Кучаев Андрей. В германском плену

Кучаев Андрей
В германском плену

   Андрей Кучаев
   В германском плену
   ПЛЕНЕНИЕ
   Вместо предисловия
   Кто как попадает в плен. .
   Для того, чтобы попасть в плен, нужна война.
   Война и началась. Незаметно. Всех против всех. И мои соотечественники напали на меня. Я оказался в окопе. Оборвалась связь. Огонь, который я пытался вызвать для огневой поддержки, оказался огнем по мне: "Вызываю огонь на себя" - не мой девиз, но я вызвал.
   Первыми по выстрелу сделали друзья: "А чего ты, в самом деле, тут делаешь?" "Ты что, не понимаешь, что поезд ушел?" "Вместе с платформой,добавил один остряк.- Поезжай в Израиль!" "Но я же русский!" - парировал я штыковой удар. "Не важно. У тебя жена - с этим самым пунктом. Сделают вызов для нее - вместе отчалите!"
   На дне окопа жена перевязала мои раны. "Я не поеду туда,- сказала она.Там жарко - раз. Моих детей там возьмут в армию - два". Это была атака с тыла. Мы стали сводить концы с концами, пытаясь использовать передышку в боевых действиях, чтобы наладить боевое обеспечение - провиант, боеприпасы: она рисовала, я писал, в промежутках (только чего промежутках!) мы торговали на вещевом рынке чужими вещами, пока это имело смысл. После захода противника с фланга - нас слегка обчистили на рынке - мы капитулировали. Друг сообщил, что Германия принимает пятый пункт. Жена подала документы. Я не возражал.
   Рано утром под нашу дверь подсунули пакет. В пакете было приглашение немецкого правительства переселиться в Дойчланд. Приглашение в плен. Добровольно. Жена сдалась. Куда я без нее? Я отправился следом.
   Нет, мы не были вольными искателями приключений. Мы не были плейбоями, плейгёрлами или диссидентами. Эти все давно "отчалили". Этот народ уже возвращался! Возвращался из плена, куда "герои" попали в честном бою. Их и встречали как героев. Нас, малодушных, даже не провожали. Нас спроваживали лишние рты, лишние притязания, лишние претенденты. Тихо отплыли мы.
   Плен есть плен. Что было дальше? Читайте, если интересно.
   СТРАСБУРГСКАЯ АЛЛЕЯ
   "Кстати, знаете ли вы, как по-арабски называется Иордан? Очень просто: Шариат, что значит всего-навсего "водопой"". Это из "Весны в Иудее" Бунина. Из сборника "Темные аллеи". Даже в этой оторванной от целого фразе сквозит тоска. Тоска эмигранта. Мои герои - тоже эмигранты, они уехали на семь десятков лет позднее героев Бунина. Только тоска осталась той же. Кто-то живет в Израиле, "Иудее". Кто-то здесь, в Германии, в центре Европы. В Берлине, на Александерплатц поют и жонглируют уже герои Кунина. Цирк. Смех сквозь слезы. Мои живут кто где, авторской волей я поселил их на одной улице. И не только потому, что такая улица есть в моем городе. Просто мне нравится название "Страсбургская аллея"... Длинная, от Аугсбурга до Гамбурга или от Амстердама до Праги, она никогда не пересечется с Остоженкой или Арбатом. Но жители ее радуются и плачут, ссорятся или развлекаются, работают или учатся, стараясь не думать хотя бы днем об этом прискорбном факте. Так только, иногда, глядя на камни с надписями на уже знакомом языке, что лежат на ухоженных участках фридхофа, подумают: "Если и мне лежать здесь, а не на Ваганьковском или Митинском, то уж по ту сторону я обязательно попаду "домой"..."
   Дома моего героя звали Алешей.
   Алеша в России занимался тем же, чем и все: ничем путным. Теперь, как известно, это зовется "бизнесом". Он переправлял какие-то обои из Прибалтики. Занимался лесозаготовками для строительства подмосковных коттеджей. Потом книгами: поставки и реализация. Разок смотался в Китай - за куртками из подозрительной кожи. Если бы он копил деньги, они бы у него завелись, но после тридцати человек либо резко богатеет, либо ему уже окончательно не дается богатство. И он понемногу привыкает тратить. Вино, женщины, то-се. За тридцать - возраст для мужчины критический. Тут и претензии, и разочарования. Схоронил Алеша мать, сменял двухкомнатную родительскую квартиру на однокомнатную и на разницу завел палатку в районе, где жил. Палатка стояла на бойком месте. Рядом торговали в таких же кавказцы из одной независимой республики. И все вместе они принадлежали какому-то "крестному отцу", который и собирал дань. Исключением была девушка неопределенного возраста Тамара, которая торговала с лотка яйцами. Тамаре ни один нормальный человек палатки бы не доверил, а яйца были товаром неуважаемым, ими мог заниматься только совсем пропащий человек. Почему? Неизвестно. Может, потому, что вечно их надо было перебирать, отделять "бой", порченые. И еще: не надо было ломать голову над расчетами. Округлый товар, яйца, почему-то и стоили круглую сумму при всех денежных котировках. Три тысячи десяток. Пять тысяч. И брали их почему-то кругло: десяток, два. Редко какой бедолага попросит пять. А уж одно - этого не позволил бы себе и алкаш. Простой товар, простые расчеты, простая жизнь, в чем-то не завершенная, как судьбы куриных эмбрионов внутри. Тамара от этой жизни выпивала и была благосклонна к мужскому полу. Яйцами ее снабжал некий армянин. Откуда он их брал, оставалось тайной. Так же, как и откуда он взял свое красивое имя Нарцисс. Да и не видел его в глаза никто, кроме, наверное, Тамары. Товар привозил русский человек на мотороллере. Алеша подружился с Тамарой после одного случая. Какой-то нетрезвый человек однажды спросил Тамару: "А что, яйца-бой в продаже есть?" "Нет",- сказала Тамара чужаку. "Сейчас будут!" пообещал тот и достал из-за пазухи камень. Все смотрели, только Алеша вышел на шум и отобрал кирпич у пьяного. Тамара с тех пор опохмелялась из Алешиной палатки, расплачиваясь яйцами. Не к ночи будь сказано, яйца в нашей истории играют не последнюю роль. Алеша их вообще-то ненавидел. Но в то время он экономил на всем, не выпивал и терпел яичную диету. Приносил домой и готовил. Пока они готовились, считал выручку и складывал в коробку из-под китайских курток.
   Так шло, пока Алеша не полюбил Марину. Он и раньше ее замечал, потому что жила она где-то поблизости. Когда же она стала регулярно покупать у Алеши сигареты и шампанское "Спуманте", которое предпочитала, наш коммерсант совсем потерял голову. Ему нравилось, как она говорит и особенно как зовет его по-своему: "Алик". Словно они уже давно родные люди. Марина поселилась в однокомнатной квартире Алика, и они отметили свой союз, распив ящик "Спуманте" из палаточных запасов. Марина стала торговать вместе с Аликом. Нередко Марина торговала одна, пока Алеша спал, выпив "Спуманте" уже с утра.
   Французы говорят: "Ищите женщину". Вот Алеша и нашел. Марина быстро стала называть шампанское "Спуманте" "компотом", и они перешли на красивый напиток "Пушкин", привозимый из Германии (вот в нашем рассказе и промелькнуло это судьбоносное слово!), но изготовленный где-то в России. От него быстро синели язык и мозги. Тогда Алеша предложил пить американскую якобы водку "Белый орел" - все было ведь под рукой! "Белый орел" отстирал язык, но мозги пошли у Алика набекрень. Он вовсе перестал заниматься коммерцией, только пил и спал на блоках сигарет и пачках чая. Проснувшись, он "поправлялся" и на все реплики возлюбленной отвечал односложно - оплеухой. Марина в слезах убегала, а он частенько опять засыпал. Однажды он заснул, не заперев палатки. Среди бутылок, полных и початых. Обнаружила это Тамара. Не добудившись хозяина, она угостилась сама и угостила друзей. Вскоре весь квартал был подгулявши. Пили за здоровье Алика. Марина прибежала слишком поздно. Урон оказался таким большим, что Алик расстался и с палаткой, и с накоплениями, и с Мариной. Такой он не был нужен никому. Только Тамара один раз попыталась подкормить его яйцами принесла целую "клетку". Он спустил Тамару с лестницы. Яйца-бой были налицо.
   Тут-то и объявился загадочный Нарцисс. Он тактично отправил куда-то совсем загулявшую Тамару, поставил на ее место Марину, а потом, убедившись, что Марина совершенно не справляется с сортировкой яиц, сделал ей заманчивое предложение: он разводится с семьей, женится на Марине, а пока просто приносит ей шампанское "Спуманте" и шоколад. И, разумеется, сигареты. Марина пришла ко мне советоваться.
   - Какие советы! - сказал я.- Соглашайся. Нарциссы в наше время на дороге не валяются.
   - Он никакой не Нарцисс,- сказала Марина.- И даже не армянин...
   - Какая разница! - отмахнулся я.- Во-первых, мужик, во-вторых,
   с деньгами.
   - В-третьих, он еврей. Соломон. Согласись, это далеко не Нарцисс.
   - Да хоть пенджабец! Он тебя любит! - поднял я проблему на должную высоту.
   - Да, но я, кажется, люблю Алика. Мне его жалко. Его какие-то бандюги выгнали из квартиры. Он сейчас у меня живет.
   - Это уже серьезно. Немедленно выходи за Нарцисса!
   - Соломона... Я уже согласилась. Потому что Алик все время или спит, или дерется.
   Тут я заметил синяк под глазом у невесты.
   - А как же Нарцисс на все это смотрит?
   - Соломон. Я ему рассказала про Алика. Он очень переживает. Принес тут десяток яиц. Он ушел, Алик их в окошко, прямо на Соломоново авто.
   - Похоже, вы во всем уже разобрались, ребята,- сказал я.- Включая яйца.
   Довольно скоро они сыграли свадьбу. Соломон-Нарцисс и Марина. Потом я уехал в Германию и думал, что больше не увижу никого из этих людей.
   Недавно я оказался в одном уютном южном городке, недалеко от Аугсбурга. На высоком месте, в "биерхалле", откуда открывается великолепный вид на Изар и окрестности, я присел за столик. Вокруг говорили с баварским акцентом веселые люди в штанах под колено и в шляпах с метелками. Среди этих людей диссонансом смотрелась пара: русская красавица в косынке и пожилой печальный аид. Я узнал Марину. Она поймала мой взгляд и кинулась ко мне. С бокалом.
   - Ой, привет! А ты откуда здесь взялся?
   - Этот же вопрос я могу задать тебе.- Я глянул в сторону мужчины в бейсболке "Босс", он по-советски безнадежно сыпал в пиво соль.- Хотя откуда взялся Соломон, более или менее понятно. Что с Аликом?
   - Ой, ты знаешь, Алик тоже здесь! Это целая история. В общем, Соломон помог ему с выездом. У него временный вид на жительство...
   - С вами не соскучишься, ребята... На что же он живет?
   - Понимаешь, он после переезда все время приходит к нам.
   - К тебе?
   - Да нет! Он приходит, когда я учусь. Так-то я ему запретила! Пусть сам теперь крутится. Надоел, честно. Так он тайком приходит. К Соломону.
   - Что за страсти? Денег просит?
   - Естественно! Соломон дал раз, другой. А потом предложил ему вместо денег продукты. Из своего магазина. У него оптовый магазин. Как в Москве.
   И тут меня осенила дьявольская догадка:
   - Ты хочешь сказать, что Соломон вместо денег предложил ему... яиц?
   - Ну вот! Догадался! - И Марина весело расхохоталась.- Представляешь, что было с Аликом? И куда он ухитрился "достать" Соломона?!
   Трудно и мне было не рассмеяться...
   "Начиналось трагедией, а кончилось, как всегда, фарсом",- подумал я.
   "ВАРУМ" И "НАЙН"
   Конечно, я знал, что эмиграция не сахар, и был готов ко всему. Поэтому, быть может, сумел воспринимать все, даже самое тяжелое и унизительное, не то чтобы с чувством юмора, но с чувством, похожим на таковое,- чувством, что меня все это как бы не касается. Этакий сон наяву. А может быть, это защитная реакция человека, перешагнувшего давно пятидесятилетний рубеж, которому, если на все смотреть слишком серьезно, прямая дорога на помойку. Или на кладбище, что, собственно, для эмигранта одно и то же.
   В Унне Массен мы жили в лагере для таких, как мы. Когда-то здесь были казармы для американцев, построенные пленными - чьими, этот вопрос я не уточнял. Мне предстояло разобраться сначала, на кого теперь похож я сам: на пленного, на солдата или на дезертира? В документах стояло: "флюхтлинг", что означает - беженец. Когда я однажды посмотрел в зеркало, которое стояло в витрине мебельного, в нем я увидел нечто четвертое: некий видавший виды мексиканец в пончо, парусиновых чеховских штанах и с советским выражением лица. Из всего перечисленного я решил сменить выражение лица: я стал глядеть на окружающее с видом американского миллионера, попавшего в страну с неконвертируемой валютой.
   С таким выражением лица я пришел к коменданту лагеря беженцев за посудой. "Чаго нада?" - спросил меня комендант, по слухам поляк. Из головы вылетели все заготовленные слова типа "геширр - посуда", и я сказал: "Ихь виль цу филь!" Поляк ухмыльнулся на мое "хочу много чего": "Дойч ферштее нихт - пшел вона!" Тут я пустил его трехэтажным. Негромко. Как подобает миллионеру. Он понял. И я получил требуемое, включая кофейник, который давали не всем.
   В нашей коммуналке с общей кухней жили три семьи: немецкая - с Кубани, еврейская - из Ленинграда и моя, смешанная,- из Москвы. Четвертая комната пустовала.
   Древнюю, неизвестно чью бабушку из еврейской семьи звали Ханна Самуиловна. Ей с первого дня никак не удавалось помыться. У нас был душ, совмещенный с туалетом, и это родило известные сложности. Тем более что ей, как выяснилось, почему-то неудобно было мыться под душем - она привыкла мыться в тазу. Однажды в субботу поляк-комендант явился к нам чуть свет и затарахтел, вспомнив опять русский: "На субботник, товарищи! Лос! Все путцен газон! Разен убирать! Бери лопата! Давай, давай!.." Корпус опустел. Ханна Самуиловна решила, что от нее проку на субботнике будет мало, нагрела таз и начала понемногу мыться. Не знаю, как пронюхал комендант, что в квартире кто-то остался, но он с грохотом взлетел на третий этаж и, по рассказу с трудом успокоенной только к вечеру Ханны Самуиловны, отругал ее за самоуправство - то ли в кухне мыться было нельзя, то ли воду греть было нельзя, то ли ему Ханна Самуиловна показалась вполне пригодной для субботника,- в общем, она так испугалась, что в банном виде с полотенцем на голове кинулась на фронт работ с лопатой. Дальше комендант ловил уже ее, чтобы от ее вида не нарушался порядок работ. "Таки прав был мой покойный муж Моисей, когда говорил: в субботу ничего не делай, Ханночка, даже если надумаешь помереть!"
   В немецкой семье главой и диктатором была жена - высокая женщина с усами, которая на "радость" еврейской семье готовила всякую еду на перекаленных свиных шкварках. Муж, щуплый, въедливый субъект, терся рядом и канючил: "Клади швайнины дюже!" "Оставь мине у покое, шайсскерл!" - гнала его дородная половина. Выпив, этот муж "забывал" напрочь русский язык и переходил на немецкий, из которого знал два слова - "варум" и "найн", что, как известно, значит "почему" и "нет". Вот наша беседа на кухне:
   - Работать собираешься? - спрашиваю я с подковыркой.
   - Найн,- говорит он и отоваривается у меня сигаретой.
   - А в деревне? Бауером?
   - Варум?
   - Ну ведь ты говорил, что дома держал свиней?
   - Найн! - отрезает он.
   Перед кассовым окошком в финансамте, где нам выдавали пособие, я застал такую картину: они с женой получали деньги, причем говорила с кассиршей на варварском немецком жена. Она же и спрятала деньги в сумку. Муж попросил у нее на табак. "Найн!" - коротко отрезала жена. Тогда он сунулся в кассовое окошко со своим "варум". "Дарум",- сказала ему молодая подтянутая немка-кассирша. Она все поняла. Он - нет. Он повернулся к очереди и спросил: "Товарищи, варум так мало?!" "Остальное получишь позже",- негромко и мрачно сострил кто-то.
   Иногда они выпивали вместе с женой. Тогда из их комнаты слышались возгласы, падали тяжелые вещи. Я бы не удивился, если б узнал, что крупная подруга угощает своего "шайсскерла" тумаками. После одной особенно шумной сцены он замолотил в мою дверь. Среди ночи, которую я проводил, естественно, без сна - они жили за тонкой стеной. "Пошел к черту!" - крикнул я не вставая. "Варум?" - откликнулись из-за двери. Я открыл: "Чего тебе надо?" "Найн,тяжело вздохнул он.- Варум?". Я понял, что он ищет общения. "Поздно уже, иди, друг, спать",- сказал я примирительно. "Найн!" - завопил он и попытался войти. Я вспомнил поляка-коменданта и одно русское выражение. "Пошел на...",- сказал я. Он испарился. Утром он был предельно вежлив.
   Молодые из еврейской семьи переживали медовую пору. Они уединялись, где могли, включая незанятую комнату и стенной шкаф. Когда не уединялись, обсуждали проблему помывки Ханны Самуиловны. "Только не в субботу,сопротивлялась она.- Мой Моисей мне всегда говорил..." "Мама, оставь на минуточку твоего Моисея! - просила ее дочь Циля.- К тому же никто не собирается умирать! Или тебе приспичило?!"
   В субботу опять был субботник, на который я решил не идти. Хотел выспаться - накануне за стеной особенно разгорелись страсти. Послал за нас обоих жену. В квартире было подозрительно тихо. По закону вредности мне от этой тишины не спалось. Я пошел покурить в кухню. Дверь была заперта. Я толкнулся - не поддается. "Наверное, Ханна моется",- подумал я и решил покурить в совмещенных удобствах. Распахнул дверь - внутри что-то обрушилось. "Это ты, Циля?" донеслось до меня. "Нет, это не Циля",- глупо ответил я. "Мужчина! воскликнула Ханна Самуиловна с намыленной головой.- С места мне не сойти посторонний мужчина!" С этими словами она не то что сошла - слетела с места, таз упал мне под ноги. Я наступил на мыло и благополучно съехал на нем с третьего этажа на первый. Тут меня поджидал поляк-комендант с метлой. "Бери лопата! Давай-давай!" - затараторил он. "Пошел ты в баню!" - ответил я. И пошел туда сам...
   "Кто же все-таки был в кухне?" - с этой мыслью я рванул дверь, кто-то отскочил от нее, и я с удивлением увидел, как дородная жена "шайсскерла" затиснулась в стенной шкаф и притворила дверцы. "Дела! - подумал я.- Прятки!" И оказался, как выяснилось, на этот раз близок к истине. Стоило мне поравняться с дверью темной комнаты, как та распахнулась, и оттуда, сметая меня, выскочил "шайсскерл". "Я иду искать! - с любовным озорством он пролетел через кухню к стенному шкафу.- Кто не спрятался, я не виноват!" Он распахнул дверцы, из шкафа вывалился молодой муж Семен и следом - дородная половина "шайсскерла". "Варум?" - обиженно и уже сердито возопил он. "Обознатушки-перепрятушки!" - сказал Семен. "А я смотрю - хто тут сховался",хихикала грозная усатая женщина. "Найн!" - ревниво обижался муж. Мне стало стыдно: люди так лирически настроены, играют в прятки, несмотря на чужбину и возраст... "А ты-то, Семен, что тут делал?" - спросил я. "Да достали бабы,поморщился Семен.- Сходи, узнай, талдычат, не полагается ли Ханне надбавка за пребывание в детском возрасте в гетто?"
   Вечером все-таки вымытая, но все еще возбужденная Ханна Самуиловна в третий раз высказала сентенцию: "Таки мой Моисей оказался прав: ничего не делай в субботу, Ханночка, даже если тебе приспичит умереть!"
   ПОРА ПРИВЫКАТЬ К ЗДЕШНЕМУ КЛИМАТУ
   - Тут, старик, никогда не бывает холодно,- сказал мне друг-художник, встречая меня в аэропорту по приезде на ПМЖ в Германию.- Так что зря ты напялил на себя все эти шмотки! - Он показал на свитер и пальто, в которых я прилетел.- Тут Гольфстрим, Европа, демократия и теплынь. Надо привыкать к здешнему климату!
   Надо сказать, что мое барахлишко мне изрядно надоело на родине, и я с удовольствием от него избавился в соответствии со здешним обычаем - бросил в первый попавшийся контейнер Красного Креста. И глупо сделал, потому что несмотря на Европу и демократию завернули холода. Многих они застали врасплох. В благословенной Унне, первом приюте "беглецов", мы дружно мерзли, прогуливаясь от "амтов" до "хаймов", пока не набрели на здешний "Каритас" вид Красного Креста от евангелистов. Там давали утеплиться. Я постеснялся взять дубленку, взял мексиканское пончо. Какая-то хрупкая девушка постеснялась взять шубейку и взяла китайский халат с драконами. А какой-то мужчина, крепкий и румяный, но все равно изрядно поношенный, взял и дубленку, и шубейку.
   - Нас тут много,- сказал он служащей "Каритаса" и повел рукой почему-то в мою сторону.
   Вышли мы вместе: девушка в драконах, я в пончо и крепыш лет шестидесяти, нагруженный тулупчиками. Он подтолкнул меня локтем и сказал, кивая на девушку и драконов: "Между прочим, страшная женщина!" - И подмигнул мне.
   Я продолжал то потеть, то мерзнуть: утрами и вечерами морозило, а с двенадцати до двух жарило и парило. "Надо привыкать к здешнему климату! сказал мне давешний "дубленочник", перемещая на тележке внушительный тюк, набитый, судя по весу и форме, чем-то теплым и мягким. Вдали проплыла в мареве тумана девушка в халатике в сопровождении огнедышащих чудовищ.- Видите? Смотрите! Какова? Между прочим, страшная женщина, хочу пригласить ее сегодня в гости. В Дортмунд. Я живу в Дортмунде, знаете ли..."
   - А чего вы тут делаете, в Унне? Все-таки не ближний свет...
   - У вас тут "Каритас" отличный... Нас ведь много...
   - Кого это нас? - поинтересовался я.
   - Кто страдает от холода и отсутствия свободы. Я помогаю таким людям импорт-экспорт. Отсылаю дубленки в "совок", другими словами. Но это - между нами. Надо как-то привыкать к здешнему климату!
   - Но вы ведь посылаете их в "совок"?!
   - Разумеется. Там они хорошо идут. Один поляк берет у меня их чистить. Со скидкой. Правда, после его чистки вещи приходится долго проветривать: он получает очиститель с фабрики удобрений - превосходно чистит, но... приванивает. Всего!
   На следующий день мы прогуливались между турецким базаром, почтой и памятником жертвам всех гонений. Прогуливались со "страшной женщиной" и ее подругами.
   - Ну как? Были в Дортмунде? В гостях у...
   - У дубленочника-то? Были. Ничего, хорошо принял, только у него нехорошо пахнет. Он там держит что-то пахучее.- Девушка поежилась в своем грозном халатике, я не стал ее просвещать относительно запахов, а просто пожалел:
   - Чего вы мерзнете? Купили бы у дубленочника дубленку!
   - Я просила. Он не продает. "Вы же знаете,- говорит,- что с вас я не могу взять столько, сколько могу и получу за нее в "совке"! Вы,- говорит,- страшная женщина!"
   - Как вам не стыдно! - сказал я тулупщику при встрече.- Продали бы бедной женщине тулуп!
   - Вы что, с ума сошли? Нас ведь много! Если я всем буду продавать... Послушайте, она вам жаловалась? О! Я же говорил - страшная женщина! Я, между прочим, ее опять пригласил в гости. С подругой. Ко мне в Дортмунд. Я, знаете ли, живу в Дортмунде!
   - Как же, знаю, знаю,- хмуро сказал я и потихоньку тронулся спать.
   Мне не спалось. Крепко морозило. Поздним часом я прогуливался в своем пончо по Унне. Шел вдоль каменных не деревенских и не городских домов, вдоль темного поля, мимо страховой автомобильной конторы поляка-эмигранта, мимо закрытой "штубы" с "лонг дринк" за пять марок и гамбургерами за три. Мимо загадочного здания, как говорят, тюрьмы, где решетки заменены стеклоблоками. Навстречу мне из темноты вынырнула процессия: две девушки в симпатичных полушубках и хозяин всех благотворительных дубленок, тоже в тулупе. Мы поздоровались.
   - Как я рад вас всех видеть! - сказал я, действительно радуясь, что девушки сегодня тепло одеты и что дубленочник пожалел их и теперь даже провожает. Я высказал эту мысль вслух.
   Девушки переглянулись и хихикнули. Тулупщик громко откашлялся. Мы разминулись. Когда я шел уже к своему корпусу, опять встретил его. Он тащил огромный мешок.
   - Ха! Это вы?! - Он скинул мешок на землю.
   - Даже ночью в трудах? - похвалил я силача.
   - А что делать? - ответил он мне вопросом на вопрос.- Вы вот думаете, мы здесь все получаем задаром? Нет! Приходится приспосабливаться к здешнему климату! - И его фигура с мешком растворилась в сумраке, теснимом ртутными фонарями на пути, ведущем к станции "Унна Массен".
   Утром в супермаркете я встретил девушку, драконов и подругу в валенках и платке оренбургских мастеров.
   - Как? Почему? - всплеснул я руками, если скептик может чем-нибудь всплескивать.- Что за маскарад? Где теплые вещи? Где дубленки?
   - Дубленочник их увез! - расхохотались девушки.- Он и провожать нас взялся, чтобы сопроводить товар туда и... обратно! - Они зашлись от хохота.Он позволил надеть тулупы только до дома и забрал их на пороге.
   "Страшная женщина,- подумал я.- Она еще смеется". "Нас же много",вспомнил я слова дубленочника и улыбнулся. "Надо привыкать к здешнему климату",- хотел сказать я девушкам, но не сказал, решив вернуть совершившую круг фразу знакомому художнику...
   "ПОЧЕМУ ВЫ ЗДЕСЬ?"
   Тут попал я как-то в больницу. Сердце. О немецких больницах можно писать бесконечно. Они поражают бывшего россиянина, а уж бывшего "советского" и подавно: столько мы насмотрелись на койки в коридорах, палаты на добрых полсотни человек, равнодушный персонал и плохое питание,- и сами если лежали, и если навещали близких и далеких. Чтобы вам каждый день меняли постельное белье? Чтобы вы сами себе заказывали еду по карточке? Чтобы по малейшему требованию прибегала сестра? Чтобы все лекарства тут же появлялись, а минералка освежалась по мере потребления? Нет, это все сказки, скажут мне те, кто сам, не приведи Бог, не испытал на собственном опыте. Лежишь
   этаким членом политбюры, и только одна мысль мешает: а не ошибка ли? Не придут ли и не вытряхнут сейчас из койки? Медленно начинаешь понимать, что стоит вся эта музыка не одну сотню марок... в день! Интересно, когда члены всяких ЦК у нас лежали в разных Кунцево и Барвихах, не было у них таких мыслей? И что их могут вытряхнуть, и что стоит это кому-то многие тысячи? Если бы я был членом политбюро, я бы, например, задумался. Но я, наверное, потому и не был членом даже партии. Правда, до революций 1991-го и 1993 годов
   неплохо было и в нашей писательской клинике-больнице, но где теперь и сам Союз писателей и та больница? Арендованы кем надо за что надо. Может, оно и к лучшему: писатель должен жить на уровне своего народа, причем не самых выдающихся его представителей. Брат Глеба Успенского побирался, Помя
   ловский умер в трактире под лавкой - вот это были писатели! А уж про эмигрантов и говорить нечего - все бедствовали, включая Нобелевского лауреата Ивана Бунина.