Страница:
Л.С. Клейн, С.П. Щавелев
Александр Александрович Формозов
(1928–2009)
Послесловие
Светлой памяти Александра Александровича Формозова (1928–2009) – выдающегося русского археолога и историка науки в России.
Предисловие
«Ещё ли молчать,
безъязыким ставши?!
Не выманите меня на то
В стихах его
имя моё –
не ваше —
четырежды упомянуто».
Н.Н. Асеев. Маяковский начинается.
Лев Самуилович Клейн был знаком с Александром Александровичем Формозовым более 60 лет; они вместе начинали свой путь в полевой и исторической археологии, затем периодически общались, лично и в переписке, по поводу взаимно интересных им вопросов науки и жизни. В книгах и статьях А.А. Формозова 1990-х – 2000-х гг. заметное место занимает диалог и полемика с Л.С. Клейном о прошлом и настоящем науки об отечественных древностях[1]. В статьях, монографиях и мемуарах Л.С. Клейна[2] в свою очередь красной нитью проходит тема сотрудничества, общения и споров с А.А. Формозовым. Несмотря на отдельные идейные разногласия, они от начала до конца сохраняли взаимно уважительное, да что там – дружеские отношения (чему автор этих строк был живым свидетелем с обеих сторон[3]).
После кончины Александра Александровича у нас со Львом Самуиловичем завязалась электронная переписка, в которой обсуждались возможные варианты изложения биографии Формозова. На подготовленный для проектируемой книги Л.С. Клейна «История русской археологии в лицах» очерк о Формозове я сделал ряд замечаний и дополнений. Автор часть из них принял, а часть мотивированно отклонил. У нас возникла мысль обнародовать материалы нашего обсуждения. В результате появилась эта брошюра-конволют.
На показательном образце личности, биографии и творческого наследия А. А. Формозова составители этой книжки, по словам старшего из них, пробовали «заботиться о цельности и целенаправленности подборки. [Просто] биография, интервью, неопубликованные вещи, комментарии – это [была бы] одна книжка, справочно-источниковедческая. В центре её – Формозов. Вариант биографии, дискуссия по нему, споры, мнения – это другая книжка, полемическая. В центре её – наши мнения о Формозове, дискуссия о нём. В первой книжке портрет Формозова нужен, а наши вообще не нужны. Во второй нужнее наши портреты. Я могу дать свою биографию Формозова в любую из этих двух книг. Но нашей переписке место только во второй книжке, каков бы ни был её объем. В первой книжке она неуместна… Как неуместна она была бы и в сборнике его памяти. Если читатель покупает книжку о Формозове, с какой стати он вынужден будет читать наши споры о том, как делать историографию о нём. [В .Я.] Пропп мне повторял сентенцию своего учителя И.И. Толстого: «Никогда не показывайте читателю свою исследовательскую кухню». А вот из тех, кто интересуется не [только и не] столько Формозовым, сколько способами решения историографических задач, кто-то купит заведомо полемическую книжку» (Л.С. Клейн – С.П. Щавелёву [его дополнения в квадратных скобках]. 20. 09. 2010 г.).
Младший из авторов-составителей придерживается более эклектичного подхода к структуре подобной работы и вообще жанру биографической историографии науки, и он всё-таки дерзнул поместить в виде приложений последнее интервью героя наших очерков и уточнённую библиографию его публикаций, в составлении которой мне выпала честь участвовать. Возможно, кому-то из возможных читателей настоящего издания окажется ближе эта его часть. Пусть сами выбирают, что покупать, и что читать.
Что до «кухни» биографической историографии, то и о ней можно спорить. Когда покойный академик М.Л. Гаспаров ещё при жизни опубликовал том своих записных книжек, многие читатели (включая меня) встретили это издание восторженно: россыпь идей, смелость мысли и т.п. А.А. Формозов же на это счёт поморщился (в вышеупомянутом духе И.И. Толстого): «Публиковать черновики при жизни?..» В качестве материала для обсуждения такой коллизии ниже приводятся выдержки из нашей с Л.С. Клейном электронной переписки по обсуждаемой тематике. Эта небольшая эпистолярия уточняет жанр, в котором мы ниже обращаемся к возможным читателям, поправляет некоторые угловатости и резкости из основных очерков, ставит новые вопросы.
Но всем без исключения интеллигентным читателям должно быть поучительно, как различные, моментами диаметральные оценки одних и тех же лиц и событий не мешают представителям разных поколений российской науки вести взаимно уважительный, смею надеяться, диалог… И если часть рукописей всё же горит и теряется безвозвратно, то ценные, пусть и спорные в чём-то идеи как-то выживают в коллективном сообществе, так называемом «незримом колледже» специалистов даже после ухода их авторов.
Я от души признателен патриарху нашей науки Льву Самуиловичу Клейну за то, что он удостоил меня чести беседовать с ним обо всём этом, что интересует меня больше всего на свете.
Ценные поправки и дополнения внесли по ходу окончательного редактирования нижеследующих текстов сотрудники Института археологии РАН Марина Владимировна Андреева, Александр Владимирович Кашкин, Сергей Владимирович Кузьминых и Александр Сергеевич Смирнов, а также Алексей Сергеевич Щавелёв (Институт всеобщей истории РАН). Всем им я глубоко признателен.
Профессор С.П. Щавелёв.
25 января 2011 г.
Л. С. Клейн
La bête noire советской археологии А.А. Формозов
1. Чёрный зверь? В каждой стране археология знает одиозную фигуру, на которой концентрируется ненависть коллег. В Германии таким был Косинна, в Англии – Питер Аккоу, в США – Уолтер Тэйлор, в какой-то мере Джеймс Форд. У нас это А.А. Формозов, московский археолог, проработавший в Институте археологии без малого 60 лет и ставший основателем историографии археологии как особой отрасли знания.
Французское la bête noire в буквальном переводе означает «чёрный зверь» (это эвфемизм «дьявола»). Внешне этот эпитет совершенно не подходит к Формозову. Александр Александрович Формозов (1928 – 2009) на возрасте – полноватый, лысый, с сияющей застенчивой улыбкой на круглом лунообразном лице, почти мой ровесник (на год младше). Совсем не чёрный, а скорее светлый. Родился в семье известного профессора зоологии МГУ, а мать его – тоже доктор наук, но по геохимии. Предки – священнослужители. Учился в Московском университете.
Е.Е. Кузьмина (2008: 19) вспоминает: «Он учился на два курса старше нас в «группе гениев». В нее входили уже тогда выделявшиеся Александр Александрович и будущие академики Валентин Лаврентьевич Янин, Валентин Васильевич Седов, а также ставший детским писателем Валентин Дмитриевич Берестов и исследователь Хорезма Юрий Александрович Рапопорт. Саша рассказывал, что в день окончания университета трое: Янин, Седов и он гуляли до рассвета по Москве и мечтали о своих будущих открытиях».
Один среди трёх многообещающих Валентинов, Александр Формозов и в самом деле прошел гладкой дорогой. Учился он на факультете у Арциховского, потом в аспирантуре у известного антрополога Дебеца, защитил кандидатскую и проработал в московском Институте археологии АН СССР – РАН полвека, до выхода на пенсию. Внешне очень спокойная карьера.
Но, опубликовав множество книг, причем первоклассных и читаемых, за полвека защитил только кандидатскую диссертацию, а докторскую нет. То ли не дали, то ли не захотел. Происходя из рафинированно интеллигентной среды, не знал ни одного языка и с иностранными коллегами почти не общался. Имея уйму смелых идей, не оставил учеников. Похвалялся своей демократичностью, но ему был присущ некоторый снобизм: смотрел на коллег из простонародья, на инородцев и провинциалов с высоты своей принадлежности к сливкам русской интеллигенции. Говорил о них печатно: «малокультурный», «тёмный», «серая масса». Впрочем, это поддерживало в нём накал принципиальности: надо же быть достойным своей миссии. Будучи в самом центре археологической науки и представляя элиту учёного мира, рассорился почти со всеми коллегами, всех обидел – и подвергся остракизму. А вот современная молодёжь на него молится.
Я не был его близким другом, но в приятельских отношениях мы были с 1951 года, то есть 60 лет, встречались на конференциях и в поле, переписывались, так что я могу судить об этой незаурядной фигуре не только по литературе, но и по своим личным наблюдениям. Близким другом его был ленинградец А.Д. Столяр, написавший о нём в своей обычной манере чрезвычайно словообильные и высокопарные воспоминания (Столяр 2004; 2010), однако из них можно извлечь немало конкретных сведений, как и из юбилейных статей, автобиографических заметок, мемуаров и некрологов.
2. Воспитание личности: вундеркинд. Происхождение фамилии прослеживается с начала XIX века. Фамилия объясняется с латинского formosus 'красивый' и принадлежит к числу так называемых семинарских фамилий – их давали в духовных семинариях воспитанникам, обычно из крестьян, дабы выделить из крестьянского сословия. То есть фамилия звучит как Красивый, Красавцев, Красавчиков.
Прадед Александра Александровича Елпидифор и был выпускником нижегородской семинарии и затем арзамасским священником. Сам А.А. характеризовал его, по словам Столяра, как «тяжёлого и мрачного человека, пьяницу и семейного тирана». Дед археолога Николай хорошо окончил ту же семинарию, знал латынь и греческий, но отказался от принятия священнического сана, став чиновником. Дослужился до чина надворного советника (в армии это был бы подполковник), но в революцию 1905 года отказался быть приставом в полиции и был уволен. Он увлекался толстовством, и кумиром его был В.Г. Короленко.
Отец археолога Александр Николаевич возлюбил природу – стал зоологом, профессором Московского университета и основателем русской экологии. Он был чужд новых увлечений математическими методами и техническими средствами, предпочитал непосредственное восприятие и передачу впечатлений словом, популяризировал научные знания. Это передалось сыну, но любовь к природе не могла заразить сына, так как отец был часто вдалеке и не брал его с собой в дальние экспедиции. Вместо того развилось пристрастие к родному краю и его истории. Передалась и принципиальность отца – тот не признал истин «народного академика» Т.Д. Лысенко и остался на позициях генетики, чудом избежав расправы.
Мать археолога была родом из Костромы, крестным отцом её был артист Малого театра Н. М. Падарин, который когда-то укрывал в своей квартире Ленина от полиции. Но семья Формозовых не была советской по духу. Родители одобряли воздержание Саши от вступления в пионеры и в комсомол. В своём кругу в Ленинграде я знал только одного юношу из интеллигенции, упрямо не вступавшего в комсомол – это мой ученик Александр Козинцев, сын известного кинорежиссера. Видимо, и в случае с Формозовым авторитетность отца спасала юношу от нажима и отторжения среды.
Учитывая интересы сына, отец определил его в школьный кружок истфака, а с археологами отец был знаком с 1920-х годов – знал М.В. Воеводского, О.Н. Бадера, С.П. Толстова, а для Б.С. Жукова определял фауну из раскопок (правда, Жуков был уже арестован, а Бадер сослан). В 1940 – 1941 гг. отец впервые взял сына с собой в близкую экспедицию, где он проводил студенческую практику, – в Подмосковье, в Звенигород. В том же году вместе с матерью Саша ездил в Казахстан и на Южный Урал.
Сразу же после начала войны, в июле 1941 г., мать вместе с 12-летним сыном уезжает в эвакуацию в Актюбинск, где работала её геологическая экспедиция. Там, в Казахстане, на Урале и в Приаралье, Саша собирает подъёмный археологический материал. В конце 1943 года оба возвращаются в Москву, и Саша относит свои находки в ГИМ, познакомившись с М.Е. Фосс и О.А. Граковой. Принимаются в печать и его первые заметки об этих находках (это оказалась кельтеминарская культура). Таким образом первая печатная работа по археологии у Саши вышла в 1945 году, когда ему было 14 лет, и дальше они пошли сплошной полосой. Чем не вундеркинд?
В 1946 г. поступил на истфак МГУ, к С.В. Бахрушину, на кафедру истории СССР периода феодализма, но там сразу же его напугала атмосфера проработок и идеологически-политических кампаний, и он перевёлся на кафедру археологии, которой ведал А.В. Арциховский. Встретили его восторженно, и Столяр перечисляет причины: он уже имеет за плечами археологический опыт, он единственный из всей группы собирается специализироваться по первобытной археологии (остальные по славяно-русской и по восточным цивилизациям) и (как читатель понимает) главное: отец – профессор университета, к тому же близко знакомый с ведущими археологами кафедры. В эвакуации в Ашхабаде он был в тесной небольшой общине с А.В. Арциховским, М.В. Воеводским, Б.Н. и О.А. Граковыми, вместе переносили тяготы жизни в эвакуации.
Как сообщает Столяр (2004: 445), по мнению зрелого Формозова, тогдашнее захваливание было не очень педагогически разумным и повредило его становлению. Ну, это старческая ирония. А при первой встрече со Столяром (в 1949 г.) он выразил свою убежденность, что по существу у него не было учителей. Он сделал себя сам. Столяра, обожествляющего своих учителей и неустанно подчеркивающего свою верность им, это шокировало. Но, Формозов (2005: 162) и в старости так считал. Вдумавшись, можно понять, что Формозов был по сути прав. Он имел так много учителей, что мог их сравнивать, рано оценил их достоинства и недостатки и имел возможность выбирать если не кумиров, то идеалы. Он и выбрал – отнюдь не реальных московских учителей, а ленинградца С.Н. Замятнина, с которым общаться ему довелось мало.
В студенческие годы Формозов с увлечением слушает курсы (например, Рыбакова по Древней Руси), активно ездит на полевую практику в экспедиции – с Воеводским, Пассек и Граковыми, с ленинградцем Иессеном, с киевским археологом Тереножкиным (у Тереножкина мы впервые с ним и встретились). К окончанию университетского курса он был автором 12 публикаций и участвовал в редактировании статей для «Кратких сообщений» института. Защитил дипломную работу «Палеолит Прикубанья, Нижнего Подонья и Приазовья». Состоялась та самая совместная прогулка с будущими академиками по ночной Москве.
Тут возникли некоторые затруднения. Получив направление госкомиссии в аспирантуру, Формозов не смог добиться нужной аттестации от факультетской «общественности». «Треугольник» (партком, местком и дирекция) выдал ему (как и Седову) отрицательную характеристику. Под ней стояла и подпись Рыбакова. Путь в аспирантуру университета был закрыт. Но тогда Рыбаков не был еще директором ИИМКа (будущего Института археологии), директором был никакого отношения к археологии не имевший А.Д. Удальцов. Его вялое сопротивление удалось быстро сломить благодаря заступничеству Арциховского и Киселева, а тот был замом директора. Резоном было не только знакомство (элементарный блат), но и необходимость в палеолитчике на смену умершему только что Воеводскому.
Научным руководителем аспиранта Формозова должен был стать А.Я. Брюсов, лидер московской первобытной археологии. Формозов со студенческих лет относился к научным достоинствам Брюсова скептически и решительно воспротивился. Ему претило выделение в каждом закоулке новой культуры, вмешательство в споры о культурах Украины без их изучения, фантастические идеи Брюсова. Он добился, чтобы руководителем стал Г.Ф. Дебец, даже не являвшийся сотрудником института. Вдобавок аспирант стал употреблять бранную кличку «брюсовщина» и популяризировать воспоминания поэта Валерия Брюсова, в которых тот нелестно отзывался о своем младшем брате. Этот последний стал злейшим врагом аспиранта, врагом влиятельным и заядлым.
Формозов надеялся на помощь со стороны лидирующего коллектива палеолитчиков Ленинграда во главе с П.П. Ефименко, но те не спешили помогать возрождению в Москве конкурентного палеолитического сектора, зато отношения с Киселевым эти попытки подпортили: тот был энтузиастом подавления ленинградских притязаний на лидерство и говорил Пассек, что в лице Саши растёт «пятая колонна» ленинградцев. Из ленинградцев же на помощь Формозову пришёл только Замятнин, стоявший в коллективе палеолитчиков особняком.
Между тем, у Формозова подошёл срок защиты кандидатской диссертации «Локальные варианты культуры эпохи мезолита в европейской части СССР». Наметилось расхождение с установкой московской школы археологов-каменщиков (Фосс и Брюсов) на выделение узколокальных культур. Формозов склонялся к установкам ленинградцев Замятнина, Ефименко и др., для которых существовали обширные области в каменном веке, охваченные сходствами основных параметров. Он внёс и нечто новое – идею об огромной устойчивости таких зон. Скажем, особая концентрация искусства во Франции сохраняется от первобытности до современности. При обсуждении стало ясно, что с диссертантом не согласны в том или ином вопросе семеро авторитетных коллег: Ефименко, Борисковский и Замятнин – кое в чём, Фосс и Бадер – во многом, Бибиков и Брюсов – в целом. Всё же защита прошла успешно в 1954 году. Новоиспеченному кандидату наук было 25 лет.
3. Крымская война. В 1952 г. Формозов был направлен в Крым как начальник Бахчисарайского отряда Костёнковской экспедиции П. И. Борисковского. То есть начальник был из Ленинграда, а центр экспедиции под Воронежем! Из раннесоветских исследователей каменного века в Крыму все – Г.А. Бонч-Осмоловский, Н.Л. Эрнст, Т.В. Гелах, О.Н. Бадер, Д.А. Крайнов и др. – подверглись репрессиям и отправились в лагеря или ссылку. Единственным, кто уцелел, был С.Н. Бибиков, кстати, уроженец Крыма, работавший в Ленинграде. Бибиков участвовал в раскопках Бонч-Осмоловского, а после его ареста копал несколько сезонов без него (последний раз в 1938 г.) и пришёл к выводу, что всё в Крыму изучено, и копать больше незачем. Этим мнением он и поделился с Формозовым. Против выбора Формозова не возражал. Сам он, оставив Крым, больше всего занимался Трипольем на Днестре.
В 1953 г. Формозову повезло – он обнаружил в пещере под Старосельем погребение мальчика-неандертальца (Формозов 2004а: 90 – 98). Перед тем в Крыму погребение неандертальца было обнаружено в 1924 году Бонч-Осмоловским, но сильно разрушенное. А тут почти целый скелет! Формозов оценил важность находки и свою ответственность. Поэтому могилу присыпал и, несмотря на присутствие в экспедиции двух начинающих антропологов – супругов В.П. и Т.И. Алексеевых, вызвал из Москвы комиссию из виднейших авторитетов: археолога С.Н. Замятнина и антропологов М.М. Герасимова и Я.Я. Рогинского. Дальнейшие раскопки шли в присутствии и с участием комиссии. Это было предусмотрительно: в дальнейшем появились подозрения, что это не неандерталец, а татарчонок XVIII века – поблизости есть татарское кладбище, а детские кости труднее отнести к какой-то стадии эволюции. Но комиссия подтвердила, что погребение находилось в ненарушенном культурном слое, и увезла монолит со скелетом в Москву.
Это вывело из себя Бибикова – сделать такое упущение! По Триполью ему было трудно конкурировать с Пассек, а вот в палеолите Крыма зря был упущен приоритет – ведь можно было утвердить свою монополию! Такое открытие нельзя было оставлять в руках московского молокососа. Бибиков приехал после отъезда комиссии и завершения работ и обрушился с упрёками, частично справедливыми, частично с придирками. На следующий год был создана Крымская археологическая экспедиция, начальником которой стал Бибиков, и формозовский отряд был включен в неё. После сезона 1954 г. в Москву прибыла бумага из Ленинграда, в которой ряд сотрудников во главе с Бибиковым негодовал по поводу низкого уровня раскопок Формозова.
Как раз в 1954 г. Хрущев подарил Крым Украине, а в 1955 году Бибиков (чью диссертацию Формозов подвергает сомнению – её нет в архивах) стал директором Института археологии Украины, и на 1956 год отказал Формозову в открытом листе. Открытый лист получила по просьбе Формозова М. Д. Гвоздовер. Копал по её листу и писал отчёт Формозов. В общем, ему пришлось покинуть Крым. Но и Бибиков там не закрепился (после удаления Формозова у него возникли новые интересы) – копать палеолит Крыма стал украинец Ю.Г. Колосов.
В том же году директором ИИМК в Москве стал Б. А. Рыбаков. Он был по натуре человек не зловредный, но властный, самоуверенный и коварный, так что учитывая подписанную им пять лет назад характеристику своему выпускнику, Формозову предстояла нелёгкая жизнь под надзором активного дрессировщика.
Выполнил он монографию по Староселью. Прохождение её шло туго. Рецензентами были назначены О.Н. Бадер и Д.А. Крайнов. Они недолюбливали друг друга, но оба терпеть не могли автора монографии. Отношения с Бадером явствуют из последующих книг Формозова. Он считал, что Бадер гонится за количеством статей, не заботясь об их качестве и о выполнении своего долга по полному изданию памятников. Очевидно, Формозов и не скрывал своего мнения – он вообще не умел скрывать оценок. А незадолго до своей защиты Формозов отказался редактировать книгу Крайнова, считая её негодной к публикации. Крайнова звали самым глупым из учеников Городцова, но именно он был очень близок к директору Рыбакову. Рыбаков же потребовал, чтобы непременно был отзыв Бибикова. Директор желал отзыва от директора. Монография вышла в 1958 году.
Затем Формозов определённо заработал неприязнь лидера сибирской археологии А.П. Окладникова, написав откровенный отзыв на его рукопись статьи для юбилейного сборника. А затем ещё и закрепил эту неприязнь отказом быть оппонентом кандидатской диссертации В.Е. Ларичева, тогда самого любимого ученика Окладникова.
Итак, ряд недоброжелателей выстраивается достаточно импозантный: Рыбаков, Брюсов, Бибиков, Бадер, Крайнов, Окладников. Для 25-летнего кандидата наук неплохо. Таковы были ближайшие и отдаленные результаты «крымской войны» Формозова.
4. Покорение Кавказа. С 1957 года Формозов решил сменить регион полевых работ – с Крыма на Северный Кавказ. Администрация ИИМК приняла эту идею с энтузиазмом, предложив Формозову руководить изучением палеолита всего региона и обещав поддержку и неограниченное финансирование. Формозов уловил за этим заднюю мысль выжить из региона ленинградца Любина, и перевести всё в Москву. Руководить всем он отказался и организовал взамен объединение небольшого московского отряда с таким же небольшим ленинградским (эрмитажным), предложив эту идею своему ленинградскому другу Столяру. Идея привилась. В 1957 г. оба друга проводили работы на неолитических стоянках в районе Адлера, со следующего года занялись раскопками местонахождений каменного века и ранней бронзы в Адыгее. Столяр начал раскапывать открытую аспирантом-физиком (добровольцем в его экспедиции) Алексеем Ельяшевичем энеолитическую крепость Мешоко (Ельяшевич впоследствии стал профессором и руководителем науки Петербурга). Совместные раскопки продолжались до 1965 года.
Столяр, с 1964 года ставший доцентом университета, продолжил раскопки и в 1965 г., но затем ему это стало трудно: сказались нагрузки в университете, раздоры с хранителями материалов Мешоко в Эрмитаже и тяжёлое заболевание матери. С 1967 г. привязанным к уходу за больной матерью оказался и Формозов.
Осмысляли находки оба друга тоже без столкновений, но несколько по-разному. Сначала Формозов выпустил очень толковую книгу «Каменный век и энеолит Прикубанья», в которой на широком фоне проследил непрерывное развитие майкопской культуры. Потом Столяр по стратиграфии Мешоко разбил в своих статьях майкопскую культуру на две стадии – собственно майкопскую и новосвободненскую, и это разделение на две культуры вошло в археологический обиход.
5. Борьба за петроглифы. Формозов же занялся наскальными изображениями СССР и в 1960-е годы выпустил книги по первобытному искусству. Здесь он столкнулся с интерпретациями Окладникова, который придерживался менее строгой методики, а кроме того не терпел сильной конкуренции. Несогласие Окладников принял в штыки, а у него было немало подручных.
Историю их противостояния Формозов излагает подробно в специальном очерке «Как мы спорим», написанном в 1983 г. напечатанном в расширенном виде в книге «Человек и наука». Окладников впервые занялся сибирскими писаницами в 1940-х годах и опубликовал о них более 20 книг. Он отнёс их к каменному веку, некоторую часть даже к палеолиту. Аргументы его были неубедительными: 1) отсутствие бизонов и лошадей в Сибири после палеолита (вымерли), 2) величина рисунков, и, главное, 3) сходство с фигурами пещерных фресок очень отдалённых стран – Франции и Испании, причем сходства частные (поза). И быки, и лошади водились в Сибири и после палеолита; размер рисунков – не доказательство, а поза (с подогнутыми коленями) слишком банальна. С отдельными возражениями выступали Замятнин, Киселёв и Грязнов, но в провинции выводы Окладникова, красиво изложенные принимались на ура.
Французское la bête noire в буквальном переводе означает «чёрный зверь» (это эвфемизм «дьявола»). Внешне этот эпитет совершенно не подходит к Формозову. Александр Александрович Формозов (1928 – 2009) на возрасте – полноватый, лысый, с сияющей застенчивой улыбкой на круглом лунообразном лице, почти мой ровесник (на год младше). Совсем не чёрный, а скорее светлый. Родился в семье известного профессора зоологии МГУ, а мать его – тоже доктор наук, но по геохимии. Предки – священнослужители. Учился в Московском университете.
Е.Е. Кузьмина (2008: 19) вспоминает: «Он учился на два курса старше нас в «группе гениев». В нее входили уже тогда выделявшиеся Александр Александрович и будущие академики Валентин Лаврентьевич Янин, Валентин Васильевич Седов, а также ставший детским писателем Валентин Дмитриевич Берестов и исследователь Хорезма Юрий Александрович Рапопорт. Саша рассказывал, что в день окончания университета трое: Янин, Седов и он гуляли до рассвета по Москве и мечтали о своих будущих открытиях».
Один среди трёх многообещающих Валентинов, Александр Формозов и в самом деле прошел гладкой дорогой. Учился он на факультете у Арциховского, потом в аспирантуре у известного антрополога Дебеца, защитил кандидатскую и проработал в московском Институте археологии АН СССР – РАН полвека, до выхода на пенсию. Внешне очень спокойная карьера.
Но, опубликовав множество книг, причем первоклассных и читаемых, за полвека защитил только кандидатскую диссертацию, а докторскую нет. То ли не дали, то ли не захотел. Происходя из рафинированно интеллигентной среды, не знал ни одного языка и с иностранными коллегами почти не общался. Имея уйму смелых идей, не оставил учеников. Похвалялся своей демократичностью, но ему был присущ некоторый снобизм: смотрел на коллег из простонародья, на инородцев и провинциалов с высоты своей принадлежности к сливкам русской интеллигенции. Говорил о них печатно: «малокультурный», «тёмный», «серая масса». Впрочем, это поддерживало в нём накал принципиальности: надо же быть достойным своей миссии. Будучи в самом центре археологической науки и представляя элиту учёного мира, рассорился почти со всеми коллегами, всех обидел – и подвергся остракизму. А вот современная молодёжь на него молится.
Я не был его близким другом, но в приятельских отношениях мы были с 1951 года, то есть 60 лет, встречались на конференциях и в поле, переписывались, так что я могу судить об этой незаурядной фигуре не только по литературе, но и по своим личным наблюдениям. Близким другом его был ленинградец А.Д. Столяр, написавший о нём в своей обычной манере чрезвычайно словообильные и высокопарные воспоминания (Столяр 2004; 2010), однако из них можно извлечь немало конкретных сведений, как и из юбилейных статей, автобиографических заметок, мемуаров и некрологов.
2. Воспитание личности: вундеркинд. Происхождение фамилии прослеживается с начала XIX века. Фамилия объясняется с латинского formosus 'красивый' и принадлежит к числу так называемых семинарских фамилий – их давали в духовных семинариях воспитанникам, обычно из крестьян, дабы выделить из крестьянского сословия. То есть фамилия звучит как Красивый, Красавцев, Красавчиков.
Прадед Александра Александровича Елпидифор и был выпускником нижегородской семинарии и затем арзамасским священником. Сам А.А. характеризовал его, по словам Столяра, как «тяжёлого и мрачного человека, пьяницу и семейного тирана». Дед археолога Николай хорошо окончил ту же семинарию, знал латынь и греческий, но отказался от принятия священнического сана, став чиновником. Дослужился до чина надворного советника (в армии это был бы подполковник), но в революцию 1905 года отказался быть приставом в полиции и был уволен. Он увлекался толстовством, и кумиром его был В.Г. Короленко.
Отец археолога Александр Николаевич возлюбил природу – стал зоологом, профессором Московского университета и основателем русской экологии. Он был чужд новых увлечений математическими методами и техническими средствами, предпочитал непосредственное восприятие и передачу впечатлений словом, популяризировал научные знания. Это передалось сыну, но любовь к природе не могла заразить сына, так как отец был часто вдалеке и не брал его с собой в дальние экспедиции. Вместо того развилось пристрастие к родному краю и его истории. Передалась и принципиальность отца – тот не признал истин «народного академика» Т.Д. Лысенко и остался на позициях генетики, чудом избежав расправы.
Мать археолога была родом из Костромы, крестным отцом её был артист Малого театра Н. М. Падарин, который когда-то укрывал в своей квартире Ленина от полиции. Но семья Формозовых не была советской по духу. Родители одобряли воздержание Саши от вступления в пионеры и в комсомол. В своём кругу в Ленинграде я знал только одного юношу из интеллигенции, упрямо не вступавшего в комсомол – это мой ученик Александр Козинцев, сын известного кинорежиссера. Видимо, и в случае с Формозовым авторитетность отца спасала юношу от нажима и отторжения среды.
Учитывая интересы сына, отец определил его в школьный кружок истфака, а с археологами отец был знаком с 1920-х годов – знал М.В. Воеводского, О.Н. Бадера, С.П. Толстова, а для Б.С. Жукова определял фауну из раскопок (правда, Жуков был уже арестован, а Бадер сослан). В 1940 – 1941 гг. отец впервые взял сына с собой в близкую экспедицию, где он проводил студенческую практику, – в Подмосковье, в Звенигород. В том же году вместе с матерью Саша ездил в Казахстан и на Южный Урал.
Сразу же после начала войны, в июле 1941 г., мать вместе с 12-летним сыном уезжает в эвакуацию в Актюбинск, где работала её геологическая экспедиция. Там, в Казахстане, на Урале и в Приаралье, Саша собирает подъёмный археологический материал. В конце 1943 года оба возвращаются в Москву, и Саша относит свои находки в ГИМ, познакомившись с М.Е. Фосс и О.А. Граковой. Принимаются в печать и его первые заметки об этих находках (это оказалась кельтеминарская культура). Таким образом первая печатная работа по археологии у Саши вышла в 1945 году, когда ему было 14 лет, и дальше они пошли сплошной полосой. Чем не вундеркинд?
В 1946 г. поступил на истфак МГУ, к С.В. Бахрушину, на кафедру истории СССР периода феодализма, но там сразу же его напугала атмосфера проработок и идеологически-политических кампаний, и он перевёлся на кафедру археологии, которой ведал А.В. Арциховский. Встретили его восторженно, и Столяр перечисляет причины: он уже имеет за плечами археологический опыт, он единственный из всей группы собирается специализироваться по первобытной археологии (остальные по славяно-русской и по восточным цивилизациям) и (как читатель понимает) главное: отец – профессор университета, к тому же близко знакомый с ведущими археологами кафедры. В эвакуации в Ашхабаде он был в тесной небольшой общине с А.В. Арциховским, М.В. Воеводским, Б.Н. и О.А. Граковыми, вместе переносили тяготы жизни в эвакуации.
Как сообщает Столяр (2004: 445), по мнению зрелого Формозова, тогдашнее захваливание было не очень педагогически разумным и повредило его становлению. Ну, это старческая ирония. А при первой встрече со Столяром (в 1949 г.) он выразил свою убежденность, что по существу у него не было учителей. Он сделал себя сам. Столяра, обожествляющего своих учителей и неустанно подчеркивающего свою верность им, это шокировало. Но, Формозов (2005: 162) и в старости так считал. Вдумавшись, можно понять, что Формозов был по сути прав. Он имел так много учителей, что мог их сравнивать, рано оценил их достоинства и недостатки и имел возможность выбирать если не кумиров, то идеалы. Он и выбрал – отнюдь не реальных московских учителей, а ленинградца С.Н. Замятнина, с которым общаться ему довелось мало.
В студенческие годы Формозов с увлечением слушает курсы (например, Рыбакова по Древней Руси), активно ездит на полевую практику в экспедиции – с Воеводским, Пассек и Граковыми, с ленинградцем Иессеном, с киевским археологом Тереножкиным (у Тереножкина мы впервые с ним и встретились). К окончанию университетского курса он был автором 12 публикаций и участвовал в редактировании статей для «Кратких сообщений» института. Защитил дипломную работу «Палеолит Прикубанья, Нижнего Подонья и Приазовья». Состоялась та самая совместная прогулка с будущими академиками по ночной Москве.
Тут возникли некоторые затруднения. Получив направление госкомиссии в аспирантуру, Формозов не смог добиться нужной аттестации от факультетской «общественности». «Треугольник» (партком, местком и дирекция) выдал ему (как и Седову) отрицательную характеристику. Под ней стояла и подпись Рыбакова. Путь в аспирантуру университета был закрыт. Но тогда Рыбаков не был еще директором ИИМКа (будущего Института археологии), директором был никакого отношения к археологии не имевший А.Д. Удальцов. Его вялое сопротивление удалось быстро сломить благодаря заступничеству Арциховского и Киселева, а тот был замом директора. Резоном было не только знакомство (элементарный блат), но и необходимость в палеолитчике на смену умершему только что Воеводскому.
Научным руководителем аспиранта Формозова должен был стать А.Я. Брюсов, лидер московской первобытной археологии. Формозов со студенческих лет относился к научным достоинствам Брюсова скептически и решительно воспротивился. Ему претило выделение в каждом закоулке новой культуры, вмешательство в споры о культурах Украины без их изучения, фантастические идеи Брюсова. Он добился, чтобы руководителем стал Г.Ф. Дебец, даже не являвшийся сотрудником института. Вдобавок аспирант стал употреблять бранную кличку «брюсовщина» и популяризировать воспоминания поэта Валерия Брюсова, в которых тот нелестно отзывался о своем младшем брате. Этот последний стал злейшим врагом аспиранта, врагом влиятельным и заядлым.
Формозов надеялся на помощь со стороны лидирующего коллектива палеолитчиков Ленинграда во главе с П.П. Ефименко, но те не спешили помогать возрождению в Москве конкурентного палеолитического сектора, зато отношения с Киселевым эти попытки подпортили: тот был энтузиастом подавления ленинградских притязаний на лидерство и говорил Пассек, что в лице Саши растёт «пятая колонна» ленинградцев. Из ленинградцев же на помощь Формозову пришёл только Замятнин, стоявший в коллективе палеолитчиков особняком.
Между тем, у Формозова подошёл срок защиты кандидатской диссертации «Локальные варианты культуры эпохи мезолита в европейской части СССР». Наметилось расхождение с установкой московской школы археологов-каменщиков (Фосс и Брюсов) на выделение узколокальных культур. Формозов склонялся к установкам ленинградцев Замятнина, Ефименко и др., для которых существовали обширные области в каменном веке, охваченные сходствами основных параметров. Он внёс и нечто новое – идею об огромной устойчивости таких зон. Скажем, особая концентрация искусства во Франции сохраняется от первобытности до современности. При обсуждении стало ясно, что с диссертантом не согласны в том или ином вопросе семеро авторитетных коллег: Ефименко, Борисковский и Замятнин – кое в чём, Фосс и Бадер – во многом, Бибиков и Брюсов – в целом. Всё же защита прошла успешно в 1954 году. Новоиспеченному кандидату наук было 25 лет.
3. Крымская война. В 1952 г. Формозов был направлен в Крым как начальник Бахчисарайского отряда Костёнковской экспедиции П. И. Борисковского. То есть начальник был из Ленинграда, а центр экспедиции под Воронежем! Из раннесоветских исследователей каменного века в Крыму все – Г.А. Бонч-Осмоловский, Н.Л. Эрнст, Т.В. Гелах, О.Н. Бадер, Д.А. Крайнов и др. – подверглись репрессиям и отправились в лагеря или ссылку. Единственным, кто уцелел, был С.Н. Бибиков, кстати, уроженец Крыма, работавший в Ленинграде. Бибиков участвовал в раскопках Бонч-Осмоловского, а после его ареста копал несколько сезонов без него (последний раз в 1938 г.) и пришёл к выводу, что всё в Крыму изучено, и копать больше незачем. Этим мнением он и поделился с Формозовым. Против выбора Формозова не возражал. Сам он, оставив Крым, больше всего занимался Трипольем на Днестре.
В 1953 г. Формозову повезло – он обнаружил в пещере под Старосельем погребение мальчика-неандертальца (Формозов 2004а: 90 – 98). Перед тем в Крыму погребение неандертальца было обнаружено в 1924 году Бонч-Осмоловским, но сильно разрушенное. А тут почти целый скелет! Формозов оценил важность находки и свою ответственность. Поэтому могилу присыпал и, несмотря на присутствие в экспедиции двух начинающих антропологов – супругов В.П. и Т.И. Алексеевых, вызвал из Москвы комиссию из виднейших авторитетов: археолога С.Н. Замятнина и антропологов М.М. Герасимова и Я.Я. Рогинского. Дальнейшие раскопки шли в присутствии и с участием комиссии. Это было предусмотрительно: в дальнейшем появились подозрения, что это не неандерталец, а татарчонок XVIII века – поблизости есть татарское кладбище, а детские кости труднее отнести к какой-то стадии эволюции. Но комиссия подтвердила, что погребение находилось в ненарушенном культурном слое, и увезла монолит со скелетом в Москву.
Это вывело из себя Бибикова – сделать такое упущение! По Триполью ему было трудно конкурировать с Пассек, а вот в палеолите Крыма зря был упущен приоритет – ведь можно было утвердить свою монополию! Такое открытие нельзя было оставлять в руках московского молокососа. Бибиков приехал после отъезда комиссии и завершения работ и обрушился с упрёками, частично справедливыми, частично с придирками. На следующий год был создана Крымская археологическая экспедиция, начальником которой стал Бибиков, и формозовский отряд был включен в неё. После сезона 1954 г. в Москву прибыла бумага из Ленинграда, в которой ряд сотрудников во главе с Бибиковым негодовал по поводу низкого уровня раскопок Формозова.
Как раз в 1954 г. Хрущев подарил Крым Украине, а в 1955 году Бибиков (чью диссертацию Формозов подвергает сомнению – её нет в архивах) стал директором Института археологии Украины, и на 1956 год отказал Формозову в открытом листе. Открытый лист получила по просьбе Формозова М. Д. Гвоздовер. Копал по её листу и писал отчёт Формозов. В общем, ему пришлось покинуть Крым. Но и Бибиков там не закрепился (после удаления Формозова у него возникли новые интересы) – копать палеолит Крыма стал украинец Ю.Г. Колосов.
В том же году директором ИИМК в Москве стал Б. А. Рыбаков. Он был по натуре человек не зловредный, но властный, самоуверенный и коварный, так что учитывая подписанную им пять лет назад характеристику своему выпускнику, Формозову предстояла нелёгкая жизнь под надзором активного дрессировщика.
Выполнил он монографию по Староселью. Прохождение её шло туго. Рецензентами были назначены О.Н. Бадер и Д.А. Крайнов. Они недолюбливали друг друга, но оба терпеть не могли автора монографии. Отношения с Бадером явствуют из последующих книг Формозова. Он считал, что Бадер гонится за количеством статей, не заботясь об их качестве и о выполнении своего долга по полному изданию памятников. Очевидно, Формозов и не скрывал своего мнения – он вообще не умел скрывать оценок. А незадолго до своей защиты Формозов отказался редактировать книгу Крайнова, считая её негодной к публикации. Крайнова звали самым глупым из учеников Городцова, но именно он был очень близок к директору Рыбакову. Рыбаков же потребовал, чтобы непременно был отзыв Бибикова. Директор желал отзыва от директора. Монография вышла в 1958 году.
Затем Формозов определённо заработал неприязнь лидера сибирской археологии А.П. Окладникова, написав откровенный отзыв на его рукопись статьи для юбилейного сборника. А затем ещё и закрепил эту неприязнь отказом быть оппонентом кандидатской диссертации В.Е. Ларичева, тогда самого любимого ученика Окладникова.
Итак, ряд недоброжелателей выстраивается достаточно импозантный: Рыбаков, Брюсов, Бибиков, Бадер, Крайнов, Окладников. Для 25-летнего кандидата наук неплохо. Таковы были ближайшие и отдаленные результаты «крымской войны» Формозова.
4. Покорение Кавказа. С 1957 года Формозов решил сменить регион полевых работ – с Крыма на Северный Кавказ. Администрация ИИМК приняла эту идею с энтузиазмом, предложив Формозову руководить изучением палеолита всего региона и обещав поддержку и неограниченное финансирование. Формозов уловил за этим заднюю мысль выжить из региона ленинградца Любина, и перевести всё в Москву. Руководить всем он отказался и организовал взамен объединение небольшого московского отряда с таким же небольшим ленинградским (эрмитажным), предложив эту идею своему ленинградскому другу Столяру. Идея привилась. В 1957 г. оба друга проводили работы на неолитических стоянках в районе Адлера, со следующего года занялись раскопками местонахождений каменного века и ранней бронзы в Адыгее. Столяр начал раскапывать открытую аспирантом-физиком (добровольцем в его экспедиции) Алексеем Ельяшевичем энеолитическую крепость Мешоко (Ельяшевич впоследствии стал профессором и руководителем науки Петербурга). Совместные раскопки продолжались до 1965 года.
Столяр, с 1964 года ставший доцентом университета, продолжил раскопки и в 1965 г., но затем ему это стало трудно: сказались нагрузки в университете, раздоры с хранителями материалов Мешоко в Эрмитаже и тяжёлое заболевание матери. С 1967 г. привязанным к уходу за больной матерью оказался и Формозов.
Осмысляли находки оба друга тоже без столкновений, но несколько по-разному. Сначала Формозов выпустил очень толковую книгу «Каменный век и энеолит Прикубанья», в которой на широком фоне проследил непрерывное развитие майкопской культуры. Потом Столяр по стратиграфии Мешоко разбил в своих статьях майкопскую культуру на две стадии – собственно майкопскую и новосвободненскую, и это разделение на две культуры вошло в археологический обиход.
5. Борьба за петроглифы. Формозов же занялся наскальными изображениями СССР и в 1960-е годы выпустил книги по первобытному искусству. Здесь он столкнулся с интерпретациями Окладникова, который придерживался менее строгой методики, а кроме того не терпел сильной конкуренции. Несогласие Окладников принял в штыки, а у него было немало подручных.
Историю их противостояния Формозов излагает подробно в специальном очерке «Как мы спорим», написанном в 1983 г. напечатанном в расширенном виде в книге «Человек и наука». Окладников впервые занялся сибирскими писаницами в 1940-х годах и опубликовал о них более 20 книг. Он отнёс их к каменному веку, некоторую часть даже к палеолиту. Аргументы его были неубедительными: 1) отсутствие бизонов и лошадей в Сибири после палеолита (вымерли), 2) величина рисунков, и, главное, 3) сходство с фигурами пещерных фресок очень отдалённых стран – Франции и Испании, причем сходства частные (поза). И быки, и лошади водились в Сибири и после палеолита; размер рисунков – не доказательство, а поза (с подогнутыми коленями) слишком банальна. С отдельными возражениями выступали Замятнин, Киселёв и Грязнов, но в провинции выводы Окладникова, красиво изложенные принимались на ура.