Кулаковский Алексей Николаевич. Белый Сокол

   - Мама! - несмело позвал он и уткнулся в подушку.
   С рук матери малыш с любопытством смотрел на Виктора, который уже сидел на краю кровати и спешно, как по тревоге, натягивал сапоги.
   - Что, сын? - весело спросил он. - Разбудила нас бабка? Мы б еще поспали...
   - А ты правда так скоро уедешь? - с тревогой спросила Галя. И застыла, надеясь, что Виктор не повторит недавних слов, что, может, сказано это было только, чтобы отвязаться от старухи.
   - Надо ехать, - вздохнув, проговорил Виктор. - Сегодня я должен попасть на московский поезд.
   Мать спустила маленького с рук, поставила его босыми ножками на половичок, руки ее дрожали... Больше она ничего не говорила, и Виктор не торопился начать разговор, знал, что Галя заплачет, как только раскроет губы, поднимет на него свои карие, уже заблестевшие от слез глаза.
   - Иди ко мне, Тимка! - позвал отец и протянул к сыну руки. Тот посмотрел на мать и не тронулся с места.
   - Его надо одеть, - заспешила Галя.
   В штанишках и серой курточке, в сандаликах Тимка выглядел крупнее, самостоятельнее. Отец достал из сумки и дал ему кусок сахара. Мальчик взял белый квадратный кусочек и какое-то время с интересом растерянно поглядывал то на отца, то на сахар, ощупывал острые края пальцами, вертел на ладони, а в рот не брал.
   - Я тебе оладушек дам, - сказала Галя. - А с сахаром чайкю попьем. Она с улыбкой глянула на Виктора. - Тут так говорят - "чайкю". - Посуровев, добавила: - Тимка ни разу не видел такого сахара, наверно, и не знает, что это такое.
   - Знаю, - возразил малыш. - Он сладкий.
   Виктора тронули эти слова, такие уверенные, будто и не детские. Перед ним стоял на половичке маленький человечек, его сын, и Виктор с нежностью глядел на него. Мать подала Тимке вчерашнюю оладью. Если бы Виктор не увидел ее в руке сына, не поверил бы, что эту оладью можно есть: что-то зеленое, темное было в руке сына. А Тимка набил этой оладьей рот, жевал, и, когда отворачивался к печи, чтобы проглотить, отец видел, как бледная детская щечка слегка краснела. Виктор кинулся к своему рюкзаку, выхватил солдатскую буханку хлеба. Отломил еще не совсем зачерствевшую горбушку, поднес Тимке. Тот растерянно глядел на хлеб, но ни оладьи, ни сахара из рук не выпускал.
   - Он еще не знает, что это, - грустно вымолвила мать. - У нас настоящего хлеба давно не было.
   - А это из чего? - в смятении спросил Виктор и глазами показал на остатки оладьи в детской руке.
   - Из листьев, - тихо ответила Галя. - И ботвы. Сушим все это, потом толчем в ступе, добавляем немного картошки, когда есть. А чаще - толченые картофельные очистки.
   - А что же колхоз?.. Ты же ходишь на работу!
   - Дали немного ржи... Так мы ее на крупорушку - теперь кашу варим. Думала - и тебя угощу кашей.
   Во дворе вдруг послышался громкий стук.
   - Кто это? - вскочила Галя и выбежала в сени.
   Возле хлева стоял Беляк, махал пустой торбой, натянутой на морду, и передним копытом бил в дощатую стенку.
   - Твой Сокол! - с тревогой сказала жена, вернувшись в комнату. Чего-то волнуется.
   Виктор посмотрел в окно, потом вышел во двор. Беляк сразу успокоился, когда сняли с него пустую торбу. А когда Виктор понес ее в хлев, конь повернул голову за ним вслед: понравилось, видно, угощение. Но напрасно ждал добавки - не мог Виктор досыпать в торбу овса. Где его возьмешь без хозяйки? А если б и нашлось, разве позволила бы взять старуха?..
   Отгонял тяжелую мысль, что сыну приходится питаться такими странными оладьями. Эта мысль больно ранила душу, даже обида взяла на коня, что съел полторбы овса.
   Подошла хозяйка, не та, что заходила в комнату просить коня, а ее невестка. Узнала Виктора, сразу вспомнила его первое посещение. Радушно поздоровалась и имя свое назвала: Антонина, - видимо, сомневалась, что гость запомнил ее.
   Антонина еще молодая, но постарше Гали, высокая, не очень складная. Лицо приветливое, загорелое до красноты, только под волосами, собранными в тугой узел, да над ушами белеют светлые полоски. Она тоже с интересом глядела на коня, и Виктор смутился, отвел глаза: неужели и она попросит запречь Беляка? Что делать? Может, пускай запрягают? Так ведь и времени на это нет. Мог бы чуть дольше побыть с женой и сыном, да хозяйки подгоняют просьбой: придется поскорее выбираться отсюда.
   - Хорош у вас конь, хорош! - сказала Антонина. - Пожалуй, в Хреновом таких не было! А ведь там конезавод был на всю Россию! Разбомбили, нечисти, уничтожили...
   Беляк будто понимал, что его хвалят, глядел в их сторону.
   - Может, поискать ему еще какого корма? - спросила Антонина. - А на бабку нашу вы не обижайтесь: стукнуло ей в голову картошку распахивать. Выкопаем лопатами, было бы что копать.
   Они подошли ближе к хлеву, и Виктор вспомнил, что хотел спросить у Гали: что там за дубовые ветки, которыми завален чуть ли не весь хлев?
   - Это наши дрова, - будто догадавшись, сказала Антонина. - Таскаем с Галей из лесу, что за рекой. Кто-то рубил дубняк, а мы только ветки подбираем. Обе же солдатки, одинокие - что тут поделаешь!.. - Антонина попыталась улыбнуться, да вдруг заплакала, тихо, горестно. Сначала глаза заблестели, будто поймав внезапно яркий луч солнца, а потом по исхудалым, с заметными морщинками щекам потекли слезы. - Мой тоже с первых дней на войне. Писал вначале... Приходили треугольнички... И вот уже второй год - ничего... Совсем ничего...
   Она жалобно взглянула на Виктора, в глазах стоял трудный, страдальческий вопрос.
   Виктор сочувственно молчал, а она торопливо говорила дальше, будто пытаясь возразить ему:
   - Нет, похоронки не было!.. И никакого плохого слуха, не про нас будь сказано... А недавно, знаете, как было? У нас тут одна получила похоронку на мужа, а через какой-нибудь месяц он пришел домой. Без руки, правда, но пришел. Есть же счастье людям!..
   В двери коридорчика показались Галя с Тимкой. В руках у Гали был топор.
   - Вот нарубим дров, - ласково говорила мать, будто забавляя сына, - да будем завтрак варить... Папку угостим.
   - Кашей? - спросил Тимка. - Или крупником?
   Он так отчетливо и с нажимом выговорил "р", что отец услышал и оглянулся.
   - Вот и дровосеки тут! - сказала Антонина и добавила: - Я сама нарублю, чего уж вы с малышом!
   Виктор подошел к жене и взял у нее из рук топор. Направляясь к хлеву, взмахнул топором раза два в воздухе, будто вызывая в себе былую сноровку. Лезвие топора поблескивало при взмахе, ловило лучи солнца, которое стремительно поднималось из-за приречного дубняка, откуда эти две женщины-солдатки таскали на своих спинах сучья.
   - А что же колхоз? - снова спросил Виктор. - Неужели не мог дать вам хоть какого-нибудь вола съездить в лес за дровами.
   - Мне Кульгавый не даст, - уверенно сказала Антонина, - а Гале, пожалуй, не отказал бы как эвакуированной. Но она же не пойдет, не попросит. Ни за что не пойдет!
   - А кто такой Кульгавый? - Виктору представлялся местный деревенский лежебока с укороченной ногой. Ковылял до войны по улице, и никто его не замечал, а теперь вот командует, когда все мужчины на фронте.
   - Это теперешний председатель, - подтвердила Антонина Викторову догадку. - Королем держится - один мужчина на всю деревню! Да только название, что мужчина: ни ума, ни совести!..
   Виктор хозяйским взглядом заметил, что под ветками возле хлева лежит почерневшая от давности и вся исклеванная топором колода. Быстро высвободил ее и стал рубить на ней ветки. От первого удара дубовый осколок, как от легкого взрыва, взлетел высоко, чуть ли не на крышу хлева.
   - Ой! - с восторгом воскликнула Антонина, засмеялась и подалась в сторону. - Галя! - обратилась она к ней. - Уведи ты малыша в хату, а то еще... Это же самый толстый комель был.
   - Топор у вас очень острый, - словно оправдывался Виктор, трогая большим пальцем лезвие. Почувствовал, что топор иступлен, да и кто тут его наточит?
   Галя попыталась увести Тимку в комнату, но мальчик уперся и наотрез отказался идти, начал плакать. Он не мог отвести глаз от Беляка, который при каждом ударе топора настороженно вздрагивал и поднимал вверх острые с черными кончиками уши. Но главное - этого, может, мальчик еще не понимал тянуло его побыть с отцом, посмотреть, как он ловко и легко взмахивает топором, который лежал у них под кроватью и который он однажды попробовал взять в руки, но даже не смог поднять.
   Да что говорить про малыша. И Антонина ловила себя на том, что ей не хочется уходить от хлева, хоть у самой немало всяких хлопот и неотложных дел в хате. Хотелось еще поговорить с военным человеком, рассказать о том, о чем Галя, наверно, промолчала. А то уедет и не будет знать, что жена целую зиму бегала в школу в одном жакетике, в котором эвакуировалась. Кожушок, который ей выделили как учительнице в районе, Кульгавый зажилил и отдал местной продавщице, у которой почти каждый день лакал водку. И еще. Отец, может, догадался, а может, и нет, что его сын вряд ли видел когда настоящий, пахучий хлеб, не говоря уже о других харчах. Молотили колхозный горох. Некоторые эвакуированные не ждали, пока им что-то выделят, сами пришли с торбами. А Галя не пришла. Не сходила, не поклонилась председателю, так ничего ей и не досталось...
   Антонина говорила б и говорила Виктору. И в глаза ему глядела бы. Но он рубил дрова, так хоть посмотреть на мужика, полюбоваться его силой и сноровкой. Вон какая куча дров выросла за какую-то минуту! До завтрака он все ветки порубит...
   И вдруг грустная мысль: "А какой завтрак? Кто его приготовит? Из чего? У Гали ничего нет, кроме горстки ржаной крупы".
   Радостно екнуло сердце, когда представила, что поможет Гале: принесет все, что у нее есть, даже бутылку водки, которую не успела променять на соль. Галя не смогла, а она просто не успела. Вот и посидят вместе, и поговорят.
   Сколько уже лет нет в хате мужчины, хозяина?.. Ее Змитер, хоть и щуплее Виктора, но на всякую работу и по дому, и в поле сил и ловкости у него хватало. В горячую пору и Антонина ему помогала. В армию призвали в первые дни войны. И враз опустело без него все: и двор, и дом. Казалось, все околицы опустели, все поля. Пришел бы домой хоть раненый... Пускай бы ничего уже не делал, а только показывал да подсказывал, что и как надо делать, и это было бы большим счастьем...
   - Я возьму немного дров, - сказала Галя, подойдя к Виктору.
   - Подожди, не надо! - перебила ее Антонина. - Они сырые, эти сучья, долго разжигать. Пойдем, у меня есть вязанка сухих... Быстро завтрак приготовим!
   * * *
   Виктор седлал коня. Рядом стояли все обитатели дома. Кроме Гали с Тимкой и Антонины из хаты выскочили две Антонинины девчушки: босые, платьица до колен, волосы взлохмаченные, видно, только что поднялись с постели.
   Беляк, почуяв седло, подтянулся, насторожился, перестал поглядывать на дверь хлева, откуда ему недавно выносили лакомый корм. Железное кольцо левого стремени слегка покачивалось, пока Виктор подтягивал подбрюшные ремни. Когда он наконец оседлал коня, тот сразу повернулся боком к всаднику, словно хотел сказать: "А ну давай ставь ногу в стремя!" У Виктора сперва мелькнула мысль: рвануться с места в галоп и через минуту очутиться за селом, а уж там одуматься и тихо, в одиночестве пережить, перестрадать горькое расставание. Но эта мысль тут же и исчезла. Невозможно, горько даже представить себе, что Галя и Тимка останутся одни. И уже неизвестно, на какое время, неизвестно, выпадет ли счастье снова повидаться.
   - Он уезжает? - тихо спросил мальчик, тронул руку матери.
   - Это твой папка! - еще раз напомнила Галя. - Папке надо ехать на фронт, там еще война. Но он без нас не уедет. Мы будем провожать папку. Далеко проводим... До самого леса.
   - И я хочу на фронт! - Тимка, очевидно, надеялся, что отец услышит это и возьмет его с собой.
   - Оба на фронт? - с обидой спросила мать. - А я с кем останусь?..
   Малыш смутился, но не сводил глаз с Беляка и следил за каждым движением отца. Виктор услышал тихий разговор жены и сына, подошел к ним.
   - Хочешь, сынок, прокатиться на коне? - спросил он. - Посидеть в седле?
   Мальчик утвердительно кивнул головой.
   ...Они "ехали" по улице. В седле сидел Тимка, а остальные, кто провожал Виктора, шли рядом. Отец поддерживал сына за ногу, которая далеко не доставала до стремени. А малыш гордо сидел на коне, ведь это же отец посадил его в седло, это же отец идет рядом и держит свою руку на его колене.
   Беляк ступает осторожно и как-то особенно пружинит ногами, будто знает, чувствует, кого везет. Рядом с Виктором идут Галя и Антонина. Они задумчиво молчат, разговор не клеится. Обе любуются Тимкой, который сидит в седле с таким смелым и радостным видом, будто уже не раз ездил верхом. А между тем Галя подумала, что мальчик до этого времени даже не видел коня - в здешнем колхозе ездят на волах.
   Антонина вдруг обернулась, и на ее темноватом обветренном лице вначале мелькнуло возмущение, а потом губы расплылись в умильной, всепрощающей улыбке: по улице с веселым криком и смехом мчались наперегонки ее девочки, догоняя дядю с белым конем.
   - А кто дом стережет? - сурово крикнула на них мать, но с такой лукавинкой в глазах, что девочки ничуть не испугались.
   - Мы хотим посмотреть, как Тимка едет на коне, - сказала младшая. А старшая добавила, что им надо попрощаться с дядей Виктором, что он, наверно, теперь уже не скоро приедет снова.
   - Вы хоть позавтракали? - спросила мать.
   - Позавтракали, - ответила младшая, а старшая промолчала, видно, не хотела говорить неправду.
   Разговор на этом прервался - со двора, где был сельский магазин, вышла дородная, краснощекая женщина с голубой в горошек косынкой на шее. На косынку обратил внимание и Виктор: точно такая же была у Гали. Антонина сразу догадалась, что это и есть Галина косынка, и чуть было не кинулась навстречу женщине. Галя, отгадав намерение соседки, схватила ее за руку.
   - Это же твоя косынка! - с возмущением зашептала Антонина. - На что ты ее променяла?
   Галя отрицательно покачала головой - не хотела начинать разговор при Викторе. Он действительно мог помнить эту косынку, сам ее покупал. Это было, когда она ездила к нему в кавалерийский полк. И как ни жаль ей было отдавать подарок мужа, но косынка была единственной вещью, без которой Галя могла обойтись.
   - Я у нее спрошу! - возмущенно заговорила Антонина. - Я у нее дознаюсь, откуда у нее твоя косынка. И про кожушок спрошу! Змея! Готова всех обобрать!
   Галя почти не знала эту женщину - в магазин ходила редко. Заветная косынка на чужой шее кольнула в глаза, но большой обиды не вызвала, разве что пробудила давнюю боль в душе. Дело в том, что она сама отдала эту косынку. Отдала незнакомому деду, который в прошлое половодье помог ей переправиться через бурлящий ручей, преградивший дорогу домой.
   ...Ее вызвали в район. Вышла на рассвете, подмораживало, а когда возвращалась вечером назад, по улице невозможно было пройти. Подалась на огороды, а там провалилась в какую-то яму, из которой и не выбралась бы, если б не помог тот старик, видимо хозяин огорода. Потом он оторвал от забора две жерди и навел временную переправу.
   - И ты отдала за это косынку? - спросила Антонина.
   - Отдала, - подтвердила Галя.
   - И он взял? У эвакуированной?
   - Откуда он знал, кто я такая?
   Антонину осенила догадка: "Тот старик отнес косынку в магазин и пропил".
   Пускай бы и Виктор узнал об этом, но не время теперь рассказывать. Вот уже и магазин миновали, уже и до околицы рукой подать... А Тимка сидит в седле, первый раз в жизни чувствует себя всадником, первый раз с такой высоты оглядывает деревенские хаты, дворы, садики... И кажется ему, что на него смотрят все - и из дворов, и из окон. А если кто идет навстречу, то останавливается, чтобы поглядеть и поздороваться. Только одна продавщица не остановилась...
   Радуется Тимка и не знает, что вскоре ему придется покинуть седло, что надо будет расставаться с отцом и с белым Соколом, который с таким достоинством провез его по всей улице.
   Беляк идет медленно, плавно. Виктор понимает, что надо спешить, - это не выходит у него из головы. И в то же время благодарен Беляку за то, что тот не спешит, дает возможность побыть с сыном подольше. Виктор глядит на сына и старается не думать о том, что очень скоро придет час расставания. И может, надолго... Может, навсегда...
   С болью подумалось: как будет жить семья дальше? Поддержка по аттестату будет не регулярной. Колхоз тоже мало чем помогает. И крепнет решение написать обо всем в военкомат.
   Ну а сам он - чем помог семье, приехав на короткую побывку? Буханкой хлеба да парой воблин? Тимка плохо одет. Штанишки на нем худые, курточка ветхая, перешитая из чего-то старенького. Сандалики тоже стоптанные, а на голове и вовсе ничего нет: ветер шевелит белую челку надо лбом. Виктор снимает свою пилотку, кстати, тесноватую ему, и надевает Тимке на голову. Пилотка закрыла челку и даже глаза. Тимка повертел головой и, довольный, улыбнулся. Отец поправил пилотку так, чтоб не закрывала глаз и чтоб немного были видны светлые, как у самого, волосы.
   Ветерок дул в лицо ощутимее - улица кончилась. С высокого седла Тимка уже видит выгон за околицей: зеленый, усыпанный желтыми цветочками у реки, и рыжеватый, с белыми пятнами песка у бугра, где когда-то стояла мельница. Наверно, виден мальчику и лес, который начинается за бугром. С земли можно разглядеть только вершины елей, темные и острые, будто зубья огромной длинной пилы.
   - Мы поедем далеко-далеко?
   Это спросила Маняка - так звали в доме младшую дочку Антонины. Она подняла любопытные и черные, как угольки, глаза на мать и ждала ответа. Ей хотелось провожать дядю Виктора дальше и дальше, а главное - не лишать удовольствия Тимку, который и не думал спускаться с такой чудесной высоты на землю.
   И вдруг все удивились: конь остановился. Виктор не подал ему знака идти дальше, так как чувствовал, что настала минута расставаться. Возможно, подумав об этом, он незаметно натянул повод. А может, мальчик пошевелился в седле, и конь принял это как команду.
   - Мы дальше не поедем, - сказала Галя, обращаясь к Тимке. - Видишь, сынок, и конь остановился.
   Тимка недоверчиво посмотрел на мать, потом перевел взгляд на отца. Тот молчал, опустив голову, и не торопился снимать маленького всадника: будто надеялся, что Тимка сам все поймет и соскочит с седла. Но вот малыш тронул отцовскую руку, и Виктор спохватился, заговорил горячо, возбужденно:
   - Скоро я снова приеду, сынок! Приеду насовсем! Тогда мы с тобой вместе покатаемся на коне. Далеко помчимся, во-он за тот лес!..
   Виктор взял сына на руки, прижал его к себе и скорее почувствовал, чем увидел, что мальчик плачет, но тихо, как бы тайком. Да только слез не смог ни удержать, ни скрыть: они стремительно катились по щекам и исчезали где-то за воротником курточки. Следы от них долго не высыхали на ветру.
   - Я приеду, - уверенно повторил Виктор. - Скоро приеду! Тогда уж... Тогда уж все время будем вместе!..
   - Тимка, отдай папе пилотку, - сказала Галя. - А то забудем!
   Мальчик потянулся было рукой к голове, но Виктор остановил его:
   - Это твоя, сынок, пилотка! Твоя! Я дарю тебе ее... Вот даже со звездочкой... Чтоб ты был настоящим всадником!
   - А как же ты? - В голосе жены и благодарность, и сомнение. - Что скажешь в части?
   - Так и скажу. - Виктор поправил пилотку на голове у Тимки. - Скажу, что подарил сыну.
   Держа ременные поводья на локте, он посмотрел себе под ноги, будто выбирая сухое и уже пригретое место на полевой дороге. И не нашел поблизости такого места - всюду еще лежала роса, искристо поблескивала в первых лучах солнца. Как же поставишь малыша на росу? Передал сына матери, но тот выскользнул из рук и пробежался по росной тропке.
   Антонина поняла, что теперь ей с детьми неловко оставаться тут: семье надо попрощаться наедине. Она подошла к Виктору, сердечно пожелала ему счастья и скорого возвращения, а потом, сдерживая слезы, подала листок бумаги, свернутый треугольничком, и попросила:
   - Возьмите, пожалуйста... На всякий случай... Это последний адрес моего Змитера. А вдруг ваши дороги и сойдутся.
   Виктор понимал безнадежность этой просьбы, но отказать женщине не мог: пусть надеется, что муж жив... Пусть ждет.
   Антонининым девочкам интересно было поглядеть, как Тимкин папа будет уезжать на белом коне, но мать, скоро взглянув, повела их с собою.
   Никому из них в эти минуты не хотелось спешить, но что делать? Как ни отмахивался Виктор от тревожной мысли, что сегодня может и не успеть на московский поезд, она все время подтачивала сознание, наполняя его беспокойством и нарушая душевное равновесие. Жена, сын... Душа и сердце с ними. Но воинский долг - выше этого. У офицера в резерве - только короткая передышка, будто пересадка с одного поезда на другой. А там снова фронт, взвод или рота на передовой. И эти взвод или рота уже где-то воюют, и еще хорошо, если командует ими старшина или сержант. А то, может, и рядовой солдат: командиров в пехоте почти всюду не хватает. Как помнится Виктору, командир стрелкового подразделения редко оставался в строю больше месяца. А чаще - несколько дней и опять в лучшем случае госпиталь. Хорошо, если удастся, как ему теперь, вернуться в строй. Именно в строй, а не в свое подразделение: никто для лейтенанта не станет искать его прежнюю часть. Она, пока он лечился, могла оказаться далеко, переформироваться, а то и совсем быть расформированной. Дадут новый взвод, и все пойдет сначала. Сколько продержишься, сколько выстоишь? Потом - повторный круг: госпиталь, новая часть, новое назначение.
   Лука седла оказалась тепловатой, когда Виктор дотронулся до нее. От солнца? Нет. Солнце еще не успело пригреть. Это Тимка держался обеими руками за луку, и все седло будто дышало нежным детским теплом.
   "Пойти и дальше пешком и вести за собою коня? Тогда и Галя пойдет, и Тимка... И Антонина вернется с детьми. А может, вскочить в седло и рвануть с места в галоп, чтобы в один момент оказаться за горкой? Тимка, может, и не поймет, почему так быстро исчез папка. Почему полетел куда-то белый конь. Галя утрет платком слезы и возьмет мальчика на руки. Вспомнит, что возле первой хаты ее ждет Антонина".
   У самого уха он услышал нежный, полный ласки и тревоги шепот:
   - Опоздаешь, Витя... Из-за нас. Будут неприятности...
   Виктор наклоняется к сыну, затем решительно выпрямляется и взлетает в седло. На горку пускает Беляка во всю прыть, там резко останавливает и поворачивает коня. Галя держит Тимку на руках, оба машут руками. Издали Виктору кажется, что его зовут: вернись, вернись! Побудь с нами еще хоть минутку! И ему хочется пришпорить коня, стремительно, как на крыльях, спуститься с горки...
   Галя, кажется, догадывается, что у мужа на уме. Конечно, он хочет вернуться, сказать что-то недосказанное, заветное. Нет, не надо! И она последний раз прощально поднимает руку.
   * * *
   Маленькая, серая, как домашняя кошка, сибирская кобылка мечется между деревьев и кустов. Короткие косматые ноги, черная полоска на спине... Разорвется мина поблизости - кобылка едва не валится от взрывной волны и бросается в сторону, будто перекатывается в другое место. Мина взрывается там, где кобылка остановилась. Осколки секут листья, впиваются в кору деревьев, а лошадку пока что минуют.
   Мины падают часто... Кобылка выбилась из сил, спасаясь от смерти. Длинные, похожие на ослиные, уши пугливо сдвинуты, ноги дрожат, когда она хоть на миг останавливается и как бы выбирает, куда ринуться снова.
   "Разве так спасешься? - думает Виктор, наблюдая за лошадью из блиндажа. - Неопытная сибирячка, необстрелянная..."
   Старшина роты где-то подобрал эту кобылку и при необходимости запрягал ее в повозку. Иногда подвозил на ней ящики с патронами, ротную кухню.
   Повозки не видно поблизости, возможно, ее давно уже разнесло минами. И старшины не видно, не слышно. Виктор посылал связного искать его. Солдат куда-то ползал, куда-то бегал, потом ввалился в блиндаж, весь заляпанный мокрым песком, пропахший раздавленными грибами.
   - Нигде не нашел, товарищ старший лейтенант!
   Виктор поморщился, однако стерпел, не послал бойца снова под огонь. Скорее всего убит старшина. Это уже не удивляет: особую штурмовую роту все время бросают на самые горячие участки.
   ...Еще на рассвете Виктор пристроился неподалеку от блиндажа возле стожка сена. Стожок невелик, но от пули заслонит, и вражеские позиции из-за него разглядеть можно. Лег на сено, поднес к глазам бинокль.
   Подбежал связной, не тот, который безуспешно искал старшину, а другой маленький, чернявенький, почти подросток с виду. Звали его Толя.
   - Дайте я гляну, товарищ командир!
   - Да что ты увидишь с таким ростом? Беги в блиндаж!
   - А я на стожок!
   Резкий взрыв ударил в уши, горячей молнией плеснул перед глазами. Зажал, забил дыхание запахом горелой серы.
   Виктор съехал по сену вниз, отдышавшись, протянул связному бинокль:
   - Ну глянь, если хочешь! - Бинокль повис в руке. - Ну чего ты? Бери, когда дают!
   Чернявый связной лежал, будто прикрывшись своим стеганым бушлатом.
   - Что с тобой, Толя?
   Мина была маленькая, от ротного миномета, но осколок угодил прямо в висок. И парень даже не вскрикнул - сразу потерял сознание.
   В блиндаже... Хотя можно ли назвать это блиндажом? Еще совсем недавно штаб роты размещался в маленькой, уютной глинобитной хатке здешнего хуторянина. Таких много в Западной Украине. Вражеский минометчик засек ее и начал методически и настойчиво расклевывать хатку минами. Сначала попадал то в хлев, то в колодец, нарыл ямок во дворе. А потом все же накрыл и хатку. Мины начали рваться на черепичной крыше. Пробить насквозь не пробили; но хатка подозрительно вздрагивала от взрывов, и на хозяйский стол, покрытый вышитой скатертью, начала сыпаться побелка с потолка. Было очевидно, что упрямый и безжалостный в своем старании фашистский минометчик постепенно пробьет крышу, мины станут падать на кострику, которой засыпан чердак, и подожгут хатку.