Вид этих серьёзных бородатых мужиков, обнявших православный крест, вызывал у горожан здоровый хохот. После начала реконструкции сквера у Большого театра именно сюда переместился центр уличных встреч московских гомосексуалистов. Кирилл и Мефодий стали постоянным объектом шуток. На постаменте их памятника появлялись всякие издевательские надписи типа «Люди лунного света». Так назвал гомиков юморист Жванецкий.
Здесь, в тени аллей, могли свободно познакомиться мальчики, только ещё познающие тайны однополой любви. Стареющий педераст из театральных критиков, чья жопа стосковалась по крепкому молодому члену, надеялся здесь на сочувствие и взаимопонимание.
Матадор спустился по Лубянскому проезду к станции метро «Китай-Город». Он вошёл в сквер не со стороны «Плевны», где гомики кишели кишмя, словно сперматозоиды в презервативе, а со стороны Кирилла и Мефодия, где их было меньше.
— А он засунул себе в зад стодолларовую бумажку и говорит: «Подожги». Говорит: «Хочу курить попкой»… Потом потребовал, чтобы я ему через клизму пускал в попку коньяк… Такой ужас! Я еле сбежал, еле сбежал…
На ближайшей к Матадору скамейке сидели два паренька, держались за руки и болтали. Матадор замедлил шаги.
— И не говори! — эмоционально всплеснул руками второй паренёк. — Чего только не бывает у людей в попке. У меня приятель работал в судмедэкспертизе. Привезли одного неживого, а у него в попку под самый корешок забита ножка от телевизора. Он с дружком напился нетрезвым… Что-то они поссорились, он заснул… И когда он спал, этот, значит, дружок снял с него штаны и вогнал ему в попку ножку от телевизора. А тот утром встал и целый день ходил, не мог понять, что это у него так всё внутри болит… Думал, выпил лишнего. А к вечеру помер.
Матадор вошёл в королевство гомосексуализма. Уже стемнело. В сквере зажглись редкие фонари со стёклами из голубого стекла. Их бледный огонь смешивался с неверным светом по-прежнему полной луны. Листва отбрасывала ажурные тени. Где-то совсем рядом негромко пел из магнитофона Элтон Джон.
Вскоре Матадор увидел скромно одетого еврейского мальчика, который склонился над шахматной доской с расставленными фигурами.. Курчавые волосы, очки. Пухлые пальчики. Пухлые пальчики всегда удивляли Матадора в евреях. Встречаешь еврея-красавца или еврея-качка, хоть сразу в голливудский боевик. А глянешь на пальчики — почти у всех толстенькие, пухленькие, как на заказ…
«Типичный еврепид», — подумал Матадор.
Евреев-пидорасов в ФСБ сокращённо называли «еврепидами».
— Садитесь, — мальчик, увидев, что Матадор за ним наблюдает, сделал приглашающий жест. — Интересная задача. Белые дают мат в три хода.
Матадор присел. Подумав пару секунд, он смело двинул вперёд на несколько клеток толстенькую фигуру в виде башенки.
— Сразу видно, что вы очень решительный человек, — еврейчик зачем-то приподнял очки, прищурился. — Вы привыкли идти напролом и получать то, чего хотите… вы очень сексуальны, да?
Матадор смутился.
— Я могу вам помочь, — нежно улыбнулся еврейчик. — Минетик здесь, в кустиках, десять долларов. Моя попка в кустиках — двадцать. Можно вместе уйти на ночь, я живу здесь неподалёку. Но это стоит дороже…
Чёрт побери, совсем ведь ещё пацан! Шестнадцати нет, точно! Смотрит бесстыже в упор, улыбается. А эти их педерастические сюсюканья: попка в кустиках, ножку в попку… Тьфу…
— Спасибо, — улыбнулся в ответ Матадор. — Вы знаете, у меня другая проблема. Я ищу своего брата… Он стал принимать наркотики. Его уже несколько дней не было дома. Мне посоветовали поискать его здесь.
— Знаете, в этом сквере наркоманам делать нечего. Здесь не бывает наркотиков.
— Да? — Матадор изобразил удивление. — Сам-то я не специалист в этих делах. А мне говорили, что здесь свободно продают наркотики… Да я сегодня в газете читал, что здесь продаётся какой-то совсем новый наркотик… Акварель. Не читали в «Комсомольской газете»?
— Здесь вам никто не продаст наркотиков, — решительно мотнул головой еврейчик. — Это очевидно, как Е2-Е4. Здесь не торгуют наркотиками. Ни гуашью, ни акварелью…
Матадору ничего не оставалось, кроме как встать и распрощаться. Но не успел он отойти на десять шагов, как сзади раздался какой-то шум. Матадор обернулся. Бритоголовый парень в красном свитере крепко держал еврейчика за нос.
— Бля, жидовская ряха. О, шнобель, а! Бля, он мало что педик, он, бля, ещё жид. В шахматишки, бля, двигаешь? Засунуть тебе коня в жопу, а? Такой ход конём, бля. Крёстный ход, бля, конём в жопу.
Два спутника бритого парня — такие же бритые парни в таких же красных свитерах — пьяно захохотали.
— Коня в жопу? Сырой, ты даёшь! Придумал, бля. Ход конём! Коня в жопу!
Еврейчик попытался освободить свой и впрямь немаленький нос, но Сырой рывком поднял мальчика со скамьи, одной рукой зажал ему рот, а другой стал стаскивать с него штаны. Шахматы посыпались на землю.
— Коня, бля! — скомандовал Сырой. — Найдите коня и засуньте ему в жопу.
Матадор в два прыжка достиг поля боя, развернулся вокруг оси и ударил Сырого ногой по почкам. Сырой упал и увидел, что его друзья уже скрываются в конце аллеи. Сырой вскочил и увидел, как влезший на скамейку еврепид опускает ему на голову шахматную доску. В глазах перемешались чёрные и белые клетки. Бритый кочан глупо торчал из квадратного воротничка шахматной доски. Матадор замахнулся.
«Мат в один ход» — подумал еврейчик. Сырой взметнул руки для защиты, но вместо ожидаемого удара по голове получил ощутимый пинок в пах.
«Вечный шах» — подумал еврейчик. Матадор схватился двумя руками за шахматную доску на голове Сырого. За клетки А1, А2, A3 левой рукой, за клетки Аш1, Аш2, АшЗ — правой. Резко дёрнул вперёд — Сырой упал на колени. Матадор разломил доску на две части, как разламывают каравай. Зажал коленями голову Сырого.
— Подбери нож, — сказал Матадор еврейчику.
Еврейчик подобрал нож.
— Разрезай брюки… Стягивай, — сказал Матадор.
Еврейчик медленно и неловко, но всё же разрезал брюки и трусы Сырого. Тот попытался вырваться. Матадор шарахнул ему по почке ребром ладони. Сырой затих. Луна осветила мерзкую мужскую задницу: большую, белую, волосатую.
«Бог ты мой, — подумал Матадор, — как же ебать эдакую-то гадость?»
— Бери коня, — сказал Матадор. — Пихай ему в… в попку.
— Чёрного или белого? — полюбопытствовал еврейчик.
— Чёрного! — крикнул Матадор. — Чёрного, как сама ночь.
Еврейчик попытался засунуть в анус Сырого чёрного шахматного коня. Сырой тихо зарычал. Конь не лез. Еврейчик стал вертеть конём в жопе, как ключом в замке. Сырой пёрнул.
— Сука, — сказал Матадор.
Взял из рук еврейчика коня, приставил его ушами к анусу, мощно шлёпнул ладонью по основанию фигуры, на которое была наклеена аккуратная бархатная тряпочка. Конь вошёл в анус.
Шахматный конь вошёл в анус, как троянский конь вошёл в Трою. Сырой взвыл. Матадор разжал ноги. Сырой, не поднимаясь с четверенек, промелькнул белым задом по лунной аллее.
Еврейчик ласково взял Матадора за рукав.
— Благодарю вас, — сказал еврейчик. — Я вам очень обязан. Я постараюсь найти вам Акварель.
Глава третья
Наркоманы подведут имиджмейкера под монастырь — Акварель — это почти коммунизм — Жабы плющатся дюжинами — Ведущий программы «Вставайте, ребята» блестяще владеет пальцовкой — Взрыв в гольф-клубе — Пятизвёздочный отель для продажного журналиста — Версачеумер за ваши грехи — Мужчинаиз девичьего сна
— Ты гонишь, Жорочка. В какой, клён, тюрьме?
— Ты давал мне честное пионерское, что больше не будешь… Позволь узнать, что это такое?
— Шприц, Жора. Один-единственный, заметь, на весь караван-сарай…
— Женя, нагрянут органы правопорядка и откажут мне в праве жить по эту сторону добра и зла. За притоносодержательство я могу получить, любезный Евгений…
— Да тебя паханы твои отмажут, чо ты дёргаешься? — перебил Ёжиков, — Ты же им Президента делал! Чо, не отмажут своего жмейкера?
— Женя, я вынужден буду сдать тебя в клинику. Дружка твоего к праотцам наложенным платежом, а тебя в клинику.
— Жорочка, не гони, какая, клён, клиника…
Грозивший клиникой, тонкий, срывающийся голос принадлежал хозяину квартиры Жоре Зайцеву. Ещё совсем недавно скромный администратор рок-группы, он сильно поднялся за последние пару лет. Пиарил Президента на предыдущих выборах. Продюсировал концерты во Дворце съездов. Последнее время работал на Самсона Гаева.
Но старые богемные друзья по-прежнему тусовались вокруг Зайцева, дразнили его «жмейкером» и подживали на его пустующей жилплощади, которую окрестили Теремком.
— Женя, тебе действительно следовало бы в больницу…
— Скользил бы ты в кривую зду, Зайцев, со своей больницей… Я скоро съеду… Ещё дэцэл покантуюсь у тебя и съеду.
Второй голос принадлежал юному художнику Жене Ёжикову. Зайцев нашёл его буквально на улице. Ему попалась в руки карточка для кокаиновых гусениц, сделанная Женей Ёжиковым.
Кокаиновые гусеницы, как известно, выкладывают на зеркалах. Каждая пылинка порошка, отражаясь, удваивается и лучше видна.
Гусеницы должны быть красивенькими и ровненькими: их выравнивают визитками или бритвенными лезвиями.
Женя Ёжиков придумал специальные карточки для выравнивания дорожек. На одной стороне карточки он рисовал картинку. По желанию заказчика: кому Есенина с кистенём, кому хоббитов на лужайке. На другой стороне писал текст. Зайцеву досталось изречение из «Криминального чтива»: «Красота спасёт мир».
Зайцев позвал Ёжикова к себе. Ему было интересно, чем ещё занимается человек, отмочивший такую залепуху.
— Оформляю газету «Сельская жизнь», — ответил Ёжиков.
— «Сельскую жизнь»? — удивился Зайцев. — Скучно, наверное, оформлять «Сельскую жизнь». Это же не «Птюч» какой-нибудь, и не «Спид-Инфо».
— А что «Птюч»? Попса карамельная. Лучше уж «Сельская жизнь». Я недавно так нарисовал первую полосу, что если её на вытянутую руку положить и так чуть сверху на неё посмотреть, то из пробелов между абзацами складывается слово ХУЙ…
После этого Зайцев заказал Ёжикову оформить компакт-диск группы «Ути-ути» и поселил его в Теремке. Женька приехал из Питера и жилья у него в Москве не было.
Женька носил детские шортики и комбинезоны с лямками и короткими брючинами. Вместо о'кей говорил «такси». Слово «шестисотый» употреблял как абсолютную меру всего. Увидав большого таракана, уважительно запенивал: «О, какой таракан. Шестисотый!»
Потом Женька сшиб с Жоры большой аванс и исчез на три месяца. Выяснилось, что он довольно прочно торчит на «втором номере», как наркоманы называют героин.
— Женя, ты не думай, что я хочу тебя выгнать, отказать тебе в крыше над головой…
Зайцев перешёл на нервный, горячий шёпот. Арина шагнула ближе к двери: ей было интересно, чем закончится разговор. Заглянула в щель между дверью и косяком. И тут же, задушив в горле крик, отскочила, сшибла к чертям ню Zemfir'ы, которое украшало противоположную стену коридора.
Она увидела иссиня-жёлтое плоское лицо, которое не могло принадлежать человеку. Рот чернел отвратительными руинами сгнивших зубов. Щёки были покрыты белесыми струпьями. Глаз не было, или почти не было.
— Господи милосердный, — прошептала Арина. — Нет, это не Ёжиков.
Она видела недавно Ёжикова. Он производил несладкое впечатление: синий, впавшие щёки, подрагивающие веки. Но он не успел ещё превратиться в такое чудовище.
Арина быстро прошла вглубь квартиры. Там дышала сладким дымом пёстрая тусовка.
— Да нет никакой Акварели, и быть не может. Чистый фуфляж. Значит, и по вене дуть не надо, выпил рюмочку и готов? Это, знаешь, придумывают, кому колоться лень.
— Прямо коммунизм: выпил рюмочку и сутки прёт.
— Да это старая телега про мухоморы, достали уже… Доказано же — не прут мухоморы. Они хороши как рвотное…
— Фуфляж, всё фуфляж. Это как Стёпка Симонов делает. Я к нему прихожу, он меня угощает травкой амстердамской. Знаешь, такой пакетик с листочками, фирма. Я покурил: травка как травка, ничего особенного. А мне потом говорят, что он в этот пакетик кладёт дурь, купленную на Пушке, и трёт, что вчера прислали из Амстердама…
— Аринка, привет! Ты, говорят, с работы ушла?
— Говорят, меня Гаев уволил. Сегодня. Я не знаю. Правду, думаю, говорят.
— Держи косяк. Правильно ты ушла. Сколько ж можно в дерьме сидеть…
Арина взяла беломорину, затянулась. Ещё раз. Арина не курила почти неделю, и трава подействовала сразу. Где-то в глубине квартиры горели ароматические палочки. Внимательно следя за движением своей руки — какой она описала красивый полукруг! — Арина передала косяк дальше.
Сзади раздался сочный щелчок. Арина обернулась и вскрикнула. В дверном проёме застыло коротконогое толстое существо с иссиня-жёлтым лицом. На чёрной паршивой губе болталась жевательная отсоска от лопнувшего пузыря.
— Пуся, сгинь! — рявкнул кто-то сзади.
Существо помедлило мгновение, а потом плавно отступило в глубину коридора.
— Что это? — едва пролепетала Арина.
— Это Пуся. Ёжиков кореш. Два года на героине.
— Тебе повезло, он обычно не встаёт. Лежит и смотрит на носок ботинка. Женька ему препарат приносит. Говорят, он уже два месяца не срал.
— Я знал одного долбоёба, который не срал полгода. Дошёл до полной кондиции. Маму не узнавал в зеркале. Пальцы на ногах гнить стали. Все думали, всё, суши весла. Это было на Пушкинской, 10, я там тогда тусовался. И как-то ночью — жуткий грохот, а потом вонь. Это Марик просрался. Куча — вот не вру! — метр на метр! Как в него влазило…
— Аринка, да ты совсем ошалела. Чернушников не видала, что ли? Держи косяк…
Арина боязливо оглянулась на дверь. Спросила:
— А почему его зовут Пуся? Он вообще мужик или баба?
— Парень. Двадцать лет, что ли. Кажется, с Волги… Земляк твой.
Рокеров погрузили на теплоход «Афанасий Фет» и вытолкнули в канал имени Москвы. Они должны были проплыть по Волге, остановившись в пятнадцати городах и сёлах. На берегу разворачивалась надувная сцена, рокеры смотрели в небо и пели про крепкую дружбу и про свободную Россию.
Зайцев вышел ночью на палубу. На корме, опершись руками о перила, стояла раком девка. Сзади пристроился, спустив штаны, музыкант Ефимов. Молча и ритмично, как водяной насос, он фалил юную жабу в серебряном свете луны.
Мурлыкали за кормой лопасти винтов. Ефимов, крякнув, оторвался от жабы. В серебряном луче сверкнули капли спермы на конце ефимовского члена. Откуда ни возьмись, появился музыкант Тарасов, быстро стянул брюки и пристроился на место Ефимова. Девка хрюкнула. Зайцев сплюнул и вернулся в каюту.
Жабами называли малолетних мокрощёлок, которые преследовали рокеров на концертах и на гастролях. Цель у жабы одна — чтобы её отплющило как можно больше музыкантов. Жаба коллекционирует музыкальные шомпола, как другие коллекционируют автографы. Ради достижения цели жаба не остановится ни перед чем: проползёт за кулисы через канализацию концертного зала, проникнет в гостиничный номер через балкон.
Поездка по Волге готовилась очень серьёзно, Зайцев лично следил за списками команды «Афанасия Фета». Тщательно проверил заявки от журналисток молодёжных изданий. Но всё равно на теплоход пробралось с десяток поблядушек.
В каютах и под открытым небом стоял плотный трах. По дороге жабы отдавались матросикам, чтобы они не сошли с ума на пьяном корабле.
Зайцев не участвовал в карнавале. Водку он не пил, а виски выкушали слишком быстро. Обходился анашой, которую не шибко любил, но которая пришлась на теплоходе как нельзя кстати.
Другим поздним вечером Зайцев, закутавшись в плащ, как Байрон, стоял на корме, курил косяк и вглядывался в сонную темь берегов.
Прямо у его ног шевельнулся брезент, накрывающий какие-то непонятные продюсерскому уму корабельные канаты.
Зайцев отдёрнул брезент — на канатах лежала, свернувшись калачиком и растерянно моргая, накрашенная девица. Типичная жаба — алые губы, короткое красное платье, пухленькие ляжки в ажурных чёрных колготках.
— Ты откуда взялась? — спросил Зайцев.
— Я-то? — переспросила девица. — Из Сосновки я. Деревня это у нас такая. Рядом с Саратовом.
Зайцев расхохотался. Так смешно звучали в речах девицы распахнутые, круглые «О».
Девица смутилась.
— Так ты в Саратове села?
— В Саратове.
— А как ты на теплоход попала? Охрана ведь.
— А я по трапу бочком, бочком… Охранник отвлёкся, а я такая — быстро, и сюда.
— Зачем?
— А мне в Москву надо, — шмыгнула носом девица, — Артисткой быть. У меня там знакомая такая есть, Люся такая Петрова из нашей Сосновки. Она мне поможет.
Зайцев мысленно охнул и хмыкнул.
— И что лее ты делаешь здесь… под брезентом?
— А где же мне ещё быть? У меня же нет своего места, — здраво ответила девица. — Мне девки в Сосновке так посоветовали. Забраться, говорят, на теплоход, найти какого-такого музыканта, поебаться с ним. Чтобы он меня потом до Москвы в своей каюте довёз. А я бы могла с ним ебаться хоть каждый день…
— Ну? — Зайцев едва сдерживал смех.
— Баранки гну, — вдруг сообщила девица. — Нашла тут одного, с усиками… По телевизору его всё время показывают… Не помню, как называется. Подошла такая, хурым-мурым…
— И что?
— Так они накинулись впятером, давай с меня одежду драть, байстрюки… Пьяные все, как Вицин, Никулин и Моргунов…
— Как тебя кличут-то? — спросил Зайцев.
— Арина.
— Хорошее имя, — одобрил Зайцев. Ему стало жалко сосновскую дуру. — А годков тебе сколько?
— Шестнадцать.
— Так ты поди школу ещё не закончила? Закончила бы в Сосновке школу, а там уж в Москву.
— В Сосновку я не вернусь, — решительно замотала головой Арина. — Хоть ты меня режь. Мать всё время пьяная… Такая, ничего уже не соображает. Отчим бьёт.
— За что? — спросил Зайцев.
— Так. Придёт такой, под юбку лезет, а потом давай ремнём. Ни за что, пьяный просто.
— Н-да. Ну и нравы у вас в Сосновке, — начал Жора, но сообразил, что сосновские нравы вряд ли круче тех, что встретились Арине на «Афанасии Фете». — Да… И что же мне с тобой делать?
Вопрос Зайцев задал скорее риторический, но ответ получил конкретный:
— А возьми меня в свою каюту. Я с тобой могу хоть до самой Москвы…
Зайцев устроил Арину в шоу-группу «Золотого Орла». У неё обнаружился талант стриптизёрши. Она так грациозно выгибала задницу у шеста, что пальцы богатых посетителей «Орла» невольно заканчивали свои па в районе ширинки.
Вскоре Зайцев надолго уехал отдыхать, а вернувшись ранним утром из Шереметьево, сразу врубил ящик. Он знал, что его шеф, Самсон Гаев, запустил в эфир программу «Вставайте, ребята».
Это был очередной утренний канал для тех, кто собирается на службу. Здесь крутили прогноз погоды, курс доллара, свежие новости и бодрящие клипы про милых дам. Удачной находкой — зайцевская идея! — стал ведущий, блестяще владеющий пальцовкой.
Жора удовлетворённо хмыкнул, разглядывая, как ловкие пальчики объясняют что-то про акции «Узбекского никеля».
Вдруг на экране появилась вульгарная расфуфыренная баба. Она возлежала в короткой ночной сорочке на огромной расправленной постели и болтала ногами, как Саша Пряников языком. Трусов на бабе не было.
Нижняя челюсть у Зайцева отвисла, а верхняя онемела.
С экрана, с игривых в цветочек подушек, с розовых простыней плотоядно улыбалась Арина.
Белый шар взмыл, взмыл в небо. В голубое небо, к бирюзовым облакам, на фоне изумрудных холмов…
Шар разлетелся на тысячу частей. Словно сердце птицы, поднявшейся слишком высоко, не выдержало, лопнуло… И понеслись клочки, пух, перо… По перекошенному лицу служителя гольф-клуба стекла тоненькая струйка крови.
Гаев внимательно посмотрел на свою клюшку.
«Первое», — подумал Гаев. Да, в голове его всплыла невесёлая мысль: вот и первое покушение. В общем, давно пора.
«Первое, — подумал Гаев. — И вряд ли последнее».
Чёрный шар промчался по сверкающему жёлобу. Кегли, похожие на стройные девичьи икры, рухнулись хором.
Гаев довольно крякнул, присел за столик. Сделал большой глоток из кружки густого, цвета смолы, «Гиннесса».
Боулинг на ул. Вавилова — единственный вид спорта, в котором нашёл себя наконец толстеющий Самсон Гаев.
Вообще-то он продолжал состоять членом Нахабинского гольф-клуба. Чёткое место. Ты знаешь, что каждый из катающих с тобой белые шарики по зелёному лугу, заплатил, как и ты, только двадцать штук баксов вступительного взноса. Здесь не было случайных людей.
Среди бескрайних Нахабинских полей и живописных холмов Самсон Гаев понимал, как много в этом мире принадлежит ему. Он купил право пользоваться этими пространствами. Дышать большим пустым воздухом. И каждый солнечный лучик оплачен харями президентов Франклина, Гранта и Джексона.
Но последний год Гаев бывал в Нахабино всё реже и реже. Ему лень было бродить с клюшкой по изумрудным лугам. С банкирами и бандитами он предпочитал встречаться за чашкой кофе или стаканом виски.
Кроме того, он ни разу так и не попал мячом в крохотную лунку. Способность игрока швырнуть шарик на пятьдесят метров и угодить в еле заметное отверстие в траве Гаев считал сверхъестественной. Сам человек так ударить не может.
Наверное, если он купил права на пространства, то они должны подчиняться ему и в таких мелочах. Гаев ждал-ждал, пока снизойдёт на него оплаченная благодать, сломал две клюшки, а потом понял, что ждать милости от небес ещё рано.
После того, как ему подложили вместо шарика бомбу, он понял, что милости от небес нельзя ждать вообще.
Гаев полюбил боулинг. Спорт несложный: швырни шар и возвращайся к своему пиву. Улучшению самочувствия по утрам, правда, не способствует, зато сколько удовольствия.
Правда, первое время, когда он брал шар, по рукам пробегала крупная дрожь.
В большой шар бомбу запихать ещё легче, чем в маленький.
Может быть, кто-то раньше времени узнал, что на новых выборах он будет играть за другую команду.
Может быть, кто-то узнал, что он уже начал эту игру.
— Самсон Наумыч, — отвлёк Гаева от размышлений его верный секретарь Козлов. — Они нашли Огарёва.
Гаев метнул на Козлова грозный взгляд.
— Они разговаривают с ним в пабе…
— В центре города Лондона грязный мент пасёт гондона… — в слове «Лондон» Гаев для рифмы поставил ударение на второй слог.
— Не мент, шеф, — позволил себе поправку Козлов. — Эфэсбэники…
— Ну да, Лубянка… И что же им говорит этот гондон из «Комсомольской газеты»?
— Они только подошли, шеф.
Гаев вздохнул, выдернул из ноздри волосок.
— Дай, что ли, послушать…
Чёрно-жёлтый, словно пчела, хвостатый дротик ужалил центр мишени. Снова 100!
Счастливая улыбка — в который уже раз за день — озарила веснушчатое лицо Дениса Огарёва. Первый день за границей. Силовое Министерство премировало Дениса за участие в деле государственной важности индивидуальным туром. Огарёв так мечтал попасть именно в Лондон, шататься по легендарным улицам, заглядывать в пабы, играть в дартс и пить пиво!
«Пора по пабам!» — напевал Огарёв.
Двухэтажный автобус, Вестминстер, Бейкер-стрит, мадам Тюссо, Британский музей, — загибал пальцы Денис. Оставалась ещё одна рука и две ноги!
— Свободно? — к столику Дениса подошли два хорошо одетых парня, чёрный и белый.
— Пожалуйста, располагайтесь, свободно, вы мне нисколько не помешаете, будьте добры! — Денис был горд, что способен без заминки произнести по-английски такую витиеватую фразу.
Чёрный и белый заговорили о каких-то университетах и гуманитарных программах. Денис стал прислушиваться и вдруг понял, что его соседи говорят по-русски.
— Ой! — довольно невежливо воскликнул Денис. — Вы из России? А я только сегодня прилетел из Москвы!
— Мы тоже только сегодня прилетели из Москвы, — приветливо сказал белый парень и протянул руку, — Будем знакомы. Джон.
— Ваня, — просто представился чёрный.
Через некоторое время чёрный и белый уже покупали Денису пиво, потом он покупал им пиво, совсем захмелел и даже не заметил, как появился на столе сегодняшний утренний выпуск «Комсомольской газеты» с его полосой об Акварели. А потом на столе мелькнули две красные книжечки с державным гербом и металлическими уголками. Ваня и Джон оказались сотрудниками ФСБ. Они интересовались, откуда Денис узнал всё то, о чём так увлекательно поведал читателю.
Денис не находил особых причин это скрывать. Его вызвал главный редактор и представил невысокому человеку, подполковнику Силового Министерства Пушкарю. Сказал, что за два дня должна быть написана полоса.
— Поэтому полоса и получилась сырая, — доверительно объяснял Денис Джону и Ване. — Времени не было. Там многое не прописано…
Однако художественные достоинства статей волновали Джона и Ваню в последнюю очередь. Их волновали материалы, полученные Денисом от полковника Пушкаря.
— А беседа с наркологом Ивановым? — спросил Джон. — Ты его видел?
— Нет. Беседа была сделана пресс-центром силовиков… Я её только отредактировал, оживил….