Куусберг Пауль. В разгаре лета

   Поомпуу говорил, что сам господь бог послал Элиаса ему в помощь.
   - Куда бы мы делись без тебя? - восторгался он Элиасом и продолжал: Нет, честное слово, год назад такие ветры подули, что вся жизнь перепуталась. Если б не хутор, жил бы я сейчас как принц: спи до восьми со своей женушкой, работай с десяти до пяти в кооперативе, а потом гуляй. Так нет же, вместо этого тащись с первым солнцем на сенокос, а как подумаешь, что впереди еще и жатва, так волосы дыбом.
   Хелене вздыхала
   - Этак долго не протянешь. Лучше бы нам отказаться от земли. Пошла бы я тоже в магазин или еще куда-нибудь. Хуже не стало бы.
   - Кто может знать, отчего нам станет хуже, отчего - лучше, - возражал Роланд. - Осенью в тридцать восьмом я думал: ну, теперь мои дела в гору пойдут, а сам в болоте увяз. Кто скажет, долго ли еще восточный ветер продержится. Вот на западе буря разыгралась, так что весь климат может перемениться. Да и не очень-то это умно, оставаться во время войны на одних магазинных хлебах. Снабжение с каждым днем все паршивее, уже и сейчас тошно глядеть на полки, на складе - шаром покати. А так хоть хлеб, мясо и масло всегда свои будут.
   Словом, после начала войны зять высказывался то так, то иначе. Он не ликовал по образцу Ойдекоппа, но и не слишком сетовал. В тот день, когда волисполком потребовал сдачи лошадей и радиоприемников, он все-таки сильно помрачнел. "Странные люди в исполкоме. Мобилизуют скотину, вместо того чтобы брать под ружье мужчин". Элиас понял, что такая возможность тоже тревожит Поомпуу. Зять начал жаловаться, что он не то надорвался, не то еще повредил себе что-то.
   "Наверно, старые мои хвори разбередились", - жаловался он знакомым и незнакомым. Выяснилось, что мальчишкой он болел туберкулезом и повредил себе сердечный клапан. Он набрал у врачей справок и свидетельств. Внезапная тревога за свое здоровье открыл Элиасу Роланда с новой стороны.
   Хелене боялась войны. Страшилась того, что будет, когда бои дойдут до Эстонии. Роланда могут забрать в Красную Армию, и вся их жизнь пойдет кувырком. Муж утешал Хелене, что его, полуинвалида, вряд ли возьмут в армию.
   По совету зятя Элиас стал ночевать в сарае. Роланд считал, что осторожность теперь не повредит. В волис-полкоме состоялось собрание актива, где призывали к бдительности. Новый милиционер пообещал вызвать из Пярну помощников и очистить окрестности от подозрительных элементов.
   Юло Мяэкопли тоже предостерегал Элиаса.
   - Мы могли бы спрятаться на Журавлином болоте, - советовал он. - Я сведу вас к своему дяде. Будете жить как у Христа за пазухой!
   - А почему вы сами к нему не переберетесь?
   - Кто же тогда будет работать на хуторе? Но вам нет смысла рисковать.
   - Моим родственникам тоже очень нужна помощь.
   - Оно конечно, но вы же не останетесь у него в батраках после прихода немцев.
   - Думаете, что при немцах будет легче?
   - Не знаю, - откровенно признался Юло. - Я жду немцев не потому, что мечтаю стать жителем одной из провинций великой Германии. Но жить как сейчас тоже не хочу.
   - Для немцев мы всегда были нацией мужиков. Юло грустно улыбнулся:
   - Самое ужасное то, что нашему народу не хватает внутреннего единства. Наше с вами положение более или менее одинаково, но даже мы с вами смотрим на вещи по-разному.
   Элиас прекратил спор, которого он и не начинал. Спорить может тот, у кого есть твердые убеждения, но Элиас уже растерял их. Лишь в том случае, когда кто-нибудь начинал возлагать на немцев слишком большие надежды, у него сами собой наворачивались на язык скептические возражения.
   Однажды вечером Юло привел его к себе. Сказал, что их ждет Ойдекопп. Элиас пошел нехотя. Он не искал общества людей, наоборот, даже сторонился их. Ойдекопп принял его, как старого друга, и, словно бы между прочим, сообщил, что сегодня к нему кое-кто придет. Вскоре действительно появились гости, и чем больше народу собиралось в доме, тем неуютнее начинал чувствовать себя Элиас. Кроме Ойдекоппа и Юло, все тут были ему чужие или все равно что чужие. Кое-кого он встречал прежде у зятя, но личного знакомства у него ни с кем не завязалось. По одежде и разговорам люди эти, видимо, были местными жителями. Из всех выделялись только трое, заросшие бородами и неопрятные. Они сидели рядом с Элиасом и разговаривали.
   - Немцы уже под Ригой, - сообщил один из бородачей, с большой, почти квадратной головой. Все в его облике было угловатым: лицо, плечи, руки и ноги.
   - От Риги до Пярну сто семьдесят - сто восемьдесят километров.
   Так сказал второй.
   - До нас еще ближе, - сказал третий, самый старший из всех, с виду лет пятидесяти. Высокий, худой, сильно сгорбленный, почти совсем седобородый. Он был в городском пальто, в домотканых галифе и в тяжелых сапогах из юфти с толстыми подошвами,
   В разговор вмешался Юло:
   - Они уже форсировали Даугаву. Своими ушами слышал. Финское радио сообщило.
   Вся комната, набитая людьми, загудела,
   - Неужели уже Даугаву?
   - Уже, уже. Остальные немецкие войска прорываются на восток, и только малая часть направилась на север, в нашу сторону.
   - Это точно?
   - Финскому радио можно верить.
   - Сейчас никакому радио нельзя верить. Все врут. Сплошная пропаганда.
   Это сказал хуторянин с озабоченным лицом, Элиас не знал точно, есть у него хутор или нет, но предположил, что он владелец хутора.
   Юло грустно улыбнулся. Он всегда так улыбался, когда считал, что собеседник ошибается.
   - Насчет немецких передач надо быть осторожным, финны трезвее.
   Человек с озабоченным лицом не дал себя сбить:
   - Откуда эти финны берут сведения? От того же Геббельса.
   - Значит, Даугаву они уже перешли? - обратился на этот раз к Юло плотный краснолицый человек, тоже, по-видимому, хуторянин.
   - Все западные источники сообщают об этом, - подтвердил Юло.
   Угловатый верзила кинул краснолицему:
   - Вот вернешься домой, немецкий офицер уже будет сидеть у твоей дочки в светелке.
   И он расхохотался. Остальные тоже осклабились.
   - А что финны еще сообщали?
   - Уговаривают наших людей уклоняться от мобилизации, не подчиняться распоряжению советских властей и защищать свои хутора.
   Элиас заметил, что Юло говорит с волнением.
   - Это правильно, - сказал Ойдекопп. - Будущее эстонского народа - в его хуторах. Пока будут держаться эстонские хутора, будет существовать и эстонский народ. Большевики понимают это, иначе не стали бы они подрывать и разрушать основу нашей национальной независимости.
   Ойдекоппа слушали с вниманием. Он продолжал:
   - Так называемая земельная реформа - это было только начало. Мы с Юло слушали сегодня по радио речь Сталина. Сталин сказал слово в слово - завтра сами прочтете в газетах, - что немцам нельзя оставлять ни килограмма хлеба, ни куска пищи, все зерно и скот надо вывезти в Россию. А все ценное, что не удастся вывезти, надо непременно уничтожить. Я ведь правду говорю, Юло?
   Юло Прууль подтвердил:
   - Чистая правда. Ойдекопп продолжал:
   - В Пярну уже создали истребительный батальон, который начнет опустошать деревни. Заберут зерно, угонят скот, разорят хутора. Чего не смогут взять с собой, сожгут.
   Тут все заговорили наперебой.
   - Красные уже взяли у меня мотоцикл и, чалую.
   - Не у тебя одного. Мне пришлось отдать кобылу.
   - У меня вчера свинью потребовали. Совали мне свои рубли, но чего они завтра будут стоить.
   - А я больше всего за парня своего боюсь. Если попадется им в руки, расстреляют.
   - Мой Каарли не послушался, поехал в Пярну. И лошадь у меня тоже забрали.
   - Сегодня свинью и лошадь, завтра последний мешок зерна из амбара и скотину, А послезавтра огонь под стреху.
   - Я на их мобилизацию не обращаю внимания: сына в лесу припрятал, лошадей тоже увел, а зерно зарыл в землю.
   - А завтра уведут тебя самого, если ты им попадешься.
   - Две недели назад они меня уже искали, только ушли с носом.
   - У меня есть ружье. Если кто подожжет дом, пальну.
   - Двух лошадей отдал, хватит!
   - Надо бы разгромить исполком, тогда они не будут знать, у кого что осталось.
   Собравшиеся жаловались и ругались наперебой. Единственный человек, который не участвовал в этой ругани, был тот самый крестьянин с озабоченным лицом, который не верил никакому радио. Он слушал-слушал и наконец сказал, что во время войны всякая власть реквизирует скот. И те, кто воображает, будто немцы у них ничего не заберут, обманывают самих себя. Но на его слова никто не обратил внимания.
   Элиас следил за происходящим, сидя в стороне. Он уже слышал от зятя о реквизиции лошадей и мототранспорта и о том, что все добро увозят на восток. О мобилизации же призывной молодежи ему говорил и Роланд. Девятнадцатилетних и двадцатилетних забрали в армию. Разговоры об истребительном батальоне тоже не были для него новостью. Роланд знал даже фамилии местных жителей, которые вступили в истребительный батальон.
   В разговор опять вмешался Ойдекопп:
   - В одиночку, да еще с охотничьим ружьем, ничего не сделаешь...
   Кто-то перебил его:
   - У меня винтовка есть!
   - Одной винтовкой истребителей тоже не остановишь, - продолжал Ойдекопп,
   Тут его снова перебили;
   - Не у одного Алекса есть винтовка! Ойдекопп успокоил людей жестом:
   - Это хорошо, что вы вовремя спрятали оружие. Теперь оно понадобится. Наши хутора и наш хлеб должны уцелеть. Мы должны защищать свои дома. В одиночку с этим никто не справится. Надо создать оборонный отряд.
   - Захватить исполком!
   Тут Элиас обратил внимание на того, кто уже во второй раз потребовал захвата исполкома. Это был невысокий господин с усами и бегающими, словно у куницы, глазами. Даже в позе этого господина было что-то заносчивое и важное. Чтобы придать весу своим словам, он рубил рукой воздух.
   Тут поднял голос и хуторянин с озабоченным лицом:
   - Все исполком да исполком! Лучше взвесим все хорошенько и подойдем к делу разумнее. Чего мы добьемся, если разгромим исполком? Только навлечем на себя беду. Милиция из Пярну явится к нам уже через час. Зачем совать голову в огонь? Зачем без всякой причины проливать кровь?
   Его поддержали:
   - Раньше, чем что-то делать, надо узнать, далеко ли немцы.
   - Ты, Ааду Харьяс, только науськиваешь, а какой из тебя захватчик?
   Юло Мяэкопли успокоил спорщиков:
   - Не будем ссориться, у всех у нас одна забота, одна беда, одна общая цель.
   Ойдекопп опять забрал нить разговора в свои руки:
   - Не могу вам точно сказать, до какого верстового столба уже дошли немецкие танки. Рига пала, в этом уже нет никаких сомнений. Даже ты, Сассь, сам это знаешь. Немцы скоро явятся сюда, это так же точно, как аминь в церкви. Во что бы то ни стало надо создать оборонный отряд. Самих себя и свое добро мы обязаны защитить. Сопротивление одинокого человека не остановит ни Красную Армию, ни наши собственные истребительные батальоны. Завтра решим, как нам лучше всего поступить. А сегодня ночью надо достать из тайников все оружие и расставить посты. Председатель исполкома и милиционер что-то задумали, они не должны застать нас врасплох.
   Слова Ойдекоппа оказались для всех подобием какого-то решения.
   Народ начал потихоньку расходиться. Собрался и Элиас.
   Угловатый бородач подошел к Ойдекоппу.
   - Свои дома и свою скотину они еще, пожалуй, станут защищать, презрительно сказал он об уходивших. - Но на большее не пойдут.
   - Кто знает? - возразил Ойдекопп. - А может, начнем все-таки с исполкома? Тогда никто не сумеет пойти на попятный.
   Человек с угловатым лицом и крутыми плечами повел взглядом в сторону Элиаса:
   - Это кто такой?
   - Такой же бесправный изгой, как я и ты,
   - Шкуру спасает или может драться?
   - Может драться.
   Бородач протянул Элиасу руку! - Констебль Аоранд.
   Шершавая мозолистая рука констебля Аоранда крепко стиснула руку Элиаса.
   - Под полом конюшни на хуторе Неемекунна спрятано два ящика патронов, - сказал Аоранд Ойдекоппу. - У Харьяса на сеновале должно быть три винтовки и еще один ящик патронов. Сегодня ночью мы их вытащим. Чертовски жаль, что Инвеста загребли, у него остался в тайнике пулемет. Ну, до встречи!
   Фамилия Янвест показалась Элиасу знакомой. Не приходилось ли ему слышать уже об этом человеке? Он вроде бы работал на маслобойне, и его, судя по слухам, арестовали без всякой вины. Или он что-то путает?
   Констебль Аоранд вышел. Ойдекопп закурил. Элиас был какой-то взвинченный, неприкаянный.
   -. Никакой я не боец, - сказал он подавленно.
   - Вы эстонец, а сейчас каждый эстонец должен быть бойцом. Хочет он этого или не хочет, - убежденно возразил ему Ойдекопп.
   Под покровом темноты Элиас вернулся на свой сеновал. Странное сборище, явно организованное Ойдекоппом, вызвало у него беспокойство. Он был зол и на Ойдекоппа и на Юло, которые хотели втянуть его неизвестно во что. Он не понимал до конца намерений Ойдекоппа, но и то, о чем он смутно догадывался, казалось ему неприемлемым.
   Почувствовав голод, он зашел на хутор. Здесь тоже что-то произошло. Глаза у сестры были красные - она явно только что плакала. Хелене принесла ему суп и начала хлопотать у плиты.
   - Боюсь я, - сказала она, возвращаясь к столу. На глазах у нее заблестели слезы. - И за Роланда боюсь, и за всех.
   - От войны никому нет радости, - сказал Элиас.
   - К Роланду последнее время стало ходить слишком много народу. Он, наверно, продает знакомым из-под полы сахар, керосин и прочие товар'ы, которых уже не хватает. Но больше всего я боюсь, что Ойдекопп запутает и его и тебя, Эндель, в какую-нибудь скверную историю.
   Элиас насторожился. Сестра еще ни разу с ним так не разговаривала.
   - Ты это про что? Сестра села к столу.
   - Я ничего не знаю, просто у меня такое чувство. Ну, зачем Ойдекопп шныряет по всей окрестности, да и Роланда не оставляет в покое? Тебя сегодня не позвали к нашему соседу?
   - Позвали.
   - Тогда ты сам знаешь все лучше меня. Роланд, правда, уверяет, что он сумеет поладить и с теми и с другими, что никто не задурит ему голову, но душой он все-таки, видимо, заодно с богатыми хуторянами.
   Элиас сказал:
   - Так ведь он и сам хуторянин.
   Теребя пальцами клеенку, Хелене сказала:
   - Этот хутор загубит всю нашу жизнь. До его покупки все было хорошо. Роланд во всем со мной считался. А как только стал хуторянином, все переменилось. Пошли разговоры, что жена, дескать, замок дома, что если она не помогает ставить хозяйство на ноги, так от нее дому только разор. Начал косо смотреть на то, что я ходила в Народный дом. Сам он махнул рукой и на хор и на драмкружок и пртребовал, чтобы я тоже сидела дома. Слишком быстро я ему подчинилась, вот он больше и не считается с моим мнением.
   - Когда на душе скверно, все выглядит в черном свете, - попытался Элиас утешить сестру.
   - Он превратил меня в батрачку. Я тут ничего не стою. Какая-то принадлежность по хозяйству, и все. Только тем и выше скотины, что со мной он хотя бы спит.
   Хелене была почти в исступлении. Элиасу вдруг открылось, что супружеская жизнь сестры вовсе не такова, какой показалась ему с первого взгляда, и он ужаснулся.
   - Хутор превратил Роланда в другого человека, - продолжала жаловаться Хелене. - Или я раньше сама была слепой. Когда я сегодня спросила, куда он так поздно собрался, то он просто накричал на меня: нечего, мол, разыгрывать из себя няньку. Ну, к чему может прийти наша жизнь?
   - Мужья всегда ссорятся с женами, - успокоил ее Элиас. - Без ссор в семье не обходится.
   - Тебе могут показаться смешными мои разговоры, а мне все время плакать хочется.
   Элиас еще не успел уйти к себе на сеновал, как вернулся Роланд. Он внимательно всмотрелся в них и начал жаловаться, что сердце замучило его: барахлит, будто засоренный мотор.
   - Мы тут поссорились с твоей сестрой без тебя, - сказал Роланд, как бы извиняясь. - Распоряжения, приказы так и сыплются, лезешь из кожи, а тобой все равно никто не доволен. Приходишь домой измочаленный и нервничаешь из-за каждого пустяка. Если Хелене перестанет меня понимать, то хоть вешайся.
   При этих словах, как заметил Элиас, Хелене явно обрадовалась. По-видимому, Роланд не такой уж бесчувственный, как ей казалось.
   Они поговорили еще о разных пустяках, а потом Элиас поднялся. Проходя лугом, он услышал вдали выстрелы. Стреляли за лесом. На каждый выстрел откликались лаем собаки.
   Элиас растянулся на сене, не раздеваясь. При этом он подумал: а вдруг выстрелы означают предпринятую в деревне облаву, тогда ведь могут прийти и сюда? Видимо, следовало на всякий случай покинуть сеновал. Провести ночь в лесу и вернуться назад утром. Но не было сил подняться. Элиаса охватило какое-то безразличие и равнодушие. Будь что будет. В голове у него даже промелькнула мысль о том, что, может быть, самое лучшее попасть в руки милиции или истребительного батальона. Его не оставляло ощущение, что он действительно все больше и больше впутывается в какой-то неприемлемый для него заговор.
   Элиаса совсем не радовало безудержное наступление немцев. Ему казалось, что Ойдекопп и все остальные сами не знают, что делают и чего хотят. Почему-то они никак не хотят понять, что прусские юнкеры смотрят на Эстонию как на свое поместье, что те немцы, которые идут сюда, это не освободители, а захватчики! Захватчики и господа. Они спорили насчет этого с Ойде-коппом. Элиас и хуторян хотел бы предостеречь: не ликуйте, мол, раньше времени. Но кто станет его слушать? Никто. Над ним просто посмеются.
   Словом, он почувствовал себя оказавшимся в ситуации, когда его собственная воля перестала иметь всякое значение. Какие-то чуждые силы распоряжались его судьбой, его мнение никого не интересовало. Он начал принимать это как неизбежное, как то, с чем бессмысленно бороться. Вчера он был главный инженер, сегодня - бездомный беглец. А что будет завтра, он и сам не знает.
   Для него было тяжелым ударом, что Ирья не приехала в Пярну. Он ждал ее с утра до вечера. В голове мелькали бесконечные предположения. В конце концов пришлось остановиться на одном: Ирья все узнала и отреклась от него.
   Да, Ирья удалялась от него с каждым днем - Элиас это понимал, возврата к ней поистине не было, и все-таки он с прежней силой тосковал по ней. И тоска становилась все мучительнее.
   Утром его разбудил зять.
   Расставив ноги, Роланд стоял перед ним с винтовкой. Приставил винтовку к стене сарая и сказал:
   - Это тебе.
   Элиас приподнялся. Кто прислал винтовку? Ойдекопп? Ну нет, винтовка ему не нужна. К чему она ему? И что они вообще затеяли?
   - Поскорее одевайся, Ойдекопп и все остальные уже ждут, Юло отведет тебя к ним, он там курит внизу.
   Элиас вскочил и, с трудом сдерживаясь, процедил: - Мне спешить некуда. Я никому ничего не обещал. Зять смерил его взглядом. Нет, он уже не улыбался, как всегда, по-приказчичьи.
   - Это что еще... значит?
   Тон зятя стал вдруг угрожающим, даже хамским. Да, это был совсем другой человек.
   - Не надо мне вашей винтовки, - сказал Элиас по возможности спокойнее.
   - Черт бы тебя побрал! - взорвался Роланд. - Так вот ты какой! Пока мы были тебе нужны, мы на что-то годились. А теперь, когда ты нам нужен, тебя нет. Свинья! Из-за тебя я рисковал всем-всем, а ты... Свинья!
   Этот взрыв поколебал самоуверенность Элиаса. Не потому, что его напугала ругань, нет, но Роланд сумел задеть больное место. Какой бы он ни был, этот Роланд, он без колебаний принял его. И в самом деле рисковал всем. Свободой, благополучием, добром.
   - Я перед тобой в большом долгу, - буркнул Элиас. Роланд тут же успокоился.
   - Бери винтовку и пошли, - сказал он своим обычным голосом, разве что еще немножко сиплым от недавнего возбуждения. - Не заставляй себя ждать.
   Сказав это, зять повернулся и вышел из сарая.
   Элиас стряхнул с одежды клочья сена, схватил винтовку и последовал за ним.
   Когда он вышел, спина Роланда уже исчезала в кустах.
   Чуть в стороне его ждал Юло.
   Минут десять Юло, сын хозяина соседнего хутора, и Элиас шли молча: Элиас - сзади, Юло - впереди. У Элиаса не было никакого желания разговаривать, и Юло, видимо, понимал его настроение.
   Больше всего Элиаса раздражало навязанное ему оружие. Он держал винтовку за цевье, как носят какую-нибудь дубинку, а не огнестрельное оружие.
   Оба шли быстро. Юло все прибавлял шагу - Элиасу стоило труда поспевать за ним. Вскоре между деревьями замелькали какие-то здания. Минуту спустя они оказались во дворе большого незнакомого Элиасу хутора. Жилой дом с антресолями, каменный хлев, старинного вида амбар из крупных бревен, колодец с насосом. Между амбаром и хлевом росли высокие плакучие березы, за домом виднелся яблоневый сад.
   На дворе толпилось много народу.
   Юло скрылся в доме, Элиас остался на дворе. В толпе Элиас узнал тех, кто был вчера у Ойдекоппа: Самый старший из них, бородатый, сидел на приступке амбара. Ногами он сжимал карабин.
   Вскоре из дома вышли Ойдекопп, Юло, Харьяс и еще три-четыре человека. Все, кроме Харьяса, были вооружены. На груди у Ойдекоппа висел автомат.
   Ойдекопп подошел к Элиасу и молча стиснул его руку. Потом посмотрел на часы и объявил:
   - Пора начинать..
   После того как все столпились вокруг него, он пояснил:
   - Пойдем через Метсаэрское пастбище. Будем держаться за деревьями и кустами. Со стороны шоссе к нам подойдет Аоранд со своим отрядом. Бояться нам некого. Раньше, чем из Пярну явится милиция, немцы будут уже здесь.
   "Откуда взялся у Ойдекоппа немецкий автомат?" - подумал Элиас. Кто-то сказал:
   - Так вот оно что! Значит, немцы так близко!
   Ни Ойдекопп, ни кто другой не откликнулись на возглас.
   Вдруг раздался спокойный голос:
   - Я с вами не пойду.
   В человеке, который это произнес, Элиас узнал невозмутимого хуторянина, которого звали Сассем. Это он не верил вчера ничьему радио и советовал не соваться башкой в огонь.
   Ааду Харьяс подскочил к Сассю:
   - В такой момент каждый из нас обязан что-то сделать во имя освобождения родины. Подумай, Сассь! Время-то какое! Точно такое же, как освободительная война, а ты ведь в ней участвовал.
   Но Сасся это не смутило.
   - Не забывай, что я дрался и с ландесвером.
   - Сейчас некогда спорить, - заявил Ойдекопп кате- горическим офицерским тоном. - Мы никого не принуждаем, но нечего и не забудем! Люди! За мной!
   И размашисто зашагал первым. Сассь и еще несколько совсем незнакомых Элиасу крестьян все же не пошли за ним.
   Юло, по-прежнему шагавший впереди Элиаса, оглянулся через плечо и сказал с невеселой улыбкой:
   - Вечная наша беда - никогда весь народ не бывает заодно.
   За спиной глухо слышались разговоры:
   - Если немцы до вечера не придут, здорово мы влипнем. Позвонят в Пярну, прикатит истребительный батальон и спалит всю деревню.
   - Пожалуй, было бы умнее не слишком злить красных. Можно ведь подождать денек-другой.
   - Где же они, эти немцы? Дошли хоть до Мыйзакюлы?
   Элиас слышал эти разговоры, но делал вид, что они его не интересуют. С того момента, как на сеновале ему вручили винтовку, все пути к отступлению были отрезаны Сейчас он хотел только одного - чтобы все поскорее кончилось.
   Они прошли каким-то болотом, где ноги увязали чуть ли не по колено. Потом выбрались на пастбище, где было посуше. Потом начался низкорослый ельник, здесь тоже чавкало под ногами. Когда они вышли из ельника, Элиас увидел перед собой большое многооконное деревянное здание. Уж не исполком ли?
   Да, это был волостной комитет.
   Изо всего, что потом случилось, в памяти Элиаса уцелели только отдельные картины. Он стоит за кустом сирени и ждет. Харьяс, который присел на корточки за поленницей, без конца повторяет: "Он там, я знаю, он там" Вдруг появляется откуда-то Ойдекопп и подает ич знак, после чего Ойдекопп первым, остальные - следом, все через черный ход, врываются в волисполком. В дверях возникает толчея; Харьяс почему-то непременно хочет прорваться первым. Перед глазами Элиаса качается его жирное лицо. Рот Харьяса приоткрыт, изо рта разит водкой, глаза блестят. Откуда-то доносится заливистый младенческий плач. Харьяс внезапно начинает орать: "Я!.. Я!.. Я!.."
   Элиас обнаруживает себя в просторной, перегороженной барьером комнате. Взгляд его останавливается на человеке, который стоит в стороне от всех с какой-то бумагой в руке.
   Ворвавшись в дом, только что толкавшаяся в дверях толпа внезапно притихла. Все сбились в кучу и пялятся на того, в чьих пальцах белеет лист бумаги.
   Домотканый пиджак этого человека расстегнут; почему-то именно этот пустяк привлекает внимание Элиаса. Человек скользит взглядом по всем, кто ворвался в помещение: он, видимо, догадывается, чего следует ждать.
   Харьяс подскакивает к нему, задирает голову. Он гораздо ниже этого человека и поэтому выглядит комично. Потом вдруг ставит к стене стул, забирается на него, срывает с гвоздя портрет и швыряет на пол. Соскакивает со стула и снова кидается к человеку.
   Тот спрашивает со спокойной насмешкой:
   - А портретом Гитлера ты уже обзавелся?
   Заносчивый старик, покрасневший пятнами, отступает на шаг, вскидывает подбородок, тычет рукой в дверь и тонко взвизгивает:
   - Выходи!
   Не глядя на Харьяса, тот говорит:
   - Все-таки зря мы не отправили тебя в Сибирь. Здорово ты можешь напакостить.
   - Выходи] - кричит Ааду Харьяс еще визгливее. Ойдекопп подходит к человеку и командует клокочущим басом:
   - Давай пошел! Человек не двигается.
   - Так, значит, это вы сегодня ночью Роберта?.. Тогда и Аоранд подходит к человеку и бьет его
   по лицу. Начинается всеобщая суматоха, всеобщий крик.