– В то время вы были женаты на Тане Дорониной и переживали близкие чувства, как я понимаю…
– Какие?
– Любовь.
– А, да, мы были мужем и женой. Но, прожив семь лет, разошлись, нам было трудно друг с другом.
– Разошлись с драмой?
– Я – с гигантским облегчением. Думаю, она тоже.
– А что вы приобрели с вашей второй возлюбленной?
– Я благодарен судьбе, что я ее встретил, и что она, Галя Мшанская, журналистка, меня встретила. Я приобрел знание того, что женщина может быть предана до последней капли крови. Я Бога за это благодарю, это редкость, это счастье. Между мужем и женой всегда бывают какие-то ссоры, какие-то недоразумения. Ромео и Джульетта, если бы поженились, тоже имели бы свои маленькие неприятности. Но я понимал, что, если понадобится, этот человек, как Матросов, бросится на амбразуру. Такая верность и самопожертвование. У меня масса недостатков. У нее тоже есть. Но это не главное. Главное, что человек может отдать другому человеку свою жизнь.
– У вас две дочери…
– Оля работает на канале «Культура. Петербург», там же, где мать, Ксения – на радио «Эхо Москвы», родила нам внучку. Вот это счастье.
– БДТ – 90 лет, возраст весьма почтенный, люди в этом возрасте умирают. Ваш театр умирает, только честно?
– Нет. Конечно, очень много людей ушло в мир иной, к великому горю нашему. Георгий Александрович, Дина Шварц… Театр изменился, но он живой, Чхеидзе как художественный руководитель ведет его очень глубоко, тонко и твердо. И, на мой взгляд, создает спектакли, которыми был бы доволен Товстоногов.
– Человек этот, Воланд, прожил не одну тысячу лет. Я не считаю это существо дьяволом или сатаной. Да, его можно принять за сатану, но он не сатана. Сатана – искуситель. Сатана искусил Адама и Еву. Сатана искушал Иисуса в пустыне, на что Иисус не поддался. Этот никого не искушает.
– А платьями, костюмами, надев которые, все остаются голыми?
– Это проверка. Он же потом объясняет несчастному буфетчику: я просто хотел посмотреть, что из себя представляет народ в массе. Спровоцировав эту массу на деньги, на платья, он говорит: люди как люди, не изменились, ну одеты как-то иначе, ну квартирный вопрос их немного испортил, а так то же самое. Этот человек, будем говорить так, из того министерства, что карает зло. Смотрите, что совершил Воланд? Первое – отрезал голову главному атеисту, после того, как сказал: имейте в виду, что Иисус существовал, просто существовал, и больше ничего. Второе – Бездомного, писателя талантливого, но абсолютно необразованного, превратил в профессора философии, который задумался над смыслом жизни. Третье – мерзавцу– буфетчику предсказал скорую смерть. Не сам его убил, просто предсказал. Четвертое – казнил стукача Майгеля. Увидел в Мастере и Маргарите двух гениальных людей. Одного, который угадал все, что было с Иешуа, и талантливо это описал. И второго, Маргариту, которая любит так, что готова умереть во имя любимого. И помог им: дал им покой. Так что это отнюдь не противник Иешуа, а, наоборот, в какой-то степени союзник. Я так себе нафантазировал, что был некогда спор между Воландом и Создателем. Воланд говорил: для чего ты людей выгнал из рая, надкусили яблоко – боже мой, какой грех! Бог в ответ: я хочу, чтобы они посредством эволюции превратили себя в хомо сапиенсов. А Воланд на это: никогда они не превратят, они будут точно такими же, только одежды будут другие и дома другие, а они останутся такими, какими ты их создал. И вот он прилетает иногда посмотреть, что тут творится. Ага, страна атеистов, отрицают Бога, интересно, может, в этом что-то есть. Прилетел. Все понял. И покарал… Да, мне близок его взгляд на людей, хотя это и грустный взгляд. Он же бесконечно одинок, этот Воланд.
– Олег Басилашвили на рассвете и Олег Басилашвили в зените – один и тот же человек?
– Конечно, это разные люди, кости, кожа поменялись, но в общем, то же самое. Я очень скучаю по детству, по маме, отцу, бабушке, по Покровским воротам, где я родился и прожил двадцать лет. Но я вспоминаю себя приветственно машущим Иосифу Виссарионовичу. И вспоминаю себя на даче в Пушкине, когда мы с товарищем шли и ели мороженое с вафельками, а там стояли составы товарные с зарешеченными окнами, и возле часовые, и из этих душегубок руки какие-то бледные, и оттуда нам пытаются что-то сказать, а мы идем и спокойно едим эти вафельки. Я мог бы еще понять, если бы во мне шевельнулся справедливый гнев против врагов народа или воров, которых посадили. Ничего. Абсолютно. Это в нас было вбито, понимаете? И это долго длилось. И уже под влиянием Андрея Дмитриевича Сахарова, этой его фигуры нелепой, которая пыталась что-то сказать с трибуны, во мне проснулось то, что проснулось. Я понял, что мало сцены, на которой ты играешь, что можно и нужно говорить что-то прямым текстом вслух.
– Стараться утром не смотреть на себя в зеркало.
– Кем бы вы стали, если бы не стали артистом?
– Лесником или художником.
– Какая черта вам нравится в себе?
– Не могу найти в себе такой черты.
– А в других?
– Целеустремленность и порядочность.
– Есть ли у вас какой-либо девиз?
– Делай что должно, а там будь что будет.
Татьяна Самойлова
Инна Чурикова
– Какие?
– Любовь.
– А, да, мы были мужем и женой. Но, прожив семь лет, разошлись, нам было трудно друг с другом.
– Разошлись с драмой?
– Я – с гигантским облегчением. Думаю, она тоже.
– А что вы приобрели с вашей второй возлюбленной?
– Я благодарен судьбе, что я ее встретил, и что она, Галя Мшанская, журналистка, меня встретила. Я приобрел знание того, что женщина может быть предана до последней капли крови. Я Бога за это благодарю, это редкость, это счастье. Между мужем и женой всегда бывают какие-то ссоры, какие-то недоразумения. Ромео и Джульетта, если бы поженились, тоже имели бы свои маленькие неприятности. Но я понимал, что, если понадобится, этот человек, как Матросов, бросится на амбразуру. Такая верность и самопожертвование. У меня масса недостатков. У нее тоже есть. Но это не главное. Главное, что человек может отдать другому человеку свою жизнь.
– У вас две дочери…
– Оля работает на канале «Культура. Петербург», там же, где мать, Ксения – на радио «Эхо Москвы», родила нам внучку. Вот это счастье.
Русская беда
– Я хочу еще сказать о Товстоногове. Он спрашивал: в чем наша русская беда?.. Во МХАТе Борис Николаевич Ливанов, замечательно игравший в «Трех сестрах» Соленого, будучи один на сцене, говорил, что убьет Тузенбаха, и уходил. А потом выходил Андрей Прозоров и произносил свой монолог: куда ушло мое прошлое… Но Товстоногов вывел меня – Андрея на сцену с коляской, и Кирилл Лавров – Соленый говорил мне в лицо, что он убьет сейчас Тузенбаха, подстрелит, как вальдшнепа. Я говорю: Георгий Александрович, я не могу это играть. Почему? Ну, если я слышу от дуэлянта Соленого, что он будет стрелять в беспомощного Тузенбаха, конечно, он его убьет, значит я должен бежать к Вершинину, в полицию, не знаю, куда, караул кричать, а я что, философию развожу?.. Вот, в этом наша беда, говорит Товстоногов, мы вместо того, чтобы действовать, начинаем философствовать, в этом беда России, вам говорят, что сейчас убьют вашего лучшего друга, а вы начинаете: убьют его, убьют меня, погибнет вся Россия… и остаетесь на месте, результат – Тузенбах убит.– БДТ – 90 лет, возраст весьма почтенный, люди в этом возрасте умирают. Ваш театр умирает, только честно?
– Нет. Конечно, очень много людей ушло в мир иной, к великому горю нашему. Георгий Александрович, Дина Шварц… Театр изменился, но он живой, Чхеидзе как художественный руководитель ведет его очень глубоко, тонко и твердо. И, на мой взгляд, создает спектакли, которыми был бы доволен Товстоногов.
Люди как люди
– Одно из самых значительных ваших достижений – роль Воланда в сериале «Мастер и Маргарита». Это то, что соответствует вашему сегодняшнему знанию о человеке и человечестве?– Человек этот, Воланд, прожил не одну тысячу лет. Я не считаю это существо дьяволом или сатаной. Да, его можно принять за сатану, но он не сатана. Сатана – искуситель. Сатана искусил Адама и Еву. Сатана искушал Иисуса в пустыне, на что Иисус не поддался. Этот никого не искушает.
– А платьями, костюмами, надев которые, все остаются голыми?
– Это проверка. Он же потом объясняет несчастному буфетчику: я просто хотел посмотреть, что из себя представляет народ в массе. Спровоцировав эту массу на деньги, на платья, он говорит: люди как люди, не изменились, ну одеты как-то иначе, ну квартирный вопрос их немного испортил, а так то же самое. Этот человек, будем говорить так, из того министерства, что карает зло. Смотрите, что совершил Воланд? Первое – отрезал голову главному атеисту, после того, как сказал: имейте в виду, что Иисус существовал, просто существовал, и больше ничего. Второе – Бездомного, писателя талантливого, но абсолютно необразованного, превратил в профессора философии, который задумался над смыслом жизни. Третье – мерзавцу– буфетчику предсказал скорую смерть. Не сам его убил, просто предсказал. Четвертое – казнил стукача Майгеля. Увидел в Мастере и Маргарите двух гениальных людей. Одного, который угадал все, что было с Иешуа, и талантливо это описал. И второго, Маргариту, которая любит так, что готова умереть во имя любимого. И помог им: дал им покой. Так что это отнюдь не противник Иешуа, а, наоборот, в какой-то степени союзник. Я так себе нафантазировал, что был некогда спор между Воландом и Создателем. Воланд говорил: для чего ты людей выгнал из рая, надкусили яблоко – боже мой, какой грех! Бог в ответ: я хочу, чтобы они посредством эволюции превратили себя в хомо сапиенсов. А Воланд на это: никогда они не превратят, они будут точно такими же, только одежды будут другие и дома другие, а они останутся такими, какими ты их создал. И вот он прилетает иногда посмотреть, что тут творится. Ага, страна атеистов, отрицают Бога, интересно, может, в этом что-то есть. Прилетел. Все понял. И покарал… Да, мне близок его взгляд на людей, хотя это и грустный взгляд. Он же бесконечно одинок, этот Воланд.
– Олег Басилашвили на рассвете и Олег Басилашвили в зените – один и тот же человек?
– Конечно, это разные люди, кости, кожа поменялись, но в общем, то же самое. Я очень скучаю по детству, по маме, отцу, бабушке, по Покровским воротам, где я родился и прожил двадцать лет. Но я вспоминаю себя приветственно машущим Иосифу Виссарионовичу. И вспоминаю себя на даче в Пушкине, когда мы с товарищем шли и ели мороженое с вафельками, а там стояли составы товарные с зарешеченными окнами, и возле часовые, и из этих душегубок руки какие-то бледные, и оттуда нам пытаются что-то сказать, а мы идем и спокойно едим эти вафельки. Я мог бы еще понять, если бы во мне шевельнулся справедливый гнев против врагов народа или воров, которых посадили. Ничего. Абсолютно. Это в нас было вбито, понимаете? И это долго длилось. И уже под влиянием Андрея Дмитриевича Сахарова, этой его фигуры нелепой, которая пыталась что-то сказать с трибуны, во мне проснулось то, что проснулось. Я понял, что мало сцены, на которой ты играешь, что можно и нужно говорить что-то прямым текстом вслух.
Блиц-опрос
– Что значит красиво стареть?– Стараться утром не смотреть на себя в зеркало.
– Кем бы вы стали, если бы не стали артистом?
– Лесником или художником.
– Какая черта вам нравится в себе?
– Не могу найти в себе такой черты.
– А в других?
– Целеустремленность и порядочность.
– Есть ли у вас какой-либо девиз?
– Делай что должно, а там будь что будет.
ЛИЧНОЕ ДЕЛО
Олег БАСИЛАШВИЛИ, актер
Родился в 1934 году в Москве. С младых ногтей мечтал о театре. Поступил в Школу-студию МХАТ, учился вместе с Евгением Евстигнеевым, Михаилом Козаковым, Татьяной Дорониной. В 1955 году он и Доронина, оба красавцы, поженились. Через восемь лет разошлись. Она уже была актрисой БДТ, он тоже. Она – на первых ролях, он – нет. Потом будут Хлестаков в «Ревизоре», князь Серпуховский в «Холстомере», Джингль в «Пиквикском клубе», где проявятся его фирменные темперамент, ирония, гротеск. «Служебный роман», «О бедном гусаре замолвите слово», «Вокзал для двоих», «Осенний марафон» и, наконец, телесериал «Мастер и Маргарита» – прославленные роли в прославленных фильмах.
Вторая жена – журналистка Галина Мшанская. Старшая дочь, Ольга, работает на питерском телевидении, младшая, Ксения, – на радио «Эхо Москвы».
Народный артист СССР. В 80-х годах был депутатом Верховного Совета СССР. И по сей день остается верен демократическим идеалам.
Татьяна Самойлова
Золотая брошка
Чуть раскосые удивленные глаза, белозубая улыбка, необыкновенный грудной голос. Миллионы зрителей вглядывались в ее Веронику, сострадая и любя. Золотая пальмовая ветвь Каннского фестиваля сделала ее всемирной знаменитостью. За фильмом «Летят журавли» последовали судьбоносные «Анна Каренина» и «Неотправленное письмо». Гадалка нагадала, что жизнь будет долгой…
– В детстве, конечно.
– Ты ведь ленинградка…
– Я из Сестрорецка Ленинградской области, ближе к Финляндии. Я там родилась. В два с половиной года меня перевезли в Москву. Я обожала отца, обожала мать. Оба – очень образованные люди. Мама – инженер-энергетик. Когда мне было четыре года, купили фортепьяно, мама играла. У меня было изумительное детство. Но нет уже ни мамы, ни папы, что делать, грустно. Я очень грущу. Мне совершенно не хочется отмечать ни юбилеи, ни дни рождения, ничего. У Леши своя семья…
– Ты имеешь в виду брата, артиста театра «Современник»?
– Да, родившегося через одиннадцать лет после меня. Он ушел из «Современника», он теперь в Малом.
– Ты не ревновала к нему родителей? То ты одна, а тут второй маленький ребенок…
– Я не ревновала, но я очень обиделась на мать. Она нарушила свой обмен веществ, у нее развился варикоз, она ведь трое суток в роддоме рожала!.. А я, худая балетная девочка, страшно за нее переживала…
– Ты училась в балетном училище?
– И окончила с отличием. «Берег счастья» – мой выпускной балет.
– Вот откуда твоя пластика…
– Что сейчас говорить… У меня были очень длинные ноги, очень тоненькая и очень худая. А потом я родила сына, и на этом вообще весь балет закончился. Хотя я всю жизнь тренировалась. Занималась бегом на короткие дистанции, ездила на лошади. Я была очень подвижная, очень энергичная. Но болела, легкое болело. Кашляла. Дитя военных лет…
– В фильме «В шесть часов вечера после войны» твой отец ранил сердце всего женского населения страны. Ты похожа на отца…
– Я похожа на свою бабушку. Мать матери. Она была рыжая.
– А когда ты начала сниматься, имело какое-то значение, что у тебя отец – известный артист Евгений Самойлов?
– Никакого. Я окончила ГИТИС и училась на третьем курсе Щукинского училища. Играла Машу в «Живом трупе», еще была роль в «Сверчке на печи» по Диккенсу. Пришли с «Мосфильма», искали актрису для фильма «Летят журавли», я им очень понравилась. Они мне позвонили домой. Мы тогда жили на Песчаной. Это далеко и от студии, и от института, институт на Старом Арбате, я жутко любила Старый Арбат, но после того как построили Новый Арбат, от него ничего не осталось…
– Какие-то маленькие переулки сохранились, Сивцев Вражек, например…
– Их немного. Жизнь переменилась.
– Ты имеешь в виду Валерия Осипова? Да, он был прекрасный журналист и писатель. И человек. Он, кстати, работал в твоей «Комсомолке». Он пришел ко мне за кулисы, когда я играла в «Дальней дороге» Арбузова. Мы были заняты в этой пьесе вместе с отцом. Я очень волновалась, но папа обрадовался, что будем вместе играть. И сидел в зале Арбузов, который сказал: «Женя, она дивная актриса, у нее чудный голос, она чудно говорит, зачем же ей кричать так, как кричишь ты? Не тронь ее, пусть играет, как играет». Это в ответ на папину критику. А Валерий Осипов принес мне цветы и с тех пор стал ухаживать, как тогда говорилось. Близкими мы стали в Сибири, где шли съемки «Неотправленного письма» по его сценарию. И прожили десять лет. Десять счастливых лет. Он был самой главной моей любовью. Единственный, кто мне нравился и кто меня по-настоящему интересовал. Мы жили с ним в общежитии Литературного института на улице Руставели. У нас было две комнаты, большой шкаф и колоссальный стол. Я снималась, он писал…
– А до него у тебя был брак с Василием Лановым?..
– Недолгий, три года всего. Это и была первая любовь.
– Значит когда ты снималась с ним в «Анне Карениной», вы уже не были мужем и женой?
– Не были.
– Это создавало какие-то трудности на съемочной площадке?
– Какие трудности – никаких… Трудности были на съемках «Неотправленного письма» у Михаила Калатозова. Вот там все давалось большой кровью. Оператор Сергей Урусевский хотел, чтобы все было по правде, и загонял нас в болото, на пожарище. А Валера стоял с молотком и говорил: «Я вас всех убью сейчас! Не троньте никогда лицо актрисы!»
– В каком смысле «не троньте лицо»?
– А вот испачканное на пожаре, в грязи, в пыли. Урусевский будил нас в пять утра, и в двенадцать ночи мы возвращались с натуры. Он меня окунал в какую-то реку, я тонула в лодке. Приезжала грязная, мокрая. Это очень тяжело. А в результате мне нравится только один кадр со мной – тот, где моя героиня кричит: «Андрей, я люблю тебя! Не оставляй меня, не оставляй, я не могу остаться одна!» Кругом деревья, холод, и она в сапогах… Вот это было мое лицо. А все остальное – не мое. Два года в Сибири – это была жуть. Там я сильно заболела.
– А как ты переживала, что он пил?
– Валера? Да никак. Пил и пусть пьет. Никак. Пила кефир. Лежала в кровати и читала стихи Юрия Левитанского. Просто повторяла все, что знала. Я обожала Левитанского. Я безумно дружила с Михаилом Светловым. И всего знала наизусть. Я очень его любила, и мама его очень любила. А с Валерой, повторяю, было десять счастливейших лет. Дивный парень.
– Ты говоришь о счастье – а несчастье?..
– Несчастье было, когда Валера умирал. От рака. Он умирал у меня на руках. Вот это было ужасно.
– Не люблю. Я артистка.
– Но ты была настоящая звезда, когда тебя принимали в Канне на международном фестивале с фильмом «Летят журавли».
– Не была я никакой звездой. Я увидела, наконец-то, людей, которых знала по классике, по мировому экрану…
– И сама встала в их ряд…
– Нет, я не встала в их ряд. Но я увидела «Газовый свет», американскую классику, «оскаровскую» картину с Ингрид Бергман, которую я изучала дома и очень любила, я сидела рядом с Джиной Лоллобриджидой, которая была настоящей звездой…
– Тебя принимал Пабло Пикассо…
– Он принимал не меня, он принимал Сергея Урусевского. А Урусевский просто взял меня с собой. Мы приехали в его город гончарных изделий. Урусевский говорит мне: Таня, смотри, ведь это гений. Ну, мы посмотрели. Ну, Пикассо подарил нам какие-то свои плиточки…
– И что ты чувствовала?
– Да ничего особенного.
– А Пикассо видел вашу картину?
– Да, смотрел специально, Сережа ему показал.
– И что сказал?
– «Сережа, вы гений, вы пишете светом, это замечательно, ваша актриса – живая».
– В общем, тебе ничего не вскружило голову?
– Нет, конечно. Но я была счастлива, что у меня какие-то новые вещи появились. Потому что приехал папин школьный товарищ, который подарил мне валюту и сказал: Тань, покупай все, что тебе нужно. Я купила какой-то бюстгальтер, какие-то колготы, «грацию»… Но я была одета очень хорошо. Меня одел художник Кулиш из театра Маяковского. Ив мехах…
– Русская красавица в русских мехах…
– Но я очень хотела домой. Мама звонила мне каждый день: Таня, как дела? Я говорю: неплохо, все нормально, скоро приеду… В нашем посольстве французы вручили мне золотую брошечку и часы. Вот и все. Потом уже, после Канна, я познакомилась со стареньким Чаплином, с Софи Лорен… Симона Синьоре требовала, чтобы мои товарищи положили на стол партбилет…
– То есть?
– Я дружила с Надей Леже, женой известного французского художника, в девичестве Ходасевич, известная фамилия. Их было три сестры, все эмигрировали в 1914 году. Надя сказала: я не выношу нищенство российское. Попрощалась с родителями и уехала. Посудомойкой была сначала, потом кончила институт художественный… И вот когда мы приехали во Францию с «Анной Карениной», Надя пригласила нас в Дюшон, это пять часов езды от Парижа на машине. Приехали. Встречает Симона, которая говорит: а зачем нам «Анна Каренина» с Татьяной Самойловой? Изящная, худенькая, но уже на склоне…
– А причем тут партбилеты?
– Симона же была коммунистка и хотела убедиться, что здесь сидят тоже коммунисты, а не какие-нибудь диссиденты. И все послушно выложили партбилеты на стол. Все, кроме меня. Я не была ни партийная, ни комсомолка, я была актриса.
– Ты очень прямой человек, Таня. Я редко встречала людей, которые с такой мужественной прямотой смотрят не только на жизнь вообще, но и на себя. Ты себе не врешь, ты честная с собой. Это требует большого мужества…
– Наверное.
– Кто тебя такой воспитал?
– Ты знаешь, я сама это воспитала.
– Чем ты живешь теперь, когда сын Митя за границей, ты одна, главные роли позади…
– Меня снова снимают. Я снялась в Ленинграде у Игоря Волошина в фильме «Нирвана». Это гений. Он сделал картину о наркоманах. Я играю богемную женщину, которую спасает главный герой…
Начало
– Таня, когда ты больше всего была счастлива? В раннем детстве? В первой любви? Когда прилетела в Канн с фильмом «Летят журавли»?..– В детстве, конечно.
– Ты ведь ленинградка…
– Я из Сестрорецка Ленинградской области, ближе к Финляндии. Я там родилась. В два с половиной года меня перевезли в Москву. Я обожала отца, обожала мать. Оба – очень образованные люди. Мама – инженер-энергетик. Когда мне было четыре года, купили фортепьяно, мама играла. У меня было изумительное детство. Но нет уже ни мамы, ни папы, что делать, грустно. Я очень грущу. Мне совершенно не хочется отмечать ни юбилеи, ни дни рождения, ничего. У Леши своя семья…
– Ты имеешь в виду брата, артиста театра «Современник»?
– Да, родившегося через одиннадцать лет после меня. Он ушел из «Современника», он теперь в Малом.
– Ты не ревновала к нему родителей? То ты одна, а тут второй маленький ребенок…
– Я не ревновала, но я очень обиделась на мать. Она нарушила свой обмен веществ, у нее развился варикоз, она ведь трое суток в роддоме рожала!.. А я, худая балетная девочка, страшно за нее переживала…
– Ты училась в балетном училище?
– И окончила с отличием. «Берег счастья» – мой выпускной балет.
– Вот откуда твоя пластика…
– Что сейчас говорить… У меня были очень длинные ноги, очень тоненькая и очень худая. А потом я родила сына, и на этом вообще весь балет закончился. Хотя я всю жизнь тренировалась. Занималась бегом на короткие дистанции, ездила на лошади. Я была очень подвижная, очень энергичная. Но болела, легкое болело. Кашляла. Дитя военных лет…
– В фильме «В шесть часов вечера после войны» твой отец ранил сердце всего женского населения страны. Ты похожа на отца…
– Я похожа на свою бабушку. Мать матери. Она была рыжая.
– А когда ты начала сниматься, имело какое-то значение, что у тебя отец – известный артист Евгений Самойлов?
– Никакого. Я окончила ГИТИС и училась на третьем курсе Щукинского училища. Играла Машу в «Живом трупе», еще была роль в «Сверчке на печи» по Диккенсу. Пришли с «Мосфильма», искали актрису для фильма «Летят журавли», я им очень понравилась. Они мне позвонили домой. Мы тогда жили на Песчаной. Это далеко и от студии, и от института, институт на Старом Арбате, я жутко любила Старый Арбат, но после того как построили Новый Арбат, от него ничего не осталось…
– Какие-то маленькие переулки сохранились, Сивцев Вражек, например…
– Их немного. Жизнь переменилась.
Десять счастливых лет
– В театре тебя нашли не только для кино, но и для жизни…– Ты имеешь в виду Валерия Осипова? Да, он был прекрасный журналист и писатель. И человек. Он, кстати, работал в твоей «Комсомолке». Он пришел ко мне за кулисы, когда я играла в «Дальней дороге» Арбузова. Мы были заняты в этой пьесе вместе с отцом. Я очень волновалась, но папа обрадовался, что будем вместе играть. И сидел в зале Арбузов, который сказал: «Женя, она дивная актриса, у нее чудный голос, она чудно говорит, зачем же ей кричать так, как кричишь ты? Не тронь ее, пусть играет, как играет». Это в ответ на папину критику. А Валерий Осипов принес мне цветы и с тех пор стал ухаживать, как тогда говорилось. Близкими мы стали в Сибири, где шли съемки «Неотправленного письма» по его сценарию. И прожили десять лет. Десять счастливых лет. Он был самой главной моей любовью. Единственный, кто мне нравился и кто меня по-настоящему интересовал. Мы жили с ним в общежитии Литературного института на улице Руставели. У нас было две комнаты, большой шкаф и колоссальный стол. Я снималась, он писал…
– А до него у тебя был брак с Василием Лановым?..
– Недолгий, три года всего. Это и была первая любовь.
– Значит когда ты снималась с ним в «Анне Карениной», вы уже не были мужем и женой?
– Не были.
– Это создавало какие-то трудности на съемочной площадке?
– Какие трудности – никаких… Трудности были на съемках «Неотправленного письма» у Михаила Калатозова. Вот там все давалось большой кровью. Оператор Сергей Урусевский хотел, чтобы все было по правде, и загонял нас в болото, на пожарище. А Валера стоял с молотком и говорил: «Я вас всех убью сейчас! Не троньте никогда лицо актрисы!»
– В каком смысле «не троньте лицо»?
– А вот испачканное на пожаре, в грязи, в пыли. Урусевский будил нас в пять утра, и в двенадцать ночи мы возвращались с натуры. Он меня окунал в какую-то реку, я тонула в лодке. Приезжала грязная, мокрая. Это очень тяжело. А в результате мне нравится только один кадр со мной – тот, где моя героиня кричит: «Андрей, я люблю тебя! Не оставляй меня, не оставляй, я не могу остаться одна!» Кругом деревья, холод, и она в сапогах… Вот это было мое лицо. А все остальное – не мое. Два года в Сибири – это была жуть. Там я сильно заболела.
– А как ты переживала, что он пил?
– Валера? Да никак. Пил и пусть пьет. Никак. Пила кефир. Лежала в кровати и читала стихи Юрия Левитанского. Просто повторяла все, что знала. Я обожала Левитанского. Я безумно дружила с Михаилом Светловым. И всего знала наизусть. Я очень его любила, и мама его очень любила. А с Валерой, повторяю, было десять счастливейших лет. Дивный парень.
– Ты говоришь о счастье – а несчастье?..
– Несчастье было, когда Валера умирал. От рака. Он умирал у меня на руках. Вот это было ужасно.
Звезда
– Ты не любишь, когда тебя называют «звезда»…– Не люблю. Я артистка.
– Но ты была настоящая звезда, когда тебя принимали в Канне на международном фестивале с фильмом «Летят журавли».
– Не была я никакой звездой. Я увидела, наконец-то, людей, которых знала по классике, по мировому экрану…
– И сама встала в их ряд…
– Нет, я не встала в их ряд. Но я увидела «Газовый свет», американскую классику, «оскаровскую» картину с Ингрид Бергман, которую я изучала дома и очень любила, я сидела рядом с Джиной Лоллобриджидой, которая была настоящей звездой…
– Тебя принимал Пабло Пикассо…
– Он принимал не меня, он принимал Сергея Урусевского. А Урусевский просто взял меня с собой. Мы приехали в его город гончарных изделий. Урусевский говорит мне: Таня, смотри, ведь это гений. Ну, мы посмотрели. Ну, Пикассо подарил нам какие-то свои плиточки…
– И что ты чувствовала?
– Да ничего особенного.
– А Пикассо видел вашу картину?
– Да, смотрел специально, Сережа ему показал.
– И что сказал?
– «Сережа, вы гений, вы пишете светом, это замечательно, ваша актриса – живая».
– В общем, тебе ничего не вскружило голову?
– Нет, конечно. Но я была счастлива, что у меня какие-то новые вещи появились. Потому что приехал папин школьный товарищ, который подарил мне валюту и сказал: Тань, покупай все, что тебе нужно. Я купила какой-то бюстгальтер, какие-то колготы, «грацию»… Но я была одета очень хорошо. Меня одел художник Кулиш из театра Маяковского. Ив мехах…
– Русская красавица в русских мехах…
– Но я очень хотела домой. Мама звонила мне каждый день: Таня, как дела? Я говорю: неплохо, все нормально, скоро приеду… В нашем посольстве французы вручили мне золотую брошечку и часы. Вот и все. Потом уже, после Канна, я познакомилась со стареньким Чаплином, с Софи Лорен… Симона Синьоре требовала, чтобы мои товарищи положили на стол партбилет…
– То есть?
– Я дружила с Надей Леже, женой известного французского художника, в девичестве Ходасевич, известная фамилия. Их было три сестры, все эмигрировали в 1914 году. Надя сказала: я не выношу нищенство российское. Попрощалась с родителями и уехала. Посудомойкой была сначала, потом кончила институт художественный… И вот когда мы приехали во Францию с «Анной Карениной», Надя пригласила нас в Дюшон, это пять часов езды от Парижа на машине. Приехали. Встречает Симона, которая говорит: а зачем нам «Анна Каренина» с Татьяной Самойловой? Изящная, худенькая, но уже на склоне…
– А причем тут партбилеты?
– Симона же была коммунистка и хотела убедиться, что здесь сидят тоже коммунисты, а не какие-нибудь диссиденты. И все послушно выложили партбилеты на стол. Все, кроме меня. Я не была ни партийная, ни комсомолка, я была актриса.
– Ты очень прямой человек, Таня. Я редко встречала людей, которые с такой мужественной прямотой смотрят не только на жизнь вообще, но и на себя. Ты себе не врешь, ты честная с собой. Это требует большого мужества…
– Наверное.
– Кто тебя такой воспитал?
– Ты знаешь, я сама это воспитала.
– Чем ты живешь теперь, когда сын Митя за границей, ты одна, главные роли позади…
– Меня снова снимают. Я снялась в Ленинграде у Игоря Волошина в фильме «Нирвана». Это гений. Он сделал картину о наркоманах. Я играю богемную женщину, которую спасает главный герой…
ЛИЧНОЕ ДЕЛО
Татьяна САМОЙЛОВА, актриса
Родилась в 1934 году в Ленинграде в семье известного актера Евгения Самойлова. В 1937 году семья переехала в Москву. Училась в театральном училище имени Щукина. Работала в театре Маяковского, затем в театре Вахтангова. Окончила ГИТИС. Была замужем за Василием Лановым, позже за Валерием Осиповым. В браке с театральным администратором Эдуардом Мошковичем родился сын Дмитрий – он живет с семьей в Америке. Фильм «Летят журавли» с Татьяной Самойловой в главной роли был удостоен Золотой пальмовой ветви на Каннском фестивале в 1958 году, Самойлова получила специальный диплом за лучшую женскую роль. Снималась в фильмах «Мексиканец», «Неотправленное письмо», «Альба Регия», «Они шли на восток», «Бриллианты для диктатуры пролетариата», «Двадцать четыре часа», «Московская сага» и др. Народная артистка России. Живет в Москве.
Инна Чурикова
Наука счастья
Она опаздывала: попала в «пробку». Я сидела одна в ее артистической уборной, и глаз не отрывала от большой фотографии, где она в роли Неле, а Караченцев в роли Тиля смотрели друг на друга, сияя, исполненные не сценической – реальной любви.
Актеры. Люди. Часть нашей прекрасной жизни.
А потом она влетела, в длинном пальто и красной шляпке, надетой на красный платок, – изящная, изысканная, простая и естественная, любимая народом и мною. Мы сели пить чай.
– Ну, Оля, я, пожалуй, не научу…
– Сколько я вас знаю и вижу – у вас лицо счастливого человека. Улыбка, сиянье глаз – чистое счастье. Это форма, в которой вы себя держите? Или прорывается изнутри?..
– Я не знаю… Увидела вас, и мне радостно…
– И со сцены в зал – в разных проявлениях, в разных ипостасях, в разных характерах…
– С залом я на полном доверии. Я доверяю людям. Я доверяю человеку. И если вдруг происходит что-то, если обманываешься в человеке – меня это опрокидывает. Хотя я сама думаю иногда: а ведь не все же меня любят, наверное, и я кого-то обидела. У меня с Леночкой Санаевой были дивные отношения, она училась на вечернем в Щепкинском, я на дневном. Такая заметная, странная, длинная, узкокостная девушка с очень интересным лицом. У нас там какой-то буфетик был, где все время сайру с зеленым лучком продавали и что-то еще весьма скромное. Было холодно, мы с ней на батарее грелись и говорили о театре, об искусстве. Она взмахивала руками, что-то восклицала, я тоже. И в памяти у меня осталась вот такая Лена. И однажды на дне рождения у Лени Ярмольника мы, уже в возрасте, встретились за одним столом. И вдруг она мне говорит: а ты знаешь, что я помню из институтской жизни? Я сразу почувствовала: что-то не то. Она говорит: я помню, как я стояла у зеркала, смотрелась в него, и вдруг ты подбежала и, так легко отстранив меня, стала смотреть на себя, что-то поправлять. Через огромное количество лет! А я не помню. Больше того, мне кажется, я в этих вещах очень деликатна и не могу так… Как бы она рассказала про другого человека. Но она же не могла придумать! Значит, это было. Она не помнит наших разговоров, она не помнит того восторга!.. И я думаю: батюшки мои, она ведь, наверное, и Ролану Быкову говорила, как я ее обидела. А я Ролана обожала!..
– Вам важно, чтобы люди вас любили?
– Вы знаете, я не могу выдержать ненависть. Мне это тяжело. Это бывает. Я встречалась с этим…
– Неужели кто-то может вас ненавидеть?
– Нет… но я представляю себе… Может быть, я не знаю… Может быть, я кого-то достала. Не знаю, чем. Но я могу предположить. Почему обязательно меня надо любить? За что?
– Не за что?
– Не знаю. Не знаю. Не знаю. Но мне нужно, чтобы близкие люди меня любили, конечно.
– Да, меня мама любила так, что мне хватило жить без папы. Мы жили вдвоем, и мне хватило ее любви. Я себя чувствовала как-то защищенно. Детство мое было абсолютно гармоничным. Оно было нищим, очень бедным, судя по фотографиям…
– А что на фотографиях?
– На фотографиях совершенно поразительный ребенок. Я болела корью или какой-то другой тяжелой болезнью, и вот стоит худая-худая девочка, скобочкой пострижена, с поросенком целлулоидным в руке. Платьице короткое, тоже очень-очень скромное. Тем не менее, как мне мама рассказывала, когда вызвали врача, он пришел, а я пою. Пою. Мне четыре или пять. И врач говорит: а тут больные-то есть? А высокая температура… Я помню, Оля, что когда мамин брат, дядя Леша, приехал к нам в Чашников о, где мы с мамой жили, это была какого-то барачного типа постройка – но в цветах, потому что моя мама сажала цветы…
– Чашниково – это где?
– По Ленинградскому шоссе, под Москвой.
– А родились где?
– В Белебее.
– Татарская ССР?
– Татарская ССР. К концу войны. Эвакуация, мамочка туда приехала и там меня родила. Она рожала меня долго, она мне рассказывала. Сейчас, к сожалению, она не помнит ничего и меня спрашивает, а я ей рассказываю. Ей девяносто один. Поэтому я всем говорю: слушайте ваших мам, пока они помнят… Я рассказываю ей, как она меня родила. Ее долго не было в палате, и когда она вернулась, ей все говорили: ой, Лиза, а мы думали, ты померла. А она говорит: да вы что, я же вам сказала, что должна родить королеву, так я родила королеву.
– Вы единственный ребенок?
– Единственный.
– Отец погиб на фронте?
– Нет, не на фронте. Он еще долго жил. Но, правда, с другой женщиной.
– Ив вас никогда не было чувства робости, неуверенности?
– Все время. У меня, знаете, чувство робости вместе со мной живет.
– Притом, что вы хрупкий и деликатный человек, впечатление, что вы абсолютно победительны…
– Да что вы!
– Я не знаю, как это соединяется…
– И я не знаю, как это соединяется.
– Кто-то сказал замечательную фразу: не теряйте отчаяния. Оно бывает вам свойственно? Или нет?
– У меня хватает сил… у меня бывают такие минуты, но хватает сил…
– Преодолеть?
– Сказать: стоп, тихо, это история абсолютно сиюминутная. Это еще не правда, это неверно. Вот как бы так…
– Знаете, у Блока с женой Любовью Дмитриевной был случай, когда кто-то ее обидел, это было некрасиво, и он, взяв ее за руку, сказал: Люба, идем, ничего этого не было. И они ушли.
– Да, это близко. Более того. Я уже… не хочется говорить эти слова, но страна объявила, сколько мне лет, ничего не поделать… пришлось на этот объявленный день уехать с Глебом и Ваней в Египет… Так вот, я уже пожила, и жизнь, которой я жила и живу, она что-то говорит сама за себя, может быть… А насчет робости – вот какая интересная история. Я приезжала маленькая к бабушке Акулине Васильевне, она жила в деревне Максы Рязанской области. Мама отправляла меня с весны на лето, одну, сажала на поезд, там меня встречали какие-то люди, я ехала на телеге, какой-то дедушка вез, через грязь… Наконец, выходила моя бабуля Акулина Васильевна из своей старой покосившейся избы, встречала меня, и я заходила. Там бабулина кровать, печка, скрип мышей ночью…
– Ивы на печке?
– Я на печке. Все обклеено из «Огонька» живописью. Вся изба. Бабушка сама обклеивала. И двустворчатые маленькие окошечки. А между окнами в огромных количествах таблетки разнообразные. Она боготворила лекарства. Просто млела перед ними. Стол, выскобленный ножом, мне маленькой казалось, что очень длинный. И какая-то над дверью огромная балка. Когда входили дяди, все ударялись. Это было так смешно: бух, ой! Пригибались и входили в комнату. А между бревнами пространства – в окошко смотреть не обязательно, можно смотреть в эти щели. И вот я приехала, и собрался народ поглядеть на московскую девочку. А я – тот человек с поросенком и пронзительным взглядом. Вот как моя кошка Маша смотрит. Она куда-то глубоко смотрит. И я смотрела в эту щель, и собирался народ, и они говорили: Ин, ну станцуй, Ин, ну станцуй. И я, робкая девочка, выходила и танцевала, и пела. Вот что это такое – не знаю. Но это есть. Как бы робость – и выходила. Все вместе, понимаете?
– Понимаю, это очень похоже на «Начало».
– Да, может быть.
– Во-первых, я играю то, что предлагают…
– А разве не на вас ставят спектакли?
– Что вы имеете в виду? В «Женитьбе» мне очень интересно. Но это не на меня ставят, конечно. В театре мне предлагает Марк Анатольевич, что он предлагает, то и предлагает.
– Но вы первая актриса театра! У вас единственной гримерная на одного человека…
– Мы здесь жили вместе с Риточкой Струновой, замечательной актрисой, которой больше нет. И я очень по ней скучаю. Мне ее не хватает. Близкий человек.
– Вам и Коли Караченцева, должно быть, не хватает?
– Очень! Очень не хватает!
– Я смотрела на фотографию, я помню вас обоих – какая Неле, какой Тиль!.. Что это такое – быть первой актрисой театра?
– А я, откровенно говоря, не знаю, что.
– Когда вы слышите про себя: гениальная, великая…
– Я отношусь к этому… я даже не знаю… сейчас принято так говорить. Обесцененные слова. Я серьезно вам говорю, каждая работа – это незнание. Есть ощущение, чувство, все интуитивно. Я вступаю в абсолютно неведомый для меня мир. Но это может быть то, что меня безумно волнует. О чем я всегда мечтаю – чтобы драматургия меня за горло взяла…
Актеры. Люди. Часть нашей прекрасной жизни.
А потом она влетела, в длинном пальто и красной шляпке, надетой на красный платок, – изящная, изысканная, простая и естественная, любимая народом и мною. Мы сели пить чай.
Сайра с зеленым луком
– Инна, научите счастью…– Ну, Оля, я, пожалуй, не научу…
– Сколько я вас знаю и вижу – у вас лицо счастливого человека. Улыбка, сиянье глаз – чистое счастье. Это форма, в которой вы себя держите? Или прорывается изнутри?..
– Я не знаю… Увидела вас, и мне радостно…
– И со сцены в зал – в разных проявлениях, в разных ипостасях, в разных характерах…
– С залом я на полном доверии. Я доверяю людям. Я доверяю человеку. И если вдруг происходит что-то, если обманываешься в человеке – меня это опрокидывает. Хотя я сама думаю иногда: а ведь не все же меня любят, наверное, и я кого-то обидела. У меня с Леночкой Санаевой были дивные отношения, она училась на вечернем в Щепкинском, я на дневном. Такая заметная, странная, длинная, узкокостная девушка с очень интересным лицом. У нас там какой-то буфетик был, где все время сайру с зеленым лучком продавали и что-то еще весьма скромное. Было холодно, мы с ней на батарее грелись и говорили о театре, об искусстве. Она взмахивала руками, что-то восклицала, я тоже. И в памяти у меня осталась вот такая Лена. И однажды на дне рождения у Лени Ярмольника мы, уже в возрасте, встретились за одним столом. И вдруг она мне говорит: а ты знаешь, что я помню из институтской жизни? Я сразу почувствовала: что-то не то. Она говорит: я помню, как я стояла у зеркала, смотрелась в него, и вдруг ты подбежала и, так легко отстранив меня, стала смотреть на себя, что-то поправлять. Через огромное количество лет! А я не помню. Больше того, мне кажется, я в этих вещах очень деликатна и не могу так… Как бы она рассказала про другого человека. Но она же не могла придумать! Значит, это было. Она не помнит наших разговоров, она не помнит того восторга!.. И я думаю: батюшки мои, она ведь, наверное, и Ролану Быкову говорила, как я ее обидела. А я Ролана обожала!..
– Вам важно, чтобы люди вас любили?
– Вы знаете, я не могу выдержать ненависть. Мне это тяжело. Это бывает. Я встречалась с этим…
– Неужели кто-то может вас ненавидеть?
– Нет… но я представляю себе… Может быть, я не знаю… Может быть, я кого-то достала. Не знаю, чем. Но я могу предположить. Почему обязательно меня надо любить? За что?
– Не за что?
– Не знаю. Не знаю. Не знаю. Но мне нужно, чтобы близкие люди меня любили, конечно.
Девочка с поросенком
– Вы всегда жили в атмосфере любви?– Да, меня мама любила так, что мне хватило жить без папы. Мы жили вдвоем, и мне хватило ее любви. Я себя чувствовала как-то защищенно. Детство мое было абсолютно гармоничным. Оно было нищим, очень бедным, судя по фотографиям…
– А что на фотографиях?
– На фотографиях совершенно поразительный ребенок. Я болела корью или какой-то другой тяжелой болезнью, и вот стоит худая-худая девочка, скобочкой пострижена, с поросенком целлулоидным в руке. Платьице короткое, тоже очень-очень скромное. Тем не менее, как мне мама рассказывала, когда вызвали врача, он пришел, а я пою. Пою. Мне четыре или пять. И врач говорит: а тут больные-то есть? А высокая температура… Я помню, Оля, что когда мамин брат, дядя Леша, приехал к нам в Чашников о, где мы с мамой жили, это была какого-то барачного типа постройка – но в цветах, потому что моя мама сажала цветы…
– Чашниково – это где?
– По Ленинградскому шоссе, под Москвой.
– А родились где?
– В Белебее.
– Татарская ССР?
– Татарская ССР. К концу войны. Эвакуация, мамочка туда приехала и там меня родила. Она рожала меня долго, она мне рассказывала. Сейчас, к сожалению, она не помнит ничего и меня спрашивает, а я ей рассказываю. Ей девяносто один. Поэтому я всем говорю: слушайте ваших мам, пока они помнят… Я рассказываю ей, как она меня родила. Ее долго не было в палате, и когда она вернулась, ей все говорили: ой, Лиза, а мы думали, ты померла. А она говорит: да вы что, я же вам сказала, что должна родить королеву, так я родила королеву.
– Вы единственный ребенок?
– Единственный.
– Отец погиб на фронте?
– Нет, не на фронте. Он еще долго жил. Но, правда, с другой женщиной.
– Ив вас никогда не было чувства робости, неуверенности?
– Все время. У меня, знаете, чувство робости вместе со мной живет.
– Притом, что вы хрупкий и деликатный человек, впечатление, что вы абсолютно победительны…
– Да что вы!
– Я не знаю, как это соединяется…
– И я не знаю, как это соединяется.
– Кто-то сказал замечательную фразу: не теряйте отчаяния. Оно бывает вам свойственно? Или нет?
– У меня хватает сил… у меня бывают такие минуты, но хватает сил…
– Преодолеть?
– Сказать: стоп, тихо, это история абсолютно сиюминутная. Это еще не правда, это неверно. Вот как бы так…
– Знаете, у Блока с женой Любовью Дмитриевной был случай, когда кто-то ее обидел, это было некрасиво, и он, взяв ее за руку, сказал: Люба, идем, ничего этого не было. И они ушли.
– Да, это близко. Более того. Я уже… не хочется говорить эти слова, но страна объявила, сколько мне лет, ничего не поделать… пришлось на этот объявленный день уехать с Глебом и Ваней в Египет… Так вот, я уже пожила, и жизнь, которой я жила и живу, она что-то говорит сама за себя, может быть… А насчет робости – вот какая интересная история. Я приезжала маленькая к бабушке Акулине Васильевне, она жила в деревне Максы Рязанской области. Мама отправляла меня с весны на лето, одну, сажала на поезд, там меня встречали какие-то люди, я ехала на телеге, какой-то дедушка вез, через грязь… Наконец, выходила моя бабуля Акулина Васильевна из своей старой покосившейся избы, встречала меня, и я заходила. Там бабулина кровать, печка, скрип мышей ночью…
– Ивы на печке?
– Я на печке. Все обклеено из «Огонька» живописью. Вся изба. Бабушка сама обклеивала. И двустворчатые маленькие окошечки. А между окнами в огромных количествах таблетки разнообразные. Она боготворила лекарства. Просто млела перед ними. Стол, выскобленный ножом, мне маленькой казалось, что очень длинный. И какая-то над дверью огромная балка. Когда входили дяди, все ударялись. Это было так смешно: бух, ой! Пригибались и входили в комнату. А между бревнами пространства – в окошко смотреть не обязательно, можно смотреть в эти щели. И вот я приехала, и собрался народ поглядеть на московскую девочку. А я – тот человек с поросенком и пронзительным взглядом. Вот как моя кошка Маша смотрит. Она куда-то глубоко смотрит. И я смотрела в эту щель, и собирался народ, и они говорили: Ин, ну станцуй, Ин, ну станцуй. И я, робкая девочка, выходила и танцевала, и пела. Вот что это такое – не знаю. Но это есть. Как бы робость – и выходила. Все вместе, понимаете?
– Понимаю, это очень похоже на «Начало».
– Да, может быть.
Незнание
– Фильм «Начало» ужасно похож на вас. «В огне брода нет» тоже. Вы начинали близко к себе. А теперь играете совершенно другие роли, трагикомические, гротесковые. Что за перемена с вами произошла как с актрисой?– Во-первых, я играю то, что предлагают…
– А разве не на вас ставят спектакли?
– Что вы имеете в виду? В «Женитьбе» мне очень интересно. Но это не на меня ставят, конечно. В театре мне предлагает Марк Анатольевич, что он предлагает, то и предлагает.
– Но вы первая актриса театра! У вас единственной гримерная на одного человека…
– Мы здесь жили вместе с Риточкой Струновой, замечательной актрисой, которой больше нет. И я очень по ней скучаю. Мне ее не хватает. Близкий человек.
– Вам и Коли Караченцева, должно быть, не хватает?
– Очень! Очень не хватает!
– Я смотрела на фотографию, я помню вас обоих – какая Неле, какой Тиль!.. Что это такое – быть первой актрисой театра?
– А я, откровенно говоря, не знаю, что.
– Когда вы слышите про себя: гениальная, великая…
– Я отношусь к этому… я даже не знаю… сейчас принято так говорить. Обесцененные слова. Я серьезно вам говорю, каждая работа – это незнание. Есть ощущение, чувство, все интуитивно. Я вступаю в абсолютно неведомый для меня мир. Но это может быть то, что меня безумно волнует. О чем я всегда мечтаю – чтобы драматургия меня за горло взяла…
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента