Страница:
— Я ничего не понял, — отозвался Фрэнк. — Кроме последней фразы.
— Я тоже ничего не понимаю. В местах, подобных «Раю», ведут легкую беседу, весело болтают и затем, с обоюдного согласия, отправляются в постель. В «Раю» невозможно поговорить с женщинами о чем-то серьезном, узнать, что ее интересует, о чем мечтает, на что надеется. Нет же, ты в конце концов оказываешься в постели с чужим тебе человеком. Хуже того, ты занимаешься любовью с вырезкой из эротического журнала; не с женщиной, а с манекеном; с куском мяса, а не с человеком. Это не любовь.
Фрэнк остановился перед красным сигналом светофора.
— Фрэнк, я хочу знать чувства и мысли своей подруги. Совсем иначе получается, если с тобой личность, а не просто гладкое тело, неповторимый характер, живой человек.
— Я не верю тебе, — сказал Фрэнк. — Как банально продажна любовь, если в ней нет чувства.
— Я не говорю о бессмертной любви, — сказал Тони. — Я не говорю о святости клятв хранить непорочность до конца дней своих. Можно любить человека какое-то время, не долго. Я общаюсь со своими бывшими любовницами, потому что это были не только зарубки победы на прикладе, у нас оставалось что-то общее. Прежде чем сблизиться с женщиной, я пытаюсь понять ее, могу ли я довериться ей. Я хочу знать, стоит ли она того, чтобы я был откровенен с ней, чтобы я стал частью ее.
— Какая мерзость, — поморщился Фрэнк. — Я хочу предупредить тебя.
— Давай.
— Другой тебе не скажет того, что я скажу.
— Я слушаю.
— Если ты и вправду веришь, что существует то, что называют любовью, если ты веришь в любовь, такую же сильную, как ненависть, то только причиняешь себе боль, и больше ничего. А это ложь. Ложь. Любовь придумали писатели, чтобы покупали их книжки.
— Ты не можешь так думать.
Фрэнк посмотрел с жалостью на Тони.
— Сколько тебе лет?
— Почти тридцать пять.
Фрэнк обогнал медленно едущий грузовик, груженный листами железа.
— Я на десять лет старше тебя, — сказал Фрэнк, — так что внимай мудрости старшего. Рано или поздно, вообразив, что ты по-настоящему любишь именно эту женщину, и полезешь целовать ей ноги, она все дерьмо выбьет из тебя этой ножкой. Уверен, она доконает тебя. Привязанность? Пожалуйста. И похоть. Похоть — вот нужное слово, мой друг. Но не любовь. Все, что тебе нужно, — это забыть любовную чепуху. Наслаждайся, пока молодой. И все будет в порядке. А если будешь нести любовный бред, то бабы из тебя сделают посмешище.
— Это слишком цинично.
Фрэнк пожал плечами. Шесть месяцев назад он прошел неприятную процедуру развода.
— Я не думаю, что ты сам веришь тому, что говоришь, — сказал Тони.
Фрэнк промолчал. Разговор не возобновлялся. По-видимому, Фрэнк сказал все, что хотел сказать. В этот вечер Фрэнк оказался необычайно разговорчивым, обычно он хранил молчание сфинкса.
Тони и Фрэнк работали вместе уже три месяца, и Тони не был уверен, сработаются ли они.
Они были совсем разные. Тони любил поговорить. Самое большое, на что был способен Фрэнк, — это промычать в ответ.
Помимо работы у Тони была масса увлечений: кино, книги, театр, музыка, искусство. Фрэнка же ничто, кроме работы, не интересовало. Тони считал, что сыщик должен уметь делать многое, если он хочет успешно работать: быть добрым, обходительным, остроумным, внимательным, обаятельным, настойчивым, но главное — неустрашимым. Фрэнк говорил, что достаточно быть настойчивым и смелым. К этому он иногда добавлял, что полицейский должен применять время от времени и силу, но чтобы об этом не знало начальство. Неудивительно, что раза два в неделю Тони приходилось сдерживать напарника, склонного выпучивать глаза и приходить в неописуемую ярость, когда дела не клеились. Напротив, Тони всегда сохранял спокойствие. Фрэнк был коренастый, крепко сбитый, пяти футов, девяти дюймов, Тони, напротив, худой, стройный, с резкими чертами лица. Фрэнк был голубоглазый блондин, а Тони — брюнет. Фрэнк — пессимист, Тони — оптимист. При такой разнице характеров казалось невозможным работать вместе.
И все-таки кое в чем они походили друг на друга. Во-первых, они часто работали и тогда, когда заканчивался восьмичасовой рабочий день полицейского, — иногда по два-три часа. Если дело раскручивалось, появлялись новые улики и разгадка преступления была близка, они прихватывали и выходные. Никто их не заставлял. Они шли сами.
Тони весь отдавался работе, потому что был самолюбив. Он не собирался навечно оставаться в лейтенантах. Он хотел выслужиться, по крайней мере, до капитана, а если удастся, то и выше, может быть, до кресла шефа, жалованье и даже пенсия которого черт знает во сколько раз больше жалованья лейтенанта. Он вырос в итальянской семье, где скупость была вторым вероисповеданием, после римского католицизма. Его отец, Карло, эмигрировал из Италии и работал портным. Он трудился не покладая рук, чтобы дети были одеты и накормлены. Несколько раз он был на грани разорения, дети болели, и расходы на лекарства и лечение съедали почти все, что ему удавалось заработать. Тони еще ребенком, ничего не зная о деньгах и семейном бюджете, о вечном страхе перед грозящей им бедностью, с которым жил отец, выслушал сотни советов своего родителя. Тот говорил, что следует трудиться, не тратить попусту денег, иметь в жизни цель. Отец мог бы работать в ЦРУ, в отделе промывки мозгов. Он передал, внушил сыну свои правила, да так, что Тони, имея к тридцати пяти годам работу, приличный счет в банке, не находил себе места, когда выпадало несколько свободных дней. Редкие отпуски превращались в настоящую пытку. Он перерабатывал каждую неделю, потому что был сыном Карло Клеменсы, а сын Клеменсы не мог поступать иначе.
Фрэнк Говард по другим причинам отдавал себя работе в участке. У него не было определенной цели, да и деньги, казалось, не привлекали его. Насколько видел Тони, Фрэнк по-настоящему жил только на работе. Единственное, что он знал в совершенстве, — это обязанности детектива, и только здесь он находил смысл жизни.
Сейчас, сидя в машине. Тони украдкой поглядывал на Фрэнка. Тот смотрел вперед на дорогу. Зеленоватый свет приборного щитка неясно освещал его лицо. Оно не отвечало классическим стандартам красоты, но было по-своему привлекательно. Густые брови. Глубоко посаженные голубые глаза. Крупноватый прямой нос. Хорошо очерченная линия рта, часто искажаемая кривой улыбкой. Печать непреклонной преданности делу довершала этот портрет. Не трудно было описать и личную жизнь Фрэнка: он приходил домой, сразу же ложился спать и просыпался в восемь, чтобы идти на службу.
Кроме этого, Фрэнк и Тони носили костюмы и галстуки. Другие полицейские являлись на службу в чем угодно: от джинсов до кожаных курток. Фрэнк и Тони считали себя профессионалами, выполняющими ответственную работу, такую же необходимую всем, как труд учителя или социального работника, и поэтому джинсы не соответствовали образу профессионала. Они не курили. Не пили на службе и не сваливали друг на друга письменные отчеты.
«Может быть, — размышлял Тони, — мне удастся смягчить характер Фрэнка. Может быть, я смогу заинтересовать его хотя бы кино, если не книгами или театром. Но Господи, только бы он не сидел как чурбан!»
До седьмого мая прошлого года Тони работал с хорошим парнем, Мишелем Саватино. Оба итальянцы, они легко нашли общий язык. Более того, у них были одинаковые методы работы, и сходные увлечения в свободное время. Мишель читал книги, любил кино и прекрасно готовил. Целыми днями они болтали о чем угодно и никогда не скучали.
В феврале прошлого года Мишель с женой, Паулой, отправился на выходные в Лас-Вегас. Они посмотрели два шоу, два раза поужинали в «Баттиста Хоул», лучшем ресторане города. Проиграли шестьдесят долларов на Блэкджеке. За час до отъезда, Паула опустила серебряную монету в игровой автомат — и выиграла двести двадцать тысяч.
Мишель никогда не рассчитывал сделать карьеру в полиции, но, как и Тони, он хотел обеспечить себе жизнь. Он поступил в академию и довольно быстро прошел служебную лестницу от патрульного до инспектора. Тем не менее, в марте он подал в отставку и ушел из полиции. Всю жизнь он мечтал о ресторане. Месяц назад на бульваре Санта-Моника открылся не большой, но уютный итальянский ресторанчик «Саватино».
Мечта стала реальностью.
«А моя мечта, какая она? Мог ведь и я отправиться в Лас-Вегас, выиграть двести тысяч, уйти из полиции и заняться искусством». Если Мишель всегда мечтал стать хозяином ресторанчика, то Клеменса видел себя художником. У него был талант. Он писал маслом, акварелью, рисовал карандашом. Он не обладал какой-то техникой письма, но природа одарила его уникальным творческим воображением. Если бы он родился в богатой семье, его бы отдали в художественную школу, с ним бы занимались преподаватели. Тони, возможно, выработал бы технику и стал известным мастером. В действительности же Тони самостоятельно читал книги по искусству и провел неимоверное количество времени, экспериментируя с красками, доходя до всего на личном опыте. Тони страдал от комплекса неполноценности. Хотя его картины выставлялись четыре раза и Тони дважды получал первый приз, он никогда не задумывался над тем, чтобы оставить службу и начать творческую жизнь. Мечта оставалась мечтой. Сын Карло Клеменсы не променяет еженедельный чек на неопределенность свободной профессии.
Тони завидовал Мишелю. Конечно, они оставались друзьями, но в их дружбу закралась зависть. В конце концов, Тони — всего лишь человек, и время от времени его мучила одна и та же мысль: «Почему это случилось не со мной?»
Нажав на тормоза так, что Тони бросило вперед, Фрэнк выругался: впереди резко остановился «корвет».
— Осел!
— Тише, Фрэнк.
— Хотел бы я сейчас быть постовым. Штрафануть бы его.
— А если в машине сидит наколотый или просто сумасшедший? Ты подойдешь к машине, покажешь удостоверение, а он тебе — пистолет. Нет уж. Я рад, что ушел из дорожной службы. У нас хоть знаешь, на что идешь, и готовишь себя к худшему, а на дороге столько неожиданных неприятностей.
Фрэнк ничего не ответил, уставился вперед и что-то промычал. Тони вздохнул. Он наблюдал улицу глазом художника, стремясь увидеть и запомнить самое необычное.
Узоры. У каждого ландшафта, у каждой улицы, у каждого дома, у каждой комнаты, у каждого человека, у каждой вещи свой узор. Запечатлев его, можно заглянуть глубже и увидеть то, что находится за ним. Найдя ключ к пониманию внешней стороны объекта, можно постигнуть его глубинное содержание и выразить его на картине.
Без специального анализа предмета изображения получается обычный рисунок, но произведение искусства — никогда. Пока они ехали к бару «Биг Квэйн», Тони наблюдал узоры ночного города. Сначала он увидел отчетливые низкие очертания выходящих к морю домов и неясные силуэты высоких перистых пальм — узоры безмятежности и бедности. В Вествуде господствует прямая линия: нагромождения многоэтажных офисов с прямоугольными пятнами яркого света, ослепительного на фоне темных панелей. Симметричные правильные формы символизируют современную мысль, силу корпорации и достаток. Но уже в районе Беверли-Хиллз, уединенном островке мегаполиса, полиция не имеет никаких полномочий. Здесь рисунок воплощается в лучших домах, парках, оранжереях, дорогих магазинах, роскошных автомобилях.
Они повернули на север, к Догени, поднялись по холму и оказались на бульваре Сансет. Совсем рядом — сердце Голливуда. Справа — «Скандия», лучший ресторан в городе. Дискотеки. Ночной клуб колдунов. Еще один, принадлежащий гипнотизеру. Клубы фанатов рок-н-ролла. Мигающий свет рекламных щитов с названиями фильмов и именами поп-звезд. Огни, огни, огни. Этот район вполне соответствует созданному прессой образу процветающего мегаполиса, но чуть дальше от центра броские цвета тускнеют. Даже Лос-Анджелес стареет. Чувствовалась неизлечимая, как рак, болезнь города. В здоровой плоти Лос-Анджелеса там и сям возникают очаги злокачественной опухоли: дешевые бары, стриптиз-клубы, дома с наглухо закрытыми окнами, подозрительные массажные кабинеты. Старение еще не обратилось в полный упадок, но с каждым днем смертельная болезнь захватывает все новые участки огромного тела.
«Биг Квэйн» был таким знаком разложения. Он находился сразу за поворотом, ослепительно освещенный красными и синими огнями. Изнутри бар напоминал «Рай», только здесь было больше хрома, зеркал и света. Публика сюда заглядывала побогаче, чем в «Рай». Но Тони замечал тот же рисунок, что и в Санта-Монике, рисунок, символизирующий желание и одиночество. Плотоядный узор.
От посетительницы, высокой брюнетки с фиолетовыми глазами, они узнали, что Бобби бывает в «Янусе», дискотеке Вествуда. Она видела его там накануне.
На улице, моргая от сине-красных режущих глаза сполохов, Фрэнк сказал:
— Уже поздно.
— Да.
— Поедем сейчас или завтра?
— Сейчас.
— Хорошо.
Они проехали район, охваченный раковой опухолью упадка, мимо рекламных огней, оставили позади Беверли-Хиллз, воплощение довольства и достатка, и направились мимо бесконечных рядов пальм, обступающих дорогу с обеих сторон.
Обычно Фрэнк, чувствуя, что Тони хочет заговорить с ним, включал спецсвязь и слушал информацию. На этот час в Вествуде, куда они ехали, ничего особенного не случилось. Семейный скандал. Потасовка на углу бульвара Вествуд и Вилшайэр. На одной тихой улице замечен мужчина в припаркованной машине — нужно проверить.
Вествуд был самым спокойным районом в городе. На восточной окраине, в мексиканском районе, действовали несколько бандитских группировок, но из-за них сложилось дурное представление обо всех, в целом законопослушных, мексиканцах. Ночная смена уходит в три часа ночи, новая заступает в шесть. За три часа обязательно что-нибудь случается в этом районе: то панки подерутся, то произойдет перестрелка, и в результате — один-два трупа. В северо-западном районе парни постоянно напиваются до чертиков, курят наркотики, колятся, потом садятся в машины и врезаются друг в друга.
Вдруг по рации передали сообщение. Из отрывистых фраз стало ясно, что это попытка изнасилования с вооруженным нападением. Не ясно, покинул ли насильник дом или нет. И кто стрелял? Жертва или преступник? Также неизвестно, если ли пострадавшие.
— Надо ехать наобум, — сказал Тони.
— Этот дом в двух кварталах.
— Мы там будем через минуту.
— Раньше патрульной машины.
— Сообщить?
— Да.
Тони взял в руки микрофон. Фрэнк свернул влево. Потом еще поворот, Фрэнк надавил педаль газа, и машина понеслась по узкой улице.
У Тони заколотилось сердце и похолодело в животе от предчувствия опасности.
Он вспомнил Паркера Хитчисона, молчаливого и угрюмого напарника, с которым пришлось работать, когда Тони служил патрульным офицером. Каждый раз, когда они ехали по вызову (будь то убийство или просто кот залез на дерево), Паркер мрачно говорил: «Теперь мы помрем». От таких слов становилось не по себе. Опять и опять, поднимаясь по тревоге, с искренним и невозмутимым пессимизмом Хитчисон повторял: «Теперь мы помрем». Тони тогда чуть с ума не сошел. Тони до сих пор в минуту опасности вспоминал замогильный голос Паркера и три зловещих слова: «Теперь мы помрем».
Фрэнк завернул за угол, едва не зацепив черный «БМВ». Взвизгнули тормоза, и Фрэнк сказал:
— Это где-то здесь.
Тони, прищурившись, разглядел полуосвещенные ряды домов. Это был дом в неоиспанском стиле, отстоявший от дороги на некотором расстоянии. Перед домом находился большой газон. Красная черепичная крыша. Стены кремового цвета. Два ажурных фонаря по обе стороны от двери.
Фрэнк затормозил. Они вышли из машины. Тони полез под пиджак и вынул револьвер из наплечной кобуры.
Умываясь, причесываясь и переодеваясь в шелковый халат, Хилари не знала, что аккуратный вид жертвы вызовет подозрения у полиции. Она не подумала, что тем самым ставит себя под огонь оскорбительных насмешек.
Ее не оставляли кошмары пережитого. Ей казалось, что Фрай со страшной улыбкой, выставив нож, идет на нее. Видение таяло, и призрак принимал черты ее отца, Эрла Томас, он, пьяный и разъяренный, изрыгая проклятия, шел и размахивал длинными руками. Хилари встряхнула головой, набрала побольше воздуха — видение исчезло. Ее трясло. Ей показалось, что из соседней комнаты доносятся странные звуки. Внутренний голос говорил ей, что это воспаленное воображение, но еще сильнее пульсировала мысль: «А что если Фрай возвращается?» Набрав номер полиции, Хилари не была в состоянии спокойно и вразумительно рассказать о случившемся.
Повесив трубку, Хилари почувствовала себя лучше, зная о близкой помощи. Спустившись вниз, она громко сказала: «Успокойся. Ты спокойна. Все будет в порядке». Эти слова она научилась повторять долгими ночами в Чикаго. Силы постепенно возвращались к ней. Она стояла в фойе, глядя в зарешеченное окно, когда у входа затормозила машина. Из нее вышли двое. Хотя не было воя сирен и мигания красных огней, она тотчас поняла, что это полиция. Хилари отперла дверь и впустила их внутрь. На пороге появился голубоглазый коренастый блондин с револьвером в правой руке.
— Полиция. Ваше имя? — спросил он строго.
— Томас. Хилари Томас. Звонила я.
— Это ваш дом?
— Да. Мужчина...
Из темноты вынырнул второй, высокий и смуглый, полицейский и, не дав Хилари договорить, спросил:
— Он в доме?
— Что?
— Преступник здесь?
— Нет. Ушел.
— Куда? — спросил блондин.
— Через эту дверь.
— У него машина?
— Не знаю.
— Он был вооружен?
— Нет. То есть, да.
— Точнее.
— У него был нож.
— Не знаю. Я была наверху. Я...
— Когда он ушел?
— Минут пятнадцать — двадцать.
Полицейские обменялись взглядами, Хилари почувствовала недоброе.
— Почему вы раньше не позвонили? — спросил блондин.
В его голосе появились враждебные нотки.
— Сначала я была... как в тумане. В истерике. Мне нужно было прийти в себя.
— Двадцать минут?
— Может быть, прошло пятнадцать.
Они спрятали оружие.
— Опишите его, — сказал смуглый.
— Я могу сообщить больше, — сказала Хилари, отступая от двери и давая им войти в дом. — Я могу назвать имя.
— Имя?
— Его имя. Я знаю его, — сказала Хилари. — Преступника.
Детективы переглянулись. Хилари подумала: «Что же я такого сделала?»
У нее было чувственное и умное лицо, лицо женщины, способной к состраданию. Оно (лицо) выражало боль, боль печатью легла на глаза. Такая боль накапливается исподволь, на пути познания и потерь. Они сидели в библиотеке, Хилари на одном краю софы, Тони — на другом. Фрэнк ушел на кухню и сейчас говорил с участком.
Наверху двое полицейских, Уитлон и Фармер, вытаскивали из стен пули.
— Что он сейчас делает? — спросила Хилари.
— Кто?
— Лейтенант Говард.
— Он звонит в участок, чтобы связались с офисом шерифа в Напа Каунти, где живет Фрай.
— Зачем?
— Может быть, шерифу удастся узнать, как Фрай попал в Лос-Анджелес.
— Причем здесь это? — спросила она. — Главное — он здесь и его нужно поймать.
— Если Фрай приехал на машине, то шериф в Напа Каунти может выяснить номер машины. Зная машину и номер водительского удостоверения у нас прибавится шансов заарканить его здесь, пока он не уехал далеко.
Хилари, помолчав спросила:
— Почему лейтенант Говард пошел звонить на кухню? Разве нельзя было воспользоваться телефоном в библиотеке?
— Думаю, что он не хотел вас беспокоить лишний раз, — нехотя ответил Тони.
— Мне кажется, что он не хочет, чтобы я подслушивала.
— О нет. Он только...
— У меня странное чувство. Словно я не жертва, а подозреваемая.
— У вас просто нервное напряжение.
— Нет, не то. Я чувствую, что вы не верите мне... Особенно он.
— Фрэнк иногда кажется холоден, но он прекрасный детектив.
— Он думает, я лгу.
Тони был поражен ее проницательностью.
— Да, именно так. Я не понимаю, почему, — Хилари внимательно посмотрела на Тони. — Скажите мне, в чем дело.
Тони вздохнул. Какая догадливая женщина.
— Я писательница. Это моя обязанность — обращать пристальное внимание на то, что другие почти не замечают. Я всегда настойчива. Скажите мне, и я отвяжусь.
— Лейтенанту не понравилось, что вы знакомы с преступником.
— Правда?
— Это очень странно, — добавил Тони.
— Все равно, продолжайте.
— Да... — Тони кашлянул. — У нас считается, что если жертва, заявившая об изнасиловании или попытке изнасилования, знает насильника, то вполне возможно, что она сама могла соблазнить обвиняемого.
— О черт!
Она встала, подошла к столу, замерла на минуту, отвернувшись к стене. Его слова разозлили женщину. Когда Хилари повернулась, ее лицо пылало. Она сказала:
— Это ужасно! Возмутительно! Если женщина знает, кто ее изнасиловал, то говорят, что это она сама соблазнила его.
— Нет. Не всегда.
— Но в большинстве случаев именно так!
— Нет.
Она бросила свирепый взгляд на Тони.
— Довольно играть словами! Обо мне вы думаете именно так! Вы уверены, что я его соблазнила.
— Нет. Я просто объяснил общепринятую в полиции точку зрения, но я не говорил, что разделяю ее. Нет. Но лейтенант Говард с ней согласен. Вы меня спросили о Говарде. Вы хотели узнать, что он думает, и я сказал.
Хилари хмурилась.
— А вы... вы мне верите?
— Ничто не противоречит тому, чтобы верить.
— Но все случилось так, как я рассказала.
— Да.
Хилари уставилась на Тони.
— Но почему?
— Что «почему?»
— Почему вы верите, если он не верит?
— Я знаю две причины, когда женщина может умышленно соблазнить знакомого мужчину, а затем заявить об изнасиловании.
Хилари оперлась на стол, скрестила на груди руки и с любопытством посмотрела на Тони.
— Какие же это причины?
— Ситуация № 1: у него есть деньги, у нее нету. Она стремится поставить его в затруднительное положение в надежде получить солидную компенсацию путем шантажа.
— Но у меня есть деньги.
— Очевидно, не мало, — сказал он, восхищенно разглядывая красивую обстановку.
— А вторая причина?
— У них была любовь, но он покидает ее ради другой. Она чувствует себя оскорбленной и униженной. Она любит его и решает наказать: обвиняет в изнасиловании.
— Почему вы уверены, что это не мой случай? — спросила Хилари.
— Я видел оба ваши фильма и немного понял ваш образ мыслей. Вы очень умная женщина, мисс Томас. Я не думаю, что вы настолько глупы или злобны, чтобы отправить человека в тюрьму только за то, что он оскорбил ваши чувства.
Хилари пристально смотрела ему в глаза. Потом она, почувствовав, что Тони не настроен против нее, пересекла комнату и села на софу.
— Простите, я раздражительна.
— О нет. Меня тоже злит эта общепринятая точка зрения.
— Тогда, если дело попадет в суд, защитник Фрая попытается доказать судьям, что это я соблазнила сукина сына.
— Да.
— Они поверят ему?
— Скорее всего.
— Но он не собирался меня насиловать. Он пришел меня убить.
— Нужно это доказать.
— Обломки ножа наверху...
— Могут не иметь к нему никакого отношения. Отпечатков пальцев там нет. К тому же это обыкновенный кухонный нож.
— Но преступник сумасшедший! Суд обязательно заметил бы это. Черт, вы сами убедитесь, когда арестуете его.
— В конце концов, до сегодняшнего дня его знали как честного и порядочного человека. Когда вы гостили у него, разве не заметили, что он не совсем нормальный?
— Я тоже ничего не понимаю. В местах, подобных «Раю», ведут легкую беседу, весело болтают и затем, с обоюдного согласия, отправляются в постель. В «Раю» невозможно поговорить с женщинами о чем-то серьезном, узнать, что ее интересует, о чем мечтает, на что надеется. Нет же, ты в конце концов оказываешься в постели с чужим тебе человеком. Хуже того, ты занимаешься любовью с вырезкой из эротического журнала; не с женщиной, а с манекеном; с куском мяса, а не с человеком. Это не любовь.
Фрэнк остановился перед красным сигналом светофора.
— Фрэнк, я хочу знать чувства и мысли своей подруги. Совсем иначе получается, если с тобой личность, а не просто гладкое тело, неповторимый характер, живой человек.
— Я не верю тебе, — сказал Фрэнк. — Как банально продажна любовь, если в ней нет чувства.
— Я не говорю о бессмертной любви, — сказал Тони. — Я не говорю о святости клятв хранить непорочность до конца дней своих. Можно любить человека какое-то время, не долго. Я общаюсь со своими бывшими любовницами, потому что это были не только зарубки победы на прикладе, у нас оставалось что-то общее. Прежде чем сблизиться с женщиной, я пытаюсь понять ее, могу ли я довериться ей. Я хочу знать, стоит ли она того, чтобы я был откровенен с ней, чтобы я стал частью ее.
— Какая мерзость, — поморщился Фрэнк. — Я хочу предупредить тебя.
— Давай.
— Другой тебе не скажет того, что я скажу.
— Я слушаю.
— Если ты и вправду веришь, что существует то, что называют любовью, если ты веришь в любовь, такую же сильную, как ненависть, то только причиняешь себе боль, и больше ничего. А это ложь. Ложь. Любовь придумали писатели, чтобы покупали их книжки.
— Ты не можешь так думать.
Фрэнк посмотрел с жалостью на Тони.
— Сколько тебе лет?
— Почти тридцать пять.
Фрэнк обогнал медленно едущий грузовик, груженный листами железа.
— Я на десять лет старше тебя, — сказал Фрэнк, — так что внимай мудрости старшего. Рано или поздно, вообразив, что ты по-настоящему любишь именно эту женщину, и полезешь целовать ей ноги, она все дерьмо выбьет из тебя этой ножкой. Уверен, она доконает тебя. Привязанность? Пожалуйста. И похоть. Похоть — вот нужное слово, мой друг. Но не любовь. Все, что тебе нужно, — это забыть любовную чепуху. Наслаждайся, пока молодой. И все будет в порядке. А если будешь нести любовный бред, то бабы из тебя сделают посмешище.
— Это слишком цинично.
Фрэнк пожал плечами. Шесть месяцев назад он прошел неприятную процедуру развода.
— Я не думаю, что ты сам веришь тому, что говоришь, — сказал Тони.
Фрэнк промолчал. Разговор не возобновлялся. По-видимому, Фрэнк сказал все, что хотел сказать. В этот вечер Фрэнк оказался необычайно разговорчивым, обычно он хранил молчание сфинкса.
Тони и Фрэнк работали вместе уже три месяца, и Тони не был уверен, сработаются ли они.
Они были совсем разные. Тони любил поговорить. Самое большое, на что был способен Фрэнк, — это промычать в ответ.
Помимо работы у Тони была масса увлечений: кино, книги, театр, музыка, искусство. Фрэнка же ничто, кроме работы, не интересовало. Тони считал, что сыщик должен уметь делать многое, если он хочет успешно работать: быть добрым, обходительным, остроумным, внимательным, обаятельным, настойчивым, но главное — неустрашимым. Фрэнк говорил, что достаточно быть настойчивым и смелым. К этому он иногда добавлял, что полицейский должен применять время от времени и силу, но чтобы об этом не знало начальство. Неудивительно, что раза два в неделю Тони приходилось сдерживать напарника, склонного выпучивать глаза и приходить в неописуемую ярость, когда дела не клеились. Напротив, Тони всегда сохранял спокойствие. Фрэнк был коренастый, крепко сбитый, пяти футов, девяти дюймов, Тони, напротив, худой, стройный, с резкими чертами лица. Фрэнк был голубоглазый блондин, а Тони — брюнет. Фрэнк — пессимист, Тони — оптимист. При такой разнице характеров казалось невозможным работать вместе.
И все-таки кое в чем они походили друг на друга. Во-первых, они часто работали и тогда, когда заканчивался восьмичасовой рабочий день полицейского, — иногда по два-три часа. Если дело раскручивалось, появлялись новые улики и разгадка преступления была близка, они прихватывали и выходные. Никто их не заставлял. Они шли сами.
Тони весь отдавался работе, потому что был самолюбив. Он не собирался навечно оставаться в лейтенантах. Он хотел выслужиться, по крайней мере, до капитана, а если удастся, то и выше, может быть, до кресла шефа, жалованье и даже пенсия которого черт знает во сколько раз больше жалованья лейтенанта. Он вырос в итальянской семье, где скупость была вторым вероисповеданием, после римского католицизма. Его отец, Карло, эмигрировал из Италии и работал портным. Он трудился не покладая рук, чтобы дети были одеты и накормлены. Несколько раз он был на грани разорения, дети болели, и расходы на лекарства и лечение съедали почти все, что ему удавалось заработать. Тони еще ребенком, ничего не зная о деньгах и семейном бюджете, о вечном страхе перед грозящей им бедностью, с которым жил отец, выслушал сотни советов своего родителя. Тот говорил, что следует трудиться, не тратить попусту денег, иметь в жизни цель. Отец мог бы работать в ЦРУ, в отделе промывки мозгов. Он передал, внушил сыну свои правила, да так, что Тони, имея к тридцати пяти годам работу, приличный счет в банке, не находил себе места, когда выпадало несколько свободных дней. Редкие отпуски превращались в настоящую пытку. Он перерабатывал каждую неделю, потому что был сыном Карло Клеменсы, а сын Клеменсы не мог поступать иначе.
Фрэнк Говард по другим причинам отдавал себя работе в участке. У него не было определенной цели, да и деньги, казалось, не привлекали его. Насколько видел Тони, Фрэнк по-настоящему жил только на работе. Единственное, что он знал в совершенстве, — это обязанности детектива, и только здесь он находил смысл жизни.
Сейчас, сидя в машине. Тони украдкой поглядывал на Фрэнка. Тот смотрел вперед на дорогу. Зеленоватый свет приборного щитка неясно освещал его лицо. Оно не отвечало классическим стандартам красоты, но было по-своему привлекательно. Густые брови. Глубоко посаженные голубые глаза. Крупноватый прямой нос. Хорошо очерченная линия рта, часто искажаемая кривой улыбкой. Печать непреклонной преданности делу довершала этот портрет. Не трудно было описать и личную жизнь Фрэнка: он приходил домой, сразу же ложился спать и просыпался в восемь, чтобы идти на службу.
Кроме этого, Фрэнк и Тони носили костюмы и галстуки. Другие полицейские являлись на службу в чем угодно: от джинсов до кожаных курток. Фрэнк и Тони считали себя профессионалами, выполняющими ответственную работу, такую же необходимую всем, как труд учителя или социального работника, и поэтому джинсы не соответствовали образу профессионала. Они не курили. Не пили на службе и не сваливали друг на друга письменные отчеты.
«Может быть, — размышлял Тони, — мне удастся смягчить характер Фрэнка. Может быть, я смогу заинтересовать его хотя бы кино, если не книгами или театром. Но Господи, только бы он не сидел как чурбан!»
До седьмого мая прошлого года Тони работал с хорошим парнем, Мишелем Саватино. Оба итальянцы, они легко нашли общий язык. Более того, у них были одинаковые методы работы, и сходные увлечения в свободное время. Мишель читал книги, любил кино и прекрасно готовил. Целыми днями они болтали о чем угодно и никогда не скучали.
В феврале прошлого года Мишель с женой, Паулой, отправился на выходные в Лас-Вегас. Они посмотрели два шоу, два раза поужинали в «Баттиста Хоул», лучшем ресторане города. Проиграли шестьдесят долларов на Блэкджеке. За час до отъезда, Паула опустила серебряную монету в игровой автомат — и выиграла двести двадцать тысяч.
Мишель никогда не рассчитывал сделать карьеру в полиции, но, как и Тони, он хотел обеспечить себе жизнь. Он поступил в академию и довольно быстро прошел служебную лестницу от патрульного до инспектора. Тем не менее, в марте он подал в отставку и ушел из полиции. Всю жизнь он мечтал о ресторане. Месяц назад на бульваре Санта-Моника открылся не большой, но уютный итальянский ресторанчик «Саватино».
Мечта стала реальностью.
«А моя мечта, какая она? Мог ведь и я отправиться в Лас-Вегас, выиграть двести тысяч, уйти из полиции и заняться искусством». Если Мишель всегда мечтал стать хозяином ресторанчика, то Клеменса видел себя художником. У него был талант. Он писал маслом, акварелью, рисовал карандашом. Он не обладал какой-то техникой письма, но природа одарила его уникальным творческим воображением. Если бы он родился в богатой семье, его бы отдали в художественную школу, с ним бы занимались преподаватели. Тони, возможно, выработал бы технику и стал известным мастером. В действительности же Тони самостоятельно читал книги по искусству и провел неимоверное количество времени, экспериментируя с красками, доходя до всего на личном опыте. Тони страдал от комплекса неполноценности. Хотя его картины выставлялись четыре раза и Тони дважды получал первый приз, он никогда не задумывался над тем, чтобы оставить службу и начать творческую жизнь. Мечта оставалась мечтой. Сын Карло Клеменсы не променяет еженедельный чек на неопределенность свободной профессии.
Тони завидовал Мишелю. Конечно, они оставались друзьями, но в их дружбу закралась зависть. В конце концов, Тони — всего лишь человек, и время от времени его мучила одна и та же мысль: «Почему это случилось не со мной?»
Нажав на тормоза так, что Тони бросило вперед, Фрэнк выругался: впереди резко остановился «корвет».
— Осел!
— Тише, Фрэнк.
— Хотел бы я сейчас быть постовым. Штрафануть бы его.
— А если в машине сидит наколотый или просто сумасшедший? Ты подойдешь к машине, покажешь удостоверение, а он тебе — пистолет. Нет уж. Я рад, что ушел из дорожной службы. У нас хоть знаешь, на что идешь, и готовишь себя к худшему, а на дороге столько неожиданных неприятностей.
Фрэнк ничего не ответил, уставился вперед и что-то промычал. Тони вздохнул. Он наблюдал улицу глазом художника, стремясь увидеть и запомнить самое необычное.
Узоры. У каждого ландшафта, у каждой улицы, у каждого дома, у каждой комнаты, у каждого человека, у каждой вещи свой узор. Запечатлев его, можно заглянуть глубже и увидеть то, что находится за ним. Найдя ключ к пониманию внешней стороны объекта, можно постигнуть его глубинное содержание и выразить его на картине.
Без специального анализа предмета изображения получается обычный рисунок, но произведение искусства — никогда. Пока они ехали к бару «Биг Квэйн», Тони наблюдал узоры ночного города. Сначала он увидел отчетливые низкие очертания выходящих к морю домов и неясные силуэты высоких перистых пальм — узоры безмятежности и бедности. В Вествуде господствует прямая линия: нагромождения многоэтажных офисов с прямоугольными пятнами яркого света, ослепительного на фоне темных панелей. Симметричные правильные формы символизируют современную мысль, силу корпорации и достаток. Но уже в районе Беверли-Хиллз, уединенном островке мегаполиса, полиция не имеет никаких полномочий. Здесь рисунок воплощается в лучших домах, парках, оранжереях, дорогих магазинах, роскошных автомобилях.
Они повернули на север, к Догени, поднялись по холму и оказались на бульваре Сансет. Совсем рядом — сердце Голливуда. Справа — «Скандия», лучший ресторан в городе. Дискотеки. Ночной клуб колдунов. Еще один, принадлежащий гипнотизеру. Клубы фанатов рок-н-ролла. Мигающий свет рекламных щитов с названиями фильмов и именами поп-звезд. Огни, огни, огни. Этот район вполне соответствует созданному прессой образу процветающего мегаполиса, но чуть дальше от центра броские цвета тускнеют. Даже Лос-Анджелес стареет. Чувствовалась неизлечимая, как рак, болезнь города. В здоровой плоти Лос-Анджелеса там и сям возникают очаги злокачественной опухоли: дешевые бары, стриптиз-клубы, дома с наглухо закрытыми окнами, подозрительные массажные кабинеты. Старение еще не обратилось в полный упадок, но с каждым днем смертельная болезнь захватывает все новые участки огромного тела.
«Биг Квэйн» был таким знаком разложения. Он находился сразу за поворотом, ослепительно освещенный красными и синими огнями. Изнутри бар напоминал «Рай», только здесь было больше хрома, зеркал и света. Публика сюда заглядывала побогаче, чем в «Рай». Но Тони замечал тот же рисунок, что и в Санта-Монике, рисунок, символизирующий желание и одиночество. Плотоядный узор.
От посетительницы, высокой брюнетки с фиолетовыми глазами, они узнали, что Бобби бывает в «Янусе», дискотеке Вествуда. Она видела его там накануне.
На улице, моргая от сине-красных режущих глаза сполохов, Фрэнк сказал:
— Уже поздно.
— Да.
— Поедем сейчас или завтра?
— Сейчас.
— Хорошо.
Они проехали район, охваченный раковой опухолью упадка, мимо рекламных огней, оставили позади Беверли-Хиллз, воплощение довольства и достатка, и направились мимо бесконечных рядов пальм, обступающих дорогу с обеих сторон.
Обычно Фрэнк, чувствуя, что Тони хочет заговорить с ним, включал спецсвязь и слушал информацию. На этот час в Вествуде, куда они ехали, ничего особенного не случилось. Семейный скандал. Потасовка на углу бульвара Вествуд и Вилшайэр. На одной тихой улице замечен мужчина в припаркованной машине — нужно проверить.
Вествуд был самым спокойным районом в городе. На восточной окраине, в мексиканском районе, действовали несколько бандитских группировок, но из-за них сложилось дурное представление обо всех, в целом законопослушных, мексиканцах. Ночная смена уходит в три часа ночи, новая заступает в шесть. За три часа обязательно что-нибудь случается в этом районе: то панки подерутся, то произойдет перестрелка, и в результате — один-два трупа. В северо-западном районе парни постоянно напиваются до чертиков, курят наркотики, колятся, потом садятся в машины и врезаются друг в друга.
Вдруг по рации передали сообщение. Из отрывистых фраз стало ясно, что это попытка изнасилования с вооруженным нападением. Не ясно, покинул ли насильник дом или нет. И кто стрелял? Жертва или преступник? Также неизвестно, если ли пострадавшие.
— Надо ехать наобум, — сказал Тони.
— Этот дом в двух кварталах.
— Мы там будем через минуту.
— Раньше патрульной машины.
— Сообщить?
— Да.
Тони взял в руки микрофон. Фрэнк свернул влево. Потом еще поворот, Фрэнк надавил педаль газа, и машина понеслась по узкой улице.
У Тони заколотилось сердце и похолодело в животе от предчувствия опасности.
Он вспомнил Паркера Хитчисона, молчаливого и угрюмого напарника, с которым пришлось работать, когда Тони служил патрульным офицером. Каждый раз, когда они ехали по вызову (будь то убийство или просто кот залез на дерево), Паркер мрачно говорил: «Теперь мы помрем». От таких слов становилось не по себе. Опять и опять, поднимаясь по тревоге, с искренним и невозмутимым пессимизмом Хитчисон повторял: «Теперь мы помрем». Тони тогда чуть с ума не сошел. Тони до сих пор в минуту опасности вспоминал замогильный голос Паркера и три зловещих слова: «Теперь мы помрем».
Фрэнк завернул за угол, едва не зацепив черный «БМВ». Взвизгнули тормоза, и Фрэнк сказал:
— Это где-то здесь.
Тони, прищурившись, разглядел полуосвещенные ряды домов. Это был дом в неоиспанском стиле, отстоявший от дороги на некотором расстоянии. Перед домом находился большой газон. Красная черепичная крыша. Стены кремового цвета. Два ажурных фонаря по обе стороны от двери.
Фрэнк затормозил. Они вышли из машины. Тони полез под пиджак и вынул револьвер из наплечной кобуры.
* * *
Хилари, наплакавшись в кабинете, решила, что следует подняться наверх и привести себя в порядок, прежде чем она позвонит в полицию. Волосы были растрепаны, платье разорвано, нижнее белье свисало лоскутьями. Хилари не знала, через сколько минут после звонка прибудет полиция. После выхода на киноэкраны двух нашумевших фильмов Хилари приобрела известность в обществе и теперь предпочла бы избежать огласки в газетах, оказаться жертвой насилия — это унизительно. Конечно, ей будут сочувствовать, но сама она попадет в дурацкое положение. Она смогла защититься от Фрая, но любители сенсаций не обратят на это внимания. Выставленная на свет софитов, запечатленная на серых фото газет, она будет выглядеть слабой. Безжалостная общественность заинтересуется, как Фрай проник в дом? Они подумают, что он изнасиловал ее, а весь рассказ Хилари всего лишь выдумала. Кто-нибудь скажет, что она впустила его в дом и с удовольствием легла сама в постель. К сочувствию неизбежно примешается любопытство. Единственное, что она сможет сделать, — это привести себя в порядок до прихода журналистов. Нельзя, чтобы ее увидели жалкой и растрепанной после ухода Бруно Фрая.Умываясь, причесываясь и переодеваясь в шелковый халат, Хилари не знала, что аккуратный вид жертвы вызовет подозрения у полиции. Она не подумала, что тем самым ставит себя под огонь оскорбительных насмешек.
Ее не оставляли кошмары пережитого. Ей казалось, что Фрай со страшной улыбкой, выставив нож, идет на нее. Видение таяло, и призрак принимал черты ее отца, Эрла Томас, он, пьяный и разъяренный, изрыгая проклятия, шел и размахивал длинными руками. Хилари встряхнула головой, набрала побольше воздуха — видение исчезло. Ее трясло. Ей показалось, что из соседней комнаты доносятся странные звуки. Внутренний голос говорил ей, что это воспаленное воображение, но еще сильнее пульсировала мысль: «А что если Фрай возвращается?» Набрав номер полиции, Хилари не была в состоянии спокойно и вразумительно рассказать о случившемся.
Повесив трубку, Хилари почувствовала себя лучше, зная о близкой помощи. Спустившись вниз, она громко сказала: «Успокойся. Ты спокойна. Все будет в порядке». Эти слова она научилась повторять долгими ночами в Чикаго. Силы постепенно возвращались к ней. Она стояла в фойе, глядя в зарешеченное окно, когда у входа затормозила машина. Из нее вышли двое. Хотя не было воя сирен и мигания красных огней, она тотчас поняла, что это полиция. Хилари отперла дверь и впустила их внутрь. На пороге появился голубоглазый коренастый блондин с револьвером в правой руке.
— Полиция. Ваше имя? — спросил он строго.
— Томас. Хилари Томас. Звонила я.
— Это ваш дом?
— Да. Мужчина...
Из темноты вынырнул второй, высокий и смуглый, полицейский и, не дав Хилари договорить, спросил:
— Он в доме?
— Что?
— Преступник здесь?
— Нет. Ушел.
— Куда? — спросил блондин.
— Через эту дверь.
— У него машина?
— Не знаю.
— Он был вооружен?
— Нет. То есть, да.
— Точнее.
— У него был нож.
— Не знаю. Я была наверху. Я...
— Когда он ушел?
— Минут пятнадцать — двадцать.
Полицейские обменялись взглядами, Хилари почувствовала недоброе.
— Почему вы раньше не позвонили? — спросил блондин.
В его голосе появились враждебные нотки.
— Сначала я была... как в тумане. В истерике. Мне нужно было прийти в себя.
— Двадцать минут?
— Может быть, прошло пятнадцать.
Они спрятали оружие.
— Опишите его, — сказал смуглый.
— Я могу сообщить больше, — сказала Хилари, отступая от двери и давая им войти в дом. — Я могу назвать имя.
— Имя?
— Его имя. Я знаю его, — сказала Хилари. — Преступника.
Детективы переглянулись. Хилари подумала: «Что же я такого сделала?»
* * *
Тони редко встречал таких красивых женщин, как Хилари. Наверняка в ее жилах текла и индейская кровь. Длинные черные волосы с блестящим отливом. Темные глаза с ослепительными белками. Чистая, с бронзовым загаром кожа. Если лицо и было длинновато, то этот недостаток компенсировался размером глаз — большие, безупречностью линии носа и полнотой губ.У нее было чувственное и умное лицо, лицо женщины, способной к состраданию. Оно (лицо) выражало боль, боль печатью легла на глаза. Такая боль накапливается исподволь, на пути познания и потерь. Они сидели в библиотеке, Хилари на одном краю софы, Тони — на другом. Фрэнк ушел на кухню и сейчас говорил с участком.
Наверху двое полицейских, Уитлон и Фармер, вытаскивали из стен пули.
— Что он сейчас делает? — спросила Хилари.
— Кто?
— Лейтенант Говард.
— Он звонит в участок, чтобы связались с офисом шерифа в Напа Каунти, где живет Фрай.
— Зачем?
— Может быть, шерифу удастся узнать, как Фрай попал в Лос-Анджелес.
— Причем здесь это? — спросила она. — Главное — он здесь и его нужно поймать.
— Если Фрай приехал на машине, то шериф в Напа Каунти может выяснить номер машины. Зная машину и номер водительского удостоверения у нас прибавится шансов заарканить его здесь, пока он не уехал далеко.
Хилари, помолчав спросила:
— Почему лейтенант Говард пошел звонить на кухню? Разве нельзя было воспользоваться телефоном в библиотеке?
— Думаю, что он не хотел вас беспокоить лишний раз, — нехотя ответил Тони.
— Мне кажется, что он не хочет, чтобы я подслушивала.
— О нет. Он только...
— У меня странное чувство. Словно я не жертва, а подозреваемая.
— У вас просто нервное напряжение.
— Нет, не то. Я чувствую, что вы не верите мне... Особенно он.
— Фрэнк иногда кажется холоден, но он прекрасный детектив.
— Он думает, я лгу.
Тони был поражен ее проницательностью.
— Да, именно так. Я не понимаю, почему, — Хилари внимательно посмотрела на Тони. — Скажите мне, в чем дело.
Тони вздохнул. Какая догадливая женщина.
— Я писательница. Это моя обязанность — обращать пристальное внимание на то, что другие почти не замечают. Я всегда настойчива. Скажите мне, и я отвяжусь.
— Лейтенанту не понравилось, что вы знакомы с преступником.
— Правда?
— Это очень странно, — добавил Тони.
— Все равно, продолжайте.
— Да... — Тони кашлянул. — У нас считается, что если жертва, заявившая об изнасиловании или попытке изнасилования, знает насильника, то вполне возможно, что она сама могла соблазнить обвиняемого.
— О черт!
Она встала, подошла к столу, замерла на минуту, отвернувшись к стене. Его слова разозлили женщину. Когда Хилари повернулась, ее лицо пылало. Она сказала:
— Это ужасно! Возмутительно! Если женщина знает, кто ее изнасиловал, то говорят, что это она сама соблазнила его.
— Нет. Не всегда.
— Но в большинстве случаев именно так!
— Нет.
Она бросила свирепый взгляд на Тони.
— Довольно играть словами! Обо мне вы думаете именно так! Вы уверены, что я его соблазнила.
— Нет. Я просто объяснил общепринятую в полиции точку зрения, но я не говорил, что разделяю ее. Нет. Но лейтенант Говард с ней согласен. Вы меня спросили о Говарде. Вы хотели узнать, что он думает, и я сказал.
Хилари хмурилась.
— А вы... вы мне верите?
— Ничто не противоречит тому, чтобы верить.
— Но все случилось так, как я рассказала.
— Да.
Хилари уставилась на Тони.
— Но почему?
— Что «почему?»
— Почему вы верите, если он не верит?
— Я знаю две причины, когда женщина может умышленно соблазнить знакомого мужчину, а затем заявить об изнасиловании.
Хилари оперлась на стол, скрестила на груди руки и с любопытством посмотрела на Тони.
— Какие же это причины?
— Ситуация № 1: у него есть деньги, у нее нету. Она стремится поставить его в затруднительное положение в надежде получить солидную компенсацию путем шантажа.
— Но у меня есть деньги.
— Очевидно, не мало, — сказал он, восхищенно разглядывая красивую обстановку.
— А вторая причина?
— У них была любовь, но он покидает ее ради другой. Она чувствует себя оскорбленной и униженной. Она любит его и решает наказать: обвиняет в изнасиловании.
— Почему вы уверены, что это не мой случай? — спросила Хилари.
— Я видел оба ваши фильма и немного понял ваш образ мыслей. Вы очень умная женщина, мисс Томас. Я не думаю, что вы настолько глупы или злобны, чтобы отправить человека в тюрьму только за то, что он оскорбил ваши чувства.
Хилари пристально смотрела ему в глаза. Потом она, почувствовав, что Тони не настроен против нее, пересекла комнату и села на софу.
— Простите, я раздражительна.
— О нет. Меня тоже злит эта общепринятая точка зрения.
— Тогда, если дело попадет в суд, защитник Фрая попытается доказать судьям, что это я соблазнила сукина сына.
— Да.
— Они поверят ему?
— Скорее всего.
— Но он не собирался меня насиловать. Он пришел меня убить.
— Нужно это доказать.
— Обломки ножа наверху...
— Могут не иметь к нему никакого отношения. Отпечатков пальцев там нет. К тому же это обыкновенный кухонный нож.
— Но преступник сумасшедший! Суд обязательно заметил бы это. Черт, вы сами убедитесь, когда арестуете его.
— В конце концов, до сегодняшнего дня его знали как честного и порядочного человека. Когда вы гостили у него, разве не заметили, что он не совсем нормальный?