Страница:
Томас Буберг был профессором философии, однако читал лекции по самым разным дисциплинам – от астрономии до медицины. Подобно другим ученым, он долгие годы занимался научными изысканиями в различных зарубежных университетах. Казалось, любопытство его беспредельно – он постоянно расширял свои познания, общаясь с коллегами, знакомился с новыми исследованиями, дополнял собственными идеями уже существующие. Его коньком была юриспруденция, и он мечтал когда-нибудь получить юридическую кафедру при Копенгагенском университете.
– Нет, поступим по-другому, – прервал он наконец долгое молчание и, к моему удивлению, добавил: – День выдался нелегкий, так что ляжем спать. Завтра нам рано вставать.
Я не имел ничего против подобной идеи и, опасаясь, что Томас передумает, наспех почистил зубы и улегся на кушетку. Однако последние слова профессора немного смутили меня: неужели ему хочется, чтобы мы отправились в путь на рассвете? Вряд ли бушующая за окном буря за ночь уляжется…
Томас разделся и принялся расстилать постель, а я задумался о событиях минувшего вечера и вспомнил вдруг о тех двух, о коих позабыл упомянуть прежде.
– А еще трактирщик запер сарай на замок.
– Неужели?! – радостно воскликнул Томас и задул свечу. – По-моему, наш хозяин странновато себя ведет… Да… Мне он показался немного встревоженным.
– И еще… Когда мы понесли тело графа в сарай, то забыли на снегу парик. Я его забрал и спрятал в сумку.
– Вон оно что… – равнодушно пробормотал профессор, и вскоре с его постели послышалось тихое похрапывание.
Я же скрестил руки и произнес короткую молитву.
Не успел я поставить точку в моих сегодняшних воспоминаниях, как в каморку ко мне зашел князь Реджинальд – радостный, словно мальчишка, которого впервые взяли на охоту. Не замечая моего предостерегающего взгляда, он хватает исписанные листы и принимается за чтение. Вчитываясь, он расхаживает возле окна, за которым еще не угасло вечернее солнце, и громко комментирует написанное мною. Деланно вздохнув, я откладываю в сторону перо и со стуком прикрываю чернильницу крышкой. Тактичность никогда не входила в число княжеских добродетелей.
Он должен понимать, что читать ему следует, только когда я лягу спать, – иначе, если он станет постоянно прерывать меня самым несносным образом, ему до лета не узнать, чем закончится мой рассказ.
Хотя, возможно, большего он и не заслуживает…
Князь грузно опускается на мою кровать, так что та жалобно скрипит под весом его крупного тела, и, пристально глядя на меня из-под кустистых бровей, бесцеремонно заявляет:
– Я и не знал, дорогой мой учитель, что вы родом из маленького хутора в Норвегии! Ну-ка, господин Хорттен, расскажите поподробнее!
Что ж, возможно, он прав. За многие годы, проведенные в услужении в княжеском дворце, о чем только я не рассказывал, а вот моя собственная жизнь никогда не казалась мне особо поучительной.
Хотя…
Я смотрю на князя, вижу, что ему не терпится послушать мою историю, и вдруг сознаю: князю, этому повзрослевшему мальчишке, моему господину и ученику, повелевающему тысячами своих подданных вовсе не маленького немецкого княжества, никогда не выпадала возможность, подобная той, которая, как я сегодня понял, однажды появилась у меня. Еще до рождения князя судьба его уже была предопределена – будущее, семья, поступки и, конечно, родители – все это было предрешено заранее.
Желая дать глазам покой, я отворачиваюсь от пляшущего огонька восковой свечи.
– Рассказ получится коротким. Я родился на хуторе Хорттен, где жил до восемнадцати лет и где моя мать была в услужении. В моих воспоминаниях мать – костлявая женщина с впалой грудью, которая брала меня на руки лишь изредка. Помню, ее тотчас же начинал душить кашель, и она сразу ставила меня на пол. Больше я почти ничего о ней не помню. Когда хозяин хутора снисходил до разговора о моей матери, то величал ее не иначе как потаскухой или гулящей девкой. Я никогда не возражал ему. Да и что я мог сказать? Мать умерла, когда мне было пять с половиной. Имя моего отца осталось неизвестным – по слухам, это мог быть кто угодно: от Сигварта из Брома до арендатора с хутора Фалкенстеен. Но ни один из них не сознавался, поэтому и меня это не очень занимало, хотя, должен признаться, я подозревал и самого хозяина. Пусть он и скверно говорил о матери, но из дома не выгнал, даже после того как та принесла меня в подоле, а когда мать умерла, позаботился и обо мне. Конечно, свой кусок хлеба я отрабатывал – работать начал с шести лет, а может, и раньше, но, строго говоря, никаких обязательств передо мной у хозяина не было – разве что моральные, но на хуторах такие обязательства невысоко ценятся… – Я умолк, погрузившись в воспоминания и бездумно глядя на сваленные в темном углу книги.
Вскоре князь Реджинальд нетерпеливо заерзал, и я понял, что мой рассказ его не особенно впечатлил. В истории моего рождения нет ничего необычного, и, насколько мне известно, у князя тоже полно незаконнорожденных детей – как в самом княжестве, так и за его пределами. И я продолжал рассказывать.
– В тот день, когда меня ждал корабль, идущий в Данию, я добрался до Тонсберга и пришел к купцу Грегерсену, чтобы мое имя внесли в список пассажиров. Странно, но вопроса, что задали мне в тот день, прежде я еще никогда не слышал. Подойдя к писцу, я сказал, что зовут меня Петтер, а он спросил: “Петтер – а дальше?” Я недоуменно посмотрел на него: “Дальше?” А потом вдруг понял, что ему нужна моя фамилия, то есть имя моего отца. Моим ответом стало молчание. Может, я – сын Сигварта, то есть Сигвартсон? Или Кнутсон, потому что арендатора хутора Фалкенстеен звали Кнут? И тягостную пустоту в голове озарила вдруг догадка: ведь я сам могу выбрать отца – а значит, и фамилию! Клерк не сводил с меня сердитого взгляда, а я смотрел на бухту, где несколько буксиров медленно тянули большой галиот, и вспоминал тех, чьи имена мне бы хотелось пронести с собой через всю жизнь, и тех, о ком хотелось забыть. Меня переполняло удивительное чувство – мне предоставлен выбор, впервые в жизни я мог принять по-настоящему важное решение! Вам, дорогой князь Реджинальд, может показаться, что подобная возможность у меня и прежде появлялась – например, когда Томас пригласил меня в Копенгаген, но нет – в тот раз отказался бы лишь полный идиот, поэтому ни о каком выборе и речи не было. Свое согласие я будто дал задолго до того, как Томас мне это предложил. За моей спиной послышались нетерпеливые окрики, а клерк раздраженно взмахнул пером – с выбором мне нужно было поторопиться. И внезапно я придумал. Хорттен. Хутор Хорттен взрастил меня, стал моей колыбелью и был для меня настоящей семьей, более чем кто-либо из людей. Когда я перееду в Данию, то сильнее всего стану тосковать именно по хутору, по морю возле него, величественным каштанам, покосившимся домикам, лесным зарослям возле Брома, где я прятался в тяжелые минуты, животным, морскому берегу… “Хорттен. Петтер Хорттен!” – заявил я, выпрямляясь. Не моргнув глазом, клерк записал мои имя и фамилию – он так и не осознал всей важности этого события.
Я рассмеялся и посмотрел на князя. Тот сидел, прислонившись к изножью кровати и подперев голову рукой. Рот приоткрыт, зато глаза закрыты. Он спал.
Какая уж тут тактичность…
ПЯТНИЦА, 29 ДЕКАБРЯ
Глава 4
Глава 5
Глава 6
– Нет, поступим по-другому, – прервал он наконец долгое молчание и, к моему удивлению, добавил: – День выдался нелегкий, так что ляжем спать. Завтра нам рано вставать.
Я не имел ничего против подобной идеи и, опасаясь, что Томас передумает, наспех почистил зубы и улегся на кушетку. Однако последние слова профессора немного смутили меня: неужели ему хочется, чтобы мы отправились в путь на рассвете? Вряд ли бушующая за окном буря за ночь уляжется…
Томас разделся и принялся расстилать постель, а я задумался о событиях минувшего вечера и вспомнил вдруг о тех двух, о коих позабыл упомянуть прежде.
– А еще трактирщик запер сарай на замок.
– Неужели?! – радостно воскликнул Томас и задул свечу. – По-моему, наш хозяин странновато себя ведет… Да… Мне он показался немного встревоженным.
– И еще… Когда мы понесли тело графа в сарай, то забыли на снегу парик. Я его забрал и спрятал в сумку.
– Вон оно что… – равнодушно пробормотал профессор, и вскоре с его постели послышалось тихое похрапывание.
Я же скрестил руки и произнес короткую молитву.
Не успел я поставить точку в моих сегодняшних воспоминаниях, как в каморку ко мне зашел князь Реджинальд – радостный, словно мальчишка, которого впервые взяли на охоту. Не замечая моего предостерегающего взгляда, он хватает исписанные листы и принимается за чтение. Вчитываясь, он расхаживает возле окна, за которым еще не угасло вечернее солнце, и громко комментирует написанное мною. Деланно вздохнув, я откладываю в сторону перо и со стуком прикрываю чернильницу крышкой. Тактичность никогда не входила в число княжеских добродетелей.
Он должен понимать, что читать ему следует, только когда я лягу спать, – иначе, если он станет постоянно прерывать меня самым несносным образом, ему до лета не узнать, чем закончится мой рассказ.
Хотя, возможно, большего он и не заслуживает…
Князь грузно опускается на мою кровать, так что та жалобно скрипит под весом его крупного тела, и, пристально глядя на меня из-под кустистых бровей, бесцеремонно заявляет:
– Я и не знал, дорогой мой учитель, что вы родом из маленького хутора в Норвегии! Ну-ка, господин Хорттен, расскажите поподробнее!
Что ж, возможно, он прав. За многие годы, проведенные в услужении в княжеском дворце, о чем только я не рассказывал, а вот моя собственная жизнь никогда не казалась мне особо поучительной.
Хотя…
Я смотрю на князя, вижу, что ему не терпится послушать мою историю, и вдруг сознаю: князю, этому повзрослевшему мальчишке, моему господину и ученику, повелевающему тысячами своих подданных вовсе не маленького немецкого княжества, никогда не выпадала возможность, подобная той, которая, как я сегодня понял, однажды появилась у меня. Еще до рождения князя судьба его уже была предопределена – будущее, семья, поступки и, конечно, родители – все это было предрешено заранее.
Желая дать глазам покой, я отворачиваюсь от пляшущего огонька восковой свечи.
– Рассказ получится коротким. Я родился на хуторе Хорттен, где жил до восемнадцати лет и где моя мать была в услужении. В моих воспоминаниях мать – костлявая женщина с впалой грудью, которая брала меня на руки лишь изредка. Помню, ее тотчас же начинал душить кашель, и она сразу ставила меня на пол. Больше я почти ничего о ней не помню. Когда хозяин хутора снисходил до разговора о моей матери, то величал ее не иначе как потаскухой или гулящей девкой. Я никогда не возражал ему. Да и что я мог сказать? Мать умерла, когда мне было пять с половиной. Имя моего отца осталось неизвестным – по слухам, это мог быть кто угодно: от Сигварта из Брома до арендатора с хутора Фалкенстеен. Но ни один из них не сознавался, поэтому и меня это не очень занимало, хотя, должен признаться, я подозревал и самого хозяина. Пусть он и скверно говорил о матери, но из дома не выгнал, даже после того как та принесла меня в подоле, а когда мать умерла, позаботился и обо мне. Конечно, свой кусок хлеба я отрабатывал – работать начал с шести лет, а может, и раньше, но, строго говоря, никаких обязательств передо мной у хозяина не было – разве что моральные, но на хуторах такие обязательства невысоко ценятся… – Я умолк, погрузившись в воспоминания и бездумно глядя на сваленные в темном углу книги.
Вскоре князь Реджинальд нетерпеливо заерзал, и я понял, что мой рассказ его не особенно впечатлил. В истории моего рождения нет ничего необычного, и, насколько мне известно, у князя тоже полно незаконнорожденных детей – как в самом княжестве, так и за его пределами. И я продолжал рассказывать.
– В тот день, когда меня ждал корабль, идущий в Данию, я добрался до Тонсберга и пришел к купцу Грегерсену, чтобы мое имя внесли в список пассажиров. Странно, но вопроса, что задали мне в тот день, прежде я еще никогда не слышал. Подойдя к писцу, я сказал, что зовут меня Петтер, а он спросил: “Петтер – а дальше?” Я недоуменно посмотрел на него: “Дальше?” А потом вдруг понял, что ему нужна моя фамилия, то есть имя моего отца. Моим ответом стало молчание. Может, я – сын Сигварта, то есть Сигвартсон? Или Кнутсон, потому что арендатора хутора Фалкенстеен звали Кнут? И тягостную пустоту в голове озарила вдруг догадка: ведь я сам могу выбрать отца – а значит, и фамилию! Клерк не сводил с меня сердитого взгляда, а я смотрел на бухту, где несколько буксиров медленно тянули большой галиот, и вспоминал тех, чьи имена мне бы хотелось пронести с собой через всю жизнь, и тех, о ком хотелось забыть. Меня переполняло удивительное чувство – мне предоставлен выбор, впервые в жизни я мог принять по-настоящему важное решение! Вам, дорогой князь Реджинальд, может показаться, что подобная возможность у меня и прежде появлялась – например, когда Томас пригласил меня в Копенгаген, но нет – в тот раз отказался бы лишь полный идиот, поэтому ни о каком выборе и речи не было. Свое согласие я будто дал задолго до того, как Томас мне это предложил. За моей спиной послышались нетерпеливые окрики, а клерк раздраженно взмахнул пером – с выбором мне нужно было поторопиться. И внезапно я придумал. Хорттен. Хутор Хорттен взрастил меня, стал моей колыбелью и был для меня настоящей семьей, более чем кто-либо из людей. Когда я перееду в Данию, то сильнее всего стану тосковать именно по хутору, по морю возле него, величественным каштанам, покосившимся домикам, лесным зарослям возле Брома, где я прятался в тяжелые минуты, животным, морскому берегу… “Хорттен. Петтер Хорттен!” – заявил я, выпрямляясь. Не моргнув глазом, клерк записал мои имя и фамилию – он так и не осознал всей важности этого события.
Я рассмеялся и посмотрел на князя. Тот сидел, прислонившись к изножью кровати и подперев голову рукой. Рот приоткрыт, зато глаза закрыты. Он спал.
Какая уж тут тактичность…
ПЯТНИЦА, 29 ДЕКАБРЯ
ГОД ГОСПОДЕНЬ 1699
Глава 4
– Петтер! – позвал меня кто-то издалека, кто-то такой далекий, что поначалу я решил не обращать внимания. – Петтер, просыпайся! – не унимался голос, а потом меня вдруг начали трясти за плечо.
– Отвяжись… – пробормотал я, отворачиваясь от надоедливого голоса.
– Петтер, да проснись же ты! – Я почувствовал, как кто-то похлопывает меня по щекам, и внезапно узнал голос Томаса.
Неимоверным усилием я попытался стряхнуть тяжелую пелену усталости.
– Ч-что т-такое?.. – Язык никак не желал меня слушаться.
– Придется осмотреть тело графа без хозяйского разрешения, – прошептал Томас, зажигая свечу. Затем он подошел к двери и зажег еще один фонарь. – Надеюсь, твои старые таланты по-прежнему при тебе.
Я не понял, о чем он толкует, а раздумывать мне было неохота, поэтому, поднявшись с кушетки, я постарался побыстрее собраться – насколько это может тот, кто едва успел глаза сомкнуть.
Ступеньки поскрипывали под нашими ногами, но, как сказал Томас, когда мы вышли на улицу, не так сильно, чтобы перебудить спящих честным трудовым сном обитателей дома. Ветер стих, а воздух был чистым и морозным. На небе высыпали звезды, а круглая луна, почти добравшаяся до своей последней четверти, зажгла на снегу тысячи хрустальных огней. Неподалеку виднелся сарай для повозок, а за ним, справа от нас, я разглядел очертания другого строения – может, дома, а может, мастерской.
Заметив большой висячий замок, я внезапно понял, о чем говорил Томас, когда упомянул о моих “старых талантах”. Он хотел, чтобы я открыл замок.
Томас протянул мне железную скобу и щипцы, и я взялся за дело. Томас держал фонарь поближе к замку, но провозился я долго: пальцы постоянно примерзали к железу, я содрал кожу и уже не мог понять, правильно ли действую. Но замок вдруг поддался, и мы очутились в сарае.
Повесив фонарь возле телеги, на которой лежал граф, Томас приоткрыл фонарную крышку, чтобы получше осветить покойного, и, отбросив мешки из-под муки, принялся осматривать тело. Сперва он оглядел голову графа и ощупал его высокородный затылок, а затем осмотрел лицо, в особенности темно-синюю отметину на правой щеке. Профессор пояснил, что отметина могла появиться от сильного удара, нанесенного незадолго до смерти, – в этом он почти уверен. На лбу графа обнаружилась еще одна отметина того же цвета.
– Похоже, графской голове нелегко пришлось, – проговорил Томас, взглянув на меня поверх очков.
Затем он долго рассматривал крошечное красное пятнышко под подбородком графа и попросил меня поближе поднести фонарь, чтобы лучше увидеть сам подбородок и шею.
После этого мне пришлось помочь профессору освободить закоченевшее тело покойного от одежды. Мы пытались стащить с графа жилет и камзол, и когда переворачивали тело, то плечо покойника громко хрустнуло. У меня потемнело в глазах и, стараясь сдержать тошноту, я отступил назад. Томас поднес камзол поближе к свету и пристально вгляделся в ткань. Довольно усмехнувшись, он схватил жилетку покойного. Видимо, его догадка подтвердилась, потому что он отложил в сторону одежду и склонился над телом.
– Петтер, подойди-ка сюда. – Томас расшнуровал нательную рубаху графа до середины и указал мне: – Смотри!
Приблизившись, я увидел справа от соска красное пятнышко величиной с булавочную головку.
– Пятнышко совсем крохотное, почти незаметное. Интересно, откуда оно взялось? – проговорил Томас. – Осмотрев камзол, я обнаружил на груди маленькое отверстие – такое же отверстие имеется и на жилетке, причем они совпадают. Значит, графа укололи в грудь чем-то острым. Видишь, в рубашке тоже есть дырочка.
– А вдруг это какая-то старая ранка, которая просто не успела до конца зажить?
– Может, и так, – Томас слегка ковырнул ранку ногтем и, отодрав кусочек красноватой кожи, поднес его к глазам, но свет оказался слишком тусклым, поэтому рассмотреть ничего толком не удавалось, – но я в этом сомневаюсь. Если бы мне позволили провести вскрытие тела, тогда я бы узнал наверняка… – И он продолжил скрупулёзно осматривать покойника.
Особенно его заинтересовали подошвы башмаков. Томас достал веревочку и, измерив длину подошвы от носка до пятки, завязал два узелка. Потом он обыскал карманы умершего, но обнаружил лишь пару шиллингов в жилетном кармашке.
От такого близкого общения с покойником мне стало не по себе, и я отступил назад, предпочитая наблюдать издали, но и тут меня поджидала неожиданность.
В темноте, позади меня кто-то стоял – тихо, не двигаясь, однако я почувствовал чье-то присутствие и медленно повернул голову.
Мария. Она ласково улыбнулась мне и прижалась грудью к моей спине. Она склонилась вперед, и я почувствовал ее дыхание, а потом прошептала, что увидела в окно свет нашего фонаря и решила выяснить, кому и зачем понадобилось разгуливать по двору ночью.
Томас недовольно взглянул на нее через плечо, но ни слова не сказал. Мария, все еще шепотом, сообщила, что она никому ни о чем не расскажет, даже хозяину. Кивнув, Томас продолжал осматривать тело, а девушка не отходила от меня, внимательно наблюдая за профессором.
От Марии пахло луком и салатом, а в сарае, наверное, потеплело, потому что по спине у меня потекли ручейки пота.
Наконец Томас закончил осмотр и, оставив камзол и жилетку валяться рядом, набросил на графское тело мешки и вышел наружу. Прикрыв ворота, я вопросительно посмотрел на профессора. Тот на миг задумался, но затем кивнул – да, придется запереть.
Теперь мне был уже знаком механизм замка, поэтому действовать было проще, правда, руки мои от холода совсем онемели. Я боялся, что, когда мы вернемся в нашу комнату и пальцы согреются, раны на их кончиках тотчас же отзовутся резкой болью.
Огибая угол сарая, Томас на секунду остановился и вытащил веревочку, которой измерял графские ботинки. Я взял фонарь, профессор посмотрел на веревочку и, расстроенно покачав головой, сунул ее обратно в карман, а потом оглядел затоптанное нашими ногами место, где мы обнаружили тело графа.
Возле двери Томас схватил Марию за руку и приложил палец к губам. Зубы у девушки блеснули, она беззвучно засмеялась, кивнула и исчезла в полумраке трактира, направляясь к своей комнате, а мы с Томасом поднялись наверх, чтобы наконец выспаться.
Когда я забрался под одеяло и закрыл глаза, то вспомнил мертвого графа и слова Томаса. И вдруг я понял: здесь, на постоялом дворе, находится сейчас тот, из-за кого граф закоченел до смерти.
Иначе говоря – мы находились под одной крышей с убийцей.
Уснул я не скоро.
– Отвяжись… – пробормотал я, отворачиваясь от надоедливого голоса.
– Петтер, да проснись же ты! – Я почувствовал, как кто-то похлопывает меня по щекам, и внезапно узнал голос Томаса.
Неимоверным усилием я попытался стряхнуть тяжелую пелену усталости.
– Ч-что т-такое?.. – Язык никак не желал меня слушаться.
– Придется осмотреть тело графа без хозяйского разрешения, – прошептал Томас, зажигая свечу. Затем он подошел к двери и зажег еще один фонарь. – Надеюсь, твои старые таланты по-прежнему при тебе.
Я не понял, о чем он толкует, а раздумывать мне было неохота, поэтому, поднявшись с кушетки, я постарался побыстрее собраться – насколько это может тот, кто едва успел глаза сомкнуть.
Ступеньки поскрипывали под нашими ногами, но, как сказал Томас, когда мы вышли на улицу, не так сильно, чтобы перебудить спящих честным трудовым сном обитателей дома. Ветер стих, а воздух был чистым и морозным. На небе высыпали звезды, а круглая луна, почти добравшаяся до своей последней четверти, зажгла на снегу тысячи хрустальных огней. Неподалеку виднелся сарай для повозок, а за ним, справа от нас, я разглядел очертания другого строения – может, дома, а может, мастерской.
Заметив большой висячий замок, я внезапно понял, о чем говорил Томас, когда упомянул о моих “старых талантах”. Он хотел, чтобы я открыл замок.
Томас протянул мне железную скобу и щипцы, и я взялся за дело. Томас держал фонарь поближе к замку, но провозился я долго: пальцы постоянно примерзали к железу, я содрал кожу и уже не мог понять, правильно ли действую. Но замок вдруг поддался, и мы очутились в сарае.
Повесив фонарь возле телеги, на которой лежал граф, Томас приоткрыл фонарную крышку, чтобы получше осветить покойного, и, отбросив мешки из-под муки, принялся осматривать тело. Сперва он оглядел голову графа и ощупал его высокородный затылок, а затем осмотрел лицо, в особенности темно-синюю отметину на правой щеке. Профессор пояснил, что отметина могла появиться от сильного удара, нанесенного незадолго до смерти, – в этом он почти уверен. На лбу графа обнаружилась еще одна отметина того же цвета.
– Похоже, графской голове нелегко пришлось, – проговорил Томас, взглянув на меня поверх очков.
Затем он долго рассматривал крошечное красное пятнышко под подбородком графа и попросил меня поближе поднести фонарь, чтобы лучше увидеть сам подбородок и шею.
После этого мне пришлось помочь профессору освободить закоченевшее тело покойного от одежды. Мы пытались стащить с графа жилет и камзол, и когда переворачивали тело, то плечо покойника громко хрустнуло. У меня потемнело в глазах и, стараясь сдержать тошноту, я отступил назад. Томас поднес камзол поближе к свету и пристально вгляделся в ткань. Довольно усмехнувшись, он схватил жилетку покойного. Видимо, его догадка подтвердилась, потому что он отложил в сторону одежду и склонился над телом.
– Петтер, подойди-ка сюда. – Томас расшнуровал нательную рубаху графа до середины и указал мне: – Смотри!
Приблизившись, я увидел справа от соска красное пятнышко величиной с булавочную головку.
– Пятнышко совсем крохотное, почти незаметное. Интересно, откуда оно взялось? – проговорил Томас. – Осмотрев камзол, я обнаружил на груди маленькое отверстие – такое же отверстие имеется и на жилетке, причем они совпадают. Значит, графа укололи в грудь чем-то острым. Видишь, в рубашке тоже есть дырочка.
– А вдруг это какая-то старая ранка, которая просто не успела до конца зажить?
– Может, и так, – Томас слегка ковырнул ранку ногтем и, отодрав кусочек красноватой кожи, поднес его к глазам, но свет оказался слишком тусклым, поэтому рассмотреть ничего толком не удавалось, – но я в этом сомневаюсь. Если бы мне позволили провести вскрытие тела, тогда я бы узнал наверняка… – И он продолжил скрупулёзно осматривать покойника.
Особенно его заинтересовали подошвы башмаков. Томас достал веревочку и, измерив длину подошвы от носка до пятки, завязал два узелка. Потом он обыскал карманы умершего, но обнаружил лишь пару шиллингов в жилетном кармашке.
От такого близкого общения с покойником мне стало не по себе, и я отступил назад, предпочитая наблюдать издали, но и тут меня поджидала неожиданность.
В темноте, позади меня кто-то стоял – тихо, не двигаясь, однако я почувствовал чье-то присутствие и медленно повернул голову.
Мария. Она ласково улыбнулась мне и прижалась грудью к моей спине. Она склонилась вперед, и я почувствовал ее дыхание, а потом прошептала, что увидела в окно свет нашего фонаря и решила выяснить, кому и зачем понадобилось разгуливать по двору ночью.
Томас недовольно взглянул на нее через плечо, но ни слова не сказал. Мария, все еще шепотом, сообщила, что она никому ни о чем не расскажет, даже хозяину. Кивнув, Томас продолжал осматривать тело, а девушка не отходила от меня, внимательно наблюдая за профессором.
От Марии пахло луком и салатом, а в сарае, наверное, потеплело, потому что по спине у меня потекли ручейки пота.
Наконец Томас закончил осмотр и, оставив камзол и жилетку валяться рядом, набросил на графское тело мешки и вышел наружу. Прикрыв ворота, я вопросительно посмотрел на профессора. Тот на миг задумался, но затем кивнул – да, придется запереть.
Теперь мне был уже знаком механизм замка, поэтому действовать было проще, правда, руки мои от холода совсем онемели. Я боялся, что, когда мы вернемся в нашу комнату и пальцы согреются, раны на их кончиках тотчас же отзовутся резкой болью.
Огибая угол сарая, Томас на секунду остановился и вытащил веревочку, которой измерял графские ботинки. Я взял фонарь, профессор посмотрел на веревочку и, расстроенно покачав головой, сунул ее обратно в карман, а потом оглядел затоптанное нашими ногами место, где мы обнаружили тело графа.
Возле двери Томас схватил Марию за руку и приложил палец к губам. Зубы у девушки блеснули, она беззвучно засмеялась, кивнула и исчезла в полумраке трактира, направляясь к своей комнате, а мы с Томасом поднялись наверх, чтобы наконец выспаться.
Когда я забрался под одеяло и закрыл глаза, то вспомнил мертвого графа и слова Томаса. И вдруг я понял: здесь, на постоялом дворе, находится сейчас тот, из-за кого граф закоченел до смерти.
Иначе говоря – мы находились под одной крышей с убийцей.
Уснул я не скоро.
Глава 5
Где-то кукарекал петух и мычали коровы, дом наполнился звуками, внизу хлопнула дверь. Под одеялом было уютно и тепло, я чувствовал, что наконец выспался, хотя голова немного побаливала. За окном из серых туч падали густые пушистые хлопья снега. Нет, в такую погоду ехать было нельзя.
Мне приспичило в туалет, поэтому я слез с постели и, вытащив из-под кровати ночной горшок, справил малую нужду.
Постель Томаса оказалась пустой, и, к моему удивлению, парик профессора тоже исчез.
“Парики нужны лишь вшам и блохам – иначе паразитам просто негде будет жить. К тому же, когда ешь, с париков в пищу сыплется пыль, голова от них чешется, да и вообще они лишь мешают”. Томас никогда не питал особых симпатий к этой новой моде и надевал парик лишь в особых случаях. Именно поэтому исчезновение парика меня так удивило.
Быстро одевшись, я захватил наши ночные горшки и спустился вниз. Когда я заглянул в трактир, чтобы забрать плащ и шляпу, то увидел там лишь священника, хотя в камине уже потрескивали дрова. Пастор сидел в углу и сосредоточенно читал Библию. При моем появлении он даже головы не поднял.
Выйдя из трактира, я свернул направо, к хлеву, и опорожнил горшки в компостную яму. Кто-то уже успел расчистить среди глубоких сугробов дорожки. Отойдя подальше, где снег был чистым, я протер снегом лицо, стряхивая сон, и вымыл горшки. Раны на кончиках пальцев побаливали, но уже начали постепенно заживать.
С ведром молока из хлева вышла Мария – она улыбнулась и пожелала мне доброго утра. Девушка выглядела удивительно свежей и отдохнувшей.
– Ты же полночи не спала. Неужели совсем не устала? – спросил я по пути к дому.
– Мне полночи сна всегда хватало. Когда я была маленькой, то почти не спала – мама чуть с ума не сошла от этого, – рассмеялась Мария, – она так измучилась, что отправила меня в услуженье на соседский хутор, а было мне тогда всего пять. – Поднявшись на крыльцо, Мария повернулась и посмотрела на меня сверху вниз. Ее грудь оказалась прямо на уровне моих глаз. – Так что я по ночам почти не сплю, – повторила она и исчезла за дверью.
Я пошел следом за ней и уже занес ногу над порогом, когда из хозяйских комнат до меня донесся голос Томаса. Говорил он громко и немного надменно, – так случалось, если ему во что бы то ни стало хотелось добиться своего. Я подошел к двери и постучался. Хозяин приоткрыл дверь, и позади него я увидел Томаса – в парике, манишке, лучшем, расшитом золотыми нитками жилете и в новом камзоле. Как едко отметил один из друзей Томаса, для этого камзола мерку с профессора сняли совсем недавно.
– А, Петтер, ты здесь! Очень кстати. Не принесешь ли ты мне папку с рекомендациями и верительными грамотами? Этот… трактирщик, – самым оскорбительным тоном заявил Томас, а маленький трактирщик покраснел, но явно приготовился дать отпор, – желает увидеть доказательства моей репутации и добропорядочности. – Взмахнув рукой, Томас отправил меня за документами.
Вскоре я вернулся с папкой, перевязанной двумя красными шелковыми тесемками.
Томас с торжественным видом взял у меня папку, благоговейно развязал тесемки и начал выкладывать перед маленьким трактирщиком документы: на многих из них виднелись внушительные блестящие печати. По мере того как стопка бумаг росла, а Томас без передышки оглашал содержание каждого нового листка, хозяин, казалось, становился все меньше и меньше ростом прямо на моих глазах. Мне захотелось ободряюще хлопнуть его по плечу и объяснить, что на самом деле профессор вовсе не такой. Вот только едва ли трактирщик поверил бы мне.
– …А это грамота из Йенского университета – здесь указано, что я ассистировал профессору математики Эрхарду Вейгелю в его исследованиях для Collegium curiosum[6]. Такой начитанный человек, как вы, господин Хамборк, безусловно, слышал о нем. – Томас указал на забитый книгами шкаф в углу гостиной. – Его книга “Aretologistica” вызвала множество споров. В ней Вейгель предлагает новую систему чисел. Несколько лет назад он нанес визит в Копенгаген – по приглашению прежнего короля. Задачей профессора было сконструировать pancosmus, гигантский глобус звездного неба, на котором все звезды указаны именно так, как они расположены на Всевышних небесах. По этому случаю профессор оказал мне честь и посетил мое скромное жилище, – Томас вытащил следующий документ, – а здесь указано, что я изучал теологию в Копенгагене и получил степень доктора юриспруденции в университете Лейдена, где юридическим факультетом заведует генеральный прокурор Нильс Бенсон, королевский советник по правовым вопросам. Данный документ подтверждает, что я занимаю должность заместителя генерального прокурора и состою при столичном университете в должности профессора философии. Анатомию и медицину я изучал при Флорентийском университете, вот, взгляните. В Париже я обучался астрономии и астрологии, в Амстердаме – философии… Это приказ о моем назначении судьей Королевского Верховного суда, а вот…
– Достаточно. Хватит, – хрипло выдохнул трактирщик, которого, как оказалось, звали фон Хамборк. Однако в его взгляде мне почудилось нечто угрожающее, так что я даже подошел поближе и изготовился к прыжку на случай, если вдруг трактирщику вздумается вцепиться в горло Томасу Бубергу. – Вот ключ. Идите. Делайте все, что посчитаете нужным, но только побыстрее уходите.
Снисходительно улыбнувшись, Томас убрал документы в папку.
– Когда граф сюда приехал? И бывал ли здесь прежде? Кто он такой? Вы его хорошо знали?
Господин Хамборк в отчаянии огляделся по сторонам и, с трудом доковыляв до стула, обессиленно опустился на него. Жена трактирщика не показывалась, и я обеспокоился: неужели она по-прежнему нездорова? Я подошел к небольшому чайному столику и, налив стаканчик горячительного, протянул его трактирщику. Тот посмотрел на меня с признательностью, но во взгляде его сквозило недоумение, будто он и не ждал подобной заботы от того, кто принадлежал “лагерю” профессора. Осушив стакан, он вернул его мне и прокашлялся.
– Граф Филипп д’Анжели приехал два дня назад, во второй половине дня. Прежде он у нас никогда не останавливался, и мы с ним знакомы не были. – Трактирщик посмотрел на Томаса в надежде, что такой ответ профессора удовлетворит. Надеялся он напрасно.
– Расскажите о графе все, что знаете. Что французский граф забыл в Дании? И куда направлялся?
По-моему, фон Хамборк рассердился.
– Уж не знаю, что французский граф забыл в Дании, но приехал он из Рибе, а направлялся куда-то на восток. Точнее сказать не могу.
– А что он был за человек? Вам он нравился, господин фон Хамборк?
Немного замешкавшись, фон Хамборк ответил:
– Граф вел себя, как и полагается графу, какого вы еще ответа от меня ожидаете? Требовал всего самого лучшего, но и платил щедро, – сухо улыбнулся трактирщик, – я вовсе не обязан любить своих гостей – обязанности мои ограничиваются тем, что я стараюсь услужить им – конечно, насколько постоялый двор может исполнить прихоти постояльцев. – Это последнее высказывание относилось, несомненно, не к графу, а к другим гостям, но Томасу все было нипочем.
Его вообще невозможно было оскорбить, в особенности когда он сам вел себя вызывающе.
– Граф разговаривал с кем-нибудь? Например, со священником? Или плотником?
– Нет, – ответил фон Хамборк, – с ними он не разговаривал. Но когда говорил, обращался к нам.
– В смысле?
– Да ничего особенного, просто рассказываю все как есть или, точнее, как было. Граф нимало не сомневался в собственном мнении, поэтому чужое его не интересовало, – пожав плечами, трактирщик поднялся со стула, – а сейчас прошу прощения, мне пора. Работа не терпит, даже мертвым не под силу остановить время.
Однако Томас еще не все прояснил.
– А в какой комнате проживал граф? Мне бы хотелось осмотреть его имущество – возможно, так мне удастся пролить свет на темные стороны этой смерти.
Хозяин бросил на Томаса испытующий, неприязненный взгляд.
– В самой дальней, – равнодушно проговорил он, указав рукой в противоположное крыло дома, – но вам нужен ключ. Как только я понял, что графу не суждено вернуться в свою комнату, то сразу же попросил Альберта повесить на дверь замок.
Томас Буберг с благодарностью кивнул, а хозяин подошел к письменному столу и открыл один из ящиков. Взяв у трактирщика ключ, Томас по-дружески пожал ему руку:
– Благодарю! Вы необычайно нам помогли, господин фон Хамборк. Постараюсь сегодня больше вас не беспокоить. Разве что попрошу еще об одном одолжении… Тело графа д’Анжели сейчас в сарае и совсем закоченело, словно сосулька – вы уж простите мне это сравнение. Я просил бы перенести его в теплое помещение, чтобы перед вскрытием он немного оттаял. Конечно, я не могу просить перенести тело прямо в трактир… – от подобной безумной мысли трактирщик пришел в ужас, – но, возможно, вы могли бы подобрать какое-то другое место?
Трактирщик открыл дверь – он явно решил избавиться от нас.
– Я прикажу Альберту растопить печь в кузнице и перенести тело графа туда. – И, прежде чем мы успели ответить, трактирщик захлопнул за нами дверь.
Мне приспичило в туалет, поэтому я слез с постели и, вытащив из-под кровати ночной горшок, справил малую нужду.
Постель Томаса оказалась пустой, и, к моему удивлению, парик профессора тоже исчез.
“Парики нужны лишь вшам и блохам – иначе паразитам просто негде будет жить. К тому же, когда ешь, с париков в пищу сыплется пыль, голова от них чешется, да и вообще они лишь мешают”. Томас никогда не питал особых симпатий к этой новой моде и надевал парик лишь в особых случаях. Именно поэтому исчезновение парика меня так удивило.
Быстро одевшись, я захватил наши ночные горшки и спустился вниз. Когда я заглянул в трактир, чтобы забрать плащ и шляпу, то увидел там лишь священника, хотя в камине уже потрескивали дрова. Пастор сидел в углу и сосредоточенно читал Библию. При моем появлении он даже головы не поднял.
Выйдя из трактира, я свернул направо, к хлеву, и опорожнил горшки в компостную яму. Кто-то уже успел расчистить среди глубоких сугробов дорожки. Отойдя подальше, где снег был чистым, я протер снегом лицо, стряхивая сон, и вымыл горшки. Раны на кончиках пальцев побаливали, но уже начали постепенно заживать.
С ведром молока из хлева вышла Мария – она улыбнулась и пожелала мне доброго утра. Девушка выглядела удивительно свежей и отдохнувшей.
– Ты же полночи не спала. Неужели совсем не устала? – спросил я по пути к дому.
– Мне полночи сна всегда хватало. Когда я была маленькой, то почти не спала – мама чуть с ума не сошла от этого, – рассмеялась Мария, – она так измучилась, что отправила меня в услуженье на соседский хутор, а было мне тогда всего пять. – Поднявшись на крыльцо, Мария повернулась и посмотрела на меня сверху вниз. Ее грудь оказалась прямо на уровне моих глаз. – Так что я по ночам почти не сплю, – повторила она и исчезла за дверью.
Я пошел следом за ней и уже занес ногу над порогом, когда из хозяйских комнат до меня донесся голос Томаса. Говорил он громко и немного надменно, – так случалось, если ему во что бы то ни стало хотелось добиться своего. Я подошел к двери и постучался. Хозяин приоткрыл дверь, и позади него я увидел Томаса – в парике, манишке, лучшем, расшитом золотыми нитками жилете и в новом камзоле. Как едко отметил один из друзей Томаса, для этого камзола мерку с профессора сняли совсем недавно.
– А, Петтер, ты здесь! Очень кстати. Не принесешь ли ты мне папку с рекомендациями и верительными грамотами? Этот… трактирщик, – самым оскорбительным тоном заявил Томас, а маленький трактирщик покраснел, но явно приготовился дать отпор, – желает увидеть доказательства моей репутации и добропорядочности. – Взмахнув рукой, Томас отправил меня за документами.
Вскоре я вернулся с папкой, перевязанной двумя красными шелковыми тесемками.
Томас с торжественным видом взял у меня папку, благоговейно развязал тесемки и начал выкладывать перед маленьким трактирщиком документы: на многих из них виднелись внушительные блестящие печати. По мере того как стопка бумаг росла, а Томас без передышки оглашал содержание каждого нового листка, хозяин, казалось, становился все меньше и меньше ростом прямо на моих глазах. Мне захотелось ободряюще хлопнуть его по плечу и объяснить, что на самом деле профессор вовсе не такой. Вот только едва ли трактирщик поверил бы мне.
– …А это грамота из Йенского университета – здесь указано, что я ассистировал профессору математики Эрхарду Вейгелю в его исследованиях для Collegium curiosum[6]. Такой начитанный человек, как вы, господин Хамборк, безусловно, слышал о нем. – Томас указал на забитый книгами шкаф в углу гостиной. – Его книга “Aretologistica” вызвала множество споров. В ней Вейгель предлагает новую систему чисел. Несколько лет назад он нанес визит в Копенгаген – по приглашению прежнего короля. Задачей профессора было сконструировать pancosmus, гигантский глобус звездного неба, на котором все звезды указаны именно так, как они расположены на Всевышних небесах. По этому случаю профессор оказал мне честь и посетил мое скромное жилище, – Томас вытащил следующий документ, – а здесь указано, что я изучал теологию в Копенгагене и получил степень доктора юриспруденции в университете Лейдена, где юридическим факультетом заведует генеральный прокурор Нильс Бенсон, королевский советник по правовым вопросам. Данный документ подтверждает, что я занимаю должность заместителя генерального прокурора и состою при столичном университете в должности профессора философии. Анатомию и медицину я изучал при Флорентийском университете, вот, взгляните. В Париже я обучался астрономии и астрологии, в Амстердаме – философии… Это приказ о моем назначении судьей Королевского Верховного суда, а вот…
– Достаточно. Хватит, – хрипло выдохнул трактирщик, которого, как оказалось, звали фон Хамборк. Однако в его взгляде мне почудилось нечто угрожающее, так что я даже подошел поближе и изготовился к прыжку на случай, если вдруг трактирщику вздумается вцепиться в горло Томасу Бубергу. – Вот ключ. Идите. Делайте все, что посчитаете нужным, но только побыстрее уходите.
Снисходительно улыбнувшись, Томас убрал документы в папку.
– Когда граф сюда приехал? И бывал ли здесь прежде? Кто он такой? Вы его хорошо знали?
Господин Хамборк в отчаянии огляделся по сторонам и, с трудом доковыляв до стула, обессиленно опустился на него. Жена трактирщика не показывалась, и я обеспокоился: неужели она по-прежнему нездорова? Я подошел к небольшому чайному столику и, налив стаканчик горячительного, протянул его трактирщику. Тот посмотрел на меня с признательностью, но во взгляде его сквозило недоумение, будто он и не ждал подобной заботы от того, кто принадлежал “лагерю” профессора. Осушив стакан, он вернул его мне и прокашлялся.
– Граф Филипп д’Анжели приехал два дня назад, во второй половине дня. Прежде он у нас никогда не останавливался, и мы с ним знакомы не были. – Трактирщик посмотрел на Томаса в надежде, что такой ответ профессора удовлетворит. Надеялся он напрасно.
– Расскажите о графе все, что знаете. Что французский граф забыл в Дании? И куда направлялся?
По-моему, фон Хамборк рассердился.
– Уж не знаю, что французский граф забыл в Дании, но приехал он из Рибе, а направлялся куда-то на восток. Точнее сказать не могу.
– А что он был за человек? Вам он нравился, господин фон Хамборк?
Немного замешкавшись, фон Хамборк ответил:
– Граф вел себя, как и полагается графу, какого вы еще ответа от меня ожидаете? Требовал всего самого лучшего, но и платил щедро, – сухо улыбнулся трактирщик, – я вовсе не обязан любить своих гостей – обязанности мои ограничиваются тем, что я стараюсь услужить им – конечно, насколько постоялый двор может исполнить прихоти постояльцев. – Это последнее высказывание относилось, несомненно, не к графу, а к другим гостям, но Томасу все было нипочем.
Его вообще невозможно было оскорбить, в особенности когда он сам вел себя вызывающе.
– Граф разговаривал с кем-нибудь? Например, со священником? Или плотником?
– Нет, – ответил фон Хамборк, – с ними он не разговаривал. Но когда говорил, обращался к нам.
– В смысле?
– Да ничего особенного, просто рассказываю все как есть или, точнее, как было. Граф нимало не сомневался в собственном мнении, поэтому чужое его не интересовало, – пожав плечами, трактирщик поднялся со стула, – а сейчас прошу прощения, мне пора. Работа не терпит, даже мертвым не под силу остановить время.
Однако Томас еще не все прояснил.
– А в какой комнате проживал граф? Мне бы хотелось осмотреть его имущество – возможно, так мне удастся пролить свет на темные стороны этой смерти.
Хозяин бросил на Томаса испытующий, неприязненный взгляд.
– В самой дальней, – равнодушно проговорил он, указав рукой в противоположное крыло дома, – но вам нужен ключ. Как только я понял, что графу не суждено вернуться в свою комнату, то сразу же попросил Альберта повесить на дверь замок.
Томас Буберг с благодарностью кивнул, а хозяин подошел к письменному столу и открыл один из ящиков. Взяв у трактирщика ключ, Томас по-дружески пожал ему руку:
– Благодарю! Вы необычайно нам помогли, господин фон Хамборк. Постараюсь сегодня больше вас не беспокоить. Разве что попрошу еще об одном одолжении… Тело графа д’Анжели сейчас в сарае и совсем закоченело, словно сосулька – вы уж простите мне это сравнение. Я просил бы перенести его в теплое помещение, чтобы перед вскрытием он немного оттаял. Конечно, я не могу просить перенести тело прямо в трактир… – от подобной безумной мысли трактирщик пришел в ужас, – но, возможно, вы могли бы подобрать какое-то другое место?
Трактирщик открыл дверь – он явно решил избавиться от нас.
– Я прикажу Альберту растопить печь в кузнице и перенести тело графа туда. – И, прежде чем мы успели ответить, трактирщик захлопнул за нами дверь.
Глава 6
Вскоре мы уже стояли перед дверью в покои графа. Профессор вернул свой парик в коробку, сменил вышитую золотом жилетку на другую, попроще, а парадный камзол повесил на вешалку за дверью у нас в комнате.
Теперь Томас Буберг облачился в рабочую одежду.
Отперев большой висячий замок, он заметил, что хозяйская привычка запирать двери, возможно, не такая уж и глупая. Томас медленно приоткрыл дверь и с интересом оглядел комнату, будто старался запомнить каждую мелочь. Это показалось мне в тот момент совершенно ненужным: комната представляла собой зеркальную копию наших собственных покоев. Прямо под окном стоял маленький столик с лампой, похожей на нашу, слева от двери располагались камин и кровать, а справа – кушетка, точь-в-точь как та, на какой спал я. На письменном столике лежала лишь одна книга, а свой багаж граф сложил на кушетку. Я вдруг удивился, что граф разъезжал один, без слуги или компаньона. Однако прежде видеть графов мне не доводилось, поэтому откуда мне было знать об их обычаях.
Вдоволь насмотревшись, Томас подошел к кушетке, на краю которой лежали две седельные сумки. Одна из них была приоткрыта. Из-за сумок выглядывало свернутое и перетянутое кожаными ремнями одеяло, а за ним торчал какой-то продолговатый предмет, обернутый в красную ткань.
Я открыл было рот, намереваясь что-то сказать, но Томас предостерегающе поднял руку.
– Подожди! – велел он, открывая седельную сумку. Одним пальцем он осторожно оттянул край и проверил, что находится внутри, а потом задумчиво потеребил бороду.
– Начинай вынимать из сумок вещи по одной и клади на кровать – надо выяснить, что именно у графа было при себе. Постарайся запомнить, в каком порядке они лежали, – сказал Томас и взялся за вторую сумку.
Я схватил сумку, в которой, по моим предположениям, лежал парик, и подошел к кровати. Раздумывая, вытаскивать ли парик, я стряхнул с постельного покрывала какой-то пепел – он серым облаком закружился в лучах тусклого света. Я случайно вдохнул его и громко чихнул.
Теперь Томас Буберг облачился в рабочую одежду.
Отперев большой висячий замок, он заметил, что хозяйская привычка запирать двери, возможно, не такая уж и глупая. Томас медленно приоткрыл дверь и с интересом оглядел комнату, будто старался запомнить каждую мелочь. Это показалось мне в тот момент совершенно ненужным: комната представляла собой зеркальную копию наших собственных покоев. Прямо под окном стоял маленький столик с лампой, похожей на нашу, слева от двери располагались камин и кровать, а справа – кушетка, точь-в-точь как та, на какой спал я. На письменном столике лежала лишь одна книга, а свой багаж граф сложил на кушетку. Я вдруг удивился, что граф разъезжал один, без слуги или компаньона. Однако прежде видеть графов мне не доводилось, поэтому откуда мне было знать об их обычаях.
Вдоволь насмотревшись, Томас подошел к кушетке, на краю которой лежали две седельные сумки. Одна из них была приоткрыта. Из-за сумок выглядывало свернутое и перетянутое кожаными ремнями одеяло, а за ним торчал какой-то продолговатый предмет, обернутый в красную ткань.
Я открыл было рот, намереваясь что-то сказать, но Томас предостерегающе поднял руку.
– Подожди! – велел он, открывая седельную сумку. Одним пальцем он осторожно оттянул край и проверил, что находится внутри, а потом задумчиво потеребил бороду.
– Начинай вынимать из сумок вещи по одной и клади на кровать – надо выяснить, что именно у графа было при себе. Постарайся запомнить, в каком порядке они лежали, – сказал Томас и взялся за вторую сумку.
Я схватил сумку, в которой, по моим предположениям, лежал парик, и подошел к кровати. Раздумывая, вытаскивать ли парик, я стряхнул с постельного покрывала какой-то пепел – он серым облаком закружился в лучах тусклого света. Я случайно вдохнул его и громко чихнул.