Страница:
Жалобная мелодичная песенка маленькой птички оборвала тишину; мелодия, полная грусти, бесконечно прекрасная, она зазвучала как прощальная песнь погибшим товарищам. Она лилась и лилась где-то надо мной, а потом все дальше и дальше… Все тише и тише…
ОДИНОКИЙ ЛОСЬ
Эрнест Сетон-Томпсон высказал предположение, что животное может сразу понять, дружественны или враждебны намерения человека по отношению к нему. Мои наблюдения над обитателями наших лесов в основном привели меня к тому же выводу, хотя должен сказать, что далеко не во всех случаях животное способно быстро разобраться в нашем поведении. Наши четвероногие братья вряд ли смогут точно определить цель, преследуемую человеком, однако они наделены от природы своеобразной интуицией, которая, без сомнения, позволяет им почуять отношение человека к ним, и, в зависимости от этого, они становятся либо настороженно-беспокойными, либо безразличными. Но нельзя утверждать, что звери обладают безошибочным чутьем, они довольно часто ошибаются: инстинкт самосохранения иногда заставляет их быть излишне осторожными.
С давних пор у индейцев и вообще у охотников существует неписаный закон, не позволяющий при приближении к опасному дикому зверю — предполагаемой добыче — слишком упорно смотреть на него или же думать сосредоточенно, что он должен быть убит: зверь может угадать намерения человека, и исход охоты будет печальным,
В тех краях, где звери редко встречаются с человеком, он представляет для них лишь предмет любопытства. При таких случайных и неожиданных встречах дикие звери (большинство из видов) остановятся на месте и будут смотреть на него с удивлением. От человека будет зависеть, сочтут ли его обитатели диких мест за доброго соседа или за врага. Пройдет, быть может, лишь немного времени после того, как человек поселился в лесной глуши, как несколько его дерзких поступков навсегда восстановят против него четвероногих и пернатых обитателей. И наоборот, если человек проявит терпимость или даже открытую доброжелательность, очень скоро он вызовет интерес лесного народа, и кое-кто из них после нескольких несмелых шагов станет часто навещать это странное двуногое существо, такое не похожее ни на кого из них, которое поселилось у них в лесу и живет себе и живет, и никому не мешает.
Из фауны, которая населяла материк Северной Америки в доисторические времена, только лось, бобер и бизон сохранились до наших дней. Только они, по-видимому, были в состоянии приспособиться к коренным изменениям в климате, которые привели к вымиранию таких могучих представителей животного мира, как динозавр и слон. Мне никогда не приходилось иметь дело с бизоном, если не считать, что по какому-то знаменательному случаю меня угощали вяленым бизоньим мясом пятидесятилетней давности. Тем не менее у меня есть основания предполагать, что животные, наделенные стадным инстинктом, такие, как бизоны, обладают менее развитыми умственными способностями, чем те, которые живут семьями или в одиночку. Мне кажется, что бобры и лоси обладают какими-то крупицами мудрости, которые они унаследовали от своих далеких предков. Мы невольно ждем от бобра чего-то не совсем обычного, потому что его образ жизни требует необыкновенного напряжения умственных и физических сил Но от лося, как правило, мы не ждем ничего особенного, хотя отдаем ему должное за тонкое обоняние, чуткий слух и за своеобразную хитрость, выработанную в борьбе за существование. Однако не так давно мне пришлось познакомиться с лосем, который, по моему глубокому убеждению, и я это утверждаю вопреки предвзятому мнению, был настолько одарен, что делал свои собственные умозаключения. Лось представлялся мне животным-тугодумом, пока я не познакомился с восьмилетним бычком, который время от времени на протяжении пяти лет навещал меня. Я убедился, как и многие мои друзья, наблюдавшие его, что он может размышлять и в такие минуты поднимается над своей обычной инстинктивной, почти автоматической реакцией.
Сейчас, когда я пишу эти строки, он лежит, спокойно вытянувшись, около моего каноэ и жует свою жвачку, время от времени издавая какой-то гортанный звук, выражающий удовольствие. Ладья, возле которой он примостился, немного защищает его от восточного ветра. Если бы он расположился позади хижины, как он делал это в прошлом году, то был бы лучше защищен от ветра. Однако теперешнее пристанище его находится на более открытом месте, и он может охватить глазом все, что происходит вокруг, включая и мои несложные дела, к которым он проявляет нескрываемый интерес. Белки и сойки, завсегдатаи здешних мест, поглядывают на него с любопытством и с некоторым недовольством; лось же никак не реагирует на их суетливую возню.
Впервые поселившись здесь, я скоро узнал, что в этих местах живет лось, и довольно часто мельком видел его; но я не делал никаких попыток завязать с ним знакомство, а, наоборот, избегал его.
Тем летом мне пришлось срубить на участке несколько тополей, чтобы было больше света для моей фотографической работы. Я заметил, что лось стал украдкой приходить по ночам и объедать листья на сваленных деревьях. Эти посещения открытой столовой продолжались около двух недель, пока на ветках оставались листья. Все это время я регулярно немного поодаль присутствовал при кормежках своего гостя. С тех пор я стал замечать, что лось иногда проходил совсем близко около моей хижины. А бывало, остановится в укрытии и долго смотрит на мое жилье. Постоянно наблюдая за строительными работами бобров, я часто видел, как лось бродил по вершине близлежащего холма. Он даже отваживался выходить за кромку леса, обрамлявшего маленькие просеки, и, стоя совсем неподвижно, словно сам был деревом, наблюдал, как я рубил лес. Я не прерывал своей работы и притворялся, будто совсем не замечаю его. Движения бобров особенно привлекали внимание лося, это было ясно. В конце концов как-то вечером он смело спустился вниз и стал глядеть на бобров, остановившись на небольшом расстоянии от озера. А бобры быстро собрались все вместе и приветствовали его залпом дружно шлепающих по воде хвостов. Все это ничуть не испугало лося, и он подошел еще ближе — посмотреть, что же там происходит.
Лось весит около полутонны и на небольшом бобровом участке такой гость мог наделать немало бед. Немного обеспокоенный таким неожиданным вниманием, я вышел из хижины — до сих пор я все наблюдал из окна. Без малейшего колебания лось повернулся и умчался на вершину холма, а я стал тихонько звать бобров, стараясь успокоить их. Теперь произошло самое интересное: едва успели прозвучать первые звуки моего голоса, как лось замедлил свой бег, потом пошел шагом и остановился. Я продолжал успокаивать бобров, и лось потихоньку стал возвращаться. Он проделал почти весь обратный путь и стал пастись в близлежащей роще, где росла ольха. Трудно поверить, но ласковые слова и тон, которым я обычно успокаивал бобров, казалось, произвели такое же умиротворяющее действие и на лося. Потом, видимо встревоженный моими быстрыми движениями, лось снова убежал, но только не так далеко, как перед этим. И снова те же звуки успокоили его, он стал пощипывать траву на том месте, где остановился. Он пасся там больше часа, расхаживая вокруг, и не проявлял никакого беспокойства. Потом вдруг сорвался и убежал. Я впервые наблюдал такое поведение дикого животного, с которым у меня было, как говорится, лишь шапочное знакомство. Все это показалось мне почти чудом. Вряд ли можно найти всему этому другое объяснение, чем то, что лось сам, своим умом разобрался в ситуации. Моя роль в этом деле была ничтожной, лось сам решил, как поступить, и соответственно действовал. И все-таки я еще долго ломал голову, не решаясь сделать окончательных выводов, Я проверял снова и снова ответную реакцию этого удивительно милого и деликатного животного, теперь моего частого гостя. Результат был неизменно одним и тем же: лось убегал, когда пугался моего неожиданного появления, затем очень легко возвращался на мой зов. И каждый раз, когда это повторялось, я получал все новые и новые доказательства того, чему я все еще не решался окончательно поверить: без малейшей попытки с моей стороны приручить лося и вообще без всякого поползновения как-либо повлиять на его поведение это поразительное и загадочное создание, дикое и свободное, и ничем мне не обязанное, отзывалось на звук моего голоса и покорялось моей воле. К счастью, это чудо происходило не один раз и на глазах у целого ряда людей, иначе я, пожалуй, не решился бы написать об этом, и мой особый взгляд на психологию поведения лося остался бы никому не известным.
Многим из тех, на чью долю не выпало счастье наблюдать поведение диких зверей на воле, может быть, покажется, что я преувеличиваю, считая поведение лося в этом случае из ряда вон выходящим. Но, как мне кажется, те, кто охотился на лося или жил в местах, где он водится, согласятся с моей точкой зрения. Много невероятных рассказов было придумано относительно мудрости лося и других животных, многие такие рассказы даже появляются в печати; а потому записи точных наблюдений могут показаться неинтересными и скучными, но именно они в конце концов и выводят на чистую воду авторов увлекательных охотничьих рассказов, обладающих неудержимым полетом фантазии.
Я почти не сомневаюсь, что лось с самого начала правильно понял мое отношение к нему. Очень вероятно, что еще задолго до того, как я его заметил, он внимательно наблюдал за всем, что происходило вокруг, и напряженно прислушивался к звукам, которые доносились с нашего участка. Он, должно быть, привык к звукам моего голоса и сделал свои собственные выводы относительно моей настороженности; без каких-либо стараний и приманок с моей стороны лось сам определил мою доброжелательность, которая обещала ему безопасность.
Большинство животных наделено характерными признаками, которые позволяют родичам узнавать их издалека. У бобров, мускусных крыс, дикобразов, а также у птиц это различие сказывается в голосах. Некоторые животные выделяются своей характерной окраской — какими-нибудь пятнами или полосами, резко контрастирующими с основным тоном шкуры: у американского лося белые задние ноги, у европейского оранжевый круп, у виргинского оленя хвост, словно белый платочек, а у скунса белые полосы на темной шкуре. И я тоже, приспосабливаясь к условиям первобытной природы, придумал для себя отличительный признак: я выдумал слово, которое произносил в одной и той же интонации, на определенной высоте звука. И меня стали узнавать все дикие обитатели наших мест. Вначале у меня это получилось как-то невзначай, непроизвольно и постепенно перешло в привычку. Повторяя свой клич автоматически, по сложившейся привычке, я не задумывался над тем, какую магическую силу он имел, пока не обнаружил его зачаровывающего действия на такого удивительно стремительного и осторожного зверя, как американский лось. Стоило мне появиться неожиданно или же внезапно раздаться какому-то необычному звуку, все звери, будь то белки, мускусные крысы, бобры или же лось, моментально останавливались и застывали в порыве движения, словно каменные изваяния разных очертаний и размеров. И стоило мне произнести хорошо знакомое им слово — пусть эти звуки были чужды зверям от природы, — все они, как один, оживали и продолжали прерванную работу.
Прошлым летом и осенью лось провел много времени на территории нашего лагеря. Он бродил спокойно между всяческими моими приспособлениями и оборудованием, кучами дров, палаткой, где был мой склад, лодкой и т. д. Иногда он останавливался у дверей хижины и стоял так долго, что некоторые из моих гостей не без основания опасались, что он переступит порог и войдет в хижину. Я и сам не знал, что придет на ум этому предприимчивому зверю. Однажды он забрался всеми четырьмя ногами в мое маленькое каноэ — неудивительно, что от него остались одни щепки. Каноэ — это легкая ладья, сделанная из березовой коры и холста, а американский лось весит около полутонны. Один раз, когда лось остановился в каком-то тяжелом раздумье у дверей моей хижины, мне пришлось прогнать его, так как он стоял поперек дороги у бобров, которые забегали в хижину и убегали из нее, таская свой строительный материал. В то время бобры уже перестали бояться огромного зверя, но, вероятно, так же как и я, не чувствовали себя вполне уверенными в его присутствии — никто не знал, что ему вздумается сделать, а потому и опасались проходить мимо него.
У всех животных есть свои особые страхи. Я имею в виду не только страхи, свойственные отдельному виду, но и каждому животному в отдельности. Что касается моего лося, то его всегда пугало, когда кто-нибудь проходил между ним и моим освещенным окном — внезапно колеблющаяся тень падала на него. Он сейчас же бросался бежать, и хотя неизменно возвращался по зову, при повторении такого оскорбления он снова бежал со всех ног. Так эта реакция и осталась у него.
До тех пор, пока бобры не привыкли к лосю и пока его присутствие не стало обычным, они непременно предупреждали меня о нашествии, неистово хлопая хвостами по воде. Но потом, мне кажется, они стали смотреть на него как на своего рода неизбежное зло, которое надо терпеть, хотя оно и неприятно. И лось стал самым обыкновенным явлением, бобры уже не реагировали на его присутствие и перестали бить тревогу. Но случалось всякое. Что бы вы подумали, если, выходя из хижины а ночную пору, вы чуть не упали бы, как это было со мной, потому что споткнулись об огромного зверя, величиной с лошадь. Не правда ли, это может испугать насмерть даже самого храброго человека?!
Пока погода была теплая, лось любил стоять в воде у берега озера. Это было очень занятно для молодых бобрят, они весело плавали вокруг него и от радости громко шлепали хвостами по воде. Лось же, казалось, оставался безучастным ко всему и стоял, не двигаясь с места.
Наблюдая поведение этого своеобразного зверя, я иногда задумывался, не тосковал ли он в одиночестве? Быть может, он стал завсегдатаем нашего лагеря, потому что ему было интересно у нас и наше гостеприимство сулило ему безопасность? Все животные любят развлечения, они становятся возбужденными и игривыми, когда в однообразие повседневной жизни врывается что-то необыкновенное, и, по-видимому, получают очень большое удовольствие от созерцания этого нового, диковинного. Но только одно главное условие должно быть соблюдено: они должны убедиться сначала, что им не грозит опасность. Я уже давно придерживаюсь теории, что наши низшие братья наделены от природы стремлением общаться друг с другом вопреки признанной теории, утверждающей, что в некоторых случаях звери становятся настолько необщительными и ярыми, что делаются опасными для своего собственного вида.
Наше знакомство нисколько не уменьшило прирожденную настороженность и стремительность лося. Как-то раз я появился из-за пригорка неожиданно для него, лось тотчас же помчался к противоположному концу этой небольшой возвышенности, огибая ее у подножия, и, использовав как прикрытие, пустился в бегство. Я не считаю правильным предположение, что звери, находящиеся в обычных условиях, убегают от опасности в состоянии слепого ужаса и панического страха. Лось, встревоженный моим неожиданным появлением, сохранил полное самообладание, и, когда он услышал с вершины знакомый зов — мой «пароль», — он остановился на расстоянии каких-нибудь ста ярдов и в конце концов позволил мне приблизиться к нему. Мне не хотелось подвергать более длительному испытанию доверие лося: мы были далеко от лагеря, и в этом месте нам никогда не приходилось встречаться.
Этот случай с лосем вместе с другими ранее сделанными наблюдениями окончательно убедил меня в том, что у животного, даже обратившегося в стремительное бегство, казалось бы, в паническом страхе, мозг работает на все сто процентов. И я уверен, что лишь в брачную пору, или во время острого голода, или в тяжелой неволе животное полностью теряет самообладание.
Пять лет назад, когда я впервые увидел моего лося — теперь уже совсем взрослого красавца, — он был еще совсем молодым бычком Только два тоненьких V-образных рога, длиной в один фут, торчали на его голове и, подобно усикам на лице юноши, вместо того чтобы придать мужественность его облику, подчеркивали незрелость. На следующий год он сильно возмужал и его голову украсили уже вполне сформировавшиеся рога — плоские, с разветвлениями, какие и должны быть у взрослого лося. Поздней осенью, когда пришла пора гона, он стал прохаживаться с гордо поднятой головой, и время от времени раздавался его трубный клич, бросавший дерзкий вызов сопернику, против которого едва ли он был в силах устоять.
Несмотря на то, что молодой лось всегда вел себя очень прилично, как настоящий джентльмен, с наступлением первых же заморозков он за одну ночь стал сам не свой и бродил как лунатик. Как-то днем он попался мне на глаза, и я с изумлением стал наблюдать за ним. Куда девалась его горделивая осанка, его уравновешенное, спокойное поведение? Казалось, он сам искал себе погибель. Мне захотелось проверить его храбрость. Тогда я принес рожок, сделанный из березовой коры и предназначенный для переклички с лосями во время гона. Я дважды протрубил тревогу. Реакция была мгновенная. Без всякого предупреждения он объявил войну всему, что попадалось на его пути. С ужасным ревом он набросился на иву, на ольху; топтал и бодал поваленные, беспомощно лежащие деревья; набрасывался с яростью на беззащитные молодые деревца, которые попадались ему на глаза. Начал горячий бой с вывернутым пнем и набросился в исступлении на большую кучу пустых ящиков. Стук и грохот этой последней схватки, видно, придали храбрости лосю, и я смотрел в изумлении, как ловко двигался и работал ногами этот огромный зверь.
Однако эти эскапады произвели удручающее впечатление на зрителей, которыми были, если не считать меня самого, мои четвероногие и пернатые друзья. Мне кажется, что умалишенный, свободно бегающий по улицам города с ружьем в руках, должен был бы производить подобное впечатление на прохожих. Я потихоньку удалился со своим рожком и спрятал его подальше. Некоторое время спустя наш храбрый рыцарь покорил всех своих явных врагов — к счастью, он не заметил палатку, где у меня был склад, отправился на новое поле брани в поисках славы. Следя за тем, как он удалялся, меня не покидала тревожная мысль, что он нарвется на большую беду.
Когда я наблюдал это странное поведение лося, у меня было чувство недоумения, подобное тому, если бы мне пришлось вдруг увидеть почтенного друга, показывающего фокусы где-нибудь в толпе, или же с громкими выкриками гоняющего колесо по улицам. Примешивалось к этому еще и чувство жалости, которое испытываешь к существу, временно лишившемуся рассудка, и от которого, как от пьяного, не знаешь чего ждать.
Целую неделю, а может быть и дольше, лось не показывался в лагере, и я боялся, не погиб ли он в неравном бою. Но как-то вечером, когда я возвращался из дальнего плавания на каноэ и собирался причалить, я заметил в сумерках знакомую громоздкую фигуру, расположившуюся на моей пристани, прямо у дверей хижины. Каноэ было тяжело нагружено, а вода в озере сильно обмелела, так что я целиком был во власти лося. Но он не стал мне мешать, а поднялся на ноги и стал пощипывать молодые побеги кустарника, растущего поблизости, и дал мне возможность причалить и разгрузить свою ладью.
Лось теперь редко навещает меня и остается ненадолго — на час, не больше. Судя по его поведению, я думаю, что он нашел себе подругу. Я не могу себе представить, на какие хитрости он пошел, чтобы приворожить к себе лосиху в местности, где так много взрослых лосей. Что и говорить, на его стороне были энтузиазм и оптимизм молодости! И он, видно, встретил самочку, такую же молодую, как он сам, и она любовалась импровизированной схваткой с воображаемым соперником и с девичьей восторженностью приветствовала его как победителя призрачного соперника. И если только он так же хорошо соображал, выбирая себе подругу, как тогда, когда он облюбовал мой уголок заповедника для своего пристанища, то я не сомневаюсь, что выбор его был отличный.
Теперь, когда он лежит под окном моей хижины, я вижу, как он бросает настороженные и пристальные взгляды в темную чащу леса. Только в одном направлении время от времени поворачивается его голова; уши настораживаются, раздувающиеся ноздри ловят воздух. И я знаю, что там, вдали, прячется его подруга — она боится выйти на открытое место, не в силах преодолеть свой страх перед неизвестным.
Скоро, подчиняясь всесильному закону природы, он удалится туда, куда его зовет любовь. Он уйдет своей величавой поступью, словно под звуки барабана и военного оркестра, гордый, с осанкой короля. Он достиг теперь своей зрелости, этот великолепный сын Дикой Природы, отпрыск самого благородного зверя, который когда-либо обитал в этих северных лесах и чье происхождение теряется в тумане далекого прошлого.
Я должен признаться, что не могу подавить в себе затаенное чувство радости, когда думаю, что лось, может быть, оставит ненадолго свою избранницу, снова придет ко мне и ляжет отдохнуть на часок у дверей моей хижины. И сделает он это не по принуждению, не потому, что я его так натренировал, и не в поисках пищи или убежища, а потому, что ему здесь хорошо, что он счастлив и, самое главное, свободен.
БОБРОВЫЙ ДОМ
Моя хижина в бобровом заповеднике — это не просто охотничий домик. Правда, она первоначально была задумана именно так, но потом подверглась причудливым изменениям благодаря предприимчивости и ловкости бобров.
Одна половина бобрового домика находится внутри моей хижины, другая — снаружи. Обе половины представляют собой прекрасное сооружение, перегороженное посередине стеной моей хижины. Это могло бы вызвать сомнения, показаться неправдоподобным, если бы фотокамера не запечатлела все на снимках и таким образом доказала справедливость моих слов. Наружная часть постройки сооружена на самом берегу озера — на площадке, которую я предполагал использовать для себя как пристань. Однако на этом участке, захваченном с веселой непринужденностью, вы найдете сооружение из сучков, палок и земли, над которыми бобры работают по ночам с непревзойденным трудолюбием и усердием К бобровому дому, вытянувшемуся на тридцать, а то и больше футов, прикреплен плот из толстых бревен и веток — это бобры запаслись кормом на зиму.
А внутри земляной крепости раздается по ночам тихое бормотание, очень похожее на лепет детских голосов, слышны также голоса взрослых обитателей, это бобры-строители совещаются о новых усовершенствованиях и выполняют свои мудрые планы.
Мои лыжи, подвешенные на крюке, скучают в бездействии. Моя винтовка, дробовик и револьвер, смазанные маслом и очень чистые, висят на своем почетном месте на стене, как это принято в каждом охотничьем домике. Я прибегаю к их помощи, чтобы отпугивать медведей. Мой старый, растянутый от ноши длинный ремень аккуратно свернут на деревянном гвозде. Ножом, предназначенным для скобления шкур, теперь я разрезаю хлеб и копченую грудинку; инструменты и приспособления для окраски шкур лежат, забытые, без дела, на полочке и в ящике, скромно замаскированные, — это лишь реликвии прошлого, оставленные на память. Мои старые, выцветшие костюмы из оленьей шкуры, сильно потрепанные от многолетних странствований, печально поникли и висят друг за дружкой, их некогда задорная бахрома выглядит уныло и вяло — все ждут не дождутся ДНЯ, который больше никогда не придет ни для них, ни для меня. Ведь они отслужили свое время — все, за исключением длинного ремня, который найдет себе еще тысячу применений. И стоит лишь начать говорить о них, как сразу же будешь рассказывать об охоте и исследованиях, о далеких неизвестных местах, куда они путешествовали со мной, когда мы работали все вместе; всегда в пути, всегда в поисках того, что лежит за дальним холмом, всегда очарованные недоступным, — из всего этого получилась бы повесть, которую стоило бы рассказать.
Когда я сижу за столом и не знаю, что писать дальше, когда память отказывается мне служить, я грызу свой карандаш и гляжу на них. Мне кажется тогда, что эти старые безмолвные товарищи моих скитаний смотрят на меня с упреком, не понимая, как я мог забыть то славное прошлое, которое мы прожили вместе и когда каждый из них так много вложил в него.
ОДИНОКИЙ ЛОСЬ
Лось, должно быть, привык к звукам моего голоса
и сделал свои собственные выводы
относительно моей настроенности, —
без каких либо стараний
и приманок с моей стороны
он сам определил мою доброжелательность,
которая обещала ему безопасность.
Эрнест Сетон-Томпсон высказал предположение, что животное может сразу понять, дружественны или враждебны намерения человека по отношению к нему. Мои наблюдения над обитателями наших лесов в основном привели меня к тому же выводу, хотя должен сказать, что далеко не во всех случаях животное способно быстро разобраться в нашем поведении. Наши четвероногие братья вряд ли смогут точно определить цель, преследуемую человеком, однако они наделены от природы своеобразной интуицией, которая, без сомнения, позволяет им почуять отношение человека к ним, и, в зависимости от этого, они становятся либо настороженно-беспокойными, либо безразличными. Но нельзя утверждать, что звери обладают безошибочным чутьем, они довольно часто ошибаются: инстинкт самосохранения иногда заставляет их быть излишне осторожными.
С давних пор у индейцев и вообще у охотников существует неписаный закон, не позволяющий при приближении к опасному дикому зверю — предполагаемой добыче — слишком упорно смотреть на него или же думать сосредоточенно, что он должен быть убит: зверь может угадать намерения человека, и исход охоты будет печальным,
В тех краях, где звери редко встречаются с человеком, он представляет для них лишь предмет любопытства. При таких случайных и неожиданных встречах дикие звери (большинство из видов) остановятся на месте и будут смотреть на него с удивлением. От человека будет зависеть, сочтут ли его обитатели диких мест за доброго соседа или за врага. Пройдет, быть может, лишь немного времени после того, как человек поселился в лесной глуши, как несколько его дерзких поступков навсегда восстановят против него четвероногих и пернатых обитателей. И наоборот, если человек проявит терпимость или даже открытую доброжелательность, очень скоро он вызовет интерес лесного народа, и кое-кто из них после нескольких несмелых шагов станет часто навещать это странное двуногое существо, такое не похожее ни на кого из них, которое поселилось у них в лесу и живет себе и живет, и никому не мешает.
Из фауны, которая населяла материк Северной Америки в доисторические времена, только лось, бобер и бизон сохранились до наших дней. Только они, по-видимому, были в состоянии приспособиться к коренным изменениям в климате, которые привели к вымиранию таких могучих представителей животного мира, как динозавр и слон. Мне никогда не приходилось иметь дело с бизоном, если не считать, что по какому-то знаменательному случаю меня угощали вяленым бизоньим мясом пятидесятилетней давности. Тем не менее у меня есть основания предполагать, что животные, наделенные стадным инстинктом, такие, как бизоны, обладают менее развитыми умственными способностями, чем те, которые живут семьями или в одиночку. Мне кажется, что бобры и лоси обладают какими-то крупицами мудрости, которые они унаследовали от своих далеких предков. Мы невольно ждем от бобра чего-то не совсем обычного, потому что его образ жизни требует необыкновенного напряжения умственных и физических сил Но от лося, как правило, мы не ждем ничего особенного, хотя отдаем ему должное за тонкое обоняние, чуткий слух и за своеобразную хитрость, выработанную в борьбе за существование. Однако не так давно мне пришлось познакомиться с лосем, который, по моему глубокому убеждению, и я это утверждаю вопреки предвзятому мнению, был настолько одарен, что делал свои собственные умозаключения. Лось представлялся мне животным-тугодумом, пока я не познакомился с восьмилетним бычком, который время от времени на протяжении пяти лет навещал меня. Я убедился, как и многие мои друзья, наблюдавшие его, что он может размышлять и в такие минуты поднимается над своей обычной инстинктивной, почти автоматической реакцией.
Сейчас, когда я пишу эти строки, он лежит, спокойно вытянувшись, около моего каноэ и жует свою жвачку, время от времени издавая какой-то гортанный звук, выражающий удовольствие. Ладья, возле которой он примостился, немного защищает его от восточного ветра. Если бы он расположился позади хижины, как он делал это в прошлом году, то был бы лучше защищен от ветра. Однако теперешнее пристанище его находится на более открытом месте, и он может охватить глазом все, что происходит вокруг, включая и мои несложные дела, к которым он проявляет нескрываемый интерес. Белки и сойки, завсегдатаи здешних мест, поглядывают на него с любопытством и с некоторым недовольством; лось же никак не реагирует на их суетливую возню.
Впервые поселившись здесь, я скоро узнал, что в этих местах живет лось, и довольно часто мельком видел его; но я не делал никаких попыток завязать с ним знакомство, а, наоборот, избегал его.
Тем летом мне пришлось срубить на участке несколько тополей, чтобы было больше света для моей фотографической работы. Я заметил, что лось стал украдкой приходить по ночам и объедать листья на сваленных деревьях. Эти посещения открытой столовой продолжались около двух недель, пока на ветках оставались листья. Все это время я регулярно немного поодаль присутствовал при кормежках своего гостя. С тех пор я стал замечать, что лось иногда проходил совсем близко около моей хижины. А бывало, остановится в укрытии и долго смотрит на мое жилье. Постоянно наблюдая за строительными работами бобров, я часто видел, как лось бродил по вершине близлежащего холма. Он даже отваживался выходить за кромку леса, обрамлявшего маленькие просеки, и, стоя совсем неподвижно, словно сам был деревом, наблюдал, как я рубил лес. Я не прерывал своей работы и притворялся, будто совсем не замечаю его. Движения бобров особенно привлекали внимание лося, это было ясно. В конце концов как-то вечером он смело спустился вниз и стал глядеть на бобров, остановившись на небольшом расстоянии от озера. А бобры быстро собрались все вместе и приветствовали его залпом дружно шлепающих по воде хвостов. Все это ничуть не испугало лося, и он подошел еще ближе — посмотреть, что же там происходит.
Лось весит около полутонны и на небольшом бобровом участке такой гость мог наделать немало бед. Немного обеспокоенный таким неожиданным вниманием, я вышел из хижины — до сих пор я все наблюдал из окна. Без малейшего колебания лось повернулся и умчался на вершину холма, а я стал тихонько звать бобров, стараясь успокоить их. Теперь произошло самое интересное: едва успели прозвучать первые звуки моего голоса, как лось замедлил свой бег, потом пошел шагом и остановился. Я продолжал успокаивать бобров, и лось потихоньку стал возвращаться. Он проделал почти весь обратный путь и стал пастись в близлежащей роще, где росла ольха. Трудно поверить, но ласковые слова и тон, которым я обычно успокаивал бобров, казалось, произвели такое же умиротворяющее действие и на лося. Потом, видимо встревоженный моими быстрыми движениями, лось снова убежал, но только не так далеко, как перед этим. И снова те же звуки успокоили его, он стал пощипывать траву на том месте, где остановился. Он пасся там больше часа, расхаживая вокруг, и не проявлял никакого беспокойства. Потом вдруг сорвался и убежал. Я впервые наблюдал такое поведение дикого животного, с которым у меня было, как говорится, лишь шапочное знакомство. Все это показалось мне почти чудом. Вряд ли можно найти всему этому другое объяснение, чем то, что лось сам, своим умом разобрался в ситуации. Моя роль в этом деле была ничтожной, лось сам решил, как поступить, и соответственно действовал. И все-таки я еще долго ломал голову, не решаясь сделать окончательных выводов, Я проверял снова и снова ответную реакцию этого удивительно милого и деликатного животного, теперь моего частого гостя. Результат был неизменно одним и тем же: лось убегал, когда пугался моего неожиданного появления, затем очень легко возвращался на мой зов. И каждый раз, когда это повторялось, я получал все новые и новые доказательства того, чему я все еще не решался окончательно поверить: без малейшей попытки с моей стороны приручить лося и вообще без всякого поползновения как-либо повлиять на его поведение это поразительное и загадочное создание, дикое и свободное, и ничем мне не обязанное, отзывалось на звук моего голоса и покорялось моей воле. К счастью, это чудо происходило не один раз и на глазах у целого ряда людей, иначе я, пожалуй, не решился бы написать об этом, и мой особый взгляд на психологию поведения лося остался бы никому не известным.
Многим из тех, на чью долю не выпало счастье наблюдать поведение диких зверей на воле, может быть, покажется, что я преувеличиваю, считая поведение лося в этом случае из ряда вон выходящим. Но, как мне кажется, те, кто охотился на лося или жил в местах, где он водится, согласятся с моей точкой зрения. Много невероятных рассказов было придумано относительно мудрости лося и других животных, многие такие рассказы даже появляются в печати; а потому записи точных наблюдений могут показаться неинтересными и скучными, но именно они в конце концов и выводят на чистую воду авторов увлекательных охотничьих рассказов, обладающих неудержимым полетом фантазии.
Я почти не сомневаюсь, что лось с самого начала правильно понял мое отношение к нему. Очень вероятно, что еще задолго до того, как я его заметил, он внимательно наблюдал за всем, что происходило вокруг, и напряженно прислушивался к звукам, которые доносились с нашего участка. Он, должно быть, привык к звукам моего голоса и сделал свои собственные выводы относительно моей настороженности; без каких-либо стараний и приманок с моей стороны лось сам определил мою доброжелательность, которая обещала ему безопасность.
Большинство животных наделено характерными признаками, которые позволяют родичам узнавать их издалека. У бобров, мускусных крыс, дикобразов, а также у птиц это различие сказывается в голосах. Некоторые животные выделяются своей характерной окраской — какими-нибудь пятнами или полосами, резко контрастирующими с основным тоном шкуры: у американского лося белые задние ноги, у европейского оранжевый круп, у виргинского оленя хвост, словно белый платочек, а у скунса белые полосы на темной шкуре. И я тоже, приспосабливаясь к условиям первобытной природы, придумал для себя отличительный признак: я выдумал слово, которое произносил в одной и той же интонации, на определенной высоте звука. И меня стали узнавать все дикие обитатели наших мест. Вначале у меня это получилось как-то невзначай, непроизвольно и постепенно перешло в привычку. Повторяя свой клич автоматически, по сложившейся привычке, я не задумывался над тем, какую магическую силу он имел, пока не обнаружил его зачаровывающего действия на такого удивительно стремительного и осторожного зверя, как американский лось. Стоило мне появиться неожиданно или же внезапно раздаться какому-то необычному звуку, все звери, будь то белки, мускусные крысы, бобры или же лось, моментально останавливались и застывали в порыве движения, словно каменные изваяния разных очертаний и размеров. И стоило мне произнести хорошо знакомое им слово — пусть эти звуки были чужды зверям от природы, — все они, как один, оживали и продолжали прерванную работу.
Прошлым летом и осенью лось провел много времени на территории нашего лагеря. Он бродил спокойно между всяческими моими приспособлениями и оборудованием, кучами дров, палаткой, где был мой склад, лодкой и т. д. Иногда он останавливался у дверей хижины и стоял так долго, что некоторые из моих гостей не без основания опасались, что он переступит порог и войдет в хижину. Я и сам не знал, что придет на ум этому предприимчивому зверю. Однажды он забрался всеми четырьмя ногами в мое маленькое каноэ — неудивительно, что от него остались одни щепки. Каноэ — это легкая ладья, сделанная из березовой коры и холста, а американский лось весит около полутонны. Один раз, когда лось остановился в каком-то тяжелом раздумье у дверей моей хижины, мне пришлось прогнать его, так как он стоял поперек дороги у бобров, которые забегали в хижину и убегали из нее, таская свой строительный материал. В то время бобры уже перестали бояться огромного зверя, но, вероятно, так же как и я, не чувствовали себя вполне уверенными в его присутствии — никто не знал, что ему вздумается сделать, а потому и опасались проходить мимо него.
У всех животных есть свои особые страхи. Я имею в виду не только страхи, свойственные отдельному виду, но и каждому животному в отдельности. Что касается моего лося, то его всегда пугало, когда кто-нибудь проходил между ним и моим освещенным окном — внезапно колеблющаяся тень падала на него. Он сейчас же бросался бежать, и хотя неизменно возвращался по зову, при повторении такого оскорбления он снова бежал со всех ног. Так эта реакция и осталась у него.
До тех пор, пока бобры не привыкли к лосю и пока его присутствие не стало обычным, они непременно предупреждали меня о нашествии, неистово хлопая хвостами по воде. Но потом, мне кажется, они стали смотреть на него как на своего рода неизбежное зло, которое надо терпеть, хотя оно и неприятно. И лось стал самым обыкновенным явлением, бобры уже не реагировали на его присутствие и перестали бить тревогу. Но случалось всякое. Что бы вы подумали, если, выходя из хижины а ночную пору, вы чуть не упали бы, как это было со мной, потому что споткнулись об огромного зверя, величиной с лошадь. Не правда ли, это может испугать насмерть даже самого храброго человека?!
Пока погода была теплая, лось любил стоять в воде у берега озера. Это было очень занятно для молодых бобрят, они весело плавали вокруг него и от радости громко шлепали хвостами по воде. Лось же, казалось, оставался безучастным ко всему и стоял, не двигаясь с места.
Наблюдая поведение этого своеобразного зверя, я иногда задумывался, не тосковал ли он в одиночестве? Быть может, он стал завсегдатаем нашего лагеря, потому что ему было интересно у нас и наше гостеприимство сулило ему безопасность? Все животные любят развлечения, они становятся возбужденными и игривыми, когда в однообразие повседневной жизни врывается что-то необыкновенное, и, по-видимому, получают очень большое удовольствие от созерцания этого нового, диковинного. Но только одно главное условие должно быть соблюдено: они должны убедиться сначала, что им не грозит опасность. Я уже давно придерживаюсь теории, что наши низшие братья наделены от природы стремлением общаться друг с другом вопреки признанной теории, утверждающей, что в некоторых случаях звери становятся настолько необщительными и ярыми, что делаются опасными для своего собственного вида.
Наше знакомство нисколько не уменьшило прирожденную настороженность и стремительность лося. Как-то раз я появился из-за пригорка неожиданно для него, лось тотчас же помчался к противоположному концу этой небольшой возвышенности, огибая ее у подножия, и, использовав как прикрытие, пустился в бегство. Я не считаю правильным предположение, что звери, находящиеся в обычных условиях, убегают от опасности в состоянии слепого ужаса и панического страха. Лось, встревоженный моим неожиданным появлением, сохранил полное самообладание, и, когда он услышал с вершины знакомый зов — мой «пароль», — он остановился на расстоянии каких-нибудь ста ярдов и в конце концов позволил мне приблизиться к нему. Мне не хотелось подвергать более длительному испытанию доверие лося: мы были далеко от лагеря, и в этом месте нам никогда не приходилось встречаться.
Этот случай с лосем вместе с другими ранее сделанными наблюдениями окончательно убедил меня в том, что у животного, даже обратившегося в стремительное бегство, казалось бы, в паническом страхе, мозг работает на все сто процентов. И я уверен, что лишь в брачную пору, или во время острого голода, или в тяжелой неволе животное полностью теряет самообладание.
Пять лет назад, когда я впервые увидел моего лося — теперь уже совсем взрослого красавца, — он был еще совсем молодым бычком Только два тоненьких V-образных рога, длиной в один фут, торчали на его голове и, подобно усикам на лице юноши, вместо того чтобы придать мужественность его облику, подчеркивали незрелость. На следующий год он сильно возмужал и его голову украсили уже вполне сформировавшиеся рога — плоские, с разветвлениями, какие и должны быть у взрослого лося. Поздней осенью, когда пришла пора гона, он стал прохаживаться с гордо поднятой головой, и время от времени раздавался его трубный клич, бросавший дерзкий вызов сопернику, против которого едва ли он был в силах устоять.
Несмотря на то, что молодой лось всегда вел себя очень прилично, как настоящий джентльмен, с наступлением первых же заморозков он за одну ночь стал сам не свой и бродил как лунатик. Как-то днем он попался мне на глаза, и я с изумлением стал наблюдать за ним. Куда девалась его горделивая осанка, его уравновешенное, спокойное поведение? Казалось, он сам искал себе погибель. Мне захотелось проверить его храбрость. Тогда я принес рожок, сделанный из березовой коры и предназначенный для переклички с лосями во время гона. Я дважды протрубил тревогу. Реакция была мгновенная. Без всякого предупреждения он объявил войну всему, что попадалось на его пути. С ужасным ревом он набросился на иву, на ольху; топтал и бодал поваленные, беспомощно лежащие деревья; набрасывался с яростью на беззащитные молодые деревца, которые попадались ему на глаза. Начал горячий бой с вывернутым пнем и набросился в исступлении на большую кучу пустых ящиков. Стук и грохот этой последней схватки, видно, придали храбрости лосю, и я смотрел в изумлении, как ловко двигался и работал ногами этот огромный зверь.
Однако эти эскапады произвели удручающее впечатление на зрителей, которыми были, если не считать меня самого, мои четвероногие и пернатые друзья. Мне кажется, что умалишенный, свободно бегающий по улицам города с ружьем в руках, должен был бы производить подобное впечатление на прохожих. Я потихоньку удалился со своим рожком и спрятал его подальше. Некоторое время спустя наш храбрый рыцарь покорил всех своих явных врагов — к счастью, он не заметил палатку, где у меня был склад, отправился на новое поле брани в поисках славы. Следя за тем, как он удалялся, меня не покидала тревожная мысль, что он нарвется на большую беду.
Когда я наблюдал это странное поведение лося, у меня было чувство недоумения, подобное тому, если бы мне пришлось вдруг увидеть почтенного друга, показывающего фокусы где-нибудь в толпе, или же с громкими выкриками гоняющего колесо по улицам. Примешивалось к этому еще и чувство жалости, которое испытываешь к существу, временно лишившемуся рассудка, и от которого, как от пьяного, не знаешь чего ждать.
Целую неделю, а может быть и дольше, лось не показывался в лагере, и я боялся, не погиб ли он в неравном бою. Но как-то вечером, когда я возвращался из дальнего плавания на каноэ и собирался причалить, я заметил в сумерках знакомую громоздкую фигуру, расположившуюся на моей пристани, прямо у дверей хижины. Каноэ было тяжело нагружено, а вода в озере сильно обмелела, так что я целиком был во власти лося. Но он не стал мне мешать, а поднялся на ноги и стал пощипывать молодые побеги кустарника, растущего поблизости, и дал мне возможность причалить и разгрузить свою ладью.
Лось теперь редко навещает меня и остается ненадолго — на час, не больше. Судя по его поведению, я думаю, что он нашел себе подругу. Я не могу себе представить, на какие хитрости он пошел, чтобы приворожить к себе лосиху в местности, где так много взрослых лосей. Что и говорить, на его стороне были энтузиазм и оптимизм молодости! И он, видно, встретил самочку, такую же молодую, как он сам, и она любовалась импровизированной схваткой с воображаемым соперником и с девичьей восторженностью приветствовала его как победителя призрачного соперника. И если только он так же хорошо соображал, выбирая себе подругу, как тогда, когда он облюбовал мой уголок заповедника для своего пристанища, то я не сомневаюсь, что выбор его был отличный.
Теперь, когда он лежит под окном моей хижины, я вижу, как он бросает настороженные и пристальные взгляды в темную чащу леса. Только в одном направлении время от времени поворачивается его голова; уши настораживаются, раздувающиеся ноздри ловят воздух. И я знаю, что там, вдали, прячется его подруга — она боится выйти на открытое место, не в силах преодолеть свой страх перед неизвестным.
Скоро, подчиняясь всесильному закону природы, он удалится туда, куда его зовет любовь. Он уйдет своей величавой поступью, словно под звуки барабана и военного оркестра, гордый, с осанкой короля. Он достиг теперь своей зрелости, этот великолепный сын Дикой Природы, отпрыск самого благородного зверя, который когда-либо обитал в этих северных лесах и чье происхождение теряется в тумане далекого прошлого.
Я должен признаться, что не могу подавить в себе затаенное чувство радости, когда думаю, что лось, может быть, оставит ненадолго свою избранницу, снова придет ко мне и ляжет отдохнуть на часок у дверей моей хижины. И сделает он это не по принуждению, не потому, что я его так натренировал, и не в поисках пищи или убежища, а потому, что ему здесь хорошо, что он счастлив и, самое главное, свободен.
БОБРОВЫЙ ДОМ
А внутри земляной крепости
раздается по ночам тихое бормотание,
очень похожее на лепет детских голосов,
слышны также голоса взрослых обитателей.
Это бобры-строители
совещаются о новых усовершенствованиях
и выполняют свои мудрые планы.
Восемь лет прошло с тех пор,
как Мак-Джиннис и Мак-Джинти,
самые первые из наших бобров,
поплыли навстречу своей смерти;
уже восемь лет нас отделяют от той роковой ночи,
когда мы с Анахарео стояли на берегу
безымянного пруда
и отвечали на их последний
протяжный жалобный клич.
Моя хижина в бобровом заповеднике — это не просто охотничий домик. Правда, она первоначально была задумана именно так, но потом подверглась причудливым изменениям благодаря предприимчивости и ловкости бобров.
Одна половина бобрового домика находится внутри моей хижины, другая — снаружи. Обе половины представляют собой прекрасное сооружение, перегороженное посередине стеной моей хижины. Это могло бы вызвать сомнения, показаться неправдоподобным, если бы фотокамера не запечатлела все на снимках и таким образом доказала справедливость моих слов. Наружная часть постройки сооружена на самом берегу озера — на площадке, которую я предполагал использовать для себя как пристань. Однако на этом участке, захваченном с веселой непринужденностью, вы найдете сооружение из сучков, палок и земли, над которыми бобры работают по ночам с непревзойденным трудолюбием и усердием К бобровому дому, вытянувшемуся на тридцать, а то и больше футов, прикреплен плот из толстых бревен и веток — это бобры запаслись кормом на зиму.
А внутри земляной крепости раздается по ночам тихое бормотание, очень похожее на лепет детских голосов, слышны также голоса взрослых обитателей, это бобры-строители совещаются о новых усовершенствованиях и выполняют свои мудрые планы.
Мои лыжи, подвешенные на крюке, скучают в бездействии. Моя винтовка, дробовик и револьвер, смазанные маслом и очень чистые, висят на своем почетном месте на стене, как это принято в каждом охотничьем домике. Я прибегаю к их помощи, чтобы отпугивать медведей. Мой старый, растянутый от ноши длинный ремень аккуратно свернут на деревянном гвозде. Ножом, предназначенным для скобления шкур, теперь я разрезаю хлеб и копченую грудинку; инструменты и приспособления для окраски шкур лежат, забытые, без дела, на полочке и в ящике, скромно замаскированные, — это лишь реликвии прошлого, оставленные на память. Мои старые, выцветшие костюмы из оленьей шкуры, сильно потрепанные от многолетних странствований, печально поникли и висят друг за дружкой, их некогда задорная бахрома выглядит уныло и вяло — все ждут не дождутся ДНЯ, который больше никогда не придет ни для них, ни для меня. Ведь они отслужили свое время — все, за исключением длинного ремня, который найдет себе еще тысячу применений. И стоит лишь начать говорить о них, как сразу же будешь рассказывать об охоте и исследованиях, о далеких неизвестных местах, куда они путешествовали со мной, когда мы работали все вместе; всегда в пути, всегда в поисках того, что лежит за дальним холмом, всегда очарованные недоступным, — из всего этого получилась бы повесть, которую стоило бы рассказать.
Когда я сижу за столом и не знаю, что писать дальше, когда память отказывается мне служить, я грызу свой карандаш и гляжу на них. Мне кажется тогда, что эти старые безмолвные товарищи моих скитаний смотрят на меня с упреком, не понимая, как я мог забыть то славное прошлое, которое мы прожили вместе и когда каждый из них так много вложил в него.