Куприн Александр Иванович. Конокрады

Куприн Александр

Конокрады

   Александр Куприн
   Конокрады
   1
   Вечером, в середине июля, на берегу полесской речонки Зульни лежали в густом лозняке два человека: нищий из села Казимирки Онисим Козел и его внук, Василь, мальчишка лет тринадцати. Старик дремал, прикрыв лицо от мух рваной бараньей шапкой, а Василь, подперев подбородок ладонями и сощурив глаза, рассеянно смотрел на реку, на теплое, безоблачное небо, на дальний сосновый лес, резко черневший среди пожара зари.
   Тихая река, неподвижная, как болото, вся была скрыта под сплошной твердой зеленью кувшинок, которые томно выставляли наружу свои прелестные, белые, непорочные венчики. Лишь на той стороне, у берега, оставалась чистая, гладкая, не застланная листьями полоса воды, и в ней мальчик видел отраженные с необыкновенной отчетливостью: и прибрежную осоку, и черный зубчатый лес, и горевшее за ним зарево. А на этом берегу, у самой реки, в равном расстоянии друг от друга стояли древние, дуплистые ветлы. Короткие прямые ветки топорщились у них кверху, и сами они - низкие, корявые, толстые - походили на приземистых старцев, воздевших к небу тощие руки.
   Тонким, печальным свистом перекликались кулички. Изредка в воде тяжело бултыхалась крупная рыба. Мошкара дрожала над водой прозрачным, тонким столбом.
   Козел вдруг приподнял голову с земли и уставился на Василя оторопелым, бессмысленным взглядом.
   - Ты что сказал? - спросил он невнятно, хриплым голосом.
   Мальчик ничего не ответил. Он даже не обернулся на старика, а только медленно, с упрямым, скучающим выражением опустил и поднял свои длинные ресницы.
   - Скоро придут, - продолжал старик, точно разговаривая сам с собой. Треба, пока что, покурить.
   Он вяло перевалился на бок и сел на корточки, по-турецки. На обеих руках у него были отрублены все пальцы, за исключением большого на левой руке, но этим единственным пальцем он ловко и быстро набил трубку, придерживая ее культяпкой правой руки о колено, достал из шапки спички и закурил. Сладковатый, похожий сначала запахом на резеду, дымок махорки поплыл синими струйками в воздухе.
   - Что же, ты сам видел Бузыгу? - как будто нехотя спросил Василь, не отводя глаз от заречной дали.
   Козел вынул трубку из рта и, нагнувшись на сторону, звучно сплюнул.
   - А как же? Известно, сам... Ух, отчаянный человяга. Совсем как я в старые годы. Гуляет по целому селу, пья-а-ный-распьяный... как ночь!.. Жидков-музыкантов нанял, те попереди его зажаривают, а он себе никаких. В правой руке платок, сапоги в новых калошах, на жилетке серебряная чепка. Пришел до Грипы Ковалевой: "Гей, курва, горилки!" В стакан бросил серебряного рубля, горилку выпил, а деньги музыкантам кинул. Хлопцы за ним так чередой и ходят, так и ходят... Косятся, как те собаки на волка, но а ни-ни! Ничего не могут, только зубами на него клямкают.
   - О? - воскликнул с восторженным недоверием мальчик.
   - Обыкновенно... А ему что? О-го-го!.. Ему плевать на них. Я твоих коней не крал? - значит, и ты до меня не цепляйся. От, если бы я твои кони украл да ты бы словил меня, - ну, тогда твой верх: имеешь полное право бить. А то - не-ет, шалишь... Это не проходит.
   Мальчик молча глядел на реку. На ней уже начали покрикивать, сперва изредка, точно лениво, звонкие лягушечьи голоса. Вечерний туман дымился в камыше и легким, как кисея, паром вился над водой. Небо потемнело и позеленело, и на нем яснее выступил незаметный до сих пор полукруг молодого месяца.
   - Козел, а правду говорят, что у Бузыги ребра двойные? - спросил задумчиво Василь. - Что будто его никогда убить нельзя? Правда тому?
   - Истинная правда. Как же иначе? У него все ребра срослись, до самого пупа. Такого, как Бузыга, хоть чем хочешь бей, а уж печенок ты ему, брат, не-ет... не отобьешь. Потому что у него печенки к ребрам приросли. А у человека печенки - это первая штука. Если у человека отбиты печени, то тому человеку больше не жить. Заслабнет, начнет харкать кровью: ни есть, ни пить не может, а там и дуба даст...
   Мальчик пощупал свою грудь, тонкие бока, впалый живот и протяжно вздохнул.
   - А то еще вот, говорят, что двойная спина бывает... как у лошадей, сказал он печально. - Правда это, Козел?
   - Это тоже правда. Бывает.
   - А у Бузыги?
   - Что у Бузыги?
   - У него тоже двойная спина?
   - Ну, уж этого я не знаю. Не могу сказать.
   - Я думаю, у него тоже двойная...
   - Все может быть, - покачал головой старик. - Все может быть... Главное, Бузыга - он хитрый на голову. О-го-го! Это такой человек! В Шепелевке он раз попался... Хотя, скажем, и не попался, а выдал его один хлопец. Из-за бабы у них зашлось. Накрыли его с конями в поле... Было это вечером. Ну, обыкновенно, привезли в хату, зажгли огня и стали бить. Всю ночь били насмерть, чем попало. Мужики, если бьют, так уж у них, известно, такой закон, чтобы каждый бил. Детей, баб приводят, чтобы били. Чтобы, значит, потом всей громаде зараз отвечать. Вот, бьют они его, бьют, устанут, давай горилку возле него пить, отдышутся трошки - опять бьют. А Митро Гундосый видит, что Бузыга уже ледве дыхает, и говорит: "Почекайте, хлопцы, как бы злодий у нас не кончился. Заждите, я ему воды дам". Но Бузыга - он хитрый - он знает, что если человеку после такого боя дать воды напиться, то тут ему и смерть. Справился он как-то и просит: "Православные хрестьяне, господа громада, как бы вы мне поднесли одну кляшечку горилки, а там хоть снова бейте. Чую я, что конец мой подходит, и мне хочется перед смертью в опушный раз попробовать вина". Те засмеялись, дали ему склянку. Потом уже больше не мучили - все равно, видят, человек и сам помирает, - а отвезли его в Басов Кут и бросили, как то стерво. Думали, там и кончится. Однако ничего: не поддался Левонтий, выдыхал... Через два месяца у Митро Гундосого пара коней сгинула. Добрые были кони...
   - О! Это Бузыга? - радостно вскрикнул мальчик.
   - Кто бы ни был, не наше дело, - значительно и злобно возразил Козел. Приходил после того Гундосый до Бузыги, в ногах у него валялся, ноги ему целовал. "Возьми гроши, только укажи, где кони. Ты знаешь!" А тот ему отвечает: "Ты бы, Митро, воды пошел напился". Вот он какой, Бузыга!..
   Старый нищий замолчал и стал с ожесточением насасывать трубку. Она сочно хрипела, но не давала уже больше дыму. Козел вздохнул, выколотил трубку о свою босую подошву и спрятал ее за пазуху.
   Лягушки заливались теперь со всех сторон. Казалось, что весь воздух дрожал от их страстных, звенящих криков, которым вторили глухие, более редкие, протяжные стоны больших жаб. Небо из зеленого сделалось темно-синим, и луна сияла на нем, как кривое лезвие серебряной алебарды. Заря погасла. Только у того берега, в чистой речной заводи, рдели длинные кровавые полосы.
   - Козел, я, когда вырасту, тоже буду коней красть! - произнес вдруг тихим, горячим шепотом мальчик. - Не хочу милостыню собирать. Я буду как Бузыга.
   - Тес... постой... - встрепенулся старик. Он поднял кверху свой страшный палец и, наклонив голову набок, внимательно прислушался. - Идут!
   Василь быстро вскочил на ноги. В густой заросли ивняка чуть слышно шлепала вода под чьими-то шагами. Мужские голоса говорили глухо и монотонно.
   - Гукни, Василь, - приказал старик. - Только не швидко.
   - Гоп-гоп! - крикнул мальчик сдавленным от волнения голосом.
   - Гоп! - коротко отозвался издали сдержанный спокойный бас.
   2
   Кудрявые верхушки лозняка закачались, раздвигаемые осторожной рукой. Из кустов на притоптанное, сухое местечко, где дожидались нищий и мальчик, бесшумно вынырнул, согнувшись вдвое, коротконогий, бородатый, неуклюжий с виду мужичонка в рваной коричневой свитке. Прямые, жесткие волосы падали у него из-под капелюха на брови, почти закрывая черные косые глаза, глядевшие мрачно и недоверчиво исподлобья. Голову он держал наклоненной вниз и немного набок, по-медвежьи, и когда ему приходилось посмотреть в сторону, то он не повертывал туда шею, а медленно и неловко поворачивался всем телом, как это делают люди-кривошеи или больные горлом. Это был Аким Шпак, известный пристанодержатель и укрыватель краденого. Он же указывал верные места для дела и "подводил" конокрадам лошадей.
   Шпак пристально, с враждебным видом оглядел старика и мальчика и, затоптавшись на месте, повернул назад свое несуразное тело с неподвижной шеей.
   - Бузыга, сюда! - сказал он сипло.
   - Здесь! - весело, по-солдатски, ответил низкий, самоуверенный голос. Бывайте здоровенькие, панове злодiи.
   На прогалину вышел рослый рыжий человек в городском платье и высоких щегольских сапогах. Он протянул было руку Козлу, но, заметив свою ошибку, тотчас же спохватился.
   - А, черт... Я забыл, что тебе нечем здоровкаться, - сказал он небрежно. - Ну здравствуй так. А это тот самый хлопец, про которого говорили? - показал он на Василя.
   - Тот, тот, - поспешно закивал головой старый нищий. - О, это такой проворный хлопец... все равно как пуля. Что ж, седай, Левонтий?
   - Сяду - гостем буду; угощу горилкой - хозяином буду, - равнодушно пошутил Бузыга, опускаясь на землю. - Аким, достань там, что есть.
   Аким вынул из холщовой торбы полштоф водки, несколько каленых темных яиц, половину большого хлеба и положил все это на траву, подле Бузыги. Козел жадно следил за каждым движением и своим единственным пальцем нервно теребил седой подстриженный ус.
   - А я уж думал, что не придешь ты, - сказал старый нищий, обратив лицо к Бузыге, но не отрывая глаз от рук Акима. - Видел я тебя днем в Березной... пьяней вина... Ну, думаю, не придет вечером Бузыга. Куда ему... Х-ха! А по тебе и не видно.
   - Меня горилка не берет, - вяло уронил Бузыга. - Прикидывался я. Да и спал до вечера.
   - У Грипы спал?
   - А тебе что? Ну, у Грипы.
   - Нет, я так, ничего... Любят тебя бабы.
   - А черт их дери. Пускай любят, - равнодушно пожал плечами Бузыга. Или тебе завидно?
   - Где уж мне! Я забыл, как и думают про это... Небось не пускала она тебя?
   - Еще бы! Меня не пустишь!.. - Бузыга прищурился и самоуверенно мотнул подбородком вверх. - Пей лучше горилку, старый. Ты, я вижу, все около чего-то крутишься. Спросил бы прямо.
   - Чего мне спрашивать? Мне нечего спрашивать. Я просто так... Пью до вас, пане Бузыга. Бывайте здоровенькие, пошли вам бог успеха во всех делах ваших,
   Старик ухватил своим пальцем, как подвижным крючком, горлышко бутылки и дрожащей рукой поднес его ко рту. Долго цедил он по каплям сквозь зубы водку, потом передал бутылку Бузыге, утерся рукавом и спросил с деланной развязностью:
   - Пытала она тебя, куда собрался?
   - Кто?
   - Да Грипа же.
   Бузыга внимательно и серьезно поглядел старику в лоб.
   - Спрашивала. Ну? - протяжно произнес он, сдвигая брови.
   - Да я же... Да господи... я просто так себе... Я же знаю, что ты все равно не скажешь...
   - Вы бы заткнулись лучше, дядько Козел, - веско посоветовал, глядя куда-то вбок, молчаливый Аким.
   - Ой, хитришь ты, старая собака, - сказал Бузыга, и в его сильном голосе дрогнули, нежданно прорвавшись, какие-то звериные звуки. - Смотри, брат, - тебе Бузыгу не учить. Когда Бузыга сказал, что он в Крешеве, то, значит, его будут шукать в Филипповичах, а Бузыга тем часом в Степани на ярмарке коней продает. Тебе Шпак правду говорит: лучше молчи.
   Во все время, пока Бузыга говорил, Василь не сводил с него пристального и тревожного взгляда. В наружности конокрада не было ничего необыкновенного. Его большое, изрытое оспой лицо, с крутыми рыжими солдатскими усами, было неподвижно и казалось скучающим. Маленькие голубые глаза, окруженные белыми ресницами, смотрели сонно, и только в самую последнюю минуту в них зажглось странное - острое и жестокое выражение. Движения у него были медленные, ленивые и как будто рассчитанные на то, чтобы тратить на них наименьшие усилия, но его могучая, круглая шея, выступавшая из косого ворота рубашки, длинные руки с огромными рыжеволосыми кистями, наконец, широкая, свободно согнувшаяся спина говорили о телесной силе необычайных размеров.
   Под влиянием упорного взгляда мальчика Бузыга невольно повернул к нему голову. Глаза его сразу погасли, и лицо сделалось равнодушным.
   - Ты что на меня задивился, хлопчик? - спросил он спокойно. - Как тебя зовут?
   - Василь, - ответил мальчик и тотчас же откашлялся: таким слабым и свистящим показался ему собственный голос.
   Козел угодливо хихикнул.
   - Хе-хе-е! Ты его, Бузыга, спроси, что он будет делать, когда подрастет? Перед тобой мы с ним балакали. Не хочу, говорит, Христа ради просить, как ты. А я, говорит, буду как Бузыга... Я уж с него смеялся, аж боки рвал! - соврал для чего-то Козел.
   Мальчик быстро повернулся к деду. Его большие серые глаза потемнели, расширились и загорелись гневом.
   - Ладно. Молчи уж, - сказал он грубо, срывающимся детским басом.
   - Ах ты, подсвинок! - воскликнул с удивлением и с неожиданной лаской в голосе Бузыга. - А ну-ка, ходи ко мне. Горилку пьешь?
   Он поставил Василя между своими коленами и большими, сильными руками плотно обнял его тонкое тело.
   - Пью! - храбро ответил мальчик.
   - Эге, с тебя добрый воряга будет. Ну-ка, тяпни.
   - Как бы не завредило? - с лицемерной заботливостью заметил Козел, жадно глядя на бутылку.
   - Молчи, старый лис. Останется и тебе, - успокоил его Бузыга.
   Василь сделал большой глоток и закашлялся. Что-то отвратительное на вкус, горячее, как огонь, обожгло ему горло и захватило дыхание. Несколько минут он, как рыба, вытащенная из воды, ловил открытым ртом воздух и страшно хрипел. Из глаз у него покатились слезы.
   - От так. Теперь садись, казак, промеж казаками, - сказал Бузыга и легонько оттолкнул от себя Василя. И, точно сразу забыв о мальчике, он равнодушно заговорил с Козлом.
   - Давно я собираюсь тебя спросить, где ты свои пальцы загубил? медленно ронял Бузыга низкие, ленивые звуки.
   - Случай был такой, - с притворной неохотой ответил нищий. - Вышла гистория из-за коней.
   - Слыхал, что из-за коней... Ну?
   - Ну, вот... Да тут нема ничего интересного, - мямлил Козел, протягивая слова. Ему чрезвычайно хотелось подробно и долго поговорить об этом страшном случае, разрезавшем пополам всю его жизнь, и он нарочно настраивал внимание слушателей. - Тридцать лет назад это было. Может быть, теперь нема и на свете того человека, который мне это сделал. Был он немец. Колонист...
   Василь лежал на спине. Всему его телу становилось тепло и как-то необыкновенно, до смешного легко, а перед глазами зароилось бесчисленное множество крошечных светлых точечек. Около него что-то говорили, двигались чьи-то руки и головы, над ним тихо колебались низкие черные ветви каких-то кустов и простиралось темное небо, но он видел и слышал все это, не понимая, как будто не он, а кто-то чужой ему лежал здесь, на траве, в густом лозняке. Потом он вдруг с удивительной ясностью услышал голос старого нищего, и сознание вернулось к нему с новой обостренной силой и с неожиданным глубоким вниманием к окружающему. И рассказ, который он слышал от Козла, по крайней мере, раз тридцать, снова наполнил его душу любопытством, волнением и ужасом.
   3
   - ...Гляжу, у корчмы привязана до столба пара коней, - рассказывал Козел певучим, жалобным голосом. - Сразу я по хургону признал, что копи немецкие: колонисты завсегда в таких хургонах ездиют. Ну ж, и кони были! Сердце у меня в грудях заходило... О-го-го! Я толк понимаю в конях. Стоят оба-два, как те лялечки, ножки в землю вросли, ушки маленькие, торчком, глазом косят на меня, как зверюки... И не то чтобы очень из себя видные, нет - не панские кони, но уж мне-то от разу видно, что они за два. Такие кони тебе пробегут хоть сто верст - и ничего им не станет. Вытри им только морду сеном, дай воды по корцу и езжай опять дальше. Ну, что там толковать! Я скажу одно: вот нехай сейчас придет ко мне господь бог альбо сам святый Юрко, и нехай он скажет мне: "Слухай, Онисиме, на тебе назад твои пальцы, по чтобы ты больше никогда не смел коней красть"... Так что ты думаешь, Бузыга? Ведь я бы тех коней опять увел. Накажи меня бог, увел бы...
   - Что же дальше? - перебил его Бузыга.
   - Сейчас будет дальше. Аким, сверни-ка мне покурить. Да... Ходил я, ходил округ того хургона, мабуть, целую половину часа ходил. Главное, я тебе скажу - что? Главное, что человек никогда своего времени не знает. Коли бы я их сразу отвязал да поехал - все бы у меня сошлось ладно. Дорога все время лесом, ночь темная, грязюка, ветер... чего бы лучше. А я заробел. Толкусь возле коней, как дурень, а сам все думаю: "Эх, упустил я свой час! Выйдет немец из корчмы, и всему конец". Потом снова похожу, похожу и снова думаю: "Эх, и опять потерял я время задаром! - и теперь уж и совсем нельзя". И все чего-то я робею, и сам не знаю, с чего...
   - Надо сразу, - решительно молвил Бузыга.
   - Ах, Левонтий, Левонтий, отчего тебя тогда со мной не было? - со страстной укоризной воскликнул Козел. - Ну, да что там!.. Тебя еще и на свете тогда не было... Да. Так я, значит, и ходил округ тех лошадей и того хургона и все боялся. Может быть, оттого это так вышло, что был я тогда трезвый и голодный... разве я знаю? Сначала все марудился без толку, а потом - точно меня по потылице ударили сзади - кинулся я до коней, распутал вожжи, стал колокольцы подвязывать... Только вдруг - хлоп! выходит из корчмы той самый немец, в шапке, с кнутом. Увидел меня и кричит с лестницы: "Эй, ты, сукин кот, что ты там около коней околачиваешься? Украсть хочешь?" Я ему отвечаю: "Зачем же мне твою худобу красть? Своей у меня, что ли, нет? Ты меня поблагодари, говорю, что я твоих коней до столба привязал, а то утекли бы". - "Ладно, говорит, знаем мы, как вы привязываете. Пошел вон, свинья!" Ну, я, конечно, отошел в сторону, спрятался по-за корчму и стою. Зло меня взяло, аж трясусь весь. "Нет, думаю, этого я тебе так не оставлю".
   - Понятно. Разве же можно простить? - уверенно подтвердил Бузыга. - Я бы хоть через год, а увел у него коней.
   - Нет, Бузыга, не увел бы! - с глубоким убеждением возразил Козел. - У этого немца и ты бы не увел. Ты постой, не сердись... Ты послушай, что дальше было. Сховался я за корчмой и смотрю. Вот немец покрутился возле хургона и кричит: "Лейба, неси сюда овес!" Лейба, корчмарь, вынес ему четверть и спрашивает: "А отчего бы вам у меня в корчме не заночевать? Коней бы покормили". А тот говорит: "Нет, спасибо вам, мне нема часу, дуже далеко ехать. А коней, говорит, я в лесу покормлю, у Волчьего Разлога. До свиданья вам". - "До свиданья". Сел колонист в хургон и поехал. Я за ним. До Мысловой он шибко гнал рысью, но я дорогу знал добре, пустился тропкой через казенный лес напрямки. Вышел на шлях, сел в канаву, гляжу - едет немец шагом. Дал я ему проехать вперед - пошел за ним следом. Он коней в бег пустит - и я бегу, он шагом - и я шагом. О-го-го! Двадцать пять лет тогда мне было. Был я хлопец крепкий, не хуже тебя, Бузыга. Что ты думаешь: тридцать верстов я за ним отодрал - до самого Волчьего Разлога. По правде сказать, не надеялся я, что он станет на ночь в лесу, как говорил. Думал: нарочно это он мне баки забивает, чтоб сбить меня. Но гляжу - нет, - и всамделе свергает со шляха в лес, на поляну. Разнуздал коней, все как следует быть, оглобли у хургона кверху поднял. А я пролез на животе, как та гадюка, лег за кустом и все вижу. Потому что ночью, если с горы смотреть, то ничего не увидишь, а в гору все видно...
   - Знаем, - нетерпеливо сказал Бузыга. - Ну?..
   - Потом, гляжу, он надел коням на ноги путы. Путы железные, я уж издали слышу, как ляскают. "Эге-ге, думаю, значит, ты тут и вправду заночуешь". Лежу... А холодно! А ветер!.. Зубы у меня так и стукотят. Но ничего, скрепился я, жду. Вижу, полез немец в хургон, поворошился там трошки и затих. Много времени пошло, может час, а может два, разве я знаю? Стал я понемногу подниматься. Думаю, спит немец или только так, дурака валяет? Взял грудку земли, бросил вперед. Немец - а ни мур-мур. А у меня на него злоба так и кипит. Вспомню, как он меня обругал, - аж зубами заскриплю. Поднялся я, сел на корячки, гляжу, а оба кони прямо на меня шкандыбают, один попереди, другой сзаду. Остановятся, пощиплют траву, скубнут с куста сухой листик, и снова - трюх-трюх - и все на меня. А меня, я тебе скажу, Бузыга, никакой конь ночью не испугается. Потому что есть такое слово...
   - Знаю. Враки! - сердито возразил конокрад. - Говори дальше.
   - Ну, все равно, как хочешь... Подошли ко мне кони так близко, что до морды только руку протянуть. Я им сейчас: шш... о-о! милый!.. Огладил одного конька - ничего... дается... Стал я ему железку распиливать. Напилок всегда при мне был. Пилю, пилю, а сам все поглядываю: что немец? Решил я тогда второго коня не брать: дуже тяжко пилить приходилось, железки были новые, толстые, да и думаю: все равно - он меня на одном коне не догонит. Перепилил я один прут до середины. Стал пробовать, могу ли разломать. Напружился я, стараюсь со всех сил... вдруг кто-то меня сзади торк в плечо. Обернулся я, а около меня немец. Как он ко мне подобрался? черт его ведает. Стоит и зубы оскалил, точно смеется. "А ну-ка, говорит, пойдем со мной. Я тебя научу, как коней воруют". У меня от страха ноги отнялись и язык в роте как присох. А он взял меня под мышку, поднял с земли.
   - А ты что же? - со злобой крикнул Бузыга.
   Старик скорбно развел своими изуродованными руками.
   - Не знаю, - сказал он тихо. - Вот пускай меня бог покарает, - до сего часу не знаю, что он со мной сделал. Маленький был такой немчик, ледащий, всего мне по плечо, а взял меня, как дитину малую, и ведет. И я, брат, иду. Чую, что не только утечь от него, - куда там утечь! - поворохнуться не могу. Зажал он меня, как коваль в тиски, и тащит. Почем я знаю, может, это совсем и не человек был?
   Дошли мы до хургона. Одной рукой он меня держит, а сам нагнулся над хургоном и что-то лапает. Думаю я: "Что он будет делать?" А он поискал и говорит: "Нет, должно быть, не здесь". Опять за руку повел меня вокруг хургона. Зашел с другой стороны, полапал-полапал и вытаскивает топор. "Вот он, говорит. Нашел. Ну, теперь, говорит, ложи руку на драбину". Тихо так говорит, без гнева. Понял я тогда, что он хочет мне руку рубить. Затрясся я весь, заплакал... А он мне говорит: "Не плачь, это недолго"...
   Стою я, как тот бык под обухом, сказать ничего не могу, а только дрожу. Взял он мою руку, положил на полудрабок - хрясь! "Не воруй, говорит, коней, коли не умеешь". Три пальца сразу отсек. Один отскочил, в лицо мне ударился. А он опять - хрясь! хрясь! - и сам все приговаривает: "Не воруй, коли не умеешь, не воруй чужих коней"... Потом велит он мне дать другую руку. Я его, как малое дитя, слухаюсь, ложу и левую руку. И снова он мне говорит: "Не воруй коней", и хррясь топором!.. Отсек он мне все пальцы, оставил только один, вот этот. - Козел протянул вперед свою изуродованную руку с торчащим вверх большим пальцем. - Посмотрел на него, посмотрел и говорит: "Ну, говорит, все равно ты этим пальцем лошадей красть не будешь, разве что другому вору поможешь. Дарю его тебе, чтобы ты им пил, ел, трубку закуривал и чтобы обо мне завсегда помнил".
   - Кровь так и хлестала из меня... жжжи!.. в девять ручьев бегла. Не выдержал я. Стало мне так тошно, так скверно... А он взял меня, как котенка, за ворот, сгреб и понес. Стояла тут большая калюжа. Ночь была холодная - страсть! Аж воду сверх затянуло льдом. Притащил меня немец к той калюже, разбил сапогом лед и велит мне сунуть руки в воду. Послушался его - сразу мне стало легче. А он мне говорит: "Так и сиди, говорит, до утра. Вынешь руки - тебе же хуже будет". С этими словами отошел от меня, словил коней, запряг и уехал. Тогда я себе думаю: "Дойду до фершала..." Вынул руки - да как закричу на весь лес! Больно в Пальцах, будто их огнем пекут, а руки так и сводит в суставах... Я опять их в воду - ничего, отпускает, полегче стало... Так я - правду немец сказал - и просидел до утра. Выну руки - ну, просто гвалт, вытерпеть невозможно, опущу в воду проходит боль. К утру я совсем закоченел, а вода стала в калюжке красная, как кровь. Ехал мимо посессор из Нагорной, так он забрал меня в шарабан и привез в больницу. Перевязали меня там, вылечили, подкормили, а через месяц и на волю пустили. И на кой черт! - воскликнул он со страстной горечью. - В сто раз лучше было бы для меня там и околеть в Волчьем Разлоге!..
   Он замолчал и весь согнулся, низко опустив голову. Несколько минут конокрады сидели, не говоря ни слова, не двигаясь. Вдруг Бузыга содрогнулся всем телом, точно просыпаясь от каких-то страшных грез, и шумно вздохнул.
   - Что же ты сделал потом с этим немцем? - спросил он сдержанным, но вздрагивающим от злобы голосом.
   - А что бы я мог сделать с ним? - печально спросил в свою очередь Козел. - Что бы ты на моем месте сделал?
   - Я бы!.. Я бы!.. У-у-у!.. - зарычал Бузыга, яростно царапая пальцами землю. Он задыхался от гнева, и глаза его светились в темноте, как у дикого зверя. - Я бы его сонного зарезал... Я бы ему зубами глотку перервал!.. Я бы...
   - Ты-ы бы! - с горькой усмешкой перебил его Козел. - А как бы ты его нашел? Кто он? Где он живет? Как его звать? Может, это и не человек совсем был...
   - Брехня! - медленно произнес молчавший до сих пор Аким Шпак. - На свете нема никого - ни бога, ни черта...
   - Все одно! - воскликнул Бузыга, стукнув кулаком о землю. - Все одно: я бы тогда стал без разбору всех колонистов подпаливать. Скот бы ихний портил, детей бы ихних калечил... И до самой смерти бы так!..
   Козел тихо засмеялся и еще ниже опустил голову.
   - Эх, бра-ат, - протянул он с ядовитой укоризной. - Хорошо подпаливать с десятью пальцами... А когда у тебя всего один остался, - старик опять ткнул вперед свои ужасные обрубки, - тогда тебе и дорога одна - на церковную паперть, со слепцами и калеками...
   И он вдруг запел старческим, дребезжащим голосом мрачные слова древней нищенской песни:
   Ой, лыхо мини, лыхо, уб-о-о-гому...
   Сотворите милостыню, Христа ра-а-а-ди...
   Благодетели вы иа-а-ши...
   Ой, сидим мы, безногие, безру-у-у-кие,
   Калики злосчастные, край доро-о-ози-и...
   Он мучительным криком, фальшиво оборвал песню, уткнул голову между поднятыми вверх коленями и глухо зарыдал.