Страница:
Вскоре все кругом покрылось индейцами, словно тучей саранчи. В это же время сверху через ограду лили воду, заливая огонь, и вдруг в один момент кругом воцарилась темнота. Не случись этого, вероятно, никто из бывших на скале не вернулся бы во двор, и хотя по ним все время продолжали стрелять, но теперь уже просто наугад: завязалась свалка, и среди воя и крика дикарей явственно слышался властный и низкий голос Гурта, ободрявшего своих товарищей. Стоя под прикрытием стены, мы с Сускезусом выстрелили по гуронам, очутившимся ближе других к Гурту, но этого было мало: их было более сотни. Стоять в стороне и смотреть, как неприятель подавляет своей численностью наших товарищей, было свыше моих сил, — и мы с Сускезусом набросились на неприятельский арьергард. Те приняли это нападение за вылазку и расступились на мгновение настолько, что Дирк и двое поселенцев пробились и присоединились к нам. Тогда мы стали отступать шаг за шагом, продолжая отстреливаться. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы нам на выручку не пришел Герман Мордаунт со значительным отрядом наших. Мы дали общий залп, и враги рассеялись, точно провалились сквозь землю, а мы все вместе добежали до ворот, и они закрылись за нами.
За это время все кругом совершенно изменилось. Огонь был потушен и всюду царил полнейший мрак. Шум, крик и вой совершенно затихли; везде было тихо, как в могиле. Даже наши раненые не издавали ни стона, ни жалобы; теперь нечего было более опасаться нового нападения врагов, так как бледная линия на горизонте предвещала близость восхода, а индейцы никогда не нападают при дневном свете.
Теперь Герман Мордаунт принялся подсчитывать наши потери и урон неприятеля, стараясь выяснить наше положение. С этой целью стали искать Гурта, но оказалось, что его нигде не было; его никто не видел; точно так же исчез и Джеп. Тем временем уже почти совсем рассвело. Мы не знали, какая участь постигла Гурта и моего несчастного негра, и потому вышли за ворота и стали обыскивать все места, где бы они могли укрыться и дождаться дня; затем мы вышли на равнину искать тела убитых товарищей. Уже ни одного трупа гуронов не оставалось на поле сражения; наши же лежали у подножия скалы: оба поселенца и Прыгун; все трое были скальпированы. Но Гурта и Джепа нигде не было видно.
ГЛАВА XXIX
Самой тяжелой для меня минутой было, когда около часа спустя после того, как мы вернулись с наших бесплодных поисков, мистер Мордаунт прислал звать меня в гостиную, где он находился с Аннеке и Мэри Уаллас. Луч радости вспыхнул в глазах Аннеке при виде меня. Мэри же казалась пришибленной, удрученной; лицо ее было мертвенно-бледно. Аннеке заговорила первая.
— Хвала Господу, что Он сохранил вас невредимым. Наши друзья вернулись?
— Скажите мне скорее всю правду, мистер Литльпэдж, я могу все вынести, все лучше, чем эту страшную, мучительную неизвестность! Он убит? Да? — спросила Мэри.
— О нет! Во всяком случае, я не думаю! Мы нашли бы его труп, но я боюсь, что его захватили в плен!
— Но скажите, они будут пытать его? Мучить? Гуроны подвергают пыткам своих пленников 0Вы не знаете? Бога ради, не скрывайте ничего от меня!
При этом лицо ее выражало такую муку, глаза смотрели растерянно, губы дрожали.
Я понял, что она любит Гурта, и видел, что она невыносимо страдала.
— Не думаю, чтобы они стали мучить его! Нет, они, вероятно, взяли в плен и моего Джепа и скорее станут пытать его, чем мистера Тен-Эйка!
— Ах, почему вы назвали его так? Разве вы не звали его давно уже Гуртом, или ваша привязанность к нему остыла?! — воскликнула Мэри.
— Упаси Господь! — возразил я. — Никогда моя дружба к нему не изменялась; я полюбил его всей душой и сделаю все, чтобы прийти к нему на помощь!
— О, благодарю, благодарю вас! — воскликнула Мэри и, будучи не в силах более сдерживаться, разрыдалась, припав головой к груди своей подруги.
Оставив барышень в гостиной, мы с Германом Мордаунтом прошли в его кабинет и стали совещаться, что нам предпринять, чтобы узнать, что стало с Гуртом.
Мы призвали Сускезуса на совет и прежде всего спросили:
— Как ты думаешь, Сускезус, можно ли отправить к гуронам парламентера, чтобы узнать о судьбе наших товарищей и вступить с ними в переговоры относительно выкупа?
— Конечно, можно! Краснокожие хорошо принимают посланных! Посланные свободно приходят и свободно уходят! Как же заключить торг или уговор, если скальпировать посланных?! Можно послать кого-нибудь!
Действительно, даже самые дикие племена индейцев уважают парламентеров. Гуроны же, поддерживавшие самые близкие отношения с французами, были сравнительно культурны. Я предложил свои услуги в качестве парламентера, но Герман Мордаунт нахмурился и. по-видимому, не желал этого.
— Аннеке не простит мне этого! Вы не должны забывать, Корни, что теперь не принадлежите себе! Она будет в тревоге и в отчаянии во все время вашего отсутствия. Пошлем лучше нашего онондаго, если только он согласится!
— Что вы скажете, Сускезус, — спросил Мордаунт, — согласны вы пойти к гуронам парламентером от моего имени?
— Почему же нет, если это нужно? Хорошо быть посланным! Что надо сказать?
И в один момент он был уже готов. Он смыл боевую татуировку с лица, натянул на себя холщовую рубашку и штаны и, взяв с собой белый флажок, направился в неприятельский лагерь.
Те полчаса, что он отсутствовал, были для нас временем мучительнейшего ожидания. Все мы, а также мистер Ворден и Язон, вышли за ворота ожидать его возвращения и наконец, к немалому нашему утешению, увидели, что вслед за нашим парламентером идет небольшой отряд индейцев, среди которых мы заметили двух пленников. Индейцев было всего двенадцать человек, и все вооружены. Они медленно выбрались из оврага и шли по лугу, тянувшемуся до самого частокола; но, не дойдя до ворот шагов четыреста, они остановились. Видя это, мы, тоже в числе двенадцати человек и также вооруженные, пошли им навстречу, но, пройдя половину пути, остановились, как того требовал обычай. Здесь мы ждали нашего посланного; до сих пор все, казалось, шло как нельзя лучше.
— Какие вести? — поспешно спросил Мордаунт. — Наши друзья невредимы?
— Скальпы их не тронуты, ответил онондаго, — десять человек накинулись на них двоих и схватили! Откройте глаза свои, и вы их увидите!
— А гуроны согласны принять за них выкуп? Ром, карабины, порох, рис, одеяла — все это вы могли предложить от моего имени!
— Все, но это нехорошо! Они говорят, что все это они сами возьмут, и даже еще больше!
— А между тем они все-таки пришли сговариваться? Что вы нам посоветуете делать. Сускезус?
— Пусть трое из вас положат оружие и пойдут сговариваться с ними! Идите вы, священник и молодой вождь (так он называл меня)! Это будет трое.
Тогда три воина гуронов тоже положат оружие и подойдут к вам! Пленные ждут — это хорошо!
Мы в точности исполнили все, что нам было предписано нашим советником, и на полпути нас встретили три воина-гурона, в числе которых был и Мускеруск в качестве главного лица. Гурт и Джеп со связанными за спиной руками стояли в ста шагах; на Гурте были только штаны и рубашка, а на голове не было никакого головного убора; мне показалось, что на его рубашке была кровь, и я крикнул ему, желая узнать, не ранен ли он.
— Пустяки, Корни! Эти господа забавлялись тем, что, привязав меня к дереву, стали пускать вокруг меня и надо мной свои томагавки, вероятно, желая доказать мне свою ловкость тем, что ни один из них не заденет меня. Но я все-таки получил две-три пустые царапины. Надеюсь, что наши дамы не встревожены событиями прошедшей ночи?!
— У меня есть для вас очень хорошие новости, Гурт, — крикнул я. — Сускезус, друг мой, спросите этих вождей, позволят ли они мне подойти к их пленнику, чтобы сказать ему несколько слов утешения! Скажите, что я их честью уверяю, что не сделаю ни малейшей попытки к его освобождению!
Онондаго передал мои слова гуронам на их наречии, и, к удивлению, я получил желаемое позволение. Оставив Германа Мордаунта сговариваться с Мускеруском и его двумя товарищами, я смело пошел к вооруженным индейцам, сторожившим Гурта и Джепа. Мне показалось, что мое приближение произвело некоторую сенсацию среди индейцев, и они обменялись несколькими словами со своими вождями, после чего никто меня ничем не беспокоил.
— Спасибо вам, мой милый Корни, за это доказательство вашей ко мне дружбы! — растроганным голосом воскликнул Гурт. — Ради Бога, не оставайтесь здесь долго: я боюсь, чтобы с вами не случилось какой-нибудь беды! Подумайте об Аннеке! Ах, дорогой мой, я был бы счастлив даже теперь, если бы мог думать, что Мэри Уаллас хоть сейчас сколько-нибудь беспокоится обо мне!
— Так будьте же счастливы, Гурт! Вся цель моего прихода сюда заключалась в том, чтобы сказать, что вы на все можете надеяться, да что я говорю, надеяться, — я принес вам самую положительную уверенность в се взаимности! Теперь вам нечего больше бояться с ее стороны ни холодности, ни нерешительности, ни колебании; вы в этом убедитесь сами, когда вернетесь к нам!
— Вы не позволите себе подшутить над чувствами человека, находящегося на волосок от смерти и пыток, Литльпэдж! — воскликнул Гурт. — Но я едва смею верить своим ушам!
— Верьте мне, вы не ошибетесь, если представите себе самую трогательную привязанность с ее стороны! А теперь я расстанусь с вами: нужно помочь Герману Мордаунту вызволить вас, чтобы вы лично могли услышать от нее все, что я сейчас передал вам от ее имени!
Гурт на это ничего не ответил; он был слишком взволнован; мне показалось даже, что он был тронут до слез, потому что вдруг поспешно отвернулся, как бы желая скрыть свое лицо. Джеп стоял немного дальше позади него и следил за каждым моим жестом и движением; мне было от души жаль его, но я счел за лучшее вовсе не говорить с ним, а только сделал ему знак, чтобы он не падал духом.
— Эти господа очень несговорчивы, — сказал Герман Мордаунт, когда я вернулся на свое место. — Что касается Джепа, то они дали мне понять, что он не будет освобожден ни под каким видом. Им нужен его скальп, чтобы залечить рану одного вождя, и его судьба уже бесповоротно решена: они привели его сюда только для того, чтобы обмануть его ложной надеждой. Что же касается Тен-Эйка, то они уверяют, что он убил двух воинов, жены которых требуют его скальпа; тем не менее они согласны вернуть ему свободу на одном из следующих двух условий, а именно: чтобы мы отдали им взамен Тен-Эйка двух других вождей или четырех слуг, или же, если это условие нам не подходит, только двух слуг и в придачу к ним Равенснест со всем содержимым и с обязательством, что все мы его покинем еще до восхода солнца.
— Оба эти предложения одинаково неприемлемы!
— Вы сами понимаете, что если бы дело шло о спасении моей собственной жизни, я и тогда не согласился бы на подобные условия! Что касается Равенснеста и всего, что в нем есть, за исключением некоторых бумаг и документов, то я охотно отдал бы его им, но даже в том случае, если бы я мог вполне положиться на слово вождей, я уверен, что они не в состоянии были бы удержать от резни и бойни своих воинов, доказательством чему служит страшное избиение в форте Уильям Генри. Мой ответ они получили, и теперь нам остается только расстаться: быть может, видя, что мы не поддаемся на их требования, они станут несколько уступчивее.
Мускеруск, все время державший себя с большим достоинством, теперь сделал нам прощальный знак рукой и удалился вместе со своими двумя товарищами.
— И вам лучше уходить, — сказал Сускезус, — могут понадобиться карабины: гуроны не любят шутить.
Мы вернулись к своим товарищам и снова вооружились.
Затем произошло нечто вовсе непредвиденное. Джеп сразу сообразил, что его положение безнадежно, и потому все его помыслы были направлены на то, как бы вернуть себе свободу путем насилия или бегства; с того момента, как его вывели из оврага и поставили в нескольких шагах от своих, он выжидал лишь удобного момента. Перед ним стоял индеец, нож которого торчал из-за пояса таким образом, что Джеп ухитрился его выдернуть, так что тот и не заметил этого. Я тогда стоял и разговаривал с Гуртом, и все внимание гуронов было обращено на меня. У обоих пленников руки были связаны за спиной немного повыше локтей: в тот момент, когда Гурт при последних моих словах отвернулся, чтобы скрыть свое волнение, Джеп разом разрезал его путы и сунул ему в руки нож, которым Гурт точно так же перерезал путы Джепа. Индейцы, следившие за мной в то время, как я удалялся, ничего не заметили. С минуту оба их пленника по-прежнему держали руки за спиной, как будто все еще были связаны, и в это время осматривались кругом, чтобы видеть, как лучше воспользоваться своей свободой.
Индеец, стоявший непосредственно впереди Гурта, держал два карабина, свой и переданный ему Мускеруском; оба ружья стояли у его ноги прикладами на земле, небрежно прислоненные к плечу. Гурт указал Джепу на эти ружья, и в тот момент, когда трое вождей готовы были вернуться к своим, схватил стоявшего перед ним индейца за руку и заломил ее назад так, что тот невольно вскрикнул; в то же время Гурт схватил один из карабинов, а Джеп другой, и почти одновременно оба выстрелили, убив двоих гуронов наповал, после чего стали отбиваться от остальных, кинувшихся на них, ударами прикладов. Это было единственное средство пробиться и успеть бежать, ошеломив тех, кого они не ранили и не убили. Если бы они просто бросились бежать, их непременно бы нагнали и уложили бы на месте пули индейцев; в рукопашном же бою всегда мог представиться случай во время общей свалки уйти невредимым.
Выстрелы обратили наше внимание на неприятельскую группу, и я своими глазами видел и слышал страшный удар приклада, которым Джеп расколол череп Мускеруска, только что подоспевшего к месту боя. Раскололся не только череп, но и приклад карабина, но рассвирепевший Джеп продолжал отбиваться остатком оружия и расчищать перед собой путь. Гурт также не бездействовал; в одну минуту он уложил нескольких индейцев. В этот момент Дирк, державший свой карабин наготове, не торопясь прицелился в громадного рослого гурона, готовившегося схватить Гурта со спины, и уложил его своим выстрелом на месте. Тогда началась общая перестрелка; стреляли и наши, и индейцы. Видя, что их товарищи падают один за другим, гуроны большими прыжками побежали к своим, находившимся под прикрытием леса, оставив своих пленных на открытом месте под градом сыпавшихся на них из леса пуль.
Все это произошло с изумительной быстротой. Гурт схватил ружье одного павшего индейца. Джеп — ружье другого, и оба побежали к нам под градом пуль, отстреливаясь на ходу. Мы кинулись к ним навстречу, стреляя по неприятелю, что было не совсем осторожно с нашей стороны, так как главная сила гуронов находилась под прикрытием леса, а мы на открытом месте, но, видя геройскую самозащиту наших друзей, мы не могли выдержать, чтобы не прийти к ним на помощь. Увидев нас, Гурт громко вскрикнул от радости:
— Вперед, Корни! Давай преследовать их вплоть до леса! Через пять минут здесь не останется ни одного индейца! Вперед, друзья!
— Вперед! Вперед! — подхватили все наши, и даже сам мистер Ворден.
Мы бежали вперед под градом пуль, приберегая свои выстрелы для решительного момента. Гуроны, сбитые с толку, обратились в бегство. Паника редко охватывает индейцев, но еще реже они действуют сообща на поле сражения; раз только они побежали, то всегда бегут врассыпную.
Спустившись в овраг, я уже нигде не видел индейцев, но Гурт и Джеп, которые были впереди нас и которых мы еще не успели догнать, дали залп, вероятно, по последним бегущим гуронам. В следующий момент раздался один только ответный выстрел, как бы последний прощальный привет, донесшийся издалека, и от этого последнего выстрела на моих глазах упал Гурт. В одну минуту я был возле него. Какой ужас — достичь победы и счастья и очутиться во власти смерти! По выражению его лица в тот момент, когда я его приподнял с земли, я понял, что рана его смертельная: пуля прошла навылет, не задев кости, но затронула жизненные органы. Смертельная рана всегда кладет на черты человека свой несомненный отпечаток.
— Этот выстрел был для меня роковым. Корни! — проговорил он. — Это, вероятно, их последний выстрел! Я желал бы, чтобы то, что вы мне сказали о Мэри, было неправда!
Я ничего на это не ответил. Как только Гурт упал, наши забыли о погоне и столпились вокруг него; тогда один только Сускезус сознавал, как важно было для нас знать, что намерен делать враг, и хотя он любил Гурта, как и все, впрочем, кто его близко знал, он только на минуту остановился, взглянул на него, и на лице его на мгновение мелькнуло скорбное выражение.
— Плохо, — сказал он Герману Мордаунту, — но скальп спасен! Это хорошо! Несите его в дом. Сускезус пойдет по следу гуронов и узнает, что делают враги!
С тяжелым сердцем двинулись мы с нашим раненым к воротам Равенснеста. Дирк пошел вперед, предупредить о печальном событии, я шел подле Гурта, и он все время не выпускал моей руки. За последнее время мы привыкли к виду смерти, и если двое или трое из нас остались на поле брани, остальные не так бы сожалели об их потере, как сожалели мы теперь о потере Гурта. Есть люди, смерть которых почему-то значит для всех окружающих гораздо больше, чем смерть десятка других людей.
Герман Мордаунт распорядился приготовить для раненого отдельную комнату, где его окружили всеми возможными удобствами. Когда его внесли и положили на кровать, все, кроме меня, вышли из комнаты молча и незаметно, один за другим. Оставшись один с Гуртом, я уловил его тревожный, жадный взгляд, как бы искавший кого-то.
— Я сейчас позову их обеих, — сказал я и встал, чтобы выйти из комнаты. Гурт поблагодарил меня улыбкой и молчаливым рукопожатием.
Я нашел Мэри смертельно бледной, но сравнительно спокойной; ее женское чутье подсказало, что шумное проявление ее горя и отчаяния только ухудшит состояние раненого, и она собрала все свои силы, чтобы подавить это отчаяние.
При первом моем слове о Гурте обе барышни поспешили заявить, что они только и ждали позволения пойти к раненому и, поблагодарив меня, поспешили в его комнату. Я не пошел за ними, не желая присутствовать при первых минутах свидания. Аннеке впоследствии говорила мне, что Мэри держалась с удивительным самообладанием, а горячие выражения признательности со стороны Гурта и пылкость его речи даже ввели в заблуждение бедную девушку, которая, слушая его, начала думать, что положение его не столь безнадежно. Час спустя я пошел к Гурту и у его дверей встретился с Германом Мордаунтом.
— Последняя слабая надежда спасти Гурта пропала, — сказал он мне. — Ему остается всего несколько часов жизни! Боже мой! Лучше бы Равенснест был разорен и разграблен дотла, чем случилось это несчастье!
Подготовленный до некоторой степени этими словами Мордаунта, я не столь был поражен страшной переменой, происшедшей в липе моего дорогого друга; несомненно, он предвидел роковую развязку, но это не мешало ему быть спокойным и даже счастливым. Он не был настолько слаб, чтобы не мог говорить, а лицо его положительно сияло радостью.
Причиной этой радости было добровольное признание Мэри, признание в том, что она давно и глубоко любит его, его одного, и первого человека в ее жизни; после этого он сказал, что умрет счастливым, без горечи, без сожаления. Сам по себе Гурт не думал о будущей жизни, но Мэри не раз беседовала с ним на эту тему, и он слушал ее внимательно, ибо говорила она, а не кто-либо другой. Когда я входил, речь шла как раз об этом.
— Если бы не вы, Мэри, я был бы не лучше язычника, — сказал Гурт, держа в своей руке руку Мэри, с которой он не спускал глаз, — и если Господь примет меня, то только благодаря вам!
— Ах, нет, нет, Гурт, не говорите так! — воскликнула Мэри. — Только Христос мог искупить все наши грехи! Подумайте об этом серьезно, молю вас, мой дорогой Гурт!
От этих последних слов лицо Гурта озарилось радостью. «Мой дорогой Гурт» в устах Мэри звучало для него как хоры ангелов, как небесная мелодия. Так, значит, эта девушка, которую он так долго и безнадежно любил, любит его, недостойного! Он умилялся этим чувством и благоговел перед ним. А Мэри Уаллас, раз дав волю своему сердцу, не стала более сдерживать его порывов. Все это утро она провела на коленях у постели Гурта, склонившись над ним с нежной заботой любящей женщины: если он хотел пить, она давала ему питье; если голова его лежала низко на подушке, она поправляла ему подушки; если пот проступал у него на лбу, она отирала его и никому не позволяла приблизиться к нему или чем-либо услужить ему.
И все это время она помышляла о необходимости причастить больного, но у нее не хватало смелости напомнить ему об этом; наконец Гурт сам высказал желание примириться с Богом и обратился ко мне с просьбой пригласить к нему мистера Вордена.
Я тотчас же поспешил исполнить его поручение, и минут десять спустя мистер Ворден, любивший Гурта, явился к нему исполнить свой печальный долг. Мэри не отходила от раненого ни на минуту и, после того как священник удалился, продолжала весь этот день неустанно ухаживать за ним. Под вечер она пришла к нам и почти радостно, по секрету, сообщила нам, что Гурту, кажется, лучше, а минут десять спустя я заметил, что он сделал мне чуть заметный знак рукой, что хочет сказать что-то.
— Корни, — сказал он совершенно упавшим голосом, — сейчас конец! Я хотел бы еще раз увидеть Мэри Уаллас перед смертью!
Но Мэри стояла у меня за спиной; она кинулась на колени и обняла своего умирающего друга. Ни тот, ни другая не сказали ни слова, а если и было сказано несколько слов, то никто, кроме Бога и их двоих, не слышал этого. Целый час эта робкая, стыдливая девушка продержала в своих объятиях любимого ею человека, и в этом объятии бедный Гурт испустил свой последний вздох.
ГЛАВА XXX
Какое глубокое горе нам всем причинила смерть Гурта, я не стану говорить; всю ночь никто не смыкал глаз. Под утро вернулся Сускезус и сообщил, что гуроны ушли в сторону Тикондероги и теперь нечего более опасаться их нападения. После этого все поселенцы поспешили вернуться на свои участки, особенно те, жилища которых уцелели; те же, что были сожжены, были вновь возведены общими усилиями. Так как Бельстрода еще нельзя было тревожить, то решено было, что Герман Мордаунт пробудет здесь до конца сезона, тем более что присутствие в Равенснесте владельца ободрило поселенцев, которым он к тому же оказывал всякую помощь и поддержку.
Тело покойного Гурта решено было перевезти в Альбани, чтобы похоронить с его родными. Я, Дирк и мистер Ворден сопровождали его останки.
Апостольское рвение мистера Вордена в значительной мере ослабло; он уверял, что распространение христианства в этих глухих лесах — дело преждевременное и что христианское учение требует известной предварительной цивилизации. Как можно вразумлять и поучать людей, которые не выпускают из рук своих томагавков и постоянно готовы снять с вас скальп?! Не мешает, конечно, иметь разные благотворительные общества для попечения об этих несчастных, но только издали, потому что эти господа, во всяком случае, не из тех, к которым приятно подходить близко!
Перед отправкой из Равенснеста я в последние дни мало виделся с Аннеке, почти все время проводившей возле Мэри, которая под видимой покорностью судьбе скрывала столь глубокое горе, что оно казалось совершенно неизлечимым и в первое время даже внушало опасения ее близким.
Аннеке ничуть не скрывала своих чувств ко мне и много раз повторяла, что никогда не любила Бельстрода. Бедный Бельстрод! Я действительно от всей души жалел его и не знал, как сообщить ему о моем счастье.
Но мистер Мордаунт просил меня ничего не говорить об этом майору и взялся сам сообщить ему о выборе Аннеке. Это было, действительно, самое лучшее, что можно было придумать.
Прощаясь со мной, мистер Мордаунт сказал:
— Отправляйтесь с Богом, дорогой сын мой, напишите нам из Альбани, а затем в сентябре приезжайте в Лайлакбеш, где вас встретят как сына!
За это время все кругом совершенно изменилось. Огонь был потушен и всюду царил полнейший мрак. Шум, крик и вой совершенно затихли; везде было тихо, как в могиле. Даже наши раненые не издавали ни стона, ни жалобы; теперь нечего было более опасаться нового нападения врагов, так как бледная линия на горизонте предвещала близость восхода, а индейцы никогда не нападают при дневном свете.
Теперь Герман Мордаунт принялся подсчитывать наши потери и урон неприятеля, стараясь выяснить наше положение. С этой целью стали искать Гурта, но оказалось, что его нигде не было; его никто не видел; точно так же исчез и Джеп. Тем временем уже почти совсем рассвело. Мы не знали, какая участь постигла Гурта и моего несчастного негра, и потому вышли за ворота и стали обыскивать все места, где бы они могли укрыться и дождаться дня; затем мы вышли на равнину искать тела убитых товарищей. Уже ни одного трупа гуронов не оставалось на поле сражения; наши же лежали у подножия скалы: оба поселенца и Прыгун; все трое были скальпированы. Но Гурта и Джепа нигде не было видно.
ГЛАВА XXIX
Она смотрела всем в лицо с растерянным видом и ничего не замечая, она видела, что вокруг нее были люди, но не знала зачем, ни один вздох не облегчал ее душу.
Байрон
Самой тяжелой для меня минутой было, когда около часа спустя после того, как мы вернулись с наших бесплодных поисков, мистер Мордаунт прислал звать меня в гостиную, где он находился с Аннеке и Мэри Уаллас. Луч радости вспыхнул в глазах Аннеке при виде меня. Мэри же казалась пришибленной, удрученной; лицо ее было мертвенно-бледно. Аннеке заговорила первая.
— Хвала Господу, что Он сохранил вас невредимым. Наши друзья вернулись?
— Скажите мне скорее всю правду, мистер Литльпэдж, я могу все вынести, все лучше, чем эту страшную, мучительную неизвестность! Он убит? Да? — спросила Мэри.
— О нет! Во всяком случае, я не думаю! Мы нашли бы его труп, но я боюсь, что его захватили в плен!
— Но скажите, они будут пытать его? Мучить? Гуроны подвергают пыткам своих пленников 0Вы не знаете? Бога ради, не скрывайте ничего от меня!
При этом лицо ее выражало такую муку, глаза смотрели растерянно, губы дрожали.
Я понял, что она любит Гурта, и видел, что она невыносимо страдала.
— Не думаю, чтобы они стали мучить его! Нет, они, вероятно, взяли в плен и моего Джепа и скорее станут пытать его, чем мистера Тен-Эйка!
— Ах, почему вы назвали его так? Разве вы не звали его давно уже Гуртом, или ваша привязанность к нему остыла?! — воскликнула Мэри.
— Упаси Господь! — возразил я. — Никогда моя дружба к нему не изменялась; я полюбил его всей душой и сделаю все, чтобы прийти к нему на помощь!
— О, благодарю, благодарю вас! — воскликнула Мэри и, будучи не в силах более сдерживаться, разрыдалась, припав головой к груди своей подруги.
Оставив барышень в гостиной, мы с Германом Мордаунтом прошли в его кабинет и стали совещаться, что нам предпринять, чтобы узнать, что стало с Гуртом.
Мы призвали Сускезуса на совет и прежде всего спросили:
— Как ты думаешь, Сускезус, можно ли отправить к гуронам парламентера, чтобы узнать о судьбе наших товарищей и вступить с ними в переговоры относительно выкупа?
— Конечно, можно! Краснокожие хорошо принимают посланных! Посланные свободно приходят и свободно уходят! Как же заключить торг или уговор, если скальпировать посланных?! Можно послать кого-нибудь!
Действительно, даже самые дикие племена индейцев уважают парламентеров. Гуроны же, поддерживавшие самые близкие отношения с французами, были сравнительно культурны. Я предложил свои услуги в качестве парламентера, но Герман Мордаунт нахмурился и. по-видимому, не желал этого.
— Аннеке не простит мне этого! Вы не должны забывать, Корни, что теперь не принадлежите себе! Она будет в тревоге и в отчаянии во все время вашего отсутствия. Пошлем лучше нашего онондаго, если только он согласится!
— Что вы скажете, Сускезус, — спросил Мордаунт, — согласны вы пойти к гуронам парламентером от моего имени?
— Почему же нет, если это нужно? Хорошо быть посланным! Что надо сказать?
И в один момент он был уже готов. Он смыл боевую татуировку с лица, натянул на себя холщовую рубашку и штаны и, взяв с собой белый флажок, направился в неприятельский лагерь.
Те полчаса, что он отсутствовал, были для нас временем мучительнейшего ожидания. Все мы, а также мистер Ворден и Язон, вышли за ворота ожидать его возвращения и наконец, к немалому нашему утешению, увидели, что вслед за нашим парламентером идет небольшой отряд индейцев, среди которых мы заметили двух пленников. Индейцев было всего двенадцать человек, и все вооружены. Они медленно выбрались из оврага и шли по лугу, тянувшемуся до самого частокола; но, не дойдя до ворот шагов четыреста, они остановились. Видя это, мы, тоже в числе двенадцати человек и также вооруженные, пошли им навстречу, но, пройдя половину пути, остановились, как того требовал обычай. Здесь мы ждали нашего посланного; до сих пор все, казалось, шло как нельзя лучше.
— Какие вести? — поспешно спросил Мордаунт. — Наши друзья невредимы?
— Скальпы их не тронуты, ответил онондаго, — десять человек накинулись на них двоих и схватили! Откройте глаза свои, и вы их увидите!
— А гуроны согласны принять за них выкуп? Ром, карабины, порох, рис, одеяла — все это вы могли предложить от моего имени!
— Все, но это нехорошо! Они говорят, что все это они сами возьмут, и даже еще больше!
— А между тем они все-таки пришли сговариваться? Что вы нам посоветуете делать. Сускезус?
— Пусть трое из вас положат оружие и пойдут сговариваться с ними! Идите вы, священник и молодой вождь (так он называл меня)! Это будет трое.
Тогда три воина гуронов тоже положат оружие и подойдут к вам! Пленные ждут — это хорошо!
Мы в точности исполнили все, что нам было предписано нашим советником, и на полпути нас встретили три воина-гурона, в числе которых был и Мускеруск в качестве главного лица. Гурт и Джеп со связанными за спиной руками стояли в ста шагах; на Гурте были только штаны и рубашка, а на голове не было никакого головного убора; мне показалось, что на его рубашке была кровь, и я крикнул ему, желая узнать, не ранен ли он.
— Пустяки, Корни! Эти господа забавлялись тем, что, привязав меня к дереву, стали пускать вокруг меня и надо мной свои томагавки, вероятно, желая доказать мне свою ловкость тем, что ни один из них не заденет меня. Но я все-таки получил две-три пустые царапины. Надеюсь, что наши дамы не встревожены событиями прошедшей ночи?!
— У меня есть для вас очень хорошие новости, Гурт, — крикнул я. — Сускезус, друг мой, спросите этих вождей, позволят ли они мне подойти к их пленнику, чтобы сказать ему несколько слов утешения! Скажите, что я их честью уверяю, что не сделаю ни малейшей попытки к его освобождению!
Онондаго передал мои слова гуронам на их наречии, и, к удивлению, я получил желаемое позволение. Оставив Германа Мордаунта сговариваться с Мускеруском и его двумя товарищами, я смело пошел к вооруженным индейцам, сторожившим Гурта и Джепа. Мне показалось, что мое приближение произвело некоторую сенсацию среди индейцев, и они обменялись несколькими словами со своими вождями, после чего никто меня ничем не беспокоил.
— Спасибо вам, мой милый Корни, за это доказательство вашей ко мне дружбы! — растроганным голосом воскликнул Гурт. — Ради Бога, не оставайтесь здесь долго: я боюсь, чтобы с вами не случилось какой-нибудь беды! Подумайте об Аннеке! Ах, дорогой мой, я был бы счастлив даже теперь, если бы мог думать, что Мэри Уаллас хоть сейчас сколько-нибудь беспокоится обо мне!
— Так будьте же счастливы, Гурт! Вся цель моего прихода сюда заключалась в том, чтобы сказать, что вы на все можете надеяться, да что я говорю, надеяться, — я принес вам самую положительную уверенность в се взаимности! Теперь вам нечего больше бояться с ее стороны ни холодности, ни нерешительности, ни колебании; вы в этом убедитесь сами, когда вернетесь к нам!
— Вы не позволите себе подшутить над чувствами человека, находящегося на волосок от смерти и пыток, Литльпэдж! — воскликнул Гурт. — Но я едва смею верить своим ушам!
— Верьте мне, вы не ошибетесь, если представите себе самую трогательную привязанность с ее стороны! А теперь я расстанусь с вами: нужно помочь Герману Мордаунту вызволить вас, чтобы вы лично могли услышать от нее все, что я сейчас передал вам от ее имени!
Гурт на это ничего не ответил; он был слишком взволнован; мне показалось даже, что он был тронут до слез, потому что вдруг поспешно отвернулся, как бы желая скрыть свое лицо. Джеп стоял немного дальше позади него и следил за каждым моим жестом и движением; мне было от души жаль его, но я счел за лучшее вовсе не говорить с ним, а только сделал ему знак, чтобы он не падал духом.
— Эти господа очень несговорчивы, — сказал Герман Мордаунт, когда я вернулся на свое место. — Что касается Джепа, то они дали мне понять, что он не будет освобожден ни под каким видом. Им нужен его скальп, чтобы залечить рану одного вождя, и его судьба уже бесповоротно решена: они привели его сюда только для того, чтобы обмануть его ложной надеждой. Что же касается Тен-Эйка, то они уверяют, что он убил двух воинов, жены которых требуют его скальпа; тем не менее они согласны вернуть ему свободу на одном из следующих двух условий, а именно: чтобы мы отдали им взамен Тен-Эйка двух других вождей или четырех слуг, или же, если это условие нам не подходит, только двух слуг и в придачу к ним Равенснест со всем содержимым и с обязательством, что все мы его покинем еще до восхода солнца.
— Оба эти предложения одинаково неприемлемы!
— Вы сами понимаете, что если бы дело шло о спасении моей собственной жизни, я и тогда не согласился бы на подобные условия! Что касается Равенснеста и всего, что в нем есть, за исключением некоторых бумаг и документов, то я охотно отдал бы его им, но даже в том случае, если бы я мог вполне положиться на слово вождей, я уверен, что они не в состоянии были бы удержать от резни и бойни своих воинов, доказательством чему служит страшное избиение в форте Уильям Генри. Мой ответ они получили, и теперь нам остается только расстаться: быть может, видя, что мы не поддаемся на их требования, они станут несколько уступчивее.
Мускеруск, все время державший себя с большим достоинством, теперь сделал нам прощальный знак рукой и удалился вместе со своими двумя товарищами.
— И вам лучше уходить, — сказал Сускезус, — могут понадобиться карабины: гуроны не любят шутить.
Мы вернулись к своим товарищам и снова вооружились.
Затем произошло нечто вовсе непредвиденное. Джеп сразу сообразил, что его положение безнадежно, и потому все его помыслы были направлены на то, как бы вернуть себе свободу путем насилия или бегства; с того момента, как его вывели из оврага и поставили в нескольких шагах от своих, он выжидал лишь удобного момента. Перед ним стоял индеец, нож которого торчал из-за пояса таким образом, что Джеп ухитрился его выдернуть, так что тот и не заметил этого. Я тогда стоял и разговаривал с Гуртом, и все внимание гуронов было обращено на меня. У обоих пленников руки были связаны за спиной немного повыше локтей: в тот момент, когда Гурт при последних моих словах отвернулся, чтобы скрыть свое волнение, Джеп разом разрезал его путы и сунул ему в руки нож, которым Гурт точно так же перерезал путы Джепа. Индейцы, следившие за мной в то время, как я удалялся, ничего не заметили. С минуту оба их пленника по-прежнему держали руки за спиной, как будто все еще были связаны, и в это время осматривались кругом, чтобы видеть, как лучше воспользоваться своей свободой.
Индеец, стоявший непосредственно впереди Гурта, держал два карабина, свой и переданный ему Мускеруском; оба ружья стояли у его ноги прикладами на земле, небрежно прислоненные к плечу. Гурт указал Джепу на эти ружья, и в тот момент, когда трое вождей готовы были вернуться к своим, схватил стоявшего перед ним индейца за руку и заломил ее назад так, что тот невольно вскрикнул; в то же время Гурт схватил один из карабинов, а Джеп другой, и почти одновременно оба выстрелили, убив двоих гуронов наповал, после чего стали отбиваться от остальных, кинувшихся на них, ударами прикладов. Это было единственное средство пробиться и успеть бежать, ошеломив тех, кого они не ранили и не убили. Если бы они просто бросились бежать, их непременно бы нагнали и уложили бы на месте пули индейцев; в рукопашном же бою всегда мог представиться случай во время общей свалки уйти невредимым.
Выстрелы обратили наше внимание на неприятельскую группу, и я своими глазами видел и слышал страшный удар приклада, которым Джеп расколол череп Мускеруска, только что подоспевшего к месту боя. Раскололся не только череп, но и приклад карабина, но рассвирепевший Джеп продолжал отбиваться остатком оружия и расчищать перед собой путь. Гурт также не бездействовал; в одну минуту он уложил нескольких индейцев. В этот момент Дирк, державший свой карабин наготове, не торопясь прицелился в громадного рослого гурона, готовившегося схватить Гурта со спины, и уложил его своим выстрелом на месте. Тогда началась общая перестрелка; стреляли и наши, и индейцы. Видя, что их товарищи падают один за другим, гуроны большими прыжками побежали к своим, находившимся под прикрытием леса, оставив своих пленных на открытом месте под градом сыпавшихся на них из леса пуль.
Все это произошло с изумительной быстротой. Гурт схватил ружье одного павшего индейца. Джеп — ружье другого, и оба побежали к нам под градом пуль, отстреливаясь на ходу. Мы кинулись к ним навстречу, стреляя по неприятелю, что было не совсем осторожно с нашей стороны, так как главная сила гуронов находилась под прикрытием леса, а мы на открытом месте, но, видя геройскую самозащиту наших друзей, мы не могли выдержать, чтобы не прийти к ним на помощь. Увидев нас, Гурт громко вскрикнул от радости:
— Вперед, Корни! Давай преследовать их вплоть до леса! Через пять минут здесь не останется ни одного индейца! Вперед, друзья!
— Вперед! Вперед! — подхватили все наши, и даже сам мистер Ворден.
Мы бежали вперед под градом пуль, приберегая свои выстрелы для решительного момента. Гуроны, сбитые с толку, обратились в бегство. Паника редко охватывает индейцев, но еще реже они действуют сообща на поле сражения; раз только они побежали, то всегда бегут врассыпную.
Спустившись в овраг, я уже нигде не видел индейцев, но Гурт и Джеп, которые были впереди нас и которых мы еще не успели догнать, дали залп, вероятно, по последним бегущим гуронам. В следующий момент раздался один только ответный выстрел, как бы последний прощальный привет, донесшийся издалека, и от этого последнего выстрела на моих глазах упал Гурт. В одну минуту я был возле него. Какой ужас — достичь победы и счастья и очутиться во власти смерти! По выражению его лица в тот момент, когда я его приподнял с земли, я понял, что рана его смертельная: пуля прошла навылет, не задев кости, но затронула жизненные органы. Смертельная рана всегда кладет на черты человека свой несомненный отпечаток.
— Этот выстрел был для меня роковым. Корни! — проговорил он. — Это, вероятно, их последний выстрел! Я желал бы, чтобы то, что вы мне сказали о Мэри, было неправда!
Я ничего на это не ответил. Как только Гурт упал, наши забыли о погоне и столпились вокруг него; тогда один только Сускезус сознавал, как важно было для нас знать, что намерен делать враг, и хотя он любил Гурта, как и все, впрочем, кто его близко знал, он только на минуту остановился, взглянул на него, и на лице его на мгновение мелькнуло скорбное выражение.
— Плохо, — сказал он Герману Мордаунту, — но скальп спасен! Это хорошо! Несите его в дом. Сускезус пойдет по следу гуронов и узнает, что делают враги!
С тяжелым сердцем двинулись мы с нашим раненым к воротам Равенснеста. Дирк пошел вперед, предупредить о печальном событии, я шел подле Гурта, и он все время не выпускал моей руки. За последнее время мы привыкли к виду смерти, и если двое или трое из нас остались на поле брани, остальные не так бы сожалели об их потере, как сожалели мы теперь о потере Гурта. Есть люди, смерть которых почему-то значит для всех окружающих гораздо больше, чем смерть десятка других людей.
Герман Мордаунт распорядился приготовить для раненого отдельную комнату, где его окружили всеми возможными удобствами. Когда его внесли и положили на кровать, все, кроме меня, вышли из комнаты молча и незаметно, один за другим. Оставшись один с Гуртом, я уловил его тревожный, жадный взгляд, как бы искавший кого-то.
— Я сейчас позову их обеих, — сказал я и встал, чтобы выйти из комнаты. Гурт поблагодарил меня улыбкой и молчаливым рукопожатием.
Я нашел Мэри смертельно бледной, но сравнительно спокойной; ее женское чутье подсказало, что шумное проявление ее горя и отчаяния только ухудшит состояние раненого, и она собрала все свои силы, чтобы подавить это отчаяние.
При первом моем слове о Гурте обе барышни поспешили заявить, что они только и ждали позволения пойти к раненому и, поблагодарив меня, поспешили в его комнату. Я не пошел за ними, не желая присутствовать при первых минутах свидания. Аннеке впоследствии говорила мне, что Мэри держалась с удивительным самообладанием, а горячие выражения признательности со стороны Гурта и пылкость его речи даже ввели в заблуждение бедную девушку, которая, слушая его, начала думать, что положение его не столь безнадежно. Час спустя я пошел к Гурту и у его дверей встретился с Германом Мордаунтом.
— Последняя слабая надежда спасти Гурта пропала, — сказал он мне. — Ему остается всего несколько часов жизни! Боже мой! Лучше бы Равенснест был разорен и разграблен дотла, чем случилось это несчастье!
Подготовленный до некоторой степени этими словами Мордаунта, я не столь был поражен страшной переменой, происшедшей в липе моего дорогого друга; несомненно, он предвидел роковую развязку, но это не мешало ему быть спокойным и даже счастливым. Он не был настолько слаб, чтобы не мог говорить, а лицо его положительно сияло радостью.
Причиной этой радости было добровольное признание Мэри, признание в том, что она давно и глубоко любит его, его одного, и первого человека в ее жизни; после этого он сказал, что умрет счастливым, без горечи, без сожаления. Сам по себе Гурт не думал о будущей жизни, но Мэри не раз беседовала с ним на эту тему, и он слушал ее внимательно, ибо говорила она, а не кто-либо другой. Когда я входил, речь шла как раз об этом.
— Если бы не вы, Мэри, я был бы не лучше язычника, — сказал Гурт, держа в своей руке руку Мэри, с которой он не спускал глаз, — и если Господь примет меня, то только благодаря вам!
— Ах, нет, нет, Гурт, не говорите так! — воскликнула Мэри. — Только Христос мог искупить все наши грехи! Подумайте об этом серьезно, молю вас, мой дорогой Гурт!
От этих последних слов лицо Гурта озарилось радостью. «Мой дорогой Гурт» в устах Мэри звучало для него как хоры ангелов, как небесная мелодия. Так, значит, эта девушка, которую он так долго и безнадежно любил, любит его, недостойного! Он умилялся этим чувством и благоговел перед ним. А Мэри Уаллас, раз дав волю своему сердцу, не стала более сдерживать его порывов. Все это утро она провела на коленях у постели Гурта, склонившись над ним с нежной заботой любящей женщины: если он хотел пить, она давала ему питье; если голова его лежала низко на подушке, она поправляла ему подушки; если пот проступал у него на лбу, она отирала его и никому не позволяла приблизиться к нему или чем-либо услужить ему.
И все это время она помышляла о необходимости причастить больного, но у нее не хватало смелости напомнить ему об этом; наконец Гурт сам высказал желание примириться с Богом и обратился ко мне с просьбой пригласить к нему мистера Вордена.
Я тотчас же поспешил исполнить его поручение, и минут десять спустя мистер Ворден, любивший Гурта, явился к нему исполнить свой печальный долг. Мэри не отходила от раненого ни на минуту и, после того как священник удалился, продолжала весь этот день неустанно ухаживать за ним. Под вечер она пришла к нам и почти радостно, по секрету, сообщила нам, что Гурту, кажется, лучше, а минут десять спустя я заметил, что он сделал мне чуть заметный знак рукой, что хочет сказать что-то.
— Корни, — сказал он совершенно упавшим голосом, — сейчас конец! Я хотел бы еще раз увидеть Мэри Уаллас перед смертью!
Но Мэри стояла у меня за спиной; она кинулась на колени и обняла своего умирающего друга. Ни тот, ни другая не сказали ни слова, а если и было сказано несколько слов, то никто, кроме Бога и их двоих, не слышал этого. Целый час эта робкая, стыдливая девушка продержала в своих объятиях любимого ею человека, и в этом объятии бедный Гурт испустил свой последний вздох.
ГЛАВА XXX
Как медленно тянется день кода нам хочется, чтобы время шлоскорее! Часы ползут медленнее, чем раки! Когда же мы желаем, чтобывремя остановилось для нас, оно летит быстрее мысли.
Альбомазир
Какое глубокое горе нам всем причинила смерть Гурта, я не стану говорить; всю ночь никто не смыкал глаз. Под утро вернулся Сускезус и сообщил, что гуроны ушли в сторону Тикондероги и теперь нечего более опасаться их нападения. После этого все поселенцы поспешили вернуться на свои участки, особенно те, жилища которых уцелели; те же, что были сожжены, были вновь возведены общими усилиями. Так как Бельстрода еще нельзя было тревожить, то решено было, что Герман Мордаунт пробудет здесь до конца сезона, тем более что присутствие в Равенснесте владельца ободрило поселенцев, которым он к тому же оказывал всякую помощь и поддержку.
Тело покойного Гурта решено было перевезти в Альбани, чтобы похоронить с его родными. Я, Дирк и мистер Ворден сопровождали его останки.
Апостольское рвение мистера Вордена в значительной мере ослабло; он уверял, что распространение христианства в этих глухих лесах — дело преждевременное и что христианское учение требует известной предварительной цивилизации. Как можно вразумлять и поучать людей, которые не выпускают из рук своих томагавков и постоянно готовы снять с вас скальп?! Не мешает, конечно, иметь разные благотворительные общества для попечения об этих несчастных, но только издали, потому что эти господа, во всяком случае, не из тех, к которым приятно подходить близко!
Перед отправкой из Равенснеста я в последние дни мало виделся с Аннеке, почти все время проводившей возле Мэри, которая под видимой покорностью судьбе скрывала столь глубокое горе, что оно казалось совершенно неизлечимым и в первое время даже внушало опасения ее близким.
Аннеке ничуть не скрывала своих чувств ко мне и много раз повторяла, что никогда не любила Бельстрода. Бедный Бельстрод! Я действительно от всей души жалел его и не знал, как сообщить ему о моем счастье.
Но мистер Мордаунт просил меня ничего не говорить об этом майору и взялся сам сообщить ему о выборе Аннеке. Это было, действительно, самое лучшее, что можно было придумать.
Прощаясь со мной, мистер Мордаунт сказал:
— Отправляйтесь с Богом, дорогой сын мой, напишите нам из Альбани, а затем в сентябре приезжайте в Лайлакбеш, где вас встретят как сына!