Страница:
Мертвые не говорят и не издают никаких звуков. Ни тебе звяканья кандалов, ни тебе зловещих шагов. Они невесомы, так что ступени под ними не скрипят. И уж конечно, не могут они дергать за басовые струны арфы.
Я смотрю на Бу.
Бу смотрит на меня. Не виляет хвостом.
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Я смотрю на Бу.
Бу смотрит на меня. Не виляет хвостом.
Глава 2
Теперь сна у меня ни в одном глазу.
Сон с деревом и пантерой длился менее пяти минут. Я по-прежнему страдаю от недосыпания, но в данный момент бодр, как солдат в окопе, знающий, что наступление врага может начаться в любой момент.
Оставив свет включенным, чтобы не возвращаться в темный коттедж, я выхожу за порог, запираю дверь и достаю пистолет из-под переднего пассажирского сиденья «Мерседеса».
На мне футболка и свитер, и я засовываю пистолет между ними, под ремень, на поясницу. Это не идеальный способ для ношения оружия, но кобуры у меня нет. И в прошлом, придерживаясь этого способа, я ни разу случайно не прострелил себе ягодицу.
Хотя я не люблю оружие и обычно не ношу его с собой, и меня мутит от убийства даже самых худших людей при самозащите или спасении невинных, я не настолько фанатичный противник оружия, чтобы позволить кому-то убить меня – или наблюдать, как кого-то убивают, – но не пустить его в ход самому.
Бу материализуется рядом со мной.
Он – единственная душа животного, которую я когда-нибудь видел. Невинный, он, естественно, не боится того, что может увидеть на Другой стороне. Хотя он эфемерный и не может укусить плохиша, я уверен, он остается здесь по одной причине: придет момент, когда он станет для меня Лесси и не позволит мне упасть в заброшенный колодец или спасет от другой беды.
Грустно, но большинство нынешних детей не знает Лесси. Средства массовой информации ориентируют их на Марли[2], который едва ли станет спасать детей из колодца или горящего амбара. Скорее облает их, а возможно, еще и сам подожжет амбар.
Подавленность, которая не отпускала меня после недавних событий в Магик-Бич, похоже, ушла. Странное дело, ничто так быстро не возвращает здравый смысл и способность мыслить логично, как встреча с чем-то, несомненно, сверхъестественным.
На подсвеченных ветвях деревьев легкое дуновение ночи заставляет листья дрожать, словно предчувствуя приближение зла. Дрожащие рисунки света и тени вокруг меня создают иллюзию, будто земля колеблется под ногами.
В выстроившихся по дуге коттеджах свет горит в окнах только двух, Аннамарии и моем, хотя здесь припаркованы еще пять автомобилей. Если эти гости «Уголка гармонии» спят, возможно, тайный читатель роется в их памяти и ищет… Ищет что? Просто хочет познакомиться?
Читатель – кем бы или чем бы он ни был – хотел чего-то большего, чем просто узнать меня. Так же, как та антилопа в документальном фильме, которой пантера будет кормиться несколько дней, я – добыча. Возможно, есть меня не собирались, но как-то использовать – наверняка.
Я смотрю на Бу. Бу смотрит на меня. Потом на освещенные окна коттеджа Аннамарии.
Подойдя к коттеджу номер шесть, я легонько стучу в дверь, и она распахивается, потому что не закрыта на защелку. Я захожу и вижу Аннамарию, сидящую на стуле у маленького столика.
Она взяла из корзины яблоко, почистила, разрезала на дольки и делится им с Рафаэлем. Сидя у ее стула, золотистый ретривер только что схрумкал очередную дольку и теперь довольно облизывается.
Рафаэль смотрит на Бу и виляет хвостом, радуясь тому, что не придется делиться своей долей с собакой-призраком. Все собаки видят задержавшиеся в этом мире души. Истинная природа мира для них не такая тайна, как для большинства людей.
– Не случилось ничего неожиданного? – спрашиваю я Аннамарию.
– Так неожиданное всегда и случается, – отвечает она.
– К тебе не заглядывал… какой-нибудь гость?
– Только ты. Хочешь яблока, Одди?
– Нет, мэм. Я думаю, тебе грозит опасность.
– Из тех многих людей, которые хотят меня убить, в «Уголке гармонии» нет ни одного.
– Откуда такая уверенность?
Она пожимает плечами.
– Здесь никто не знает, кто я.
– Я тоже не знаю, кто ты.
– Вот видишь? – Она дает Рафаэлю новую дольку.
– Какое-то время меня не будет в соседнем коттедже.
– Хорошо.
– Если ты вдруг закричишь.
На ее лице удивление.
– С чего мне кричать? Я никогда не кричала.
– Никогда в жизни?
– Человек кричит от неожиданности или когда напуган.
– Ты говорила, какие-то люди хотят тебя убить.
– Но я их не боюсь. Делай, что должен. Со мной все будет хорошо.
– Может, тебе лучше пойти со мной.
– Куда ты собираешься?
– Поброжу по округе.
– Лучше я останусь здесь, а ты поброди без меня.
Я смотрю на Рафаэля. Рафаэль – на Бу. Бу – на меня.
– Мэм, вы спрашивали, умру ли я за вас, и я ответил «да».
– Это было так мило с твоей стороны. Но тебе не придется умереть за меня сегодня. Не надо так торопиться.
В свое время я думал, что в Пико Мундо эксцентричных людей больше, чем где бы то ни было. Но теперь, попутешествовав, я знаю, что эксцентричность – неотъемлемая черта человечества.
– Мэм, возможно, спать опасно.
– Тогда я не буду спать.
– Принести тебе черного кофе из столовой?
– Зачем?
– Чтобы помочь не заснуть.
– Как я понимаю, ты спишь, когда тебе это требуется. Но дело в том, молодой человек, что я сплю, только когда этого хочу.
– И как это у тебя получается?
– Превосходно.
– Ты не хочешь знать, почему спать опасно?
– Потому что я могу свалиться с кровати? Одди, я понимаю, что твое предупреждение обосновано, и спать не стану. А теперь иди, куда должен.
– Хочу разнюхать, что к чему.
– Тогда разнюхивай, разнюхивай, – и она несколько раз втягивает воздух носом.
Я покидаю ее коттедж и закрываю за собой дверь.
Бу уже идет к ресторану. Я следую за ним.
Он тает, как легкий туман под солнечными лучами.
Я не знаю, куда он идет, когда дематериализуется. Возможно, собака-призрак может путешествовать на Другую сторону и обратно, когда ей вздумается. Я никогда не изучал теологию.
Для последнего дня января ночь на побережье в центральной части Калифорнии теплая. И спокойная. Воздух приятно пахнет морем. Тем не менее чувство нависающей опасности очень велико. Если земля разверзнется у моих ног и поглотит меня, я не удивлюсь.
Большие мотыльки облаком облепляют неоновую вывеску на крыше ресторана. Наверное, они белые, потому что становятся полностью синими или полностью красными, в зависимости от того, рядом с какой неоновой трубкой находятся. Летучие мыши, темные, не меняющие цвет, кружат чуть выше, кормятся этим ярким облаком.
Я не во всем вижу знаки и предзнаменования. Но от одного вида прожорливых и бесшумных летающих грызунов у меня по коже бегут мурашки, и я принимаю решение пройти мимо ресторана, хотя первоначально собирался заглянуть в него.
Прохожу мимо трех восемнадцатиколесников, к мастерской. «Ягуар» уехал. Механик подметает пол в ремонтной зоне.
От ворот ремонтной зоны я здороваюсь: «Доброе утро, сэр», – причем очень радостно, словно великолепная розовая заря уже окрасила небо и птичьи хоры празднуют приход нового дня.
Когда он поднимает голову, отрываясь от щетки, – это момент из «Фантома Оперы». Жуткий шрам тянется от левого уха через щеку, верхнюю губу, нижнюю губу до правой стороны подбородка. Кто бы ни нанес ему такую рану, зашивал ее, похоже, не врач, а рыбак, крючком и леской.
Не комплексуя из-за своей внешности, он отвечает: «Доброе утро, сынок. – И одаряет меня улыбкой, от которой отшатнулся бы и Дракула. – Ты встал до того, как Ванда и Уолли собрались лечь спать».
– Ванда и Уолли?
– Ох, извини. Наши опоссумы. Некоторые считают их большими уродливыми красноглазыми крысами. А уродство сродни красоте – все зависит от того, кто смотрит. Как ты относишься к опоссумам?
– Живи и давай жить другим.
– Я слежу за тем, чтобы Уолли и Ванда каждую ночь получали достаточное количество ресторанных объедков. Но жизнь у них тяжелая, со всеми этими кугуарами, и рысями, и стаями койотов, которые не прочь отобедать опоссумом. Ты согласен с тем, что у опоссумов тяжелая жизнь?
– Что ж, сэр, по крайней мере у Уолли есть Ванда, а у Ванды – Уолли.
Его синие глаза блестят неприкрытыми слезами, изуродованные шрамом губы дрожат, словно его до глубины души трогает мысль о любви опоссумов.
Ему лет сорок, хотя волосы обильно тронуты сединой. Несмотря на ужасный шрам, что-то в его поведении указывает на то, что он любит детей и добр к животным.
– Ты попал в десятку. У Уолли есть Ванда, а у Донни есть Дениз, и благодаря этому можно вынести все.
На нагрудном кармане его спецовки вышито «ДОННИ».
Он смаргивает слезы и спрашивает:
– Что я могу для тебя сделать, сынок?
– Я давно не спал и, боюсь, еще какое-то время поспать мне не удастся. Тут где-нибудь продаются кофеиновые таблетки?
– У меня есть «Ноу-Доз» на прилавке с жевательной резинкой и конфетами. Автомат может предложить тебе кое-что более действенное, вроде «Ред бул», «Маунтин дью» или этот новый энергетический напиток «Пинок-под-жопу».
– Он действительно называется «Пинок-под-жопу»?
– Стандартов больше нет, нигде и ни в чем. Если они думают, что продажи от этого возрастут, назовут товар «Хорошим говном». Уж извини, что так грубо выражаюсь.
– Нет проблем, сэр. Я возьму упаковку «Ноу-Доз».
Когда мы идем через гараж к маленькому офису, Донни говорит:
– Наш семилетний сын Рики узнал о сексе из какой-то субботней мультипликационной программы и вдруг заявляет нам, что не хочет быть ни нормальным, ни голубым, все это отвратительно. Мы отключили спутниковую тарелку. Нет нынче никаких стандартов. Теперь Рики смотрит старые мультфильмы Диснея и «Уорнер бразерс» по ди-ви-ди. Можно не волноваться, что Багс Банни начнет приставать к Даффи Даку.
Помимо «Ноу-Доз», я покупаю два шоколадных батончика.
– Торговый автомат принимает доллары или мне нужна мелочь?
– Банкноты он принимает, будь уверен, – отвечает Донни. – Ты слишком молод, чтобы давно водить трейлер.
– Я не дальнобойщик, сэр. Всего лишь безработный повар блюд быстрого приготовления.
Донни выходит со мной из офиса, и я покупаю в автомате банку «Маунтин дью».
– Моя Дениз тоже повар блюд быстрого приготовления в ресторане. У вас особый язык.
– У кого, нас?
– У поваров блюд быстрого приготовления. – Половины лица, разделенные шрамом, теряют симметрию, когда он улыбается, и лицо становится похожим на расколовшуюся тарелку. – Две коровы, заставь их плакать, дай им одеяла и спарь со свиньями.
– Ресторанный жаргон. Так официантка говорит о заказе двух гамбургеров с луком, сыром и беконом.
– Меня это удивляет, – говорит он и действительно выглядит удивленным. – Где ты был поваром… в смысле, когда работал?
– Видите ли, сэр, меня носит по стране.
– Это, наверное, так интересно, видеть новые места. Я давно уже не видел новых мест. Конечно, я бы с удовольствием отвез куда-нибудь Дениз. Чтобы только мы вдвоем. – Его глаза вновь наполняются слезами. Похоже, он самый сентиментальный механик за Западном побережье. – Чтобы только мы вдвоем, – повторяет он, и под нежностью в его голосе, которую вызывает упоминание жены, я слышу нотку отчаяния.
– Я полагаю, с детьми трудно куда-то уехать только вдвоем.
– Нет у нас такой возможности. И не будет никогда.
Может, это только мое воображение, но у меня возникает подозрение, что последние слезы еще и горькие, не только соленые.
Когда я запиваю пару таблеток «Ноу-Доз» газировкой, он спрашивает:
– Ты часто так подстегиваешь нервную систему?
– Не часто.
– Если будешь пить их слишком много, сынок, допрыгаешься до кровоточащей язвы. Избыток кофеина разъедает желудок.
Я откидываю голову назад и выпиваю слишком сладкую газировку несколькими большими глотками.
Когда бросаю пустую банку в ближайшую урну, Донни спрашивает:
– Как тебя зовут, сынок?
Голос тот же, но тон меняется. Его дружелюбие исчезает. Когда я встречаюсь с ним взглядом, глаза у него по-прежнему синие, но в них появляются стальной отлив, ранее отсутствовавший, и настороженность.
Иногда самая невероятная история может оказаться слишком невероятной, чтобы быть ложью, а потому подозрительность уходит. Я решаюсь пойти этим путем:
– Поттер. Гарри Поттер.
Взгляд его такой же острый, как перо детектора лжи.
– С тем же успехом ты мог бы сказать: «Бонд. Джеймс Бонд».
– Видите ли, сэр, так назвали меня родители. И имя это мне очень нравилось до появления книг и фильмов. Но после того, как кто-то в тысячный раз спросил, действительно ли я волшебник, я начал задумываться, а не поменять ли мне имя, скажем, на Лекса Лютора[3] или что-то в этом роде.
Дружелюбие и общительность Донни на какое-то время превратили «Уголок гармонии» в Винни-Пухову опушку. Но теперь воздух пахнет скорее не морем, а гниющими водорослями, огни над бензоколонками такие же резкие, как в комнате допросов полицейского участка, и глянув на небо, я не могу найти ни Кассиопеи, ни другого знакомого созвездия, словно Земля отвернулась от всего знакомого и успокаивающего.
– Если ты не волшебник, Гарри, тогда чем же ты занимаешься по жизни?
Не только тон изменился, но и дикция. И у него, похоже, возникли проблемы с краткосрочной памятью.
Заметив удивление на моем лице, он истолковывает его правильно, потому что говорит:
– Да, я помню, что ты сказал, но подозреваю, что это далеко не все.
– Извините, сэр, но я повар, и только повар. Я не из тех, у кого много талантов.
Подозрительность превращает его глаза в щелочки.
– Яйца… разбить и растянуть. Кардиологическое сужение.
Я вновь перевожу:
– Растянуть – три яйца вместо двух. Разбить – яичница-болтунья. Кардиологическое сужение – гренок с избытком масла.
С глазами-щелочками Донни напоминает мне Клинта Иствуда, будь Клинт Иствуд на восемь дюймов ниже, на тридцать фунтов тяжелее, не таким симпатичным, лысеющим и обезображенным шрамом.
Следующая его фраза звучит словно угроза:
– «Уголку гармонии» не нужен еще один повар блюд быстрого приготовления.
– У меня нет намерений искать здесь работу, сэр.
– А что ты здесь делаешь, Гарри Поттер?
– Ищу смысл жизни.
– Может, твоя жизнь смысла не имеет.
– Я уверен, что имеет.
– Жизнь бессмысленна. Любая жизнь.
– Возможно, вас это устраивает, сэр. Меня – нет.
Он откашливается, и у меня возникает ощущение, что у него в пищеводе застрял шарик, скатанный из волос. Потом плюет, и отвратительный зеленовато-желтый сгусток приземляется в двух дюймах от моего правого ботинка, на встречу с которым он, несомненно, и отправлялся.
– Жизнь бессмысленна у всех, кроме тебя. Так, Гарри? Ты лучше остальных, правильно?
Его лицо каменеет в необъяснимой злобе. Мягкий, сентиментальный Донни трансформировался в Донни-Гунна, потомка Аттилы, способного на внезапное, бессмысленное насилие.
– Не лучше, сэр. Вероятно, хуже многих и многих. В любом случае дело не в том, кто лучше или хуже. Просто я особенный. Вроде дельфина, который выглядит рыбой, плавает, как рыба, но рыбой не является, потому что он – млекопитающее и потому что никто не хочет есть его с чипсами. А может, как луговая собачка, которую все называют собакой, хотя она совсем и не собака. Она выглядит, как пухлая белка, хотя она вовсе не белка, потому что живет в норах, а не на деревьях, а зимой впадает в спячку, пусть и не медведь. Луговая собачка не говорит, что она лучше настоящих собак или лучше белок или медведей, просто она другая, так же как дельфин другой, но, разумеется, у нее нет ничего общего с дельфином. И я думаю, что мне лучше вернуться в мой коттедж, съесть шоколадные батончики и подумать о дельфинах и луговых собачках, пока я не смогу более четко выразить в словах эту аналогию.
Иногда, если я прикидываюсь, что у меня не все дома, мне удается убедить плохиша, что никакой угрозы для него я из себя не представляю и нет смысла тратить на меня время и энергию, а лучше сберечь их для более важных плохих дел. В других случаях мое присутствие выводит их из себя. Уходя, я отчасти ожидаю, что меня огреют монтировкой.
Сон с деревом и пантерой длился менее пяти минут. Я по-прежнему страдаю от недосыпания, но в данный момент бодр, как солдат в окопе, знающий, что наступление врага может начаться в любой момент.
Оставив свет включенным, чтобы не возвращаться в темный коттедж, я выхожу за порог, запираю дверь и достаю пистолет из-под переднего пассажирского сиденья «Мерседеса».
На мне футболка и свитер, и я засовываю пистолет между ними, под ремень, на поясницу. Это не идеальный способ для ношения оружия, но кобуры у меня нет. И в прошлом, придерживаясь этого способа, я ни разу случайно не прострелил себе ягодицу.
Хотя я не люблю оружие и обычно не ношу его с собой, и меня мутит от убийства даже самых худших людей при самозащите или спасении невинных, я не настолько фанатичный противник оружия, чтобы позволить кому-то убить меня – или наблюдать, как кого-то убивают, – но не пустить его в ход самому.
Бу материализуется рядом со мной.
Он – единственная душа животного, которую я когда-нибудь видел. Невинный, он, естественно, не боится того, что может увидеть на Другой стороне. Хотя он эфемерный и не может укусить плохиша, я уверен, он остается здесь по одной причине: придет момент, когда он станет для меня Лесси и не позволит мне упасть в заброшенный колодец или спасет от другой беды.
Грустно, но большинство нынешних детей не знает Лесси. Средства массовой информации ориентируют их на Марли[2], который едва ли станет спасать детей из колодца или горящего амбара. Скорее облает их, а возможно, еще и сам подожжет амбар.
Подавленность, которая не отпускала меня после недавних событий в Магик-Бич, похоже, ушла. Странное дело, ничто так быстро не возвращает здравый смысл и способность мыслить логично, как встреча с чем-то, несомненно, сверхъестественным.
На подсвеченных ветвях деревьев легкое дуновение ночи заставляет листья дрожать, словно предчувствуя приближение зла. Дрожащие рисунки света и тени вокруг меня создают иллюзию, будто земля колеблется под ногами.
В выстроившихся по дуге коттеджах свет горит в окнах только двух, Аннамарии и моем, хотя здесь припаркованы еще пять автомобилей. Если эти гости «Уголка гармонии» спят, возможно, тайный читатель роется в их памяти и ищет… Ищет что? Просто хочет познакомиться?
Читатель – кем бы или чем бы он ни был – хотел чего-то большего, чем просто узнать меня. Так же, как та антилопа в документальном фильме, которой пантера будет кормиться несколько дней, я – добыча. Возможно, есть меня не собирались, но как-то использовать – наверняка.
Я смотрю на Бу. Бу смотрит на меня. Потом на освещенные окна коттеджа Аннамарии.
Подойдя к коттеджу номер шесть, я легонько стучу в дверь, и она распахивается, потому что не закрыта на защелку. Я захожу и вижу Аннамарию, сидящую на стуле у маленького столика.
Она взяла из корзины яблоко, почистила, разрезала на дольки и делится им с Рафаэлем. Сидя у ее стула, золотистый ретривер только что схрумкал очередную дольку и теперь довольно облизывается.
Рафаэль смотрит на Бу и виляет хвостом, радуясь тому, что не придется делиться своей долей с собакой-призраком. Все собаки видят задержавшиеся в этом мире души. Истинная природа мира для них не такая тайна, как для большинства людей.
– Не случилось ничего неожиданного? – спрашиваю я Аннамарию.
– Так неожиданное всегда и случается, – отвечает она.
– К тебе не заглядывал… какой-нибудь гость?
– Только ты. Хочешь яблока, Одди?
– Нет, мэм. Я думаю, тебе грозит опасность.
– Из тех многих людей, которые хотят меня убить, в «Уголке гармонии» нет ни одного.
– Откуда такая уверенность?
Она пожимает плечами.
– Здесь никто не знает, кто я.
– Я тоже не знаю, кто ты.
– Вот видишь? – Она дает Рафаэлю новую дольку.
– Какое-то время меня не будет в соседнем коттедже.
– Хорошо.
– Если ты вдруг закричишь.
На ее лице удивление.
– С чего мне кричать? Я никогда не кричала.
– Никогда в жизни?
– Человек кричит от неожиданности или когда напуган.
– Ты говорила, какие-то люди хотят тебя убить.
– Но я их не боюсь. Делай, что должен. Со мной все будет хорошо.
– Может, тебе лучше пойти со мной.
– Куда ты собираешься?
– Поброжу по округе.
– Лучше я останусь здесь, а ты поброди без меня.
Я смотрю на Рафаэля. Рафаэль – на Бу. Бу – на меня.
– Мэм, вы спрашивали, умру ли я за вас, и я ответил «да».
– Это было так мило с твоей стороны. Но тебе не придется умереть за меня сегодня. Не надо так торопиться.
В свое время я думал, что в Пико Мундо эксцентричных людей больше, чем где бы то ни было. Но теперь, попутешествовав, я знаю, что эксцентричность – неотъемлемая черта человечества.
– Мэм, возможно, спать опасно.
– Тогда я не буду спать.
– Принести тебе черного кофе из столовой?
– Зачем?
– Чтобы помочь не заснуть.
– Как я понимаю, ты спишь, когда тебе это требуется. Но дело в том, молодой человек, что я сплю, только когда этого хочу.
– И как это у тебя получается?
– Превосходно.
– Ты не хочешь знать, почему спать опасно?
– Потому что я могу свалиться с кровати? Одди, я понимаю, что твое предупреждение обосновано, и спать не стану. А теперь иди, куда должен.
– Хочу разнюхать, что к чему.
– Тогда разнюхивай, разнюхивай, – и она несколько раз втягивает воздух носом.
Я покидаю ее коттедж и закрываю за собой дверь.
Бу уже идет к ресторану. Я следую за ним.
Он тает, как легкий туман под солнечными лучами.
Я не знаю, куда он идет, когда дематериализуется. Возможно, собака-призрак может путешествовать на Другую сторону и обратно, когда ей вздумается. Я никогда не изучал теологию.
Для последнего дня января ночь на побережье в центральной части Калифорнии теплая. И спокойная. Воздух приятно пахнет морем. Тем не менее чувство нависающей опасности очень велико. Если земля разверзнется у моих ног и поглотит меня, я не удивлюсь.
Большие мотыльки облаком облепляют неоновую вывеску на крыше ресторана. Наверное, они белые, потому что становятся полностью синими или полностью красными, в зависимости от того, рядом с какой неоновой трубкой находятся. Летучие мыши, темные, не меняющие цвет, кружат чуть выше, кормятся этим ярким облаком.
Я не во всем вижу знаки и предзнаменования. Но от одного вида прожорливых и бесшумных летающих грызунов у меня по коже бегут мурашки, и я принимаю решение пройти мимо ресторана, хотя первоначально собирался заглянуть в него.
Прохожу мимо трех восемнадцатиколесников, к мастерской. «Ягуар» уехал. Механик подметает пол в ремонтной зоне.
От ворот ремонтной зоны я здороваюсь: «Доброе утро, сэр», – причем очень радостно, словно великолепная розовая заря уже окрасила небо и птичьи хоры празднуют приход нового дня.
Когда он поднимает голову, отрываясь от щетки, – это момент из «Фантома Оперы». Жуткий шрам тянется от левого уха через щеку, верхнюю губу, нижнюю губу до правой стороны подбородка. Кто бы ни нанес ему такую рану, зашивал ее, похоже, не врач, а рыбак, крючком и леской.
Не комплексуя из-за своей внешности, он отвечает: «Доброе утро, сынок. – И одаряет меня улыбкой, от которой отшатнулся бы и Дракула. – Ты встал до того, как Ванда и Уолли собрались лечь спать».
– Ванда и Уолли?
– Ох, извини. Наши опоссумы. Некоторые считают их большими уродливыми красноглазыми крысами. А уродство сродни красоте – все зависит от того, кто смотрит. Как ты относишься к опоссумам?
– Живи и давай жить другим.
– Я слежу за тем, чтобы Уолли и Ванда каждую ночь получали достаточное количество ресторанных объедков. Но жизнь у них тяжелая, со всеми этими кугуарами, и рысями, и стаями койотов, которые не прочь отобедать опоссумом. Ты согласен с тем, что у опоссумов тяжелая жизнь?
– Что ж, сэр, по крайней мере у Уолли есть Ванда, а у Ванды – Уолли.
Его синие глаза блестят неприкрытыми слезами, изуродованные шрамом губы дрожат, словно его до глубины души трогает мысль о любви опоссумов.
Ему лет сорок, хотя волосы обильно тронуты сединой. Несмотря на ужасный шрам, что-то в его поведении указывает на то, что он любит детей и добр к животным.
– Ты попал в десятку. У Уолли есть Ванда, а у Донни есть Дениз, и благодаря этому можно вынести все.
На нагрудном кармане его спецовки вышито «ДОННИ».
Он смаргивает слезы и спрашивает:
– Что я могу для тебя сделать, сынок?
– Я давно не спал и, боюсь, еще какое-то время поспать мне не удастся. Тут где-нибудь продаются кофеиновые таблетки?
– У меня есть «Ноу-Доз» на прилавке с жевательной резинкой и конфетами. Автомат может предложить тебе кое-что более действенное, вроде «Ред бул», «Маунтин дью» или этот новый энергетический напиток «Пинок-под-жопу».
– Он действительно называется «Пинок-под-жопу»?
– Стандартов больше нет, нигде и ни в чем. Если они думают, что продажи от этого возрастут, назовут товар «Хорошим говном». Уж извини, что так грубо выражаюсь.
– Нет проблем, сэр. Я возьму упаковку «Ноу-Доз».
Когда мы идем через гараж к маленькому офису, Донни говорит:
– Наш семилетний сын Рики узнал о сексе из какой-то субботней мультипликационной программы и вдруг заявляет нам, что не хочет быть ни нормальным, ни голубым, все это отвратительно. Мы отключили спутниковую тарелку. Нет нынче никаких стандартов. Теперь Рики смотрит старые мультфильмы Диснея и «Уорнер бразерс» по ди-ви-ди. Можно не волноваться, что Багс Банни начнет приставать к Даффи Даку.
Помимо «Ноу-Доз», я покупаю два шоколадных батончика.
– Торговый автомат принимает доллары или мне нужна мелочь?
– Банкноты он принимает, будь уверен, – отвечает Донни. – Ты слишком молод, чтобы давно водить трейлер.
– Я не дальнобойщик, сэр. Всего лишь безработный повар блюд быстрого приготовления.
Донни выходит со мной из офиса, и я покупаю в автомате банку «Маунтин дью».
– Моя Дениз тоже повар блюд быстрого приготовления в ресторане. У вас особый язык.
– У кого, нас?
– У поваров блюд быстрого приготовления. – Половины лица, разделенные шрамом, теряют симметрию, когда он улыбается, и лицо становится похожим на расколовшуюся тарелку. – Две коровы, заставь их плакать, дай им одеяла и спарь со свиньями.
– Ресторанный жаргон. Так официантка говорит о заказе двух гамбургеров с луком, сыром и беконом.
– Меня это удивляет, – говорит он и действительно выглядит удивленным. – Где ты был поваром… в смысле, когда работал?
– Видите ли, сэр, меня носит по стране.
– Это, наверное, так интересно, видеть новые места. Я давно уже не видел новых мест. Конечно, я бы с удовольствием отвез куда-нибудь Дениз. Чтобы только мы вдвоем. – Его глаза вновь наполняются слезами. Похоже, он самый сентиментальный механик за Западном побережье. – Чтобы только мы вдвоем, – повторяет он, и под нежностью в его голосе, которую вызывает упоминание жены, я слышу нотку отчаяния.
– Я полагаю, с детьми трудно куда-то уехать только вдвоем.
– Нет у нас такой возможности. И не будет никогда.
Может, это только мое воображение, но у меня возникает подозрение, что последние слезы еще и горькие, не только соленые.
Когда я запиваю пару таблеток «Ноу-Доз» газировкой, он спрашивает:
– Ты часто так подстегиваешь нервную систему?
– Не часто.
– Если будешь пить их слишком много, сынок, допрыгаешься до кровоточащей язвы. Избыток кофеина разъедает желудок.
Я откидываю голову назад и выпиваю слишком сладкую газировку несколькими большими глотками.
Когда бросаю пустую банку в ближайшую урну, Донни спрашивает:
– Как тебя зовут, сынок?
Голос тот же, но тон меняется. Его дружелюбие исчезает. Когда я встречаюсь с ним взглядом, глаза у него по-прежнему синие, но в них появляются стальной отлив, ранее отсутствовавший, и настороженность.
Иногда самая невероятная история может оказаться слишком невероятной, чтобы быть ложью, а потому подозрительность уходит. Я решаюсь пойти этим путем:
– Поттер. Гарри Поттер.
Взгляд его такой же острый, как перо детектора лжи.
– С тем же успехом ты мог бы сказать: «Бонд. Джеймс Бонд».
– Видите ли, сэр, так назвали меня родители. И имя это мне очень нравилось до появления книг и фильмов. Но после того, как кто-то в тысячный раз спросил, действительно ли я волшебник, я начал задумываться, а не поменять ли мне имя, скажем, на Лекса Лютора[3] или что-то в этом роде.
Дружелюбие и общительность Донни на какое-то время превратили «Уголок гармонии» в Винни-Пухову опушку. Но теперь воздух пахнет скорее не морем, а гниющими водорослями, огни над бензоколонками такие же резкие, как в комнате допросов полицейского участка, и глянув на небо, я не могу найти ни Кассиопеи, ни другого знакомого созвездия, словно Земля отвернулась от всего знакомого и успокаивающего.
– Если ты не волшебник, Гарри, тогда чем же ты занимаешься по жизни?
Не только тон изменился, но и дикция. И у него, похоже, возникли проблемы с краткосрочной памятью.
Заметив удивление на моем лице, он истолковывает его правильно, потому что говорит:
– Да, я помню, что ты сказал, но подозреваю, что это далеко не все.
– Извините, сэр, но я повар, и только повар. Я не из тех, у кого много талантов.
Подозрительность превращает его глаза в щелочки.
– Яйца… разбить и растянуть. Кардиологическое сужение.
Я вновь перевожу:
– Растянуть – три яйца вместо двух. Разбить – яичница-болтунья. Кардиологическое сужение – гренок с избытком масла.
С глазами-щелочками Донни напоминает мне Клинта Иствуда, будь Клинт Иствуд на восемь дюймов ниже, на тридцать фунтов тяжелее, не таким симпатичным, лысеющим и обезображенным шрамом.
Следующая его фраза звучит словно угроза:
– «Уголку гармонии» не нужен еще один повар блюд быстрого приготовления.
– У меня нет намерений искать здесь работу, сэр.
– А что ты здесь делаешь, Гарри Поттер?
– Ищу смысл жизни.
– Может, твоя жизнь смысла не имеет.
– Я уверен, что имеет.
– Жизнь бессмысленна. Любая жизнь.
– Возможно, вас это устраивает, сэр. Меня – нет.
Он откашливается, и у меня возникает ощущение, что у него в пищеводе застрял шарик, скатанный из волос. Потом плюет, и отвратительный зеленовато-желтый сгусток приземляется в двух дюймах от моего правого ботинка, на встречу с которым он, несомненно, и отправлялся.
– Жизнь бессмысленна у всех, кроме тебя. Так, Гарри? Ты лучше остальных, правильно?
Его лицо каменеет в необъяснимой злобе. Мягкий, сентиментальный Донни трансформировался в Донни-Гунна, потомка Аттилы, способного на внезапное, бессмысленное насилие.
– Не лучше, сэр. Вероятно, хуже многих и многих. В любом случае дело не в том, кто лучше или хуже. Просто я особенный. Вроде дельфина, который выглядит рыбой, плавает, как рыба, но рыбой не является, потому что он – млекопитающее и потому что никто не хочет есть его с чипсами. А может, как луговая собачка, которую все называют собакой, хотя она совсем и не собака. Она выглядит, как пухлая белка, хотя она вовсе не белка, потому что живет в норах, а не на деревьях, а зимой впадает в спячку, пусть и не медведь. Луговая собачка не говорит, что она лучше настоящих собак или лучше белок или медведей, просто она другая, так же как дельфин другой, но, разумеется, у нее нет ничего общего с дельфином. И я думаю, что мне лучше вернуться в мой коттедж, съесть шоколадные батончики и подумать о дельфинах и луговых собачках, пока я не смогу более четко выразить в словах эту аналогию.
Иногда, если я прикидываюсь, что у меня не все дома, мне удается убедить плохиша, что никакой угрозы для него я из себя не представляю и нет смысла тратить на меня время и энергию, а лучше сберечь их для более важных плохих дел. В других случаях мое присутствие выводит их из себя. Уходя, я отчасти ожидаю, что меня огреют монтировкой.
Глава 3
Дверь в коттедж номер шесть распахивается, когда я подхожу к ней, но никто не появляется на пороге.
Войдя и закрывая за собой дверь, я вижу, что Аннамария стоит на коленях, чистит зубы золотистому ретриверу.
Она говорит:
– Когда-то у Блоссом была собака. Она положила в корзину зубную щетку для Рафаэля и тюбик пасты с ароматом ливера.
Золотистый сидит, вскинув голову, невероятно терпеливый, позволяя Аннамарии оттягивать губы, чтобы добраться до зубов, не слизывая пасту со щетки до того, как та пройдется по зубам. Он закатывает глаза, увидев меня, словно говоря: «Это так неприятно, но намерения у нее добрые».
– Мэм, я бы хотел, чтобы дверь оставалась запертой.
– Она заперта, когда закрыта.
– Она постоянно открывается.
– Только для тебя.
– Почему это происходит?
– А почему не должно?
– Мне следовало спросить – как это происходит?
– Да, в этом ты прав, такой вопрос лучше.
Пахнущая ливером зубная паста способствовала повышенному слюноотделению. Аннамария прерывает чистку зубов, чтобы взять полотенце и досуха вытереть челюсти и подбородок Рафаэля.
– Прежде чем уйти на разведку, мне следовало предупредить тебя не включать телевизор. Поэтому я и вернулся. Чтобы предупредить.
– Мне известно, что показывают на телевидении, молодой человек. Я скорее подожгу себя, чем буду смотреть большую часть программ.
– Не смотри даже хорошие программы. Вообще не включай. Я думаю, телевидение – это тропа.
Выжимая пасту на зубную щетку, она спрашивает:
– Тропа куда?
– Это прекрасный вопрос. Найдя ответ, я пойму, что притянуло меня в «Уголок гармонии». Так каким образом эта дверь открывается исключительно для меня?
– Какая дверь?
– Эта дверь.
– Эта дверь закрыта.
– Да, я только что ее закрыл.
– Ты, мой красавчик, втяни язык, – просит она Рафаэля, потому что язык у него вывалился.
Рафаэль втягивает язык, и она принимается за передние зубы, а кончик его хвоста мотается из стороны в сторону.
Кофеин еще не начал действовать, поэтому у меня нет сил и дальше обсуждать особенности двери.
– В мастерской на автозаправочной станции работает механик, которого зовут Донни. В нем две личности, и вторая, похоже, использует монтировку совсем не по назначению. Если он постучится в твою дверь, не впускай его.
– Я не собираюсь никого впускать, кроме тебя.
– Официантка, с которой ты разговаривала, когда арендовала коттедж…
– Холли Гармони.
– Она… нормальная?
– Милая, дружелюбная, знает свое дело.
– Она не делала ничего странного?
– В каком смысле?
– Не знаю… не поймала пролетающую муху, чтобы тут же съесть, или что-то в этом роде?
– Какой странный вопрос.
– Поймала и съела?
– Нет. Разумеется, нет.
– Не была на грани слез?
– Наоборот. Обаятельно улыбалась.
– Может, она улыбалась слишком много?
– Нельзя улыбаться слишком много, странный ты мой.
– Ты когда-нибудь видела Джокера в «Бэтмене»?
Закончив с зубной гигиеной Рафаэля, Аннамария вновь берет полотенце и еще раз вытирает собачью морду. Ретривер улыбается, как Джокер.
Взяв щетку и принявшись расчесывать шелковистую шерсть Рафаэля, она говорит:
– Мизинец на ее правой руке заканчивается между второй и третьей фалангами.
– У кого? Официантки? Холли? Ты сказала, она нормальная.
– Нет ничего ненормального в потере части пальца в результате несчастного случая. Это не в одной категории с поеданием мух.
– Ты спросила ее, как это произошло?
– Разумеется, нет. Выглядело бы грубо. Мизинец на ее левой руке заканчивается между первой и второй фалангой. Просто обрубок.
– Подожди, подожди. Два отрубленных мизинца определенно анормальность.
– Обе травмы могли стать результатом одного несчастного случая.
– Да, конечно, ты права. Она могла жонглировать мясорубками, когда упала с одноколесного велосипеда.
– Сарказм тебе не к лицу, молодой человек.
Не знаю, почему меня задевает ее легкое неодобрение, но задевает.
Словно понимая, что меня в чем-то мягко упрекнули, Рафаэль перестает улыбаться. Строго смотрит на меня, похоже, подозревает, что я из тех людей, которые крадут собачье печенье и съедают его сами, раз уж я позволяю себе сарказм в разговоре с Аннамарией.
– У Донни-автомеханика на лице огромный шрам, – сообщаю я.
– Ты спросил, откуда он взялся? – интересуется Аннамария.
– Я бы спросил, но Милый Донни вдруг превратился в Злобного Донни, и я подумал, что после такого вопроса он может попортить мне лицо.
– Что ж, я рада твоему прогрессу.
– При таких темпах прогресса нам лучше арендовать коттеджи на год.
Она продолжает расчесывать шерсть длинными, плавными движениями, оторвавшиеся волоски остаются на щетке.
– Ты еще не закончил разнюхивать, так?
– Нет, мэм. Только начал.
– Тогда, я уверена, ты очень скоро докопаешься до сути.
Рафаэль решает, что меня можно простить. Вновь улыбается мне, и в ответ на нежную заботу издает звук, свидетельствующий о блаженстве – то ли вздох, то ли мурлыканье. Он определенно на седьмом небе от счастья.
– У вас есть подход к собакам, мэм.
– Если они знают, что ты их любишь, всегда можно рассчитывать на их доверие и преданность.
Ее слова напомнили мне о Сторми, о нашей любви, доверии, преданности друг другу.
– С людьми то же самое.
– С некоторыми людьми. Причем, в общем-то, с людьми проблем гораздо больше, чем с собаками.
– С плохими людьми, безусловно.
– С плохими, с теми, кто дрейфует между плохими и хорошими, даже с некоторыми хорошими. Даже глубокая и вечная любовь не всегда подразумевает преданность.
– Тут есть над чем подумать.
– Я уверена, ты часто думал об этом, Одди.
– Что ж, снова пойду разнюхивать, – заявляю я, поворачиваюсь к двери и замираю.
Расчесав длинную шерсть на задней левой лапе ретривера – поклонники этой породы собак называют ее перышками, – Аннамария спрашивает:
– Что такое?
– Дверь закрыта.
– Чтобы не пускать сюда этого вспыльчивого автомеханика Донни, о котором ты так заботливо меня предупредил.
– Она открывается сама, только когда я подхожу к ней снаружи.
– И что ты хочешь этим сказать?
– Не знаю. Просто говорю.
Я смотрю на Рафаэля. Рафаэль – на Аннамарию. Аннамария – на меня. Я перевожу взгляд на дверь. Она по-прежнему закрыта.
Наконец, я берусь за ручку и, поворачивая, открываю дверь.
– Я знала, что тебе это по силам, – говорит Аннамария.
Глядя на еще укутанную ночью гостиницу для автомобилистов, я страшусь кровавой бани, которую мне, возможно, придется здесь устроить.
– В «Уголке гармонии» настоящей гармонии нет.
– Но угол здесь точно есть. Так что не угоди в него, молодой человек.
Войдя и закрывая за собой дверь, я вижу, что Аннамария стоит на коленях, чистит зубы золотистому ретриверу.
Она говорит:
– Когда-то у Блоссом была собака. Она положила в корзину зубную щетку для Рафаэля и тюбик пасты с ароматом ливера.
Золотистый сидит, вскинув голову, невероятно терпеливый, позволяя Аннамарии оттягивать губы, чтобы добраться до зубов, не слизывая пасту со щетки до того, как та пройдется по зубам. Он закатывает глаза, увидев меня, словно говоря: «Это так неприятно, но намерения у нее добрые».
– Мэм, я бы хотел, чтобы дверь оставалась запертой.
– Она заперта, когда закрыта.
– Она постоянно открывается.
– Только для тебя.
– Почему это происходит?
– А почему не должно?
– Мне следовало спросить – как это происходит?
– Да, в этом ты прав, такой вопрос лучше.
Пахнущая ливером зубная паста способствовала повышенному слюноотделению. Аннамария прерывает чистку зубов, чтобы взять полотенце и досуха вытереть челюсти и подбородок Рафаэля.
– Прежде чем уйти на разведку, мне следовало предупредить тебя не включать телевизор. Поэтому я и вернулся. Чтобы предупредить.
– Мне известно, что показывают на телевидении, молодой человек. Я скорее подожгу себя, чем буду смотреть большую часть программ.
– Не смотри даже хорошие программы. Вообще не включай. Я думаю, телевидение – это тропа.
Выжимая пасту на зубную щетку, она спрашивает:
– Тропа куда?
– Это прекрасный вопрос. Найдя ответ, я пойму, что притянуло меня в «Уголок гармонии». Так каким образом эта дверь открывается исключительно для меня?
– Какая дверь?
– Эта дверь.
– Эта дверь закрыта.
– Да, я только что ее закрыл.
– Ты, мой красавчик, втяни язык, – просит она Рафаэля, потому что язык у него вывалился.
Рафаэль втягивает язык, и она принимается за передние зубы, а кончик его хвоста мотается из стороны в сторону.
Кофеин еще не начал действовать, поэтому у меня нет сил и дальше обсуждать особенности двери.
– В мастерской на автозаправочной станции работает механик, которого зовут Донни. В нем две личности, и вторая, похоже, использует монтировку совсем не по назначению. Если он постучится в твою дверь, не впускай его.
– Я не собираюсь никого впускать, кроме тебя.
– Официантка, с которой ты разговаривала, когда арендовала коттедж…
– Холли Гармони.
– Она… нормальная?
– Милая, дружелюбная, знает свое дело.
– Она не делала ничего странного?
– В каком смысле?
– Не знаю… не поймала пролетающую муху, чтобы тут же съесть, или что-то в этом роде?
– Какой странный вопрос.
– Поймала и съела?
– Нет. Разумеется, нет.
– Не была на грани слез?
– Наоборот. Обаятельно улыбалась.
– Может, она улыбалась слишком много?
– Нельзя улыбаться слишком много, странный ты мой.
– Ты когда-нибудь видела Джокера в «Бэтмене»?
Закончив с зубной гигиеной Рафаэля, Аннамария вновь берет полотенце и еще раз вытирает собачью морду. Ретривер улыбается, как Джокер.
Взяв щетку и принявшись расчесывать шелковистую шерсть Рафаэля, она говорит:
– Мизинец на ее правой руке заканчивается между второй и третьей фалангами.
– У кого? Официантки? Холли? Ты сказала, она нормальная.
– Нет ничего ненормального в потере части пальца в результате несчастного случая. Это не в одной категории с поеданием мух.
– Ты спросила ее, как это произошло?
– Разумеется, нет. Выглядело бы грубо. Мизинец на ее левой руке заканчивается между первой и второй фалангой. Просто обрубок.
– Подожди, подожди. Два отрубленных мизинца определенно анормальность.
– Обе травмы могли стать результатом одного несчастного случая.
– Да, конечно, ты права. Она могла жонглировать мясорубками, когда упала с одноколесного велосипеда.
– Сарказм тебе не к лицу, молодой человек.
Не знаю, почему меня задевает ее легкое неодобрение, но задевает.
Словно понимая, что меня в чем-то мягко упрекнули, Рафаэль перестает улыбаться. Строго смотрит на меня, похоже, подозревает, что я из тех людей, которые крадут собачье печенье и съедают его сами, раз уж я позволяю себе сарказм в разговоре с Аннамарией.
– У Донни-автомеханика на лице огромный шрам, – сообщаю я.
– Ты спросил, откуда он взялся? – интересуется Аннамария.
– Я бы спросил, но Милый Донни вдруг превратился в Злобного Донни, и я подумал, что после такого вопроса он может попортить мне лицо.
– Что ж, я рада твоему прогрессу.
– При таких темпах прогресса нам лучше арендовать коттеджи на год.
Она продолжает расчесывать шерсть длинными, плавными движениями, оторвавшиеся волоски остаются на щетке.
– Ты еще не закончил разнюхивать, так?
– Нет, мэм. Только начал.
– Тогда, я уверена, ты очень скоро докопаешься до сути.
Рафаэль решает, что меня можно простить. Вновь улыбается мне, и в ответ на нежную заботу издает звук, свидетельствующий о блаженстве – то ли вздох, то ли мурлыканье. Он определенно на седьмом небе от счастья.
– У вас есть подход к собакам, мэм.
– Если они знают, что ты их любишь, всегда можно рассчитывать на их доверие и преданность.
Ее слова напомнили мне о Сторми, о нашей любви, доверии, преданности друг другу.
– С людьми то же самое.
– С некоторыми людьми. Причем, в общем-то, с людьми проблем гораздо больше, чем с собаками.
– С плохими людьми, безусловно.
– С плохими, с теми, кто дрейфует между плохими и хорошими, даже с некоторыми хорошими. Даже глубокая и вечная любовь не всегда подразумевает преданность.
– Тут есть над чем подумать.
– Я уверена, ты часто думал об этом, Одди.
– Что ж, снова пойду разнюхивать, – заявляю я, поворачиваюсь к двери и замираю.
Расчесав длинную шерсть на задней левой лапе ретривера – поклонники этой породы собак называют ее перышками, – Аннамария спрашивает:
– Что такое?
– Дверь закрыта.
– Чтобы не пускать сюда этого вспыльчивого автомеханика Донни, о котором ты так заботливо меня предупредил.
– Она открывается сама, только когда я подхожу к ней снаружи.
– И что ты хочешь этим сказать?
– Не знаю. Просто говорю.
Я смотрю на Рафаэля. Рафаэль – на Аннамарию. Аннамария – на меня. Я перевожу взгляд на дверь. Она по-прежнему закрыта.
Наконец, я берусь за ручку и, поворачивая, открываю дверь.
– Я знала, что тебе это по силам, – говорит Аннамария.
Глядя на еще укутанную ночью гостиницу для автомобилистов, я страшусь кровавой бани, которую мне, возможно, придется здесь устроить.
– В «Уголке гармонии» настоящей гармонии нет.
– Но угол здесь точно есть. Так что не угоди в него, молодой человек.
Глава 4
На случай, если за мной наблюдают, я не сразу берусь за разнюхивание, а возвращаюсь в свой коттедж и запираю за собой дверь.
Не так уж и давно чуть ли не все люди, которые думали, что за ними постоянно следят, считались стопроцентными параноиками. Но недавно стало известно, что в обеспечение благополучия общества Министерство внутренней безопасности и более сотни других местных, подчиняющихся штатам и федеральных агентств используют разведывательные беспилотные летательные аппараты, которые ранее применялись только в других странах для проведения боевых действий. Летают они на низких высотах, а потому неподконтрольны органам регулирования воздушного движения. И скоро ваша главная проблема при выгуле собаки будет заключаться не в том, что за вами наблюдают. Быстро нарастающее количество беспилотников приведет к тому, что они начнут сталкиваться друг с другом и с легкомоторными самолетами, также летающими на низких высотах, и может случиться, что вы станете жертвой обломков беспилотника, наблюдавшего, убираете ли вы, как положено по закону, какашки за вашим псом в одобренный федеральным правительством мешочек, предназначенный исключительно для этой цели.
Вернувшись в коттедж, я подумываю о том, чтобы включить телевизор и найти канал с классическими фильмами: хочется знать, предложат ли мне поспать Кэтрин Хепберн или Кэри Грант. Но я знаю, что кофеин в скором времени напрочь прогонит всю сонливость, и чувствую, что должен быть на грани засыпания, прежде чем незваный гость – кем бы или чем бы он ни был – сможет пробраться в мой разум посредством телевидения.
Я выключаю большую часть ламп, чтобы со стороны казалось, что я закончил инспекцию «Уголка гармонии», и оставляю только одну, которая может служить ночником. Сидя на кровати, съедаю шоколадный батончик.
Один из плюсов жизни в опасности – нет нужды тревожиться о высоком уровне холестерина или о кариесе. Я уверен, что меня убьют задолго до того, как перекроются артерии. Что же касается дырок в зубах, так я теряю их целиком стараниями плохишей. Мне еще нет и двадцати двух, а у меня уже семь имплантов.
Не так уж и давно чуть ли не все люди, которые думали, что за ними постоянно следят, считались стопроцентными параноиками. Но недавно стало известно, что в обеспечение благополучия общества Министерство внутренней безопасности и более сотни других местных, подчиняющихся штатам и федеральных агентств используют разведывательные беспилотные летательные аппараты, которые ранее применялись только в других странах для проведения боевых действий. Летают они на низких высотах, а потому неподконтрольны органам регулирования воздушного движения. И скоро ваша главная проблема при выгуле собаки будет заключаться не в том, что за вами наблюдают. Быстро нарастающее количество беспилотников приведет к тому, что они начнут сталкиваться друг с другом и с легкомоторными самолетами, также летающими на низких высотах, и может случиться, что вы станете жертвой обломков беспилотника, наблюдавшего, убираете ли вы, как положено по закону, какашки за вашим псом в одобренный федеральным правительством мешочек, предназначенный исключительно для этой цели.
Вернувшись в коттедж, я подумываю о том, чтобы включить телевизор и найти канал с классическими фильмами: хочется знать, предложат ли мне поспать Кэтрин Хепберн или Кэри Грант. Но я знаю, что кофеин в скором времени напрочь прогонит всю сонливость, и чувствую, что должен быть на грани засыпания, прежде чем незваный гость – кем бы или чем бы он ни был – сможет пробраться в мой разум посредством телевидения.
Я выключаю большую часть ламп, чтобы со стороны казалось, что я закончил инспекцию «Уголка гармонии», и оставляю только одну, которая может служить ночником. Сидя на кровати, съедаю шоколадный батончик.
Один из плюсов жизни в опасности – нет нужды тревожиться о высоком уровне холестерина или о кариесе. Я уверен, что меня убьют задолго до того, как перекроются артерии. Что же касается дырок в зубах, так я теряю их целиком стараниями плохишей. Мне еще нет и двадцати двух, а у меня уже семь имплантов.