Среди наиболее значимых боевых стресс-факторов были гибель или ранение товарищей (у 32,8 % из числа обследованных).
Особенно значимым стрессором это было для имевших боевой опыт (у 44,8 %), еще чаще потеря боевых друзей становилась психологической травмой для ветеранов (у 51,3 %). Собственные ранения, напротив, редко назывались в числе труднопереносимых стресс-факторов. Вытеснение негативного отношения к своему ранению было следствием эйфории: «Ранен – не убит!», продолжающейся лишь до осознания того, как ранение изменит жизнь солдата после выписки из госпиталя. Угрозу собственной жизни называли значимым стресс-фактором 44,3 % из числа обследованных. Опасение (страх) смерти был назван 2,6 % ветеранов. Надо полагать, признаваться в том, что бояться смерти – недостойно, и вообще говорить о ней – плохая примета. И все же нельзя отрицать, что в боевой обстановке у солдат-ветеранов представление о своей гибели может быть приуменьшено.
2.1.13. Трагедия невольной жертвы. Зооантропологическая интерпретация боевого (квазисуицидального) стрессового кризиса третьего ранга
2.1.14. Современная медико-психологическая оценка психологических расстройств на войне
Особенно значимым стрессором это было для имевших боевой опыт (у 44,8 %), еще чаще потеря боевых друзей становилась психологической травмой для ветеранов (у 51,3 %). Собственные ранения, напротив, редко назывались в числе труднопереносимых стресс-факторов. Вытеснение негативного отношения к своему ранению было следствием эйфории: «Ранен – не убит!», продолжающейся лишь до осознания того, как ранение изменит жизнь солдата после выписки из госпиталя. Угрозу собственной жизни называли значимым стресс-фактором 44,3 % из числа обследованных. Опасение (страх) смерти был назван 2,6 % ветеранов. Надо полагать, признаваться в том, что бояться смерти – недостойно, и вообще говорить о ней – плохая примета. И все же нельзя отрицать, что в боевой обстановке у солдат-ветеранов представление о своей гибели может быть приуменьшено.
2.1.13. Трагедия невольной жертвы. Зооантропологическая интерпретация боевого (квазисуицидального) стрессового кризиса третьего ранга
Конечно, в публикациях Эрнста Кречмера и в более поздних посвященных военному стрессу исследованиях наряду с активными и пассивными последствиями военной травматизации психики описывались конструктивные и деструктивные ее изменения. Однако в них не было отражено столь отчетливой дифференциации поведения солдат в зоне боев, которая была обнаружена мной в апреле 1995 г. на чеченской войне. Почему? Это не случайно!
Возможно следующее объяснение этого явления. Вначале военным руководством России была дана установка закончить в Чечне боевые действия за несколько дней. Офицеры рассказывали, что «разнарядку» (требуемое количество нужных на войне солдат) Министерство обороны Российской Федерации направило в военные округа. Оттуда ниже – по дивизиям, полкам, батальонам, ротам. Кого отправит в таком случае командир роты? Самых надежных и подготовленных? Они ему в роте нужны. Тем более, он был уверен: «До войны эти солдаты и добраться не успеют, она же должна быть победоносно завершена за несколько дней силами элитных армейских частей». Ложная установка распространилась до армейских «низов». По рассказам российских офицеров, среди присланных в Чечню солдат, из которых формировали «сводные» бригады, полки, было много не подготовленных и не пригодных к тяжелым боям ребят. Были страдающие ноктурией (ночным недержанием мочи), неспособные выполнить физкультурные нормы, склочные и неврастеничные. Их прислали, и очень многих из них убили или ранили. К примеру, офицеры Тихоокеанского полка морской пехоты рассказывали, что по прибытии на построении было 4100 человек, на построении перед убытием -1300. Эту, казалось бы, элитарную воинскую часть собрали «с бору по сосенке» – морячков с кораблей: минеров, электриков, артиллеристов, не бравших в руки, как они говорили, боевой автомат до посадки в эшелоны, шедшие на Кавказ. Ведь стрелковое оружие не нужно морякам в морском бою.
Вот что пишет о том периоде войны (но уже в 2001 г.) «окопный генерал» Геннадий Трошев:
«Во-первых, стало ясно, что войска просто не готовы действовать в подобных ситуациях, выполнять несвойственные им функции. Требовалась подготовка по специальной программе.
Во-вторых, сказывалось то, что все подразделения в составе сводных отрядов были сборными (на 80 %), не прошли полный курс обучения и боевого слаживания. А что такое боевое слаживание? Это значит, что экипаж танка или БМП должен быть единой, крепкой семьей, где все понимают друг друга с полуслова. Тот же механик-водитель, например, обязан мгновенно улавливать, куда вести боевую машину, где остановиться, где поддать газу, как помочь наводчику точно прицелиться и выстрелить. Что происходит с семьей, когда супруги, знакомые всего несколько дней, попадают в сложнейший житейский переплет?! Неизбежны как минимум ссоры и истерики, а то и полный разлад. У боевого экипажа финал страшнее – смерть» (Трошев, 2001, с. 15).
Вряд ли была война, в которой не разгромленная, не отступающая армия несла такие потери. Когда мальчики-солдаты что ни день, что ни ночь видели столько смерти, еще недавно таких же, как они, – убитыми, ранеными, начинали работать своеобразные механизмы защиты их психики. Например, солдаты на той войне не произносили слов «мертвый», «убитый», «труп». Вместо них появилось жуткое слово «мясо».
– После боя в роте три «мяса».
Это не оскорбляло памяти погибших товарищей. Слово это звучало трагично, даже величественно. Психика протестовала и защищалась от обилия картин смерти, как бы принижая ее, а не ушедшие жизни.
Для понимания, казалось бы, противоестественного, «самоубийственного» ухудшения способностей самосохранения в боевой обстановке, возникшего у солдат с деструктивными проявлениями военного стресса, надо рассказать о биологических механизмах нашей психики, унаследованных от предков-животных, с закономерностями, предложенными нами в концепции зооантропологии.
Представим стаю, преследуемую хищником. Кого он первым съест? Слабейших больных животных; будто бы потому, что «волки – санитары леса». Так отвечали некоторые специалисты-этологи. Однако все не так. Слабейшими жертвами, которых легко настичь хищнику, часто могут стать беременные самки (стельные, жеребые, окотные и т. п.) и детеныши. Но если бы их регулярно съедали – иссяк бы животный мир, прекратилась бы эволюция.
Этологи, изучающие жизнь и повадки диких животных, не раз наблюдали, как во время преследования стаи, в ситуации, казалось бы, безнадежной для отстающих самок и детенышей, от стаи отделяются один-два молодых самца и «смело» идут навстречу преследующему хищнику и своей гибели. Некоторое этологи, восхищаясь, оценивали это как героическое самопожертвование, существующее якобы у животных.
Понимание того, что этот феномен сложнее, чем кажется с антропоцентрических позиций (если равняться на человека), сложилось у нас на чеченском фронте.
В животном мире защитная для стаи функция «откупиться от врага» происходит эшелонированно. Первыми отстают, устремляясь на врага, брутально-остервеневшие особи. Погибая в неравной борьбе, они с яростью могут поранить преследователя – тогда он отстанет. Если съест «героев», то хоть немного насытится.
Гебоидные, с детским «призывом к игре» – могут отвлечь уже немного насытившегося брутальными особями хищника. Он будет спровоцирован квазиинфантильным (вроде бы детским) поведением к игре, как кошка с мышкой. Хищник сможет использовать гебоидных для тренировки своих охотничьих рефлексов, а стая получит время, чтобы уйти от погони.
Гели и этой пищи мало хищникам, стая предоставляет, «откупаясь» от них, депрессированных своих особей. Здесь вступает в действие принцип вероятности. Гели хищник силен и достаточно голоден – догонит «сломавшихся» под гнетом стресса погони особей. Гели не догонит – их счастье… до следующего раза.
Особи, депрессированные при стрессе из-за ужаса смерти, утратив прошлые навыки на время, которое, может быть, для них стало критическим, и потеряв ориентировку в пространстве, могут потерять и свою стаю – бежать «куда глаза глядят», тем невольно отвлекая от стаи хищника-преследователя. Вспомним тетерку, прикидывающуюся раненой, с расслабленными крыльями, уводящую хищника от выводка своих птенцов.
Итак, деструктивные формы поведения, надо полагать, возникают у некоторых животных в стае, когда опасность угрожает слабейшим, но ценнейшим ее членам. «Деструктивные» особи становятся невольными жертвами хищника-преследователя, служащими выживанию, повышению жизнеспособности стаи, популяции.
На чеченской войне с января по апрель 1995 г. (именно в этот период) невообразимо большой поток информации об ужасе смерти (вид множества окровавленных трупов, крики раненых, слухи о коварстве и жестокости чеченцев) усиливал, множил страхи войны.
Уникальная из-за обилия смертей война массово пробудила у солдат атавистические (унаследованные у наших животных предков) механизмы изменения психики. В подсознании человека «включалось» ощущение (представления о себе), что он превращен в невольную, ненужную жертву. В жестоком по-своему мире животных хищник насытится одной жертвой. И, грубо говоря, кроме нее все довольны – и хищник доволен, и стадо пасется спокойней. На этой войне психологическое действие множества смертей множило число людей, предрасположенных стать невольными жертвами. Это наше научное открытие жуткого, бессмысленного на войне психического атавизма – открытие на крови. Лучше не знать о нем, но сохранять молодые жизни.
Другое дело – солдаты, прозванные «глюками». Можно предположить, что они – сенсорно чувствительные истероиды.
Потенциальный истероид нуждается в нетривиальных событиях, насыщающих жизнь, в «постоянно новых качественно высших раздражителях» (по ак. П.П. Павлову). Если такой человек талантлив, то сам, внутренне, «из себя» творит нетривиальное (необычное, неожиданное): становится художником, писателем, режиссером, артистом. Восхищение сограждан усиливает его ощущение своей «нетривиальности», помогающее ему оставаться нормальным человеком.
Если же человек, прирожденно остро нуждающийся в нетривиальности жизни, скуден умом и беден душой, участь его, особенно при монотонном ужесточении жизни, при однообразии невзгод печальна. В поисках нетривиального (он не может творить его своим умом и талантом) его разум помутится и будет создавать необычные видения (галлюцинации), будто разрушая тривиальность обыденности, стрессово давящую на сферу его органов чувств. Будто бы разрушая непереносимое для него однообразие взаимоотношений с людьми, его алчущее необычности сознание будет творить бред преследования или своего величия, бред любовных интриг или еще какую-нибудь бредовую склонность.
Таких людей «излечивают» войны и революции. Когда нетривиальность, необычность, экстремальность жизни реальна, тогда не надо грезить, галлюцинировать. Нередко будни революции и военная жизнь страшнее, «занятнее» бреда. Во времена революции сумасшедшие дома пустеют. Их постояльцы превращаются в пламенных революционеров и парламентариев. Их маниакальность заражает (индуцирует) массы, логика их сложнейших бредовых идей вершит исторические преобразования.
Сложнее с войнами. Они интересны для тех, кто способен стать «героическим убийцей», «лихим генералом». Если затишье на войне – начинается бредовость мыслей об «украденной победе», о «предательстве верхов».
«Невольной жертвой» становятся в боях и «солдаты-глюки» со стрессовой фронтовой шизоидностью. Их психика экстремально напряжена кошмарной монотонней боев. Это пробуждает у них невольную потребность разрушить такую монотонию. Но ее не могут прервать, не могут соперничать с нею заурядные развлечения. Нужны события или собственные поступки, еще более жуткие, чем те, из которых соткана монотония боевых, фронтовых будней.
Шизоидность таких солдат побуждает их на неадекватные реакции, подчас на смертельно опасные поступки, которые могут быть неадекватными задачам боя, из-за которых солдат может попасть под пули противника или под пули своих.
Однако чаще из-за монотонного кошмара войны, из-за непрекращающихся ужасов фронтовой жизни жертвами солдат, ставших «стрессовыми шизоидами», становятся их товарищи-сослуживцы. Вспышки страха и стрессовая потребность в нетривиальности, в разрушающих монотонию экстремальных событиях с еще большей жутью могут рождать у несчастных «солдат-глюков» бредовые представления о том, что их сослуживцы стали врагами, которых будто бы надо застрелить. Может возникать у «глюков» почти беспричинная, нестерпимая как боль, обида, из-за которой хочется бежать «куда глаза глядят», прихватив как защиту от бредового страха автомат, снаряженный боеприпасами.
Еще хуже фронтовая стрессовая шизоидность у офицеров. Она побуждает видеть врагов не там, где они есть, и проводить боевые операции, находясь в состоянии болезненно искаженного восприятия боевой обстановки. Результат – ничем не оправданные большие потери личного состава.
Небоевые потери из-за фронтовой стрессовой шизоидности могут быть огромными, сравнимыми с реальными боевыми утратами (с числом убитых врагом).
Случаи, когда солдаты, ставшие из-за дедовщины стрессовыми шизоидами, расстреливают своих товарищей, часты и в мирное время; нередко стрессовые шизоиды совершают побеги из расположения своих воинских частей, стараясь уйти от своих псевдогаллюцинаций.
Таких «невольных жертв» в мирное время не должно быть и не будет в нормальной армии, в нормальном обществе нормальной страны. Но как только возникнет «нормальная» война, то ее нормы, отрицающие ценности мирной жизни, непременно создадут жертвы, которые можно рассматривать и как героические (по нормам войны), и как неоправданно преступные, трагические (по нормам мирного времени, по критериям миротворцев).
У животных внутриорганизменное накопление (кумуляция) информации о том, что особь неуспешна и потому не нужна, обременительна для популяции, может «включать» в ее организме самоубийственные вегетативные механизмы (Дильман, 1972).
Известно, что вегетативные системы в организмах людей также могут сыграть самоубийственную роль (Китаев-Смык, 1983, 2009). Казалось бы, на фоне полного здоровья может случиться неожиданная смерть человека от инфаркта сердца, инсульта головного мозга, прободной язвы желудка и др. Это многопричинные (плюрикаузальные) трагедии. Важнейшей из причин бывает экстремальная информация о неуспешности этого человека, о крахе его дела, его жизни, о гибели его близких, которые он – «бесполезный!» – не предотвратил. Вегетативные механизмы, адаптационно-защитные при стрессовом кризисе второго ранга, превращаются в самоубийственные при стрессовых кризисах третьего и четвертого рангов. Подробнее об этом см. в главе 3.
Тот факт, что самоубийственными, правильнее сказать квазисамоубийственными, могут стать не только физиологические стрессовые реакции (инфаркт, инсульт и т. п.), но и эмоционально-поведенческое реагирование на стрессор, мы обнаружили на чеченской войне.
Следует заметить, что синдромы, названные Эрнстом Кречмером «двигательной бурей» и «мнимой смертью», в полной мере проявляются и при дистрессе умирания, то есть при стрессовом кризисе четвертого ранга (см. 2.1.15).
В разделы 2.1.7, 2.1.12, 2.1.13 включены фрагменты моей монографии «Психология чеченской войны», написанной в 1995 г. (Китаев-Смык, 1996 в) и частично опубликованной в журнальном варианте (Китаев-Смык, 1995 б, в, 1996 а, б, 1997 а, б). Первая публикация этих данных была сделана 28 июня 1995 г. на международной конференции «Общество, стресс, здоровье: стратегии в странах радикальных социальных реформ» в г Москве (Kitaev-Smyk, 1995).
Возможно следующее объяснение этого явления. Вначале военным руководством России была дана установка закончить в Чечне боевые действия за несколько дней. Офицеры рассказывали, что «разнарядку» (требуемое количество нужных на войне солдат) Министерство обороны Российской Федерации направило в военные округа. Оттуда ниже – по дивизиям, полкам, батальонам, ротам. Кого отправит в таком случае командир роты? Самых надежных и подготовленных? Они ему в роте нужны. Тем более, он был уверен: «До войны эти солдаты и добраться не успеют, она же должна быть победоносно завершена за несколько дней силами элитных армейских частей». Ложная установка распространилась до армейских «низов». По рассказам российских офицеров, среди присланных в Чечню солдат, из которых формировали «сводные» бригады, полки, было много не подготовленных и не пригодных к тяжелым боям ребят. Были страдающие ноктурией (ночным недержанием мочи), неспособные выполнить физкультурные нормы, склочные и неврастеничные. Их прислали, и очень многих из них убили или ранили. К примеру, офицеры Тихоокеанского полка морской пехоты рассказывали, что по прибытии на построении было 4100 человек, на построении перед убытием -1300. Эту, казалось бы, элитарную воинскую часть собрали «с бору по сосенке» – морячков с кораблей: минеров, электриков, артиллеристов, не бравших в руки, как они говорили, боевой автомат до посадки в эшелоны, шедшие на Кавказ. Ведь стрелковое оружие не нужно морякам в морском бою.
Вот что пишет о том периоде войны (но уже в 2001 г.) «окопный генерал» Геннадий Трошев:
«Во-первых, стало ясно, что войска просто не готовы действовать в подобных ситуациях, выполнять несвойственные им функции. Требовалась подготовка по специальной программе.
Во-вторых, сказывалось то, что все подразделения в составе сводных отрядов были сборными (на 80 %), не прошли полный курс обучения и боевого слаживания. А что такое боевое слаживание? Это значит, что экипаж танка или БМП должен быть единой, крепкой семьей, где все понимают друг друга с полуслова. Тот же механик-водитель, например, обязан мгновенно улавливать, куда вести боевую машину, где остановиться, где поддать газу, как помочь наводчику точно прицелиться и выстрелить. Что происходит с семьей, когда супруги, знакомые всего несколько дней, попадают в сложнейший житейский переплет?! Неизбежны как минимум ссоры и истерики, а то и полный разлад. У боевого экипажа финал страшнее – смерть» (Трошев, 2001, с. 15).
Вряд ли была война, в которой не разгромленная, не отступающая армия несла такие потери. Когда мальчики-солдаты что ни день, что ни ночь видели столько смерти, еще недавно таких же, как они, – убитыми, ранеными, начинали работать своеобразные механизмы защиты их психики. Например, солдаты на той войне не произносили слов «мертвый», «убитый», «труп». Вместо них появилось жуткое слово «мясо».
– После боя в роте три «мяса».
Это не оскорбляло памяти погибших товарищей. Слово это звучало трагично, даже величественно. Психика протестовала и защищалась от обилия картин смерти, как бы принижая ее, а не ушедшие жизни.
Для понимания, казалось бы, противоестественного, «самоубийственного» ухудшения способностей самосохранения в боевой обстановке, возникшего у солдат с деструктивными проявлениями военного стресса, надо рассказать о биологических механизмах нашей психики, унаследованных от предков-животных, с закономерностями, предложенными нами в концепции зооантропологии.
Представим стаю, преследуемую хищником. Кого он первым съест? Слабейших больных животных; будто бы потому, что «волки – санитары леса». Так отвечали некоторые специалисты-этологи. Однако все не так. Слабейшими жертвами, которых легко настичь хищнику, часто могут стать беременные самки (стельные, жеребые, окотные и т. п.) и детеныши. Но если бы их регулярно съедали – иссяк бы животный мир, прекратилась бы эволюция.
Этологи, изучающие жизнь и повадки диких животных, не раз наблюдали, как во время преследования стаи, в ситуации, казалось бы, безнадежной для отстающих самок и детенышей, от стаи отделяются один-два молодых самца и «смело» идут навстречу преследующему хищнику и своей гибели. Некоторое этологи, восхищаясь, оценивали это как героическое самопожертвование, существующее якобы у животных.
Понимание того, что этот феномен сложнее, чем кажется с антропоцентрических позиций (если равняться на человека), сложилось у нас на чеченском фронте.
В животном мире защитная для стаи функция «откупиться от врага» происходит эшелонированно. Первыми отстают, устремляясь на врага, брутально-остервеневшие особи. Погибая в неравной борьбе, они с яростью могут поранить преследователя – тогда он отстанет. Если съест «героев», то хоть немного насытится.
Гебоидные, с детским «призывом к игре» – могут отвлечь уже немного насытившегося брутальными особями хищника. Он будет спровоцирован квазиинфантильным (вроде бы детским) поведением к игре, как кошка с мышкой. Хищник сможет использовать гебоидных для тренировки своих охотничьих рефлексов, а стая получит время, чтобы уйти от погони.
Гели и этой пищи мало хищникам, стая предоставляет, «откупаясь» от них, депрессированных своих особей. Здесь вступает в действие принцип вероятности. Гели хищник силен и достаточно голоден – догонит «сломавшихся» под гнетом стресса погони особей. Гели не догонит – их счастье… до следующего раза.
Особи, депрессированные при стрессе из-за ужаса смерти, утратив прошлые навыки на время, которое, может быть, для них стало критическим, и потеряв ориентировку в пространстве, могут потерять и свою стаю – бежать «куда глаза глядят», тем невольно отвлекая от стаи хищника-преследователя. Вспомним тетерку, прикидывающуюся раненой, с расслабленными крыльями, уводящую хищника от выводка своих птенцов.
Итак, деструктивные формы поведения, надо полагать, возникают у некоторых животных в стае, когда опасность угрожает слабейшим, но ценнейшим ее членам. «Деструктивные» особи становятся невольными жертвами хищника-преследователя, служащими выживанию, повышению жизнеспособности стаи, популяции.
На чеченской войне с января по апрель 1995 г. (именно в этот период) невообразимо большой поток информации об ужасе смерти (вид множества окровавленных трупов, крики раненых, слухи о коварстве и жестокости чеченцев) усиливал, множил страхи войны.
Уникальная из-за обилия смертей война массово пробудила у солдат атавистические (унаследованные у наших животных предков) механизмы изменения психики. В подсознании человека «включалось» ощущение (представления о себе), что он превращен в невольную, ненужную жертву. В жестоком по-своему мире животных хищник насытится одной жертвой. И, грубо говоря, кроме нее все довольны – и хищник доволен, и стадо пасется спокойней. На этой войне психологическое действие множества смертей множило число людей, предрасположенных стать невольными жертвами. Это наше научное открытие жуткого, бессмысленного на войне психического атавизма – открытие на крови. Лучше не знать о нем, но сохранять молодые жизни.
Другое дело – солдаты, прозванные «глюками». Можно предположить, что они – сенсорно чувствительные истероиды.
Потенциальный истероид нуждается в нетривиальных событиях, насыщающих жизнь, в «постоянно новых качественно высших раздражителях» (по ак. П.П. Павлову). Если такой человек талантлив, то сам, внутренне, «из себя» творит нетривиальное (необычное, неожиданное): становится художником, писателем, режиссером, артистом. Восхищение сограждан усиливает его ощущение своей «нетривиальности», помогающее ему оставаться нормальным человеком.
Если же человек, прирожденно остро нуждающийся в нетривиальности жизни, скуден умом и беден душой, участь его, особенно при монотонном ужесточении жизни, при однообразии невзгод печальна. В поисках нетривиального (он не может творить его своим умом и талантом) его разум помутится и будет создавать необычные видения (галлюцинации), будто разрушая тривиальность обыденности, стрессово давящую на сферу его органов чувств. Будто бы разрушая непереносимое для него однообразие взаимоотношений с людьми, его алчущее необычности сознание будет творить бред преследования или своего величия, бред любовных интриг или еще какую-нибудь бредовую склонность.
Таких людей «излечивают» войны и революции. Когда нетривиальность, необычность, экстремальность жизни реальна, тогда не надо грезить, галлюцинировать. Нередко будни революции и военная жизнь страшнее, «занятнее» бреда. Во времена революции сумасшедшие дома пустеют. Их постояльцы превращаются в пламенных революционеров и парламентариев. Их маниакальность заражает (индуцирует) массы, логика их сложнейших бредовых идей вершит исторические преобразования.
Сложнее с войнами. Они интересны для тех, кто способен стать «героическим убийцей», «лихим генералом». Если затишье на войне – начинается бредовость мыслей об «украденной победе», о «предательстве верхов».
«Невольной жертвой» становятся в боях и «солдаты-глюки» со стрессовой фронтовой шизоидностью. Их психика экстремально напряжена кошмарной монотонней боев. Это пробуждает у них невольную потребность разрушить такую монотонию. Но ее не могут прервать, не могут соперничать с нею заурядные развлечения. Нужны события или собственные поступки, еще более жуткие, чем те, из которых соткана монотония боевых, фронтовых будней.
Шизоидность таких солдат побуждает их на неадекватные реакции, подчас на смертельно опасные поступки, которые могут быть неадекватными задачам боя, из-за которых солдат может попасть под пули противника или под пули своих.
Однако чаще из-за монотонного кошмара войны, из-за непрекращающихся ужасов фронтовой жизни жертвами солдат, ставших «стрессовыми шизоидами», становятся их товарищи-сослуживцы. Вспышки страха и стрессовая потребность в нетривиальности, в разрушающих монотонию экстремальных событиях с еще большей жутью могут рождать у несчастных «солдат-глюков» бредовые представления о том, что их сослуживцы стали врагами, которых будто бы надо застрелить. Может возникать у «глюков» почти беспричинная, нестерпимая как боль, обида, из-за которой хочется бежать «куда глаза глядят», прихватив как защиту от бредового страха автомат, снаряженный боеприпасами.
Еще хуже фронтовая стрессовая шизоидность у офицеров. Она побуждает видеть врагов не там, где они есть, и проводить боевые операции, находясь в состоянии болезненно искаженного восприятия боевой обстановки. Результат – ничем не оправданные большие потери личного состава.
Небоевые потери из-за фронтовой стрессовой шизоидности могут быть огромными, сравнимыми с реальными боевыми утратами (с числом убитых врагом).
Случаи, когда солдаты, ставшие из-за дедовщины стрессовыми шизоидами, расстреливают своих товарищей, часты и в мирное время; нередко стрессовые шизоиды совершают побеги из расположения своих воинских частей, стараясь уйти от своих псевдогаллюцинаций.
Таких «невольных жертв» в мирное время не должно быть и не будет в нормальной армии, в нормальном обществе нормальной страны. Но как только возникнет «нормальная» война, то ее нормы, отрицающие ценности мирной жизни, непременно создадут жертвы, которые можно рассматривать и как героические (по нормам войны), и как неоправданно преступные, трагические (по нормам мирного времени, по критериям миротворцев).
У животных внутриорганизменное накопление (кумуляция) информации о том, что особь неуспешна и потому не нужна, обременительна для популяции, может «включать» в ее организме самоубийственные вегетативные механизмы (Дильман, 1972).
Известно, что вегетативные системы в организмах людей также могут сыграть самоубийственную роль (Китаев-Смык, 1983, 2009). Казалось бы, на фоне полного здоровья может случиться неожиданная смерть человека от инфаркта сердца, инсульта головного мозга, прободной язвы желудка и др. Это многопричинные (плюрикаузальные) трагедии. Важнейшей из причин бывает экстремальная информация о неуспешности этого человека, о крахе его дела, его жизни, о гибели его близких, которые он – «бесполезный!» – не предотвратил. Вегетативные механизмы, адаптационно-защитные при стрессовом кризисе второго ранга, превращаются в самоубийственные при стрессовых кризисах третьего и четвертого рангов. Подробнее об этом см. в главе 3.
Тот факт, что самоубийственными, правильнее сказать квазисамоубийственными, могут стать не только физиологические стрессовые реакции (инфаркт, инсульт и т. п.), но и эмоционально-поведенческое реагирование на стрессор, мы обнаружили на чеченской войне.
Следует заметить, что синдромы, названные Эрнстом Кречмером «двигательной бурей» и «мнимой смертью», в полной мере проявляются и при дистрессе умирания, то есть при стрессовом кризисе четвертого ранга (см. 2.1.15).
В разделы 2.1.7, 2.1.12, 2.1.13 включены фрагменты моей монографии «Психология чеченской войны», написанной в 1995 г. (Китаев-Смык, 1996 в) и частично опубликованной в журнальном варианте (Китаев-Смык, 1995 б, в, 1996 а, б, 1997 а, б). Первая публикация этих данных была сделана 28 июня 1995 г. на международной конференции «Общество, стресс, здоровье: стратегии в странах радикальных социальных реформ» в г Москве (Kitaev-Smyk, 1995).
2.1.14. Современная медико-психологическая оценка психологических расстройств на войне
Во время Великой Отечественной войны (ВОВ) одним из организаторов исследований боевой психологической травмы был А.Р. Лурия, в последующем всемирно известный психолог. Идеологическое нигилирование психологии не позволяло в должной мере развивать психологическое обеспечение нуждающихся в нем людей во время ВОВ и в послевоенные годы.
Изложенные выше результаты моих исследований в зоне боевых действий в Чечне подтверждают многочисленные результаты изучения психотравм в ходе войн XX в. Замечу, что мной использована терминология, отличающаяся от принятой в военной психиатрии.
Приведу здесь краткое изложение лишь некоторых данных изучения психологических реакций военнослужащих во время войн в Афганистане и в Чечне. К концу войны в Афганистане, которую вела там советская (потом российская) армия, потери психологического и психиатрического профиля достигали соотношения 1:3 к боевым, санитарным потерям. Это свидетельство того, что в современных войнах боевая психическая травма значительно влияет на боеспособность частей и подразделений. Характерной особенностью психических расстройств из-за хронического боевого эмоционального стресса в ходе «афганской войны» явилось «развитие либо заострение у многих солдат и офицеров тревожно-депрессивного, агрессивно-эксплозивного и алкогольно-наркотического типов реагирования, с возрастанием риска общественно опасного и суицидального поведения» (Литвинцев, 1994, с. 32). Опыт Афганской войны побудил военную администрацию России к созданию психологической службы в войсках. Однако и в последующих чеченских войнах далеко не во всех частях и подразделениях были военные психологи. Исследования острых психических реакций в боевой обстановке в Афганистане и в Чечне проведены Е.В. Снедковым: «Ближайшие исходы состояний, возникших вслед за воздействием экстремальных стрессоров, довольно благоприятны – практическое выздоровление наступало в 67 % случаев. Однако вероятность развития хронических последствий боевой психологической травмы в отдаленном периоде оказывалась при этом выше (р<0,05). Среди непосредственно участвовавших в боях ветеранов они прослеживаются в 48,7 % случаев; среди остальных военнослужащих – в 20 %» (Снедков, 1997, с. 45).
Такие большие потери личного состава войск из-за боевых психотравм во время Афганской и чеченской войн в значительной мере обусловлены не столько особенностями боевой техники (довольно устаревшей), применявшейся противником, сколько затяжным характером этих войн, политическими факторами, создающими в войсках представления об их бесцельности, и плохо организованной информационной поддержкой сражающихся российских воинов со стороны СМИ в собственной стране. Новейшие виды оружия, опробованные США во время локальных войн в странах Ближнего Востока, обладают не только убийственным действием, но и мощным психотравмирующим влиянием на остающихся в живых (Kormos, 1978; Василевский, Фастовец, 2005; Дмитриева, Васильевский, Растовцев, 2003; Довгополюк, 1997; Епачинцева, 2001; Литвинцев, 1994; Снедков, 1997; Харитонов, Корчемный (ред.), 2001 и др.).
Изложенные выше результаты моих исследований в зоне боевых действий в Чечне подтверждают многочисленные результаты изучения психотравм в ходе войн XX в. Замечу, что мной использована терминология, отличающаяся от принятой в военной психиатрии.
Приведу здесь краткое изложение лишь некоторых данных изучения психологических реакций военнослужащих во время войн в Афганистане и в Чечне. К концу войны в Афганистане, которую вела там советская (потом российская) армия, потери психологического и психиатрического профиля достигали соотношения 1:3 к боевым, санитарным потерям. Это свидетельство того, что в современных войнах боевая психическая травма значительно влияет на боеспособность частей и подразделений. Характерной особенностью психических расстройств из-за хронического боевого эмоционального стресса в ходе «афганской войны» явилось «развитие либо заострение у многих солдат и офицеров тревожно-депрессивного, агрессивно-эксплозивного и алкогольно-наркотического типов реагирования, с возрастанием риска общественно опасного и суицидального поведения» (Литвинцев, 1994, с. 32). Опыт Афганской войны побудил военную администрацию России к созданию психологической службы в войсках. Однако и в последующих чеченских войнах далеко не во всех частях и подразделениях были военные психологи. Исследования острых психических реакций в боевой обстановке в Афганистане и в Чечне проведены Е.В. Снедковым: «Ближайшие исходы состояний, возникших вслед за воздействием экстремальных стрессоров, довольно благоприятны – практическое выздоровление наступало в 67 % случаев. Однако вероятность развития хронических последствий боевой психологической травмы в отдаленном периоде оказывалась при этом выше (р<0,05). Среди непосредственно участвовавших в боях ветеранов они прослеживаются в 48,7 % случаев; среди остальных военнослужащих – в 20 %» (Снедков, 1997, с. 45).
Такие большие потери личного состава войск из-за боевых психотравм во время Афганской и чеченской войн в значительной мере обусловлены не столько особенностями боевой техники (довольно устаревшей), применявшейся противником, сколько затяжным характером этих войн, политическими факторами, создающими в войсках представления об их бесцельности, и плохо организованной информационной поддержкой сражающихся российских воинов со стороны СМИ в собственной стране. Новейшие виды оружия, опробованные США во время локальных войн в странах Ближнего Востока, обладают не только убийственным действием, но и мощным психотравмирующим влиянием на остающихся в живых (Kormos, 1978; Василевский, Фастовец, 2005; Дмитриева, Васильевский, Растовцев, 2003; Довгополюк, 1997; Епачинцева, 2001; Литвинцев, 1994; Снедков, 1997; Харитонов, Корчемный (ред.), 2001 и др.).
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента