От автора

   После второй мировой войны проблема иммиграции приобрела для Австралии особое значение, и не удивительно, что замысел моего романа «Солнце – это еще не все» возник у меня задолго до того, как я написала «Жаркое лето в Берлине».
   Для названия своего последнего романа я использовала фразу, которая родилась в среде новоавстралийцев, разочаровавшихся в новой родине, где только климат не обманул их ожиданий.
   Впервые мысль о подобной книге возникла у меня в 1949 году, когда я познакомилась со священником, возглавившим по поручению австралийского правительства первую комиссию, выехавшую в Европу для отбора иммигрантов. Я помню наш с ним разговор во всех подробностях, хотя с тех пор прошло уже столько лег. Однажды, прогуливаясь по палубе большого лайнера, рассекавшего сверкающую синеву Тихого океана на пути в Англию через Панамский канал, мы оказались рядом.
   Некоторое время мы молчали, и я недоумевала, почему он решил подойти ко мне. За те три недели, которые прошли со времени нашего отплытия из Сиднея, нам с ним почти не приходилось разговаривать, он производил впечатление человека серьезного, доброго, по немного наивного. После некоторого колебания он сказал мне, что, поскольку я писательница, а среди пассажиров ходят в какой-то степени даже опасные слухи, он хотел бы объяснить мне, что они совершенно безосновательны.
   На больших лайнерах во время длительного плавания неизбежно начинает циркулировать множество слухов, а потому я попросила моего собеседника уточнить, что, собственно, он имеет в виду. Он остановился, повернулся ко мне и сказал:
   – Наши спутники утверждают, будто европейские иммигранты, которых нам предстоит отбирать, все окажутся коммунистами. Но я, как глава этой комиссии, могу вас заверить, что это отнюдь не входит в намерения правительства.
   Зная наше правительство, я сказала с иронией, которой он не заметил:
   – Да не может быть!
   – Вы, как писательница, – продолжал он, – можете объяснить им, что отборочная комиссия примет все меры, чтобы среди иммигрантов не оказались коммунисты или участники Сопротивления.
   Я посмотрела в его серые честные глаза и спросила:
   – А вы принимаете меры, чтобы среди них не оказались нацисты или фашисты?
   Он нервно подергал себя за усы, явно растерявшись.
   – Да нет. Об этом мы как-то не думали.
   Путешествуя по Европе, я все время с тревогой вспоминала этот разговор. Мне постоянно приходилось слышать о том, что на мою родину приезжают бывшие нацисты, фашисты из других европейских стран и даже военные преступники. И тем не менее я с той же глупой наивностью, как и вышеупомянутый священник, продолжала думать, что эти люди не посмеют ничего затевать в Австралии, поскольку Западная Германия проводит политику денацификации.
   В начале 1950 года политика Запада изменилась. В Англии, Франции и Италии мы стали свидетелями протестов против перевооружения Германии. В 1955 году мы своими глазами видели, что происходило в Западной Германии, – видели демонстрации студентов и молодых антифашистов против возрождения милитаризма, и в то же время все больше и больше бывших гитлеровцев и военных преступников начинало занимать в стране высокие посты.
   Вернувшись домой в 1958 году, я с ужасом поняла, что и Австралия оказалась восприимчивой к возрожденной нацистской пропаганде. Друзья, которые за двадцать лет до этого бежали от Гитлера, рассказывали вещи, которые не могли не вызывать тревоги. Однажды я заговорила о зверствах, творившихся в оккупированных странах во время войны, и о нацистских лагерях смерти с одной моей родственницей. Когда-то вскоре после поражения Германии мы с ней вместе смотрели фильмы об ужасах Бельзена и других лагерей смерти, и она была потрясена до глубины души. А теперь она сказала мне:
   – Ах, опять эти старые небылицы! Моя прислуга, полька-иммигрантка, говорила мне, что все это красная пропаганда.
   Мое намерение написать этот роман постепенно созревало.
   В 1959 году я, посетив многие социалистические страны, приехала в Западный Берлин. Я видела, что германский милитаризм усилился еще больше с возрождением нацизма. Проведя там пять месяцев, я с глубокой тревогой осознала, какая опасность угрожает миру во всем мире, и написала об этом книгу – «Жаркое лето в Берлине».
   Отклик Европы на эту книгу был поразителен. Она сразу же была переведена на многие европейские языки, передавалась по радио, печаталась в журналах. И даже теперь, в текущем году, выходит ее новое издание, так как опасность возрождающегося нацизма признается всеми.
   Решение написать «Жаркое лето в Берлине» пришло ко мне внезапно. А роман «Солнце – это еще не все» создавался медленно и был плодом больших раздумий.
   Замысел его начал обретать форму в 1962 году, когда я вернулась домой. Иммигранты-антифашисты сообщали мне жуткие факты о террористических организациях, в которые входили усташи-хорваты, члены венгерских «Скрещенных стрел», польские офицеры. Газетные сообщения ежедневно подтверждали это. Украинского «деятеля», в свое время сотрудничавшего с гитлеровцами, встретили в сиднейском аэропорту австралийцы в нацистской форме.
   Страшная история, которую мне рассказал югослав, чью семью уничтожили нацисты и усташи, помогла окончательному оформлению замысла моей новой книги. И в 1965 году я поехала в Сербию, чтобы собрать материал для югославской линии романа.
   В Венгрии в 1966 году я проверила то, что мне было известно о фашистах «Скрещенных стрел». Еще раз побывав в Германии – как Восточной, так и Западной, – я нашла там большие перемены по сравнению с 1959 годом. Бегство старых нацистов способствовало и духовному и материальному прогрессу Восточной Германии. А в Западной Германии, с одной стороны, милитаристы и неонацисты вели себя теперь куда более откровенно и нагло (как Карл в моем романе), но, с другой стороны, старые борцы за мир и демократию получили значительное подкрепление, потому что среди молодежи усиливалось движение протеста, доказательством чего служат «марши мира» и антивоенные демонстрации. Все это подсказало мне образ Иоганна.
   «Солнце – это еще не все» и «Жаркое лето в Берлине» сходны только в одном – в основу и того и другого произведения легли реальные факты, и это страшно. Я написала эти книги для того, чтобы предостеречь моих земляков и весь западный мир, показав, как язва неонацизма все больше распространяется по миру. Австралия – лишь одна из многих стран, где старые нацисты проповедью своих зловещих доктрин пытаются растлить молодежь, которую к тому же с самого начала «холодной войны» пресса, радио и кино постоянно обрабатывали в духе антикоммунистической пропаганды.
   Если эта книга достигнет своей цели в обличении черных сил, действия которых могут привести мир на грань ядерной войны, значит она была написана не напрасно.

Глава первая

   Мартин зажал ракетку под мышкой, снял очки и неторопливо протер их. Игроки и корт расплылись в подобие одной из тех модернистских картин, которые ему никогда не нравились, – рыжее пятно, прорезанное белыми линиями и белой полосой сетки. Он подышал на линзы и тщательно протер их еще раз – конечно, можно было бы этого и не делать, но он немного тянул время, чтобы отдышаться. И, не видя, он знал, в каких позах они ждут: Лайша, стоя у сетки, оглядывается на него, Дональд пригнулся, готовясь принять его подачу, Лиз слегка подпрыгивает – эта ее привычка, появившаяся чуть ли не с тех пор, как она научилась ходить, всегда его раздражала.
   Все молчали. Они ждали, и он чувствовал их нетерпение, но продолжал дышать глубоко и размеренно, стараясь унять дрожь в икрах. Последний затянувшийся гейм совсем его вымотал. Теперь судьбу партии решала его подача, и он знал, что подаст плохо. Мартин медленно надел очки, и три юных лица сразу прыгнули в фокус – три пары глаз, смотрящих на него с нетерпением, юные напряженные фигуры: вот уже десять лет, как он почти каждое утро видит перед собой этих троих в этих позах.
   Сначала они были голенастыми детьми, и он приобщал их к тайнам тенниса, отрабатывал с ними подачи, косые удары, удары с полулета, передал им все приемы, которым научился в молодости. Теперь они уже не были детьми, а он уже не был молод.
   Он слишком стар для них – он это знает, и они это знают. Но никто вслух этого не скажет, даже Лиз. Он поднял ракетку, ощутил на ладони мохнатую шкурку мяча и подал первый раз в сетку, а второй в аут.
   Лайша безразличным голосом объявила счет, и они поменялись местами. Бедная Лайша! Верная душа! И нечестно лишать ее молниеносных ударов с лёта, которые ей так удаются. Нечестно по отношению к Дональду, который ждет, когда ему представится возможность пустить в ход свои сильные резаные мячи. Нечестно по отношению к Лиз.
   И пока он медлил перед следующей подачей, ему вдруг пришло в голову, что в первую очередь это нечестно по отношению к нему самому. С какой стати он должен каждое утро чувствовать себя виноватым? С какой стати он должен противопоставлять убывающее уменье пожилого человека беспощадной точности Дональда и неровной, но блестящей игре Лиз? И заставлять Лайшу играть вполсилы.
   Мяч попал в сетку. Партия была проиграна.
   – Извини, Лайша.
   Когда Лиз и Дональд, перепрыгнув через сетку, подошли к ним, он криво улыбнулся.
   – Вы все становитесь слишком сильны для меня.
   Дональд посмотрел на него взглядом студента-медика, который уже начинает видеть слишком много, и сказал:
   – Вы ведь так до конца и не оправились после вашего гриппа, мистер Белфорд.
   – Я совершенно не в форме, – сказал Мартин в свое оправдание.
   – Вовсе нет. Если бы только…
   Мартин повернулся и пошел к дому. Это постоянное «если бы только…» начинало действовать ему на нервы. Как-нибудь утром он договорит за Дональда: «Если бы только я был на двадцать лет моложе!»
   Элис ходила по саду с корзинкой для цветов и секатором, прислушиваясь к ударам мячей на корте. Хотя она срезала цветы уже больше часа и наполнила три корзинки, у нее было такое ощущение, будто она в саду совсем недолго. Она не знала большего удовольствия, чем срезать цветы в бодрящей прохладе утра, когда влажная земля благоухает под солнечными лучами и в воздухе мешаются бесчисленные ароматы, единственные и неповторимые: пряная ронделеция, магнолия, душистая, как старое вино, ирисы, гиацинты! Какое прекрасное время года – весна!
   Она остановилась, прислушиваясь к веселому стрекотанию сорок на пахнущем лимоном эвкалипте, к щебету ласточек, стремительно ныряющих под карниз гаража, где они вьют гнезда из года в год.
   Стук теннисных мячей, голоса, доносящиеся с корта: Мартин объявляет счет, Лиз смеется, Лайша огорченно вскрикивает, а Дональд вопит, торжествуя победу. Знакомые звуки и запахи, будящие чувства, которые ей не хотелось анализировать. Разве мало этого сентябрьского утра, сияющего воздуха и паутины с радужными каплями росы?
   Ли-Ли осторожно пробиралась по мокрой траве, отряхивая шоколадные лапки, и возмущенно мяукала. Она умоляюще подняла на Элис раскосые голубые глаза, и Элис проворковала:
   – Иди, иди к мамочке!
   Ли-Ли прыгнула, миг повисела на комбинезоне Элис и перебралась к ней на плечо, мяукая благодарно и требовательно все на той же пронзительной сиамской ноте. Обе они любили эти утренние минуты, когда досады и раздражения минувшего дня успевали за ночь утихнуть, а новые еще не пришли им на смену.
   Сад был охвачен буйной вакханалией цветенья, но без очков Элис не различала отдельные цветы, а надевать очки ей не хотелось, потому что они лишали мир колдовского очарования. Она ощущала тайное, почти чувственное наслаждение, когда стояла вот так и видела перед собой белые, розовые, лиловые и зеленые облака – цветущие сливы, вишни, азалии и глицинии на фоне темной глянцевой зелени камфарных лавров.
   О, она видела достаточно хорошо для того, чтобы срезать самые красивые розы, самые пышные гвоздики и левкои, для того, чтобы отыскивать последние ирисы и первые азалии… Прикасаясь к стеблям, листьям и лепесткам, вдыхая их нежные несхожие ароматы, она испытывала особое, глубокое удовлетворение. Лучше всего она чувствовала себя именно в саду, и ей было приятно, когда про нее говорили, что она «садовница милостью божьей». Лиз смеялась, не видя за этим ничего, кроме красивой штампованной фразы. Но ведь что такое штампованные фразы, как не истины, которые сами мы не умеем облечь в слова?
   Но надо торопиться, пока не пришел Старый Мак. Лиз права: когда кто-нибудь из них срезает цветы, Старый Мак ведет себя так, будто это его режут по живому телу.
   Элис надела свои двойные очки, оглядела корзину, и в ней волной поднялась радость: теперь, когда она видела каждую росинку и каждый лепесток, это богатство подробностей доставило ей новое удовольствие. И цветы – все до единого – были без малейшего изъяна. Ведь она срезала их для дня рождения Розмари. Только бы Лиз и Лайша опять не были с ней грубы! Они стали такими нетерпимыми ко всем, кто не разделяет их взглядов.
   На фабрике по ту сторону железной дороги заревел гудок. Четверть восьмого!
   Элис торопливо вернулась на кухню, поставила цветы в ведро под раковиной и накрыла их намоченной салфеткой. Потом нарезала шесть апельсинов, положила их в соковыжималку и проглотила набежавшую слюну, когда брызнул сок.
   Голоса молодых Манделей, прощавшихся с Мартином и Лиз, вдруг вызвали у нее чувство, слишком смутное, чтобы его можно было назвать воспоминанием, но тем не менее оно сдавило ее сердце, как соковыжималка – апельсины.
   Ее взгляд упал на календарь, и, вздрогнув, она вспомнила, что десятое – день рождения Реджа… Реджа, ее жениха, которого у нее отняла война…
   Она прогнала это воспоминание. Что толку вспоминать?
   Когда Мартин и Лиз влетели в кухню, Элис ставила стаканы с соком на стол. Это была самая счастливая минута ее дня. Ей нравилось смотреть, как Мартин, обычно такой торжественно серьезный, оживляется после тенниса, пьет с Лиз сок, улыбается ее шуткам и весело спорит, когда она слишком уж преувеличивает, рассказывая об их утренней игре. Ей нравилось смотреть на раскрасневшиеся щеки Лиз, на смеющиеся щелочки ее сияющих карих глаз. Только в эти минуты она еще могла тешить себя иллюзией, будто дочь ее брата – и ее дочь.
   Она поторопила их пойти переодеться – не то они опоздают! – и принялась за дело.
   Элис часто жаловалась, но на самом деле (хотя она никому не призналась бы в этом) ей нравилась утренняя спешка, нравилось ощущение, что она работает наперегонки со временем. Именно тогда она чувствовала себя ближе всего к ним, знала, что она им нужна. Готовя завтрак, она слышала у себя над головой их шаги, потом раздавался стук двери в ванной, и эти давно знакомые звуки подсказывали ей, что пора бросить грудинку на сковороду, или положить отбивные на рашпер, или опустить яйца в кастрюльку, чтобы все было готово как раз в ту минуту, когда Мартин войдет в столовую.
   Этот привычный ритуал складывался постепенно – с того дня, как умерла их мать, а через неделю после нее – их старая экономка миссис Бенсон. Они не сумели найти никого подходящего, и Элис заявила: «Мне легче все делать самой, чем тратить полжизни на то, чтобы объяснять бестолковой женщине, что делать, а потом указывать, как плохо это сделано. Я сама со всем справлюсь, если мы найдем приходящую прислугу».
   И с тех пор в их доме сменилось много пожилых женщин самых разных национальностей, слившихся в общем названии «новоавстралийцы» – симпатичных и малосимпатичных, умелых и неумелых.
   Новая роль дала Элис долгожданный повод модернизировать кухню, и вот теперь она с удовольствием обвела ее взглядом: белизна, голубизна, хром. Да, ее кухня ничуть не уступает тем, что она видела на глянцевых страницах многочисленных женских журналов – английских, американских и австралийских, – которые она выписывает, и у нее есть все новейшие приспособления, пусть даже она ими не пользуется.
   Стук в дверь заставил ее отойти от плиты.
   – А! Доброе утро, Мак! Чудесный день, не так ли? – заискивающе сказала она, виновато вспоминая про цветы под раковиной.
   – Здрасьте.
   Старый Мак не любил лишних слов. Лиз как-то сказала, что он пребывает в чудесном безмолвии мира цветов.
   – Письмо. От Младшего Мака. Лиз, – разрубил он фразу на три куска.
   Элис неохотно взяла протянутое письмо.
   – Хорошо, Мак. Я отдам ей за завтраком.
   Он пошел к двери, а когда она сказала:
   – Я потом объясню вам, что нужно будет сделать.
   Он обернулся и поднес палец к шляпе.
   Его худое лицо морщила улыбка, смягчая резкость его лаконичных ответов.
   – Впрочем, какой смысл объяснять ему, что, на мой взгляд, нужно было бы сделать, – проворчала себе под нос Элис. – Люди могут думать, будто это мой сад, но Старый Мак так не думает.
   Они наняли его еще в тридцатых годах на полную неделю, и с тех пор почти ничто не изменилось: только волосы у него поседели, плечи сгорбились, и работал он у них теперь всего три дня в неделю, получая за половину прежней работы вдвое больше. Мартин объяснял ей, что три фунта в день вовсе не такая большая плата садовнику, если учесть рост стоимости жизни, но ей это казалось чем-то вопиющим.
   Она повертела в пальцах конверт. Нацарапано «Лиз» – и ничего больше. Почерк Младшего Мака всегда ее раздражал. И не только почерк, но и он сам. Учится на медицинском факультете! Теперь кто угодно может стать кем угодно! Что бы сказала мама, узнай она, что детское знакомство ее внучки с сыном садовника превратится в студенческую дружбу?
   Наверное, обвинила бы во всем ее, Элис, – ведь это она позволила им играть вместе, когда сын Старого Мака воевал на Новой Гвинее. Но тогда это было для нее каким-то утешением, потому что Редж служил в одной роте с отцом Младшего Мака, и наверное, они обменивались новостями, которые получали из дома.
   Но к чему думать об этом? Времена переменились, и от нее тут ничего не зависит.
   Элис опустила конверт в карман своего голубого нейлонового комбинезона. Это письмо испортило ей так хорошо начавшееся утро.
   Она сняла кофточку, выключила кипящую кофеварку, достала тарелки с овсянкой и блюдо грудинки с печенкой из духовки, вышла в холл и крикнула:
   – Идите, дорогие! Завтрак готов!
   Она подождала ответного возгласа из спальни Мартина и вопля отчаяния из спальни Лиз.
   Наливая кипяток в чайничек с заваркой, она услышала, как они сбегают по лестнице. Когда их голоса раздались в столовой, она открыла соединительное окошко, выставила за пего две тарелки с овсянкой, весело крикнув: «Кушать подано!», потом внесла в столовую поднос и заняла свое место в конце стола. Они молча начали завтракать.
   Элис нравилось это молчание. Оно соединяло их, тогда как слова так часто их разъединяли. Ей нравилось ощущение семейной близости, которое возвращало ее к дням детства.
   Завтрак в «Лаврах» был средоточием того мирка, в котором семья Белфордов прожила восемьдесят лет: большой стол кедрового дерева, покрытый жесткой скатертью из дамасского полотна, уставленный узорчатым дултоновским фарфором и тяжелым серебром прошлого века. Мартин во главе стола в кедровом кресле, в котором сиживал когда-то его дед, машинально ел овсянку, не отрывая взгляда от «Сидней морнинг геральд».
   Лиз, сидевшая напротив большого окна-фонаря, подцепляла ложкой овсянку по краям тарелки и оставляла в центре нетронутый островок сливок и жженого сахара, с помощью которых Элис все еще надеялась победить ее худобу.
   Элис в величественном кресле их бабушки накладывала ломтики хлеба в тостер, а лицо их матери глядело на них с большой фотографии над каминной полкой, и уголки ее губ были вздернуты в вечной улыбке, которая не была улыбкой.
   Мартин был похож на нее. Он унаследовал этот маленький рот со вздернутыми уголками, который придавал ему добродушный вид, даже когда он сердился.
   Глаза Элис с нежностью остановились на его лице, которое на фотографиях, где он был снят в мантии и парике, выглядело таким костлявым и суровым, но теперь казалось добрым и приветливым, словно его кости размягчались, когда он совлекал с себя облачение законника.
   Лиз зябко поежилась:
   – Сегодня тут просто морг какой-то!
   Элис сказала сухо:
   – Я включила калорифер за десять минут до того, как вы спустились, если не раньше.
   – Эту столетнюю промозглость способна уничтожить только доменная печь!
   Голос Элис повысился на один тон:
   – По-моему, тут жарко. Просто вы, нынешняя молодежь, ходите почти раздетыми. Никакого шерстяного белья, юбка выше колен и сапоги до колен. Более безобразной моды я не видела. – Она критически оглядела племянницу. – Вот обкорнала волосы и ходишь теперь, как Рыжий Меггс.
   Лиз сгорбила плечи.
   – И все-таки это очень холодная комната.
   – Это очень уютная комната, и я ее люблю, – выдвинул свой обычный аргумент Мартин.
   Лиз ухмыльнулась в его сторону.
   – Дело вкуса. Но ты не можешь отрицать, что она всегда выглядит так, словно ее приготовили для банкета в честь лорда-мэра.
   – Когда была жива твоя прабабушка, здесь один раз был дан банкет в честь лорда-мэра, – сухо сказала Элис.
   Лиз засмеялась.
   – Готова спорить, это был просто местный мэр, повышенный в чине легендой. Но даже если так, в комнате от этого не теплее. Не понимаю, почему мы не можем установить нормальное отопление, как Мандели.
   – Спроси своего отца. Это его дом. Будь этот дом моим, я бы его весь обновила.
   – Он такой же твой, как и мой, – заметил Мартин со своей обычной раздражающей педантичностью.
   – Мама завещала его тебе!
   – Верно. Но с условием, что ты будешь жить здесь до тех пор, пока пожелаешь.
   – Какой от этого толк, если у меня нет права ничего переделать по-своему.
   – Милая Элис, ты можешь менять все, что хочешь, на своей половине – свою спальню, гостиную, кухню и прочее. Вы, женщины, удивительные создания! Неужели тебе мало самой современной кухни на всей улице и такой голливудской ванной, что мне становится неловко всякий раз, когда я туда вхожу? Но я не позволю превращать фасад в жуткий винегрет из старого и нового, как сделал Холлоуэй. Не могу понять, зачем это ему понадобилось!
   – Но ведь ты тоже не отказался бы разделить «Лавры», если бы у мужа Элизабет не было денег купить собственный дом?
   – Если моя дочь сделает такую глупость и выйдет замуж, я все-таки надеюсь, что у нее хватит здравого смысла выбрать человека, который сможет ее содержать. – Он поглядел на Лиз, ожидая что она его поддержит.
   Лиз задумчиво наклонила голову набок.
   – Если мой муж будет занят чем-то более важным, чем наживание денег, я готова сама его содержать.
   – Но только не на мои деньги! – заявил Мартин.
   – На свои. Я получу диплом.
   – Уж эти нынешние девицы и их дипломы! Иногда мне начинает казаться, что вы вовсе лишены женственности, – Элис с сердцем передвинула тостер. – Но как бы то ни было, ты должна остерегаться охотников за приданым – когда мы с твоим отцом умрем, ты будешь богатой женщиной.
   – Если задолго до этого нас всех не распылят на атомы.
   – Ах, к чему такая мрачность!
   – Не будем отклоняться от темы, – твердо сказал Мартин. – Я не позволю перестраивать мою столовую, потому что она мне нравится такой, какая она есть. Мой кабинет и спальню я также трогать не дам. Я разрешил вам делать с домом в Лиллипилли все, что вы хотели, так удовлетворитесь этим.
   Элис продолжала старый спор, хотя и знала, что это бесполезно.
   – Не понимаю, почему нельзя сделать большие окна в обеих комнатах по фасаду?
   – Почему? Потому что из них не открывается никакого красивого вида, а та гадость, в которую превратили холлоуэевский дом, право же, не станет приятней для глаза, если мы получим возможность рассматривать ее во всех подробностях.
   – Мы впустим в комнаты солнце!
   – Ты уже истратила несколько сотен фунтов на жалюзи, чтобы не впускать его туда. Ну, чего ты еще хочешь? Солнца никогда не бывает только в моей комнате.
   – Почему бы нам не продать «Лавры», если ты недоволен? Дом и сад слишком велики для меня теперь, когда стало так трудно находить прислугу, не говоря уж об этих ужасных жилых массивах, которые строятся вокруг нас.
   – Я вполне доволен. Я ведь сказал только, что в моей комнате солнца не бывает. Но впустить больше солнца в комнаты хотела ты, а не я. Мне нравится жить в большом доме с большим садом. И мне все равно, какие жилые массивы строятся вокруг нас, пока их не начали строить в Уголке. А что касается прислуги, то всегда можно кого-нибудь найти, если платить достаточно. Вся беда в том, что ты и теперь хочешь платить слугам столько же, сколько мама платила им до войны.
   Элис уклонилась от этой неприятной темы и сказала умоляюще, как говорила уже не раз:
   – По крайней мере разреши покрасить балконную решетку.
   – Пока я жив, этого не будет! Уж если говорить о нелепых причудах нынешней моды, мне особенно противно видеть, как старинные чугунные решетки марают белой краской. Возможно, викторианцы строили дома не слишком красивые с архитектурной точки зрения, но, во всяком случае, они были последовательны.
   Лиз перевела спор на другое:
   – А ты способен понять ту просто монументальную глупость, которая заставляла их строить дома фасадом на юг, а не на север, точно они по-прежнему находились в Англии? Они жили в прошлом во всех отношениях!
   – De gustibus non est disputandum[1], – сказал Мартин.