ореол», как говорили маги сумеречников. На место каждого поверженного джунгара заступал новый, словно степняки в одинаковых кафтанах и малахаях вырастали из-под земли из рассеянных зубов дракона – как в сказке, только очень страшной.
   – Али-и! – закричал Аммар, высоко поднимая меч.
   По изогнутому клинку бело-голубым блеском шваркнул отсвет молнии.
   – Всевышний с нами! О Дарующий победу и Попирающий нечестивых! – заорал Аммар в хлещущее страшными белыми плетями небо: – Твое имя – Призывающий на суд!
   С холма, на котором порывы ветра рвали с шеста девять черных конских хвостов, донесся тоскливый волчий вой. Тарик, словно вступая с этой руладой в жуткий противоестественный диалог, разразился пронзительной, модулированной фразой на своем странном языке – а потом перешел на отчаянный, яростный крик. Не переставая орать что-то жуткое, нерегиль послал коня в отчаянный прыжок – джунгары отшатнулись, и самийа врезался в их плотный строй, кося клинком, как воплощенная смерть. Аммар тоже заорал и бросился следом.
   Когда, обтекая кровью джунгар и дождевыми струями, они вырвались на плоскую вершину увенчанного белым камнем холма, кони взвились на дыбы, а кто-то завопил от ужаса.
   У самого знамени сидел огромный белый волк и скалил длинные, желтые, как у черепа, зубы.
   – Эсе-ен! – закричал Тарик. – Эсен! А-ай-а-а! Смотри, кто тебя убьет!
   И бросил коня вперед. Волк прыгнул. Сиглави пронзительно заржал и повалился на бок – с его спины кубарем скатились два сплетенных тела. В цепенящем ужасе Аммар смотрел, как волк клацает зубами у горла самийа, а тот отчаянно отжимает здоровенную башку прочь от лица.
   И тут он вдруг увидел у себя под ногами невзрачный куст – рассказывали, что джунгары высаживали такие за упокой души родственника и всю свою жизнь бережно ухаживали за кустом. Аммар спешился и вдруг оказался словно бы отрезанным от звуков и цвета. В мертвой тишине в лужице лунного света перед ним топорщился безлистный кустик из пяти веток. Аммар глубоко вздохнул и занес меч. Веточки зашевелились. Не давая им времени сделать что-нибудь еще, ашшарит с маху секанул клинком – его лицо тут же залила брызнувшая во все стороны кровь. Продолжая рубить уже вслепую, Аммар чуть не оглох от рванувшихся ему в уши воплей – и снова оказался в гуще боя на холме, у белого камня на плоской вершине.
   Задыхаясь и всхлипывая, он отер рукавом джуббы лицо. Шайтан-колючка была изрублена им в клочья. И эти клочья плавали в кровавой луже. Медленно оглянувшись по сторонам, Аммар остановил глаза на сцене, которая не сразу поместилась в его разум.
   Крича и выкликая чье-то имя, воины оттаскивали в сторону здоровенную белую тушу.
   – Тарик! О Тарик! Господин!
   Тут Аммар встряхнулся и заорал вместе со всеми. И побежал к месту, где под отваленной тушей обнаружилось тело самийа.
   Нерегиль лежал, опрокинутый навзничь, раскинув руки, – в правой мертвой хваткой зажат был обтекающий какой-то черной, нечеловеческой, дымящейся кровью кинжал. Молоденький ханетта, стоявший на коленях над телом самийа, поднял на Аммара наполненные слезами глаза: Тарик лежал в луже крови, своей и волчьей.
   Волчьей? За спиной у Аммара раздались дикие вопли, и несколько голосов разом призвали имена Али и Всевышнего. Огромная белая туша вдруг задымилась и перетекла в другой силуэт – на траве остался лежать труп узкоглазого плосколицего мужчины с тощей джунгарской бородкой. В груди у него, прямо посреди дорогого золотого шитья кафтана, зияла широкая рана.
   Вдруг из раны стало подниматься, клубясь, что-то белесое. Оно попыталось свиться в фигуру человека, заколыхалось – и тут в разоренном стойбище заорал петух. Дымчатый образ явственно зашипел, сгустился – и разошелся с тихим последним вздохом.
   Тарик вдруг пошевелился и открыл глаза.
   – Он убит?.. – прошептал он посиневшими, холодеющими губами.
   – Убит, – опускаясь возле него на колени, ответил Аммар.
   В отчаянии он смотрел на раны, располосовавшие плечи, грудь и, видимо, спину нерегиля. Когти демона сумели прорвать даже легендарную ашшаритскую кольчугу.
   – А.. она?… – прошелестел самийа и закашлялся, выплевывая кровь на подбородок.
   – Убита, – ответил Аммар, понимая, о ком идет речь. – И я порубил его куст. И Сульдэ мы порубили тоже и подпалили во имя Всевышнего, праведного, справедливого.
   Аммар обернулся к разложенному из обломков адского знамени костерку. Видимо, он все-таки здорово устал за эту ночь, потому что ему показалось, что обломки шевелятся и пытаются выползти из костра. Стоявший рядом с огнем южанин со злостью поддал по не желающему умирать куску дерева ногой и забросил его в самое пламя.
   – Тарик. Ты… лежи, – сказал Аммар, не зная что сказать.
   Впрочем, самийа уже закрыл глаза и опять потерял сознание.
 
   … В высокие, от пола и в рост человека, окна дворца наместника Фейсалы уже заглядывало утреннее солнце – пора было задергивать занавеси плотного шелка.
   Аммар потер ладонью глаза.
   Яхья задумчиво кивнул своим мыслям:
   – Значит, силат увезли его к себе.
   – Да.
   Перед внутренним взором Аммара явственно предстала картина: Тарик, распростертый на камне в тени странной, похожей очертаниями на спящую собаку скалы. А над ним водит ладонями бледное черноволосое существо. Потом огромные миндалевидные глаза без радужки и зрачка оборачиваются к ашшаритам:
   – Уходите.
   Голос шелестит почему-то за ними. Губы джинна не двигаются. Тарик лежит на камне, бессильно запрокинув голову.
   – …Мой повелитель?
   Голос старого астронома вернул его в этот мир.
   – Сколько дней прошло с тех пор, как вы покинули Мухсин, о мой халиф?
   – Семь. Или восемь, – дернул плечом Аммар. – А что?
   – Ничего, о мой халиф, – с лукавой улыбкой ответил Яхья.
   Аммар прислушался к происходящему на улице.
   А там явно что-то происходило: в колодце двора метались крики, топотали и куда-то бежали люди. «Смотрите, смотрите! Там, на дороге!»
   Аммар ахнул и подскочил к окну, настежь распахивая лазоревый шелк занавески. С Башни Наместника открывался потрясающий вид на южный склон долины – лабиринт скал в белесой дымке лежал перед взглядом халифа как на ладони.
   По старой караванной тропе, вот уже несколько столетий заброшенной и неторной, вверх к городу поднимался всадник. Серый сиглави цокал копытами, высоко поднимая ноги и петухом распуская гордый хвост. Ехавший на благородном скакуне воин поднял голову и приложил ладонь козырьком ко лбу – пытался разглядеть сквозь слепящее солнце, что происходит на стенах.
   На стенах толпились люди, и толпа все прибывала. Аммар посмотрел вниз, посмотрел на всадника на дороге, посмотрел на усмехающегося Яхью – и вместе со всеми радостно, как мальчишка, заорал:
   – Смотрите, вон он! Вон он! Смотрите! Он – вернулся!!!
   И, прыгая через две ступени, припустил вниз по лестнице.
   Солнце всходило на востоке, а заходило на западе.
   Джунгары были разгромлены.
   Тарик вернулся.
   Аш-Шарийа было за что поблагодарить Всевышнего.

5. Пятничная проповедь

   Фейсала, 403 год аята, первый месяц лета
 
   – …Повтори для него, – мрачно приказал Аммар.
   Испуганно покосившись на самийа – нерегиль меж тем устраивался на подушках по левую руку от повелителя верующих, – сотник гвардии повторил:
   – Бени Умейя покинули лагерь. Они сняли все шатры и все навесы, и даже опрокинули изгороди, за которыми держат лошадей. На холме они оставили копье острием вверх, и на острие мы нашли вот что.
   И сотник почтительно протянул руку к двум небрежно свернутым листам, измятым и продырявленным посередине. Справа лежал мансури, лист бумаги самого большого размера, который только можно было найти в халифате. Именно на такой бумаге полагалось писать повелителю верующих. Слева на ковре топорщился листок поменьше. По нему тоже шла надпись уставным почерком умейядов – угловатым, древним, с красными, как капельки крови, значками гласных букв над черной строкой вязи.
   – А это – тебе, Тарик, – кивком указал Аммар на листок.
   Нерегиль, сердитый и снулый, кивнул, продолжая кутаться в джуббу. Утренняя зевота раздирала ему рот, и самийа злился, то и дело прикрывая рот ладонью. Аммар про себя подивился: надвигался летний зной, скоро придется надевать накидки самого тонкого хлопка – а ему, поди ж ты, зябко.
   Озабоченно покачав головой, халиф поднял с ковра послание, которое нынешний глава рода Умейя оставил для своего повелителя на острие копья, обещавшего войну и мятеж.
   Пробежав глазами строчки, Аммар оглядел собравшихся военачальников и сказал:
   – Умейяды вынули головы из ошейника покорности, вышли из круга равновесия и поставили ногу в круг смуты.
   Люди начали перешептываться и кивать. Что мятеж Бени Умейя есть дело времени, понятно было и хромому ослу. Старший сын убитого нерегилем Умара ибн Имрана зря бы носил черные одежды Умейядов, если б не решился отомстить за гибель отца. Самый могущественный клан халифата отозвал свои войска. Воины Умейядов в кольчугах под фиолетово-золотыми накидками, верхом на чистокровных гнедых конях, злых настолько, что их взнуздывали с намордниками, сейчас уходили на северо-запад, в родовые земли клана. Потомки сына Али отказывались от нового похода в джунгарские степи – и отказывались держать руку эмира верующих.