Лада Лузина. Ангел Бездны

Лада Лузина
Ангел Бездны

 

 
   Начало XX века
   Мужчина сделал шаг и замер на пороге – глаза не верили, сердце застыло, надеясь на безумие. Его девушка лежала на диване в нелепой, неприличной позе – с расставленными ногами, выгнутой спиной, запрокинутым горлом. Черные чулки были спущены, запертая в корсет грудь тяжело вздымалась, из горла вылетал стон. А рядом с ней лежала высокая черноволосая дама. Рука дамы терзала девичью грудь, губы жадно впились в ее губы.
   Он не смог бы сказать, что испытывает сейчас – ужас, отвращение, восхищение? Он просто стоял и смотрел до тех пор, пока черноволосая не подняла лицо, не взглянула прямо на него.
   В этот миг его сердце остановилось…

* * *

   Начало XXI века
   …свернув на середине Андреевского спуска, женщина поднялась на Лысую Гору. Киевляне знали Гору как Замковую – но она была Лысой. А женщину в общественном месте наверняка бы окликнули: «Девушка…». Но она была женщиной, и Гора знала об этом.
   Гора знала: женщина идет сюда, потому что не может не идти – ее ведет нечто, неподвластное ей. Гора желала б не пустить ее, и на литых металлических ступенях многомаршевой лестницы, ведущей на Замковую, сиял охранный узор. Но со временем узорные ступени изнашивались, их заменяли обычными – последних стало больше – и теперь лестница не могла сдержать женщину, идущую на Лысую Гору.
   За женщиной шел туман. Туман окутывал ее фигуру, как бесплотная белая шуба, как огромный кокон сладкой ваты – туман делал ее невидимой для других. Иначе кто-нибудь непременно задал бы вопрос, зачем женщина, взбирающаяся на Лысую Гору, тащит с собой лопату и труднообъяснимый продолговатый предмет, завернутый в темную ткань.
   Взобравшись на вершину, женщина перешла по узкой тропинке на дальний отрог. Послушный туман рассеялся, и она огляделась. Слева Киев головокружительно падал на 200 метров вниз – к засыпающему серому Днепру, справа – взлетал вверх, к подпирающим низкое октябрьское небо Андреевской церкви и тяжеловесному музею истории Украины. За спиной женщины киевскую Лысую Гору обнимала фешенебельная, как крохотный европейский городок, новая элитная улица Воздвиженская, перед пришедшей, на вершине горы, стоял круглый каменный алтарь родноверов и камни с надписями: «Громадський жертовник», «Пожертва ваша хліб і молоко…».
   Возвышенное и земное, языческое и святое, гламурное и гранитное – сошлись в древней точке силы. Но женщину не интересовала сила Горы. Не обнаружив вокруг ни одного человека, она пошла дальше – в крохотную пегую рощу, где умирало старое церковное кладбище.
   Давным-давно некрополь окружал Троицкую кладбищенскую церковь Флоровского монастыря. Но церковь не устояла на Лысой Горе – была разрушена в 30-е годы, и ныне заброшенное дореволюционное кладбище имело вид затаившийся и зловещий. Его можно было и не заметить – стволы тонких, оголенных осенью темных деревьев сливались с такими же тонкими, потемневшими металлическими крестами. Лишь на немногих могилах сохранились таблички с полусъеденными временем буквами, большинство оградок казались пустыми – могилы, которые они защищали, давно сровнялись землей, землю скрыл ворох листьев. К монастырю бежала узкая дорога, почти стертая с лица ведьмацкой Горы.
   Женщина переступила поваленное бурей дерево, остановилась, подняла глаза вверх. Кроны деревьев уже не заслоняли свинцовое небо, а земля во влажных и желтых осенних сугробах стала вязкой от многослойной листвы. Шорох ее шагов мешал пришедшей на Гору услышать нечто, доступное ей одной… Она замерла, а секунду спустя бросилась, вздымая листья, к оскверненному разноцветным граффити серому склепу.
   Рядом с ним стояла косая, сплющенная временем оградка, утопшая в рыжей листве, – как и во многих других, внутри нее не просматривался даже холмик могилы. Пришелица перешагнула через тонкие низкие прутья ограждения, расчистила ногой уже покоричневевшие листья… Постояла, вглядываясь в освобожденную землю.
   – Да, – взбудораженно сказала она. – Это ты… Как долго я тебя искала, любимый!
   Она воткнула в землю лопату, аккуратно поставила продолговатый предмет и, сдернув черную ткань, установила на могиле большое старое зеркало в почерневшей серебряной раме.
   Все прочее скрыл туман, рухнувший на Лысую Гору, как громадное, сброшенное с неба пуховое одеяло.

* * *

   – Ты представляешь, мужу приснилось, что жена ему изменяет. Так он проснулся и задушил ее спящей! – Даша Чуб помолчала, ожидая реакции.
   Катя молча поправила перед зеркалом тяжелый узел темных волос.
   – Или вот, представляешь… Муж бросил жену после того, как она родила ему тройню. Пока та лежала в роддоме, подал втихаря на развод и слинял в другой город. Ничего себе сволочь?!
   Катерина приподняла руки и, выпрямив пальцы, взыскательно осмотрела свои бесценные кольца-модерн.
   – Так того, убийцу, хоть посадили в тюрьму, – примолвила Чуб. – А сбежавшему что вообще будет?.. И весь этот беспредел в нашем Городе, Киеве! Тебе не кажется, что мы должны им заняться?
   – Кажется, – подала голос Катерина Дображанская. – Мне кажется, что ты лезешь на стену от безделья. Ты вроде победила на каком-то песенном конкурсе. И где твой жених, наш бесценный Демон?
   – Сама знаешь, что Киевский Демон пропал. И во-още он не мой, он Машку любит. А про конкурс… Скоро узнаешь, – загадочно посулила Землепотрясная Даша.
   – Ясно, – поняла ее по-своему Катя. – Тебе стоит подыскать себе серьезное дело. Например, найти работу…
   – Значит, дело брошенной матери троих детей не кажется тебе серьезным? – отбила выпад Чуб.
   – Мне кажется, – отпарировала Катерина Михайловна, – если человек начинает выискивать свои проблемы в газетах, то это уже диагноз.
   – Ах, вот как?! – обиделась Землепотрясная Даша. – Тогда послушай вот это… «Белую фигуру толстой Дамы видят в окнах Башни на Ярославовом валу, 1. Городская легенда рассказывает, что первый владелец дома шляхтич Подгорский построил его для своей любовницы. Видимо, он предпочитал крупных женщин. Но любовь вскоре прошла, и с горя женщина наложила на себя руки. С тех пор ее бедный дух бродит по дому-замку…»
   – Что за гадость ты читаешь? – не выдержав, Дображанская подошла к Чуб и, вынув газет у из ее рук, взглянула на первую полосу.
   «Неизвестный Киев» – интриговало название издания. Под ним красовалось с десяток мелких и четыре жирных заголовка: «Через неделю начнется застройка Пейзажной аллеи?», «На Замковой горе неизвестные раскопали могилу монаха», «В окне дома на Ярославовом валу, 1 видели привидение Белой Дамы», – а также фото с призывом «Помогите найти» и сообщением «В свой день рождения пьяная дочь бизнесмена зарезала отца».
   – Точно, диагноз, – окончательно уверилась Катя. – Как ты могла купить такую бульварную чушь?
   – Как ты носилась с газетой про апокалипсис, так это нормально. А как я, так сразу «брось каку»… Интересно ж, они про нашу Башню писали. И почему ты считаешь, что у нас не может жить привидение?
   – Достаточно того, что здесь живем мы. Киевицы, ведьмы, черти, Демон. По-моему, жилплощадь занята. – Катерина взглянула на готические окна Башни Киевиц и сощурила глаза.
   Осень овладела Городом. Погода была по-осеннему сонной. И вроде не туман, а соседний дом за окном казался размытым как акварель. Улица Ярославов вал точно затихла в предчувствии последнего – смертельного – акта. Природа умирала. Осеннее Макошье вот-вот должно было смениться часами Коротуна.
   – И то, что Пейзажную аллею скоро застроят, тебя тоже не волнует? – нанесла Чуб удар слева.
   – Нет, раз это не волнует наш Город. – Дображанская бросила газет у обратно на стол и вернулась к высокому зеркалу. – Если б Киеву грозила беда, он дал бы нам знать. А раз он дал нам отгулы, значит, либо статья – газетная утка, либо так надо… Ты ж знаешь, добро не всегда отличимо от зла. Ой… – Катя положила руку на грудь. – Что-то в сердце кольнуло.
   – А я что говорю! – подняла палец Даша. – У нас в Башне происходят паранормальные явления.
   Словно в подтверждение ее слов, три кошатины – белая, рыжая и черная, – мирно спящие на диване и креслах, разом вскочили, выгнули спины и зашипели.
   – Видишь! Вот видишь! – возликовала Землепотрясная. – Кошки всегда реагируют на привидения. Тут ходит призрак Белой Дамы. Пуфик, ты видишь ее? – обратилась она к рыжей кошке.
   – Мя-уууу, – недружелюбно сказала Изида Пуфик, хотя обычно предпочитала французскую или, на худой конец, русскую речь.
   – Ждите гостей! – выгнув спину коромыслом, прошипела обычно уравновешенная блондинка Белладонна. – Зовите Васю-у-у…
   Черный кот Бегемот издал целую россыпь недовольных звуков и с топотом бросился в кухню. Кошки помчались за ним – там их поджидала открытая форточка.
   – Слыхала я, что крысы бегут с корабля, но чтоб кисы из дома… – проводила их Чуб озадаченно-заинтригованным взглядом. – Что ж тут происходит?
   – Что ж, звони Василисе, пускай объяснит, – сказала Катя. – У меня важное дело.
   – И куда ты так вырядилась?
   Слово было не особо удачным – наряд раскрасавицы Кати был дивно простым: темный костюм с длинной юбкой и приталенным пиджаком. Но блуза с воротником из жемчужно-серых винтажных кружев и десять громоздких колец в магическом стиле Модерн, утяжелявшие Катины пальцы, делали облик Дображанской почти вызывающе прекрасным.
   – Я иду на антикварный аукцион. – Катерина поправила спикировавшую на лацкан ее пиджака модерновую брошь-бабочку с крылышками из разноцветной эмали.
   – Новая? – заценила Даша.
   – Только купила, – Дображанская скосила глаза. – Надо же, я и не заметила, что у нее в центре бриллиантик.
   – Бриллианты, они вообще такие незаметные, скромные, – активно закивала Чуб, – особенно если у тебя их целый шкаф. Дай угадаю, на аукционе продается еще одна цацка-пецка в стиле Модерн?
   – Нет, две картины Вильгельма Котарбинского, – с ноткой капризности произнесла Катерина и завершила с сомнением: – Может, куплю Маше в подарок. Ты хоть помнишь, что сегодня у нее день рожденья?
   – Я что, склеротичка? А кто такой Котарбинский?
   – Один из художников, расписавший ее любимый Владимирский собор. Маша тебе лучше расскажет.
   – И это твое важное дело?
   – Ну, если у тебя есть дела поважней…
   – Конечно, – Чуб выпрямилась с оскорбленной газетой в руках – загнать уже забурлившие намерения Землепотрясной под лавку было непросто, точнее – невозможно вообще. – Я – Киевица. И если у меня в Киеве бросают и душат женщин, это имеет ко мне прямое отношение!

* * *

   – Рад вас видеть!
   Едва Катерина Дображанская взяла со стола каталог, рядом с ней образовался хозяин Аукционного Дома – Вадим Вадимович Водичев. Избранных, посещавших его антикварные аукционы в маленьком дореволюционном особнячке над Подолом, было немного, и он считал своим долгом обхаживать каждого:
   – Жаль, что вас не было в прошлый раз…
   Левый глаз хозяина прикрывала черная шелковая повязка. Говорили, что в свое время он чересчур увлекся опасной охотой, иные судачили, что он просто интересничает, желая привлечь внимание прессы. Но дороговизна вещей, с которыми он имел дело, мешала Кате уличить его в столь дешевом пиаре.
   – Однако сегодня я не сомневался, что вы придете, – сказал Вадим Вадимович.
   – Отчего же?
   – Вильгельм Котарбинский, – хозяин выговорил фамилию так смачно, словно успел облизать языком каждую букву. – Мистическая личность. Один из ярчайших символистов стиля Модерн. Модерн, – произнес он так, словно был влюблен в это слово и собирался сделать ему предложение на днях. – Ваше пристрастие.
   – Хотите сказать, мой бзик? – саркастично спросила Катерина. – Об этом уже знают все?
   – Круг истинных ценителей живописи очень узок…
   – Признаюсь, я не жалую живопись, – сказала Дображанская.
   – А как же акварель княжны Ольги Романовой, которую вы купили у нас?
   – Просто я знала ее лично. И у меня сохранились хорошие воспоминания о ней…^[1]
   Хозяин встретил ее «шутку» положенной улыбкой и вежливо погладил взглядом Катину золотую бабочку-брошь.
   – Отменная вещь. Стрекозы и бабочки – два главных символа Модерна. Насколько я знаю, бабочки символизировали женскую душу… Но, боюсь, сегодня у вас есть соперница, – он улыбнулся, приглашая Катю взглядом налево.
   У обитой темно-синим шелком стены, перед одной из выставленных на аукционе картин, стояла молодая огненноволосая дама в маленьком черном платье. На ее шее висел, заключенный в нарочито простую оправу, неприлично огромный голубой бриллиант размером с голубиное яйцо. На придерживающей раскрытый каталог правой руке сияло кольцо с бриллиантом цвета утренней зари. Но больше всего Катю пленили ее серьги – десятикаратные бриллианты чистой воды.
   До сих пор Катерина не увлекалась камнями, интересуясь сугубо магическим мастерством ювелирной работы. Но сережки огненной дамы произвели на нее странное воздействие. Рыжая стояла в профиль, и в данный момент Дображанская видела лишь одну серьгу – прозрачный сверкающий камень. Он смотрел прямо на Катю, как обращенный к ней глаз живого существа. И этого проникновенного взгляда было достаточно, чтобы понять – она влюбилась!
   Получить их… Причем сейчас и немедленно! Купить за любую сумму, отдать за них все, что есть. Желание было слепящим, как вспышка света, острым, как желудочный спазм, – неуправляемым.
   – Кто она? – хрипло осведомилась Катерина Михайловна. Ей казалось: она знает всех богатых людей страны и их жен. Но, видимо, ошибалась. Один розовый бриллиант на руке незнакомки тянул на миллионы.
   – Виктория Сюрская. Человек мира, – представил хозяин. – Известная художница. Большую часть времени живет за рубежом. Ее картины покупают в Европе, в Америке… Несомненно, что-то в них есть. Возможно, она и впрямь гений… Ну а в промежутках между занятием живописью она меняет богатых мужей и бриллианты. Познакомить вас?
   – Да… то есть нет, – преодолела соблазн Катерина.
   В тот самый миг медноголовая дама повернула голову и Катя заметила, что бриллианты в ее серьгах отличаются по размеру: второй пусть и малозаметно, но все-таки меньше.
   – Простите, не буду мешать вам заниматься другими гостями.
   Сунув каталог в сумку, Дображанская подошла к небольшому застекленному стенду, демонстрирующему коллекцию дореволюционных открыток с полотнами Вильгельма Котарбинского. Она не лгала: живопись, в том числе и эпохи Модерн, не была ее профилем. И, выбирая подарок Маше, Дображанская еще не приняла окончательного решения.
   – Если хотите знать мое мнение, – послышался презрительный мужской голос сзади, – Котарбинский – это Врубель для бедных.
   Голос презрительного был Катерине знаком: на позапрошлом аукционе она увела у его обладателя, генерального директора банка, кофейный сервиз семьи Романовых.
   – Взгляните, вроде бы все то же самое… Но Михаил Врубель был гением, а Вильгельм Котарбинский – нет.
   И, поразмыслив, Катерина согласилась со своим неудачливым соперником. Разглядывая большеглазых Вильгельмовых девушек, муз, души цветов и русалок, она невольно вспоминала врубелевских див: Музу, Сирень, Царевну-лебедь. Фантастические темы, волновавшие их, были похожи, и девушки были порой так похожи, что какую-нибудь не самую яркую работу Врубеля не знатоку можно было легко перепутать с сюжетом Котарбинского.
   Катя загляделась на черно-белую открытку, изображавшую двух девушек-стрекоз с тонкими крылышками за спиной. На деву-волну, лобзающую труп утопленника. На разбившегося о землю мертвого ангела и обезглавленную красавицу, прекрасная голова которой висела у нее на руке, как жуткая сумочка… Котарбинский был, несомненно, талантлив. Но в том, верно, и разница между талантом и гением. Даже если твой гений, как гений Врубеля, засасывает душу в темную бездну.
   Вот и еще вопрос: приятно ли Маше напоминание о Врубеле? Понравится ли ей такой печальный подарок? Или картина Котарбинского напомнит ей лишь о любимом Владимирском соборе?
   – Впрочем, Вадим Вадимович может не беспокоиться, – продолжил презрительный директор за Катиной спиной. – Я точно знаю, кто это купит. Тот, кто подбирает весь мусор… если он в стиле Модерн.
   Неудачливый соперник стоял слишком близко, чтоб не понимать – Дображанская слышит его. И его слова повернули ее мысли в иную сторону: «Любопытно… Он пытается унизить меня из-за прошлой обиды? Или унизить лот с дальним прицелом – чтобы купить “мусор в стиле Модерн” самому?»

* * *

   Прижимая к груди полугодовалого сына, Маша Ковалева подошла к Владимирскому собору, поднялась по ступеням на крыльцо, обернулась…
   Дунул ветер. Листья полетели так медленно, что на мгновение показались ей висящими в воздухе, – Киев получил расцветку в желтый листочек. В миг, когда она преодолела последнюю ступень, включилось солнце. Но в кронах деревьев университетского ботанического сада напротив гнездился туман.
   «К вечеру туман накроет весь Город, – подумала она. – Так и должно быть сегодня…»
   – Иди сама, – сказал ей Мир Красавицкий. – Я подожду. Сегодня такой день. Ты должна помянуть его.
   Помедлив, Маша отдала ему сына. Мальчик привычно обвил шею Мира двумя руками – как и многие дети, он чувствовал себя куда комфортней на руках у отца. Только Мир не был отцом ему…
   – Миша еще слишком маленький, чтобы идти туда, – в голосе его матери звякнула неуверенность.
   Она быстро повернулась к Миру спиной, не заметив, что даже здесь, на площадке перед собором, появление Красавицкого произвело обычный фурор. Часть выходящих и спешащих в храм светских богомолок застыли, напрочь забыв про Бога при виде прекрасного, как языческий бог, темноволосого и темноглазого юноши с голубоглазым и беловолосым малышом на руках.
   – Не знала, что Мадонны бывают мужского пола, – сказала своей спутнице девушка в шифоновом платке с серебристыми блестками.
   – Я вообще не знала, что такие мужчины бывают, – отозвалась вторая. – И явно не голубой!.. А эта рыжая с ним, неужели жена? Ой, где она?
   – Именем Отца моего велю, дай то, что мне должно знать, – вымолвила Ковалева и, сделав шаг, прошла сквозь столетие.
   …Владимирский Собор был новым и ярким. Маша перекрестилась, купила две свечки, поставила к иконе и прочитала молитву, но не за упокой – за покой. Здесь, в конце XIX или в начале XX века, отец ее сына – Михаил Врубель – был еще жив.
   Мир знал, что, перешагнув порог собора, Киевица перешагнет сто лет, оказавшись в Прошлом – в только-только построенном, открытом и освященном Свято-Владимирском. Но не знал, что она мечтает встретить здесь другого. И прося «дай то, что мне должно», надеется: Город сочтет должным дать ей час, когда расписывавший этот собор Врубель будет здесь.
   Сейчас Маша почти не помнила своих смятенных чувств к нему – лишь знала, что когда-то любила его, и от этой любви появился их сын^[2]. Но с тех пор ей довелось прожить еще одну жизнь, обрести покой и мудрость… Мудрость и покой царили в душе до тех пор, пока ее шести с половиной месячный сын Миша не сказал в первый раз «Ма…». А еще не произнесенное «Па…» повисло в воздухе без адресата.
   Сжимая вторую свечку в руках, Маша поднялась на хоры. С детства она любила любоваться храмом с «балкона» второго этажа – здесь всегда было тихо, покойно. Здесь она была с самым прекрасным в мире Владимирским собором один на один. Над головой сияло сотворенное Вильгельмом Котарбинским «Преображение Господне» – стоящий в яйце сверкающего света Иисус являл ученикам свою истинную небесную суть.
   Она тоже преобразилась – стала иной, Киевицей, властительницей Вечного Города. И теперь подумала вдруг: «Как это странно…» Она могла разговаривать с Киевом, воскрешать мертвых, и сама умирала и воскресала, карала и миловала. Она дважды спасала мир, победила Змея… И любая загадка мироздания, над которой ломали умы сотни лет сотни мудрецов, казалась ей нынче простой в сравнении с вопросом… Кому мой сын должен сказать «папа»?! Миру? Или своему настоящему отцу? Стоит ли рассказать ему об отце, умершем за сто лет до его рождения? И должна ли она рассказать его отцу о сыне?
   Больше всего Маше хотелось, чтоб на вопросы ответил кто-то другой, чтобы она почти случайно столкнулась здесь с Врубелем и не смогла не сказать ему правды…
   Но на ее тайную просьбу Киев ответил ей «нет». Она не знала, какой нынче год и день, но точно знала, что в этот день Михаила Врубеля не было в соборе, – она ощущала его отсутствие всем телом. И оттого ей вдруг страшно захотелось поступить против воли Отца – по воле своей щелкнуть пальцем, увидеться с Мишей и открыть ему все…
   «Именно так я и сделаю…» – Ковалева подняла повелительную руку, подняла глаза вверх, – ее взгляд ласково коснулся щедро изукрашенных стен. Врубель написал здесь только орнамент (единственную написанную им композицию «5-й день творения» заставили позже переписать Котарбинского!). Но теперь собор кичился его именем, и никто из историков не забывал помянуть: Владимирский расписывал не только Васнецов, Нестеров, Котарбинский, Сведомские, но и гений серебряного века – Михаил Врубель. Хотя на деле его эскизы не приняли. Да и не могли принять…
   Маша вспомнила, что здесь, во Владимирском, ночью в крестильне сумасшедший гений нарисовал Божью Матерь с изуродованным лицом, с когтями, как у кошки, а потом закричал…
   Ковалева вздрогнула: «Нет, я не хочу… не хочу, чтоб мой сын!..»
   – …Вы уже слышали? – раздался чей-то насмешливый голос. Два человека поднимались на хоры. – Она пришла в собор под черной вуалью. Никому не сказала ни слова. И вуаль не подняла… Так и ушла. Вот такая у него жена – никто ее лица не видел. Он ни с кем ее не знакомит. Ходит всюду как черный дух… Видно, его супруга – такая рожа, что стыдно людям показать. – Голос вдруг запел на разудалый бульварный мотивчик:

 
Жена моя, красавица,
По улицам шатается.
Извозчики ругаются,
Что лошади пугаются…
 

   – Полагаете, она так дурна собой? – откликнулся его спутник.
   – Что же еще? Ну, разве эта кузина и впрямь некий незримый дух… Как раз в его вкусе! – засмеялся рассказчик.
   Они были совсем рядом, и, не желая встречаться с людьми, Маша щелкнула пальцами, чтоб вернуться в свой ХХІ век.

* * *

   – Ты – Киевица! И все беды, происходящие в Киеве, имеют к тебе отношение. И если ты хочешь эту беду поиметь, кто вправе запретить тебе? – поддержала Дашу Акнир.
   Дочь предыдущей Киевицы и первая помощница Главы Киевских ведьм была рада ее приходу.
   – Хочешь, – предложила юная ведьма, – приворожим сбежавшего отца тройни обратно? Выберем и сварим Присуху прямо сейчас…
   – Присушим к жене! Землепотрясная мысль! – Чуб достала из сумки газету. – Правда, жена сказала, – она заглянула в статью, дабы убедиться в собственной памятливости, – «…даже если он вернется назад, после такого поступка я его ни за что не приму». Но бабы обычно только так говорят.
   – А если и правда не примет, – подпела Акнир, – будет ему по заслугам. Пусть присушенный всю жизнь вокруг бегает и все желания ее исполняет. Так и вину искупит, и у детей все же будет отец.
   – Здорово, – настроение Чуб мигом улучшилось. Она кокетливо поправила на шее новый черный платок с черепами – на носу маячил Хэллоуин! – Ты правда-правда-правда думаешь, я могу это сделать?
   – Ты – Киевица. Ты можешь все, что не противоречит 13 Великим запретам.
   – Ага, Киевица… – настрой Чуб вновь рухнул вниз. – Мы сегодня даже на Горе не дежурим. Киев сказал Маше, что у нас отпуск… Две недели! Даже 14 дней. Выходит, он сделал ей отпуск в подарок ко дню рождения. А почему он не сделал отпуск ко дню рождения мне? Выходит, я хуже?
   – Не о том заморачиваешься. – Акнир никогда не нужно было объяснять слишком долго. – Ты тут вообще ни при чем, и твоя Маша тоже. Дело не в ней, а в том, когда она родилась. 21 октября – на ваши Деды́.
   – На наши… кто-кто?
   – Деды́. Так слепые называют день поминовения усопших. Мы, ведьмы, называем их Бабы́ или Мамки. Вы празднуете их в ближайшую субботу к 21 октября. Мы в женский день – пятницу. Соблюдение обряда занимает 14 дней. А поддерживать хорошие отношения с родом очень важно – в любую минуту Киевице может понадобиться сила предков. Вот почему Город счел себя не вправе отвлекать вас…
   – Отвлекать от чего? Что нужно делать?
   – Сидеть дома, принимать гостей, угощать их ритуальной едой. Да не переживай, Василиса зайдет к вам сегодня и все расскажет про кормление Душечек.
   – В смысле – хорошеньких девушек? – перестала понимать ее Чуб.
   – Душечки – души милых тебе людей, – растолковала дочь Киевицы.
   – Это такой древнеславянский языческий праздник?
   – Не только славянский и не только языческий. Все отмечают его в конце октября – начале ноября, хотя и называют по-разному. Христиане празднуют родительскую Дмитриевскую субботу перед 26 октября. А древние кельты, как и современные люди, отмечали в ночь с 31 октября на 1 ноября. Только первые называли этот праздник днем мертвых – Самхейн. А вторые – Хэллоуином. Ты знаешь, в этот день в Америке дети переодеваются во всякую нежить, ходят по домам и клянчат: «Trick or Treat!»