– Мир, какой он есть.
– Да? И каким нынче выглядит для тебя наш мир?
– Совершенным. Прекрасным. Глубоким, многослойным. Загадочным, – слова эти он произносил, будто повторял молитву, из которой черпалась умиротворенность, приносимая только истинной верой, голос его смягчился, лицо начало светиться изнутри, и Джилли уже не видела в нем мультяшного медвежонка, которого он прежде напоминал. – Полным истины, которая, прочувствованная и правильно истолкованная, успокаивает надеждой самое бурное море. И мне, увы, не хватает таланта, чтобы запечатлеть всю эту красоту на холсте.
Простота слов Дилана настолько не вязалась с его внешним обликом, что поначалу Джилли не нашлась с ответом. Она понимала, что не должна позволить сорваться с губ репликам, полным сарказма, хотя язык уже подрагивал от них, как язык змеи, изготовившейся к броску. Ответить одной из таких реплик для нее не составляло труда, кто-то мог даже счесть их смешными, но, в сравнении с его искренностью, они выглядели бы плоскими и выхолощенными. Куда-то подевалась ее самоуверенность и привычка подвергать все сомнению, потому что глубина мысли и скромность, открывшиеся в его коротком монологе, выбили ее из колеи. К удивлению Джилли, игла неполноценности пробила ее, как редко когда пробивала раньше, оставив ощущение… внутренней пустоты. Ее остроумие, всегда размером с огромный парусник, который мчится по волнам под попутным ветром, вдруг скукожилось до маленького скифа, севшего на мель.
Чувство это ей совершенно не нравилось. Он не собирался унизить ее, а вот она сидела рядом с ним униженная. Будучи хористкой, посещая церковь большую часть своей жизни, Джилли понимала теоретический посыл, что смирение – добродетель и даже благословение, гарантирующее более счастливую жизнь в сравнении с теми, кто без него обходится. В тех случаях, когда священник затрагивал этот вопрос в своих проповедях, она пропускала его слова мимо ушей. Для юной Джилли жизнь, полная смирения, а не с абсолютным его минимумом, могла, конечно, заслужить одобрение господа, но лично она предпочла бы не жить вовсе. Ставшая взрослой Джилли придерживалась тех же взглядов. В мире полным-полно людей, которые стремятся унизить тебя, застыдить, поставить на место и держать там. Смириться с этой правдой жизни – все равно что делать за мерзавцев их работу.
Глядя прямо перед собой на разматывающуюся или сматывающуюся, смотря как посмотреть, автостраду, Дилан О’Коннер казался невероятно спокойным, таким Джилли его еще не видела, не ожидала увидеть при сложившихся малоприятных обстоятельствах. Вероятно, сама мысль об искусстве, которому он отдавал себя без остатка, о стоящей перед ним задаче: адекватно отразить красоту окружающего мира на двухмерном холсте, обладала способностью обуздать его страхи, хотя бы на время.
Она восхищалась уверенностью, с которой он принимал этот вызов, знала безо всяких вопросов, что он не готовил себе запасных позиций в том случае, если бы потерпел неудачу как художник, в отличие от нее, не задумывался о новой карьере, не собирался писать бестселлеры. Она завидовала его уверенности, но, вместо того чтобы разжечь этой завистью огонь здоровой злости и изгнать холод собственной неполноценности, она еще глубже погружалась в ледяную ванну смирения.
И в тишине, повисшей в кабине «Экспедишн», Джилли вновь услышала серебристый смех детей; или услышала воспоминания об этом смехе, точно она сказать не могла. Эфемерные, как легкий прохладный ветерок, мягкие, покрытые перьями крылышки поглаживали ее руки, шею лицо. То ли она это чувствовала, то ли ей это казалось.
Закрыв глаза, преисполненная решимости не увидеть еще один мираж, если он вдруг возникнет перед ней, она сумела заглушить детский смех.
Крылья тоже исчезли, но внезапно с ней произошло нечто куда более удивительное и пугающее: она вдруг ощутила каждый проводящий путь нервной системы своего тела, увидела точное расположение и сложное устройство всех двенадцати пар черепно-мозговых нервов, тридцати одной пары спинномозговых. Будь она художницей, Джилли смогла бы нарисовать невероятно точную карту тысяч и тысяч нервных клеток ее тела, могла бы назвать точное количество нейронов. Она ощущала миллионы электрических импульсов, передающих информацию от нервных окончаний, разбросанных по всем уголкам тела, в спинной и головной мозг, не менее интенсивный поток импульсов, передающий команды от мозга к мышцам, органам, железам. Перед ее мысленным взором возникла трехмерная карта центральной нервной системы: миллиарды взаимосвязанных нервных клеток в головном и спинном мозге, она видела их разноцветными точками, мерцающими, вибрирующими, живыми.
Она узнала о существовании целой вселенной внутри себя, галактиках и галактиках поблескивающих нейронов, и внезапно почувствовала себя вращающейся в безграничном холодном межзвездном пространстве, словно стала астронавткой, которая, выйдя в космос, оборвала фал, связывающий ее с кораблем. Вечность зевнула перед ней, раскрыв огромную, заглатывающую все и вся пасть, и ее тянуло, быстро, быстрее, еще быстрее, в эту внутреннюю необъятность, в забвение.
Глаза рывком раскрылись. Сверхъестественная «картинка» нейронов, нервных клеток и проводящих нервных путей исчезла так же быстро, как возникла.
Теперь что-то необычное ощущалось только в том месте, где ей сделали инъекцию. Зуд. Пульсации. Под полоской пластыря.
Парализованная ужасом, она не могла решиться и сорвать пластырь. Ее трясло, а она могла только смотреть на крошечное пятнышко: след капельки крови, которую впитала ватная подушечка на обратной стороне пластыря.
Но парализующий страх начал отступать, она смогла перевести взгляд со сгиба локтя на ветровое стекло и увидела реку белых голубей, летящих навстречу «Экспедишн». Молчаливо возникали они из ночи, летели на запад над половиной автострады, ведущей на восток, сотни, тысячи неспешно машущих крылами птиц. Перед передним бампером «Экспедишн» белая река разделялась на параллельные рукава, которые обтекали внедорожник с обеих сторон, формировала третий рукав, он поднимался вдоль капота и ветрового стекла на крышу, а за задним бампером все три рукава голубиной реки соединялись и уплывали в ночь без единого звука.
И хотя эти несчетные легионы, несущиеся навстречу внедорожнику, ослепляли, как сильный буран, не позволяли увидеть, что находится впереди, Дилан никак не прокомментировал их появление, ни на йоту не снизил скорость. Смотрел на этот белый, накатывающий на «Экспедишн» поток и, похоже, не видел ни единого крыла, ни единого глаза-бусинки.
Джилли понимала, голубиная река призрачна, видима только ей, в реальности никакой реки не было и в помине. Она сжала в кулаки лежащие на коленях руки, закусила нижнюю губу и, пока ее сердце продолжало биться под беззвучные взмахи крыл, молилась о том, чтобы эти покрытые перышками фантомы побыстрее улетели прочь, пусть и боялась, что сама может улететь вслед за ними.
Глава 13
– Да? И каким нынче выглядит для тебя наш мир?
– Совершенным. Прекрасным. Глубоким, многослойным. Загадочным, – слова эти он произносил, будто повторял молитву, из которой черпалась умиротворенность, приносимая только истинной верой, голос его смягчился, лицо начало светиться изнутри, и Джилли уже не видела в нем мультяшного медвежонка, которого он прежде напоминал. – Полным истины, которая, прочувствованная и правильно истолкованная, успокаивает надеждой самое бурное море. И мне, увы, не хватает таланта, чтобы запечатлеть всю эту красоту на холсте.
Простота слов Дилана настолько не вязалась с его внешним обликом, что поначалу Джилли не нашлась с ответом. Она понимала, что не должна позволить сорваться с губ репликам, полным сарказма, хотя язык уже подрагивал от них, как язык змеи, изготовившейся к броску. Ответить одной из таких реплик для нее не составляло труда, кто-то мог даже счесть их смешными, но, в сравнении с его искренностью, они выглядели бы плоскими и выхолощенными. Куда-то подевалась ее самоуверенность и привычка подвергать все сомнению, потому что глубина мысли и скромность, открывшиеся в его коротком монологе, выбили ее из колеи. К удивлению Джилли, игла неполноценности пробила ее, как редко когда пробивала раньше, оставив ощущение… внутренней пустоты. Ее остроумие, всегда размером с огромный парусник, который мчится по волнам под попутным ветром, вдруг скукожилось до маленького скифа, севшего на мель.
Чувство это ей совершенно не нравилось. Он не собирался унизить ее, а вот она сидела рядом с ним униженная. Будучи хористкой, посещая церковь большую часть своей жизни, Джилли понимала теоретический посыл, что смирение – добродетель и даже благословение, гарантирующее более счастливую жизнь в сравнении с теми, кто без него обходится. В тех случаях, когда священник затрагивал этот вопрос в своих проповедях, она пропускала его слова мимо ушей. Для юной Джилли жизнь, полная смирения, а не с абсолютным его минимумом, могла, конечно, заслужить одобрение господа, но лично она предпочла бы не жить вовсе. Ставшая взрослой Джилли придерживалась тех же взглядов. В мире полным-полно людей, которые стремятся унизить тебя, застыдить, поставить на место и держать там. Смириться с этой правдой жизни – все равно что делать за мерзавцев их работу.
Глядя прямо перед собой на разматывающуюся или сматывающуюся, смотря как посмотреть, автостраду, Дилан О’Коннер казался невероятно спокойным, таким Джилли его еще не видела, не ожидала увидеть при сложившихся малоприятных обстоятельствах. Вероятно, сама мысль об искусстве, которому он отдавал себя без остатка, о стоящей перед ним задаче: адекватно отразить красоту окружающего мира на двухмерном холсте, обладала способностью обуздать его страхи, хотя бы на время.
Она восхищалась уверенностью, с которой он принимал этот вызов, знала безо всяких вопросов, что он не готовил себе запасных позиций в том случае, если бы потерпел неудачу как художник, в отличие от нее, не задумывался о новой карьере, не собирался писать бестселлеры. Она завидовала его уверенности, но, вместо того чтобы разжечь этой завистью огонь здоровой злости и изгнать холод собственной неполноценности, она еще глубже погружалась в ледяную ванну смирения.
И в тишине, повисшей в кабине «Экспедишн», Джилли вновь услышала серебристый смех детей; или услышала воспоминания об этом смехе, точно она сказать не могла. Эфемерные, как легкий прохладный ветерок, мягкие, покрытые перьями крылышки поглаживали ее руки, шею лицо. То ли она это чувствовала, то ли ей это казалось.
Закрыв глаза, преисполненная решимости не увидеть еще один мираж, если он вдруг возникнет перед ней, она сумела заглушить детский смех.
Крылья тоже исчезли, но внезапно с ней произошло нечто куда более удивительное и пугающее: она вдруг ощутила каждый проводящий путь нервной системы своего тела, увидела точное расположение и сложное устройство всех двенадцати пар черепно-мозговых нервов, тридцати одной пары спинномозговых. Будь она художницей, Джилли смогла бы нарисовать невероятно точную карту тысяч и тысяч нервных клеток ее тела, могла бы назвать точное количество нейронов. Она ощущала миллионы электрических импульсов, передающих информацию от нервных окончаний, разбросанных по всем уголкам тела, в спинной и головной мозг, не менее интенсивный поток импульсов, передающий команды от мозга к мышцам, органам, железам. Перед ее мысленным взором возникла трехмерная карта центральной нервной системы: миллиарды взаимосвязанных нервных клеток в головном и спинном мозге, она видела их разноцветными точками, мерцающими, вибрирующими, живыми.
Она узнала о существовании целой вселенной внутри себя, галактиках и галактиках поблескивающих нейронов, и внезапно почувствовала себя вращающейся в безграничном холодном межзвездном пространстве, словно стала астронавткой, которая, выйдя в космос, оборвала фал, связывающий ее с кораблем. Вечность зевнула перед ней, раскрыв огромную, заглатывающую все и вся пасть, и ее тянуло, быстро, быстрее, еще быстрее, в эту внутреннюю необъятность, в забвение.
Глаза рывком раскрылись. Сверхъестественная «картинка» нейронов, нервных клеток и проводящих нервных путей исчезла так же быстро, как возникла.
Теперь что-то необычное ощущалось только в том месте, где ей сделали инъекцию. Зуд. Пульсации. Под полоской пластыря.
Парализованная ужасом, она не могла решиться и сорвать пластырь. Ее трясло, а она могла только смотреть на крошечное пятнышко: след капельки крови, которую впитала ватная подушечка на обратной стороне пластыря.
Но парализующий страх начал отступать, она смогла перевести взгляд со сгиба локтя на ветровое стекло и увидела реку белых голубей, летящих навстречу «Экспедишн». Молчаливо возникали они из ночи, летели на запад над половиной автострады, ведущей на восток, сотни, тысячи неспешно машущих крылами птиц. Перед передним бампером «Экспедишн» белая река разделялась на параллельные рукава, которые обтекали внедорожник с обеих сторон, формировала третий рукав, он поднимался вдоль капота и ветрового стекла на крышу, а за задним бампером все три рукава голубиной реки соединялись и уплывали в ночь без единого звука.
И хотя эти несчетные легионы, несущиеся навстречу внедорожнику, ослепляли, как сильный буран, не позволяли увидеть, что находится впереди, Дилан никак не прокомментировал их появление, ни на йоту не снизил скорость. Смотрел на этот белый, накатывающий на «Экспедишн» поток и, похоже, не видел ни единого крыла, ни единого глаза-бусинки.
Джилли понимала, голубиная река призрачна, видима только ей, в реальности никакой реки не было и в помине. Она сжала в кулаки лежащие на коленях руки, закусила нижнюю губу и, пока ее сердце продолжало биться под беззвучные взмахи крыл, молилась о том, чтобы эти покрытые перышками фантомы побыстрее улетели прочь, пусть и боялась, что сама может улететь вслед за ними.
Глава 13
Фантазм вскоре уступил место реальности, автострада очистилась от последних голубей, улетевших к деревьям и каланчам.
Постепенно и сердце Джилли замедлило свой безумный бег, но каждый его удар по-прежнему отдавался в ребрах, потому что страх никуда не делся.
Над ними плыла луна, небо сверкало звездами, они мчались в шуршании шин, обгоняли одни автомобили, пропуская вперед другие, иногда соперничали в скорости с громадными восемнадцатиколесными трейлерами, проехали никак не меньше двух миль, прежде чем Дилан нарушил затянувшуюся паузу.
– А каков твой modus operandi? Как комика?
Во рту у нее пересохло, язык стал до безобразия толстым, едва помещался во рту, но заговорила она нормальным голосом:
– Полагаю, ты про материал, на котором основаны мои репризы. Человеческая глупость. Высмеиваю ее, как могу. Глупость, зависть, предательство, супружеская неверность, жадность, самодовольство, похоть, тщеславие, ненависть, бессмысленное насилие… Недостатка целей у комика нет. – Слушая себя, она прекрасно понимала, насколько отличаются цели, которые он ставил в своей работе, от того, что делала она на сцене. – Но таков удел всех комиков, – уточнила Джилли. Понятное дело, оправдываться не хотелось, но она ничего не могла с собой поделать. – Высмеивание человеческих пороков – грязная работа, но кто-то должен заниматься и этим.
– Людям необходим смех, – заметил он, словно прочитав ее мысли.
– Я хочу заставить их смеяться, пока они не заплачут, – произнеся эти слова, Джилли задалась вопросом, а откуда они взялись. – Я хочу заставить их почувствовать…
– Почувствовать что?
Слово, которым она собиралась закончить фразу, показалось ей столь неуместным, столь не соответствующим намерениям комика, что она запнулась и не позволила этому слову слететь с языка. Боль. Она едва не сказала: «Я хочу заставить их почувствовать боль». Но она проглотила это слово и поморщилась, словно вкус у него оказался горьким.
– Джилли?
Черное обаяние самокопания привлекало куда меньше, чем полная угроз ночь, о которой они попытались на короткое время забыть. Теперь Джилли предпочла вернуться в нее. Уставилась на дорогу.
– Мы едем на восток.
– Да.
– Почему?
– Черные «Субербаны», взрывы, гориллы в одежде для гольфа.
– Но я ехала на запад до того… как мне на голову свалилось все это дерьмо. На следующей неделе у меня три выступления в Финиксе.
На заднем сиденье Шеперд подал голос: «Feces[18], грязь».
– Сейчас ты не можешь ехать в Финикс, – запротестовал Дилан. – После того, что случилось, после твоего миража…
– Послушай, конец это мира или нет, мне нужны деньги. А кроме того, ты не подписываешь контракт, чтобы отказываться от него в последнюю минуту. Если, конечно, не хочешь остаться без работы.
– Дефекация. Стул.
– Ты забыла, что стало с твоим «Кадиллаком»?
– Как я могла забыть? Эти мерзавцы взорвали его. Мой восхительный «Кадиллак (купе) Девилль». – Она вздохнула. – До чего же он был прекрасен!
– Жемчужина, – согласился Дилан.
– Мне так нравились хвостовые стабилизаторы.
– Элегантные.
– А какой роскошный передний бампер!
– Не то слово.
– И название, золотыми буквами, по бортам: «Купе Девилль». А теперь он взорван, сожжен и провонял одним поджаренным Франкенштейном. Как можно такое забыть?
– Испражнения, экскременты.
– Чего это он? – спросила Джилли.
– Ты тут произнесла одно слово. Вот Шеп и решил подобрать к нему синонимы.
– Мог бы выбрать другое слово.
– У Шепа несколько иное восприятие, чем у тебя или меня. По каким-то причинам он остановился на этом.
– Пу-пу. Ка-ка.
– Так я говорил о «кэдди», – продолжил Дилан. – Как только эти бандиты выяснят, что «Девилль» не принадлежал Франкенштейну и зарегистрирован на некую Джулиан Джексон, они тут же начнут разыскивать тебя. Захотят узнать, каким образом ему удалось завладеть твоим автомобилем, отдала ли ты машину по доброй воле.
– Я знала, что мне следовало обратиться к копам. Заполнить заявление о краже автомобиля, как положено любому добропорядочному гражданину. Теперь мое поведение выглядит подозрительным.
– Ду-ду. Подарочек в подгузнике.
– Если Франкенштейн прав, – напомнил Дилан, – копы, возможно, не смогут тебя защитить. Может, эти люди рангом повыше копов.
– Тогда, полагаю, нам следует обратиться… куда? В ФБР?
– Возможно, и это тебя не спасет. Возможно, им подчиняется и ФБР.
– Так кто же они? Секретная служба[19], ЦРУ, эльфийское гестапо Санта-Клауса, составляющее свой список плохишей?
– Коровья лепешка. Отходы.
– Франкенштейн не уточнял, кто они, – ответил Дилан. – Лишь сказал, что мы будем мертвы, как динозавры, и похоронены там, где наши кости никогда не найдут, если они обнаружат эту самую субстанцию в нашей крови.
– Да, он так говорил, но почему мы должны ему верить? Он же безумный ученый.
– Продукты опорожнения кишечника. Удобрение.
– Он не безумный, – возразил Дилан.
– Ты сам его так называл.
– А ты называла его коммивояжером. От волнения кем мы только его не называли, но…
– Испражнения, какашки.
– …с учетом того, что он знал, кто идет по его следу и чем закончится погоня, его действия предельно логичны и рациональны.
Ее рот раскрылся так широко, словно она намеревалась всячески посодействовать дантисту при пломбировании канала в одном из коренных зубов.
– Логичны? Рациональны? – Джилли напомнила себе, что совершенно не знает мистера Дилана О’Коннера. В конце концов, он мог оказаться еще более странной личностью, чем его братец. – Слушай, давай с этим разберемся. Этот улыбающийся говнюк вырубает меня хлороформом, впрыскивает мне в вену сок доктора Джекиля или что-то еще, крадет мой роскошный автомобиль, в котором его и взрывают, а по твоему просвещенному мнению такое поведение позволяет ему претендовать на место наставника университетской команды, готовящейся к участию в национальном конкурсе «Лучшие логики страны»?
– Не вызывает сомнений, что его загнали в угол, время истекало, вот он и воспользовался единственной оставшейся у него возможностью спасти работу всей жизни. Я уверен, сам он взрывать себя не собирался.
– Ты такой же безумец, как и он, – резюмировала Джилли.
– Стул. Овечьи какашки.
– Я же не говорю, что он поступил правильно, – уточнил Дилан. – Только о том, что с логикой у него все в порядке. А вот если мы будем исходить из того, что у него совсем съехала крыша, то допустим ошибку, которая может стоить нам жизни. Подумай об этом: если мы умираем, он проигрывает. Вот он и хочет, чтобы мы остались в живых, даже если мы… ну не знаю… ходячие результаты его экспериментов. Следовательно, я должен предположить, что все сказанное им мне должно помочь нам выжить.
– Кал. Дерьмо. Туалетное сокровище.
К югу и к северу от автострады лежала равнина, черная, как камни очага, на котором готовили пищу последние десять тысяч лет. Лишь кое-где лунный свет поблескивал серым на листке редких кустов да крупинках слюды в выпирающих из земли скалах. Прямо на востоке, впрочем уходя на юг и север, на фоне звездного неба чернели силуэты гор Пелонсильо.
Черная равнина не умиротворяла разум, не успокаивала сердце, и автострада оставалась единственным свидетельством того, что равнина эта находится на планете, где существует разумная жизнь. Даже лучи фар несущихся в обе стороны автомобилей не служили доказательством разумной жизни на этой планете. Создавалось ощущение, что они попали в некий фантастический мир, где жизнь эта вымерла многие столетия тому назад, а по автостраде курсируют автомобили-роботы, следуя заложенным в них программам.
Джилли эта черная пустота заставила подумать об аде с потушенными кострами под котлами с кипящей смолой.
– Нам не удастся выбраться из этой передряги живыми, не так ли? – задала она риторический вопрос.
– Что? Разумеется, мы выберемся.
– Разумеется? – Она, похоже, не верила своим ушам. – У тебя нет в этом никаких сомнений?
– Конечно, – кивнул он. – Худшее уже позади.
– Ты хочешь сказать, что худшее мы уже пережили?
– Да.
– Это нелепо.
– Худшее уже позади, – упрямо повторил он.
– Как ты можешь говорить, что худшее уже позади, если мы понятия не имеем, что нас ждет?
– Создание – акт воли.
– И что это должно означать?
– Прежде чем я создаю картину, я представляю ее у себя в голове. Она существует с того самого момента, как я представляю ее себе, а трансформация идеи в вещественное произведение искусства требует лишь времени и усилий, красок и холста.
На заднем сиденье Шеп вновь погрузился в молчание, но слова его брата тревожили Джилли гораздо больше.
– Позитивное мышление. Подумай об этом. Как бог создал небеса и землю? Подумал о них, и они появились. Раз так, абсолютная сила Вселенной – воля разума.
– Вероятно, нет, иначе у меня была бы еженедельная телевизионная программа и мы бы сейчас веселились в моем особняке в Малибу.
– Наша созидательность отражает божественную, потому что нашими мыслями каждый день создается что-то новое: изобретения, архитектурные проекты, химические вещества, производственные процессы, произведения искусства, рецепты приготовления хлеба, пирогов, жаркого.
– Я не собираюсь рисковать вечным проклятием души, утверждая, что могу приготовить жаркое не хуже господа. Я уверена, что его жаркое будет вкуснее.
Дилан пропустил ее шпильку мимо ушей.
– У нас нет божественной силы, поэтому мы не можем трансформировать энергию мыслей непосредственно в материю…
– Бог наверняка лучше меня готовит и закуски, и, я уверена, в сервировке стола ему нет равных.
– …но в наших действиях мы должны руководствоваться мыслью и здравым смыслом, – терпеливо гнул свое Дилан. – Мы можем использовать другие виды энергии, чтобы преобразовывать существующую материю в то, что мы представили себе виртуально. Я хочу сказать, из пряжи мы делаем нити, из них – материю, чтобы шить одежду. Мы рубим деревья, чтобы распилить их на доски и брусья и строить дома. Наш процесс созидания более медленный, более неуклюжий, но принципиально он лишь на одну ступень ниже процесса, используемого богом. Ты понимаешь, о чем я говорю.
– Надеюсь, что понимаю, но на все сто процентов гарантировать не могу.
Дилан надавил на педаль газа.
– Выслушай меня внимательно, а? Сделай над собой усилие!
Джилли раздражали его детская горячность и оптимизм, проявляемые в тот самый момент, когда над ними нависла смертельная опасность. Тем не менее, вспомнив, что его красноречие чуть раньше смирило ее гордыню, она почувствовала, как краска приливает к лицу, но все-таки в последний момент сумела прикусить язычок, не позволила раздражению обратиться в колкие слова.
– Ладно, попытаюсь. Говори.
– Предположим, мы созданы по образу и подобию бога.
– Хорошо. Согласна. И что из этого?
– Тогда логично предположить, что мы пусть и не можем создавать материю из ничего и изменять ее силой мысли, тем не менее способны воздействовать на грядущие события нашей волей, конечно же, не такой могучей, как воля бога.
– Воздействовать на грядущие события нашей волей?
– Совершенно верно.
– На события, которые грядут.
– Именно так, – подтвердил Дилан, радостно кивнул и оторвал взгляд от автострады, чтобы улыбнуться ей.
– На события, которые грядут, – повторила она и тут же осознала, что в своем раздражении и недоумении начала говорить прямо-таки как Шеперд. – Какие события?
– Которые могут произойти с нами в будущем, – объяснил он. – Если мы созданы по образу бога, тогда, возможно, мы в малой степени обладаем крошечной, но полезной толикой божественной силы, сотворившей этот мир. Мы не можем создавать материю, но, в нашем случае, способны определять свое будущее. Возможно, только силой воли нам удастся самим определить нашу судьбу, если не вообще, то на определенный период времени.
– Тогда… мне достаточно представить себе, что я – миллионерша, и я ею стану?
– Тебе все равно придется принимать правильные решения и упорно трудиться… но, да, я верю, что каждый из нас может очерчивать свое будущее, в должной степени прилагая силу воли.
Все еще сдерживая раздражение, она игриво спросила:
– Тогда почему ты – не знаменитый художник-миллионер?
– Я не хочу быть знаменитым или богатым.
– Все хотят быть знаменитыми и богатыми.
– Только не я. Жизнь и без того сложная штука.
– Деньги многое упрощают.
– Деньги многое усложняют, – не согласился он, – так же, как слава. Я же хочу только хорошо рисовать, и с каждым днем рисовать лучше.
– И поэтому, – тут уж крышка с котла сарказма слетела, и он полился рекой, – ты пытаешься очертить себе будущее, в котором ты – будущий Винсент Ван Гог, и только стремлением стать звездой ты добьешься того, что придет день, когда твои работы будут висеть в музеях.
– Я, безусловно, намерен к этому стремиться. Мне хочется стать следующим Винсентом Ван Гогом… только я представляю себе будущее, в котором у меня будут оба уха.
Добродушие Дилана подействовало на Джилли, как красная тряпка на быка.
– Знаешь, чтобы заставить тебя более реально взглянуть на нашу ситуацию, я представляю себе будущее, в котором крепким пинком вгоняю твои cojones[20] в твой же пищевод.
– Ты – очень злая, не так ли?
– Я очень испуганная.
– Испуганная теперь, но злая всегда.
– Не всегда. Фред и я отлично проводили вечер, когда все началось.
– Должно быть, с детства у тебя остались очень серьезные неразрешенные конфликты.
– Вау, ты все больше меня удивляешь. У тебя есть лицензия психоаналитика? Этим ты занимаешься, когда откладываешь кисть?
– Если и дальше будешь стараться повысить давление крови, – предупредил Дилан, – у тебя лопнет сонная артерия.
Джилли раздраженно дернула головой.
– Я хочу донести до тебя лишь одно, – как и прежде, ровно и спокойно (от этого тона Джилли хотелось рвать и метать) продолжил Дилан. – Если мы будем думать позитивно, худшее останется позади. И будь уверена, негативным мышлением ничего не добьешься.
Она чуть не вытащила ноги из-под себя, чтобы разбить ими приборный щиток, застучать по полу, но вовремя вспомнила про беззащитного Фреда, который стоял на коврике у сиденья. Поэтому набрала полную грудь воздуха и выдала:
– Если все это так легко, почему Шеп все эти годы ведет столь жалкое существование? Почему ты не представил себе, что он избавляется от аутизма и начинает жить как нормальный человек?
– Я себе это представлял, – мягко ответил Дилан, и в голосе его звучала безмерная печаль. – Представлял это так ярко, так живо, всем моим сердцем, насколько себя помню.
Бесконечное небо. Бескрайняя пустыня. Пустошь, возникшая в кабине внедорожника, своими размерами ничуть не уступала вакууму и темноте, царящим за пределами окон и дверей «Экспедишн». И пустошь эту создала она. Уступив страху и раздражению, не думая, переступила черту, отделявшую нормальный спор от сознательной жестокости, уколола Дилана О’Коннера в самое болезненное место. И дистанция между ними, пусть они и сидели на расстоянии вытянутой руки, стала огромной.
Постепенно и сердце Джилли замедлило свой безумный бег, но каждый его удар по-прежнему отдавался в ребрах, потому что страх никуда не делся.
Над ними плыла луна, небо сверкало звездами, они мчались в шуршании шин, обгоняли одни автомобили, пропуская вперед другие, иногда соперничали в скорости с громадными восемнадцатиколесными трейлерами, проехали никак не меньше двух миль, прежде чем Дилан нарушил затянувшуюся паузу.
– А каков твой modus operandi? Как комика?
Во рту у нее пересохло, язык стал до безобразия толстым, едва помещался во рту, но заговорила она нормальным голосом:
– Полагаю, ты про материал, на котором основаны мои репризы. Человеческая глупость. Высмеиваю ее, как могу. Глупость, зависть, предательство, супружеская неверность, жадность, самодовольство, похоть, тщеславие, ненависть, бессмысленное насилие… Недостатка целей у комика нет. – Слушая себя, она прекрасно понимала, насколько отличаются цели, которые он ставил в своей работе, от того, что делала она на сцене. – Но таков удел всех комиков, – уточнила Джилли. Понятное дело, оправдываться не хотелось, но она ничего не могла с собой поделать. – Высмеивание человеческих пороков – грязная работа, но кто-то должен заниматься и этим.
– Людям необходим смех, – заметил он, словно прочитав ее мысли.
– Я хочу заставить их смеяться, пока они не заплачут, – произнеся эти слова, Джилли задалась вопросом, а откуда они взялись. – Я хочу заставить их почувствовать…
– Почувствовать что?
Слово, которым она собиралась закончить фразу, показалось ей столь неуместным, столь не соответствующим намерениям комика, что она запнулась и не позволила этому слову слететь с языка. Боль. Она едва не сказала: «Я хочу заставить их почувствовать боль». Но она проглотила это слово и поморщилась, словно вкус у него оказался горьким.
– Джилли?
Черное обаяние самокопания привлекало куда меньше, чем полная угроз ночь, о которой они попытались на короткое время забыть. Теперь Джилли предпочла вернуться в нее. Уставилась на дорогу.
– Мы едем на восток.
– Да.
– Почему?
– Черные «Субербаны», взрывы, гориллы в одежде для гольфа.
– Но я ехала на запад до того… как мне на голову свалилось все это дерьмо. На следующей неделе у меня три выступления в Финиксе.
На заднем сиденье Шеперд подал голос: «Feces[18], грязь».
– Сейчас ты не можешь ехать в Финикс, – запротестовал Дилан. – После того, что случилось, после твоего миража…
– Послушай, конец это мира или нет, мне нужны деньги. А кроме того, ты не подписываешь контракт, чтобы отказываться от него в последнюю минуту. Если, конечно, не хочешь остаться без работы.
– Дефекация. Стул.
– Ты забыла, что стало с твоим «Кадиллаком»?
– Как я могла забыть? Эти мерзавцы взорвали его. Мой восхительный «Кадиллак (купе) Девилль». – Она вздохнула. – До чего же он был прекрасен!
– Жемчужина, – согласился Дилан.
– Мне так нравились хвостовые стабилизаторы.
– Элегантные.
– А какой роскошный передний бампер!
– Не то слово.
– И название, золотыми буквами, по бортам: «Купе Девилль». А теперь он взорван, сожжен и провонял одним поджаренным Франкенштейном. Как можно такое забыть?
– Испражнения, экскременты.
– Чего это он? – спросила Джилли.
– Ты тут произнесла одно слово. Вот Шеп и решил подобрать к нему синонимы.
– Мог бы выбрать другое слово.
– У Шепа несколько иное восприятие, чем у тебя или меня. По каким-то причинам он остановился на этом.
– Пу-пу. Ка-ка.
– Так я говорил о «кэдди», – продолжил Дилан. – Как только эти бандиты выяснят, что «Девилль» не принадлежал Франкенштейну и зарегистрирован на некую Джулиан Джексон, они тут же начнут разыскивать тебя. Захотят узнать, каким образом ему удалось завладеть твоим автомобилем, отдала ли ты машину по доброй воле.
– Я знала, что мне следовало обратиться к копам. Заполнить заявление о краже автомобиля, как положено любому добропорядочному гражданину. Теперь мое поведение выглядит подозрительным.
– Ду-ду. Подарочек в подгузнике.
– Если Франкенштейн прав, – напомнил Дилан, – копы, возможно, не смогут тебя защитить. Может, эти люди рангом повыше копов.
– Тогда, полагаю, нам следует обратиться… куда? В ФБР?
– Возможно, и это тебя не спасет. Возможно, им подчиняется и ФБР.
– Так кто же они? Секретная служба[19], ЦРУ, эльфийское гестапо Санта-Клауса, составляющее свой список плохишей?
– Коровья лепешка. Отходы.
– Франкенштейн не уточнял, кто они, – ответил Дилан. – Лишь сказал, что мы будем мертвы, как динозавры, и похоронены там, где наши кости никогда не найдут, если они обнаружат эту самую субстанцию в нашей крови.
– Да, он так говорил, но почему мы должны ему верить? Он же безумный ученый.
– Продукты опорожнения кишечника. Удобрение.
– Он не безумный, – возразил Дилан.
– Ты сам его так называл.
– А ты называла его коммивояжером. От волнения кем мы только его не называли, но…
– Испражнения, какашки.
– …с учетом того, что он знал, кто идет по его следу и чем закончится погоня, его действия предельно логичны и рациональны.
Ее рот раскрылся так широко, словно она намеревалась всячески посодействовать дантисту при пломбировании канала в одном из коренных зубов.
– Логичны? Рациональны? – Джилли напомнила себе, что совершенно не знает мистера Дилана О’Коннера. В конце концов, он мог оказаться еще более странной личностью, чем его братец. – Слушай, давай с этим разберемся. Этот улыбающийся говнюк вырубает меня хлороформом, впрыскивает мне в вену сок доктора Джекиля или что-то еще, крадет мой роскошный автомобиль, в котором его и взрывают, а по твоему просвещенному мнению такое поведение позволяет ему претендовать на место наставника университетской команды, готовящейся к участию в национальном конкурсе «Лучшие логики страны»?
– Не вызывает сомнений, что его загнали в угол, время истекало, вот он и воспользовался единственной оставшейся у него возможностью спасти работу всей жизни. Я уверен, сам он взрывать себя не собирался.
– Ты такой же безумец, как и он, – резюмировала Джилли.
– Стул. Овечьи какашки.
– Я же не говорю, что он поступил правильно, – уточнил Дилан. – Только о том, что с логикой у него все в порядке. А вот если мы будем исходить из того, что у него совсем съехала крыша, то допустим ошибку, которая может стоить нам жизни. Подумай об этом: если мы умираем, он проигрывает. Вот он и хочет, чтобы мы остались в живых, даже если мы… ну не знаю… ходячие результаты его экспериментов. Следовательно, я должен предположить, что все сказанное им мне должно помочь нам выжить.
– Кал. Дерьмо. Туалетное сокровище.
К югу и к северу от автострады лежала равнина, черная, как камни очага, на котором готовили пищу последние десять тысяч лет. Лишь кое-где лунный свет поблескивал серым на листке редких кустов да крупинках слюды в выпирающих из земли скалах. Прямо на востоке, впрочем уходя на юг и север, на фоне звездного неба чернели силуэты гор Пелонсильо.
Черная равнина не умиротворяла разум, не успокаивала сердце, и автострада оставалась единственным свидетельством того, что равнина эта находится на планете, где существует разумная жизнь. Даже лучи фар несущихся в обе стороны автомобилей не служили доказательством разумной жизни на этой планете. Создавалось ощущение, что они попали в некий фантастический мир, где жизнь эта вымерла многие столетия тому назад, а по автостраде курсируют автомобили-роботы, следуя заложенным в них программам.
Джилли эта черная пустота заставила подумать об аде с потушенными кострами под котлами с кипящей смолой.
– Нам не удастся выбраться из этой передряги живыми, не так ли? – задала она риторический вопрос.
– Что? Разумеется, мы выберемся.
– Разумеется? – Она, похоже, не верила своим ушам. – У тебя нет в этом никаких сомнений?
– Конечно, – кивнул он. – Худшее уже позади.
– Ты хочешь сказать, что худшее мы уже пережили?
– Да.
– Это нелепо.
– Худшее уже позади, – упрямо повторил он.
– Как ты можешь говорить, что худшее уже позади, если мы понятия не имеем, что нас ждет?
– Создание – акт воли.
– И что это должно означать?
– Прежде чем я создаю картину, я представляю ее у себя в голове. Она существует с того самого момента, как я представляю ее себе, а трансформация идеи в вещественное произведение искусства требует лишь времени и усилий, красок и холста.
На заднем сиденье Шеп вновь погрузился в молчание, но слова его брата тревожили Джилли гораздо больше.
– Позитивное мышление. Подумай об этом. Как бог создал небеса и землю? Подумал о них, и они появились. Раз так, абсолютная сила Вселенной – воля разума.
– Вероятно, нет, иначе у меня была бы еженедельная телевизионная программа и мы бы сейчас веселились в моем особняке в Малибу.
– Наша созидательность отражает божественную, потому что нашими мыслями каждый день создается что-то новое: изобретения, архитектурные проекты, химические вещества, производственные процессы, произведения искусства, рецепты приготовления хлеба, пирогов, жаркого.
– Я не собираюсь рисковать вечным проклятием души, утверждая, что могу приготовить жаркое не хуже господа. Я уверена, что его жаркое будет вкуснее.
Дилан пропустил ее шпильку мимо ушей.
– У нас нет божественной силы, поэтому мы не можем трансформировать энергию мыслей непосредственно в материю…
– Бог наверняка лучше меня готовит и закуски, и, я уверена, в сервировке стола ему нет равных.
– …но в наших действиях мы должны руководствоваться мыслью и здравым смыслом, – терпеливо гнул свое Дилан. – Мы можем использовать другие виды энергии, чтобы преобразовывать существующую материю в то, что мы представили себе виртуально. Я хочу сказать, из пряжи мы делаем нити, из них – материю, чтобы шить одежду. Мы рубим деревья, чтобы распилить их на доски и брусья и строить дома. Наш процесс созидания более медленный, более неуклюжий, но принципиально он лишь на одну ступень ниже процесса, используемого богом. Ты понимаешь, о чем я говорю.
– Надеюсь, что понимаю, но на все сто процентов гарантировать не могу.
Дилан надавил на педаль газа.
– Выслушай меня внимательно, а? Сделай над собой усилие!
Джилли раздражали его детская горячность и оптимизм, проявляемые в тот самый момент, когда над ними нависла смертельная опасность. Тем не менее, вспомнив, что его красноречие чуть раньше смирило ее гордыню, она почувствовала, как краска приливает к лицу, но все-таки в последний момент сумела прикусить язычок, не позволила раздражению обратиться в колкие слова.
– Ладно, попытаюсь. Говори.
– Предположим, мы созданы по образу и подобию бога.
– Хорошо. Согласна. И что из этого?
– Тогда логично предположить, что мы пусть и не можем создавать материю из ничего и изменять ее силой мысли, тем не менее способны воздействовать на грядущие события нашей волей, конечно же, не такой могучей, как воля бога.
– Воздействовать на грядущие события нашей волей?
– Совершенно верно.
– На события, которые грядут.
– Именно так, – подтвердил Дилан, радостно кивнул и оторвал взгляд от автострады, чтобы улыбнуться ей.
– На события, которые грядут, – повторила она и тут же осознала, что в своем раздражении и недоумении начала говорить прямо-таки как Шеперд. – Какие события?
– Которые могут произойти с нами в будущем, – объяснил он. – Если мы созданы по образу бога, тогда, возможно, мы в малой степени обладаем крошечной, но полезной толикой божественной силы, сотворившей этот мир. Мы не можем создавать материю, но, в нашем случае, способны определять свое будущее. Возможно, только силой воли нам удастся самим определить нашу судьбу, если не вообще, то на определенный период времени.
– Тогда… мне достаточно представить себе, что я – миллионерша, и я ею стану?
– Тебе все равно придется принимать правильные решения и упорно трудиться… но, да, я верю, что каждый из нас может очерчивать свое будущее, в должной степени прилагая силу воли.
Все еще сдерживая раздражение, она игриво спросила:
– Тогда почему ты – не знаменитый художник-миллионер?
– Я не хочу быть знаменитым или богатым.
– Все хотят быть знаменитыми и богатыми.
– Только не я. Жизнь и без того сложная штука.
– Деньги многое упрощают.
– Деньги многое усложняют, – не согласился он, – так же, как слава. Я же хочу только хорошо рисовать, и с каждым днем рисовать лучше.
– И поэтому, – тут уж крышка с котла сарказма слетела, и он полился рекой, – ты пытаешься очертить себе будущее, в котором ты – будущий Винсент Ван Гог, и только стремлением стать звездой ты добьешься того, что придет день, когда твои работы будут висеть в музеях.
– Я, безусловно, намерен к этому стремиться. Мне хочется стать следующим Винсентом Ван Гогом… только я представляю себе будущее, в котором у меня будут оба уха.
Добродушие Дилана подействовало на Джилли, как красная тряпка на быка.
– Знаешь, чтобы заставить тебя более реально взглянуть на нашу ситуацию, я представляю себе будущее, в котором крепким пинком вгоняю твои cojones[20] в твой же пищевод.
– Ты – очень злая, не так ли?
– Я очень испуганная.
– Испуганная теперь, но злая всегда.
– Не всегда. Фред и я отлично проводили вечер, когда все началось.
– Должно быть, с детства у тебя остались очень серьезные неразрешенные конфликты.
– Вау, ты все больше меня удивляешь. У тебя есть лицензия психоаналитика? Этим ты занимаешься, когда откладываешь кисть?
– Если и дальше будешь стараться повысить давление крови, – предупредил Дилан, – у тебя лопнет сонная артерия.
Джилли раздраженно дернула головой.
– Я хочу донести до тебя лишь одно, – как и прежде, ровно и спокойно (от этого тона Джилли хотелось рвать и метать) продолжил Дилан. – Если мы будем думать позитивно, худшее останется позади. И будь уверена, негативным мышлением ничего не добьешься.
Она чуть не вытащила ноги из-под себя, чтобы разбить ими приборный щиток, застучать по полу, но вовремя вспомнила про беззащитного Фреда, который стоял на коврике у сиденья. Поэтому набрала полную грудь воздуха и выдала:
– Если все это так легко, почему Шеп все эти годы ведет столь жалкое существование? Почему ты не представил себе, что он избавляется от аутизма и начинает жить как нормальный человек?
– Я себе это представлял, – мягко ответил Дилан, и в голосе его звучала безмерная печаль. – Представлял это так ярко, так живо, всем моим сердцем, насколько себя помню.
Бесконечное небо. Бескрайняя пустыня. Пустошь, возникшая в кабине внедорожника, своими размерами ничуть не уступала вакууму и темноте, царящим за пределами окон и дверей «Экспедишн». И пустошь эту создала она. Уступив страху и раздражению, не думая, переступила черту, отделявшую нормальный спор от сознательной жестокости, уколола Дилана О’Коннера в самое болезненное место. И дистанция между ними, пусть они и сидели на расстоянии вытянутой руки, стала огромной.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента