Страница:
Он миновал затемненные окна книжного магазина, который когда-то принадлежал еврею, а теперь достался немцам. Над входом висела большая белая вывеска; черными готическими буквами написано слово «FRONTBUCHHANDLUNG» [18], а по бокам горделиво красовались две свастики. Еще не так давно это был элегантный магазин иностранной литературы; теперь он стал иностранным совсем в другом смысле слова: здесь продавались только немецкие книги.
Признаки присутствия немцев встречались повсеместно, но, как ни странно, боши не уничтожили ни одного из известных ориентиров, ни одного из прославленных и любимых горожанами зданий. Нацисты не намеревались стереть Париж с лица земли, хотя об этом шушукались на всех углах. Напротив, они хотели всего лишь аннексировать его, чтобы присвоить себе главную драгоценность из короны Европы. Но было нечто странно-небрежное и временное в том, как нацисты указывали на то, что они здесь присутствуют. Вроде белой надписи «FRONTBUCHHANDLUNG», торопливо приляпанной поверх гравированной вывески книжного магазина. Все эти белые тряпки, как бы велики они ни были, можно было содрать в одно мгновение. Создавалось впечатление, что немцы опасаются поцарапать свой новый драгоценный камень. Когда они впервые попытались поднять флаг со свастикой на Эйфелевой башне, ветер сразу же разорвал его, и им пришлось поднять другой. Даже Гитлер провел здесь всего лишь нескольких часов, словно смущенный турист. Он даже не остался на ночь. Париж не хотел их, и они это знали.
И поэтому боши лепили повсюду свои плакаты. Даниэль видел их на стенах домов, мимо которых проходил, причем они висели так высоко, что их с трудом можно было прочитать. Для этого, конечно, имелась причина: когда немцы помещали свои дурацкие плакаты на уровне глаз, их сразу же срывали или что-нибудь подрисовывали.
Находились среди парижан и отчаянные головы, которые писали поверх немецких текстов: «Смерть бошам!» или «Боже, благослови Англию!».
Он мимоходом бросил взгляд на плакат, изображавший толстого Уинстона Черчилля, который с усмешкой попыхивал сигарой, рядом с ним стояла женщина с изможденным плачущим ребенком на руках. «Видите, что блокада делает с вашими детьми?» – гласил лозунг. Немцы имели в виду британскую блокаду, но все знали, что это полная чушь. Даже на этом бумажном полотнище, приклеенном достаточно высоко, кто-то коряво написал: «А где наша картошка?» Этого никто не мог спокойно воспринимать: весь картофель, выращенный французскими фермерами, вывозили в Германию, и вот это было чистейшей правдой.
Другой плакат, на этом всего четыре слова: «Etes-vous en rugle?» [19] Ваши бумаги в порядке? Или, может быть, вы подчиняетесь порядку? Все всегда должны иметь с собой все свои бумаги, самое главное, carte d'identit, на тот случай, если остановит французский жандарм или какой-нибудь fonctionnaire[20] – эти были куда хуже немецких солдат.
Молодой человек всегда имел свои бумаги при себе. Даже несколько комплектов. С указанием разных имен, разных национальностей. Они позволяли ему быстро менять свою личность, а это требовалось достаточно часто.
Наконец он достиг места назначения: древнего, сложенного из крошившегося от ветхости кирпича, здания в безымянном квартале. Обшарпанная деревянная вывеска, подвешенная к ржавому железному угольнику, извещала: «LE CAVEAU» – погребок. Бар действительно находился ниже уровня улицы, туда нужно было спускаться по глубоко вытоптанным кирпичным ступенькам. На единственном маленьком окошечке шевелились угольно-черные тени, впрочем, свет пробивался и откуда-то сбоку.
Он поглядел на часы. Только-только перевалило за полночь, несколько минут, как начался комендантский час, который сes messieurs[21] – нацисты – ввели в Париже.
Впрочем, эта забегаловка и не думала закрываться. И жандармы, и нацисты, проходя мимо, отводили глаза, позволяя заведению работать чуть ли не до утра. Были даны необходимые взятки, подмазаны нужные ладони, а ненасытные глотки всегда получали желаемое питье в неограниченных количествах.
Он спустился по лестнице и три раза потянул за старомодную ручку дверного звонка, который этим словом можно было назвать лишь условно. Изнутри донесся звук гудка, перекрывший негромкую музыку в завезенном из США джазовом стиле би-боп, и гул голосов.
Через несколько секунд в «глазке», проделанном точно посередине массивной, выкрашенной черным деревянной двери, появилась точка света. Свет мигал – это некто рассматривал нового посетителя, а затем дверь распахнулась, чтобы впустить его.
Заведение и впрямь представляло собой настоящий caveau – неровный, растрескавшийся каменный этаж, липкий от пролитой выпивки, кирпичные стены, укрепленные скобами, низкий потолок. Внутри было сизо от дыма и смердело потом, табаком – дешевым табаком – и вином. Музыка доносилась из дребезжащего радиорепродуктора. Около щербатой деревянной стойки сидели человек шесть-семь рабочих грубого облика и одна женщина, по виду проститутка.
Все они уставились на него с плохо скрытым любопытством и почти явной враждебностью.
Бармен, впустивший посетителя, громко приветствовал его.
– Давненько не показывались, Даниэль! – воскликнул Паскаль, худой старик столь же потрепанного вида, как и его бар. – Но я всегда счастлив вас видеть. – Он улыбнулся, продемонстрировав неровный ряд коричневых зубов, потемневших от никотина, среди которых сверкали два золотых. Он подался вперед, почти прикоснувшись морщинистым лицом к щеке Даниэля. – Вы еще не сумели раздобыть «Житан»?
– Думаю, что уже завтра-послезавтра получу партию.
– Вот и превосходно. Но они пойдут уже не по сто франков, ведь так?
– Больше. – Даниэль понизил голос. – Для других. Для вас, барменов, специальные скидки.
Старик подозрительно прищурился.
– Сколько?
– Свободная цена.
Паскаль от всего сердца рассмеялся громыхающим хохотом курильщика. Эйген даже представить себе не мог, что за дерьмо бармен обычно курил.
– Ваши условия вполне разумны, – сказал тот, возвращаясь на свое место за стойкой. – Могу я угостить вас коктейлем?
Даниэль покачал головой.
– Шотландское виски? Коньяк? А может быть, хотите воспользоваться телефоном? – Бармен указал на будку телефона-автомата у дальнего конца стойки. Стекло в будке было разбито, причем это сделал Паскаль собственноручно, чтобы намекнуть своим посетителям о том, что надо быть сдержаннее на язык. Даже здесь, в месте, куда почти не допускались незнакомые, нельзя быть уверенным, что тебя не подслушивают.
– Нет, благодарю вас. Я просто воспользуюсь туалетом.
Паскаль вскинул было брови в недоумении, но тут же опомнился и понимающе кивнул. Он был грубоватым и даже вздорным человеком, но при этом являл собой воплощенную осмотрительность. Он отлично знал, кто на самом деле платил за него арендную плату, и ненавидел немцев ничуть не меньше, чем любой средний француз. Двое его горячо любимых племянников погибли, когда разрозненные французские части тщетно пытались остановить немецкое наступление в Арденнах[22]. Но он никогда не говорил ни слова о политике. Он делал свое дело – подавал выпивку, только и всего.
Проходя вдоль стойки, Эйген услышал, как кто-то сзади проворчал: «Espиce de sans-carte!» – тип без карточек – обычное оскорбление торговцев с черного рынка. Очевидно, кто-то подслушал его разговор с Паскалем. Ну что ж, тут уже ничего не поделаешь.
В конце длинного узкого коридора, где было так темно, что Эйген с трудом мог разглядеть, куда ставил ногу, обнаружилась дверь, за которой находилась лесенка из нескольких деревянных ступенек, остро нуждающихся в ремонте. Они громко скрипели и стонали под ногами, пока он спускался. Вонь мочи и кала была невыносимой, несмотря даже на то, что предыдущий посетитель заботливо прикрыл за собой дверь в еще более вонючую уборную.
Однако Эйген не вошел в уборную, а завернул в чуланчик, где стояло имущество уборщицы. Переступая через швабры, совки и ведра, он подошел к задней стене, на которой висела половая щетка со сломанной ручкой. Схватившись за ручку – щетка, оказывается, не просто висела на стене, а была к ней прикреплена! – он потянул ее вниз и повернул против часовой стрелки. Одновременно он уперся свободной рукой в стену, и стена, которая была на самом деле дверью, поползла в сторону.
Теперь он оказался в другой темной каморке размером не более чем шесть на шесть футов. Здесь пахло плесенью и пылью. Топот ног по полу находившегося прямо наверху бара почти не слышался. Прямо перед Даниэлем оказалась стальная дверь, недавно окрашенная черной краской.
Рядом с дверью имелся звонок, куда более современный, чем тот, что был на входной двери бара. Он нажал кнопку дважды, затем еще один раз.
– Oui?[23] – послышался из-за двери грубый голос
– Это Марсель, – назвался молодой человек, известный под фамилией Эйген.
– Что вам нужно? – продолжал расспрашивать голос по-французски.
– У меня есть кое-какие товары, которые могли бы представлять для вас интерес.
– Что за товары?
– Я могу достать для вас немного масла.
– Откуда?
– Со склада возле Лилльских ворот.
– Сколько стоит?
– Пятьдесят два франка за килограмм.
– Это на двадцать больше официальной цены.
– Да, но разница в том, что я на самом деле могу раздобыть это для вас.
– Понимаю.
После небольшой паузы послышался механический щелчок, затем пневматический вздох, и дверь открылась.
Невысокий опрятный молодой человек – у него были румяные щеки, черные волосы с челкой а-ля Юлий Цезарь и круглые черные очки – криво улыбнулся.
– Вот это да! Стивен Меткалф собственной персоной, – воскликнул он с йоркширским акцентом. – Расфуфыренный в пух и прах. Что вы нам притащили, дружище?
2
3
Признаки присутствия немцев встречались повсеместно, но, как ни странно, боши не уничтожили ни одного из известных ориентиров, ни одного из прославленных и любимых горожанами зданий. Нацисты не намеревались стереть Париж с лица земли, хотя об этом шушукались на всех углах. Напротив, они хотели всего лишь аннексировать его, чтобы присвоить себе главную драгоценность из короны Европы. Но было нечто странно-небрежное и временное в том, как нацисты указывали на то, что они здесь присутствуют. Вроде белой надписи «FRONTBUCHHANDLUNG», торопливо приляпанной поверх гравированной вывески книжного магазина. Все эти белые тряпки, как бы велики они ни были, можно было содрать в одно мгновение. Создавалось впечатление, что немцы опасаются поцарапать свой новый драгоценный камень. Когда они впервые попытались поднять флаг со свастикой на Эйфелевой башне, ветер сразу же разорвал его, и им пришлось поднять другой. Даже Гитлер провел здесь всего лишь нескольких часов, словно смущенный турист. Он даже не остался на ночь. Париж не хотел их, и они это знали.
И поэтому боши лепили повсюду свои плакаты. Даниэль видел их на стенах домов, мимо которых проходил, причем они висели так высоко, что их с трудом можно было прочитать. Для этого, конечно, имелась причина: когда немцы помещали свои дурацкие плакаты на уровне глаз, их сразу же срывали или что-нибудь подрисовывали.
Находились среди парижан и отчаянные головы, которые писали поверх немецких текстов: «Смерть бошам!» или «Боже, благослови Англию!».
Он мимоходом бросил взгляд на плакат, изображавший толстого Уинстона Черчилля, который с усмешкой попыхивал сигарой, рядом с ним стояла женщина с изможденным плачущим ребенком на руках. «Видите, что блокада делает с вашими детьми?» – гласил лозунг. Немцы имели в виду британскую блокаду, но все знали, что это полная чушь. Даже на этом бумажном полотнище, приклеенном достаточно высоко, кто-то коряво написал: «А где наша картошка?» Этого никто не мог спокойно воспринимать: весь картофель, выращенный французскими фермерами, вывозили в Германию, и вот это было чистейшей правдой.
Другой плакат, на этом всего четыре слова: «Etes-vous en rugle?» [19] Ваши бумаги в порядке? Или, может быть, вы подчиняетесь порядку? Все всегда должны иметь с собой все свои бумаги, самое главное, carte d'identit, на тот случай, если остановит французский жандарм или какой-нибудь fonctionnaire[20] – эти были куда хуже немецких солдат.
Молодой человек всегда имел свои бумаги при себе. Даже несколько комплектов. С указанием разных имен, разных национальностей. Они позволяли ему быстро менять свою личность, а это требовалось достаточно часто.
Наконец он достиг места назначения: древнего, сложенного из крошившегося от ветхости кирпича, здания в безымянном квартале. Обшарпанная деревянная вывеска, подвешенная к ржавому железному угольнику, извещала: «LE CAVEAU» – погребок. Бар действительно находился ниже уровня улицы, туда нужно было спускаться по глубоко вытоптанным кирпичным ступенькам. На единственном маленьком окошечке шевелились угольно-черные тени, впрочем, свет пробивался и откуда-то сбоку.
Он поглядел на часы. Только-только перевалило за полночь, несколько минут, как начался комендантский час, который сes messieurs[21] – нацисты – ввели в Париже.
Впрочем, эта забегаловка и не думала закрываться. И жандармы, и нацисты, проходя мимо, отводили глаза, позволяя заведению работать чуть ли не до утра. Были даны необходимые взятки, подмазаны нужные ладони, а ненасытные глотки всегда получали желаемое питье в неограниченных количествах.
Он спустился по лестнице и три раза потянул за старомодную ручку дверного звонка, который этим словом можно было назвать лишь условно. Изнутри донесся звук гудка, перекрывший негромкую музыку в завезенном из США джазовом стиле би-боп, и гул голосов.
Через несколько секунд в «глазке», проделанном точно посередине массивной, выкрашенной черным деревянной двери, появилась точка света. Свет мигал – это некто рассматривал нового посетителя, а затем дверь распахнулась, чтобы впустить его.
Заведение и впрямь представляло собой настоящий caveau – неровный, растрескавшийся каменный этаж, липкий от пролитой выпивки, кирпичные стены, укрепленные скобами, низкий потолок. Внутри было сизо от дыма и смердело потом, табаком – дешевым табаком – и вином. Музыка доносилась из дребезжащего радиорепродуктора. Около щербатой деревянной стойки сидели человек шесть-семь рабочих грубого облика и одна женщина, по виду проститутка.
Все они уставились на него с плохо скрытым любопытством и почти явной враждебностью.
Бармен, впустивший посетителя, громко приветствовал его.
– Давненько не показывались, Даниэль! – воскликнул Паскаль, худой старик столь же потрепанного вида, как и его бар. – Но я всегда счастлив вас видеть. – Он улыбнулся, продемонстрировав неровный ряд коричневых зубов, потемневших от никотина, среди которых сверкали два золотых. Он подался вперед, почти прикоснувшись морщинистым лицом к щеке Даниэля. – Вы еще не сумели раздобыть «Житан»?
– Думаю, что уже завтра-послезавтра получу партию.
– Вот и превосходно. Но они пойдут уже не по сто франков, ведь так?
– Больше. – Даниэль понизил голос. – Для других. Для вас, барменов, специальные скидки.
Старик подозрительно прищурился.
– Сколько?
– Свободная цена.
Паскаль от всего сердца рассмеялся громыхающим хохотом курильщика. Эйген даже представить себе не мог, что за дерьмо бармен обычно курил.
– Ваши условия вполне разумны, – сказал тот, возвращаясь на свое место за стойкой. – Могу я угостить вас коктейлем?
Даниэль покачал головой.
– Шотландское виски? Коньяк? А может быть, хотите воспользоваться телефоном? – Бармен указал на будку телефона-автомата у дальнего конца стойки. Стекло в будке было разбито, причем это сделал Паскаль собственноручно, чтобы намекнуть своим посетителям о том, что надо быть сдержаннее на язык. Даже здесь, в месте, куда почти не допускались незнакомые, нельзя быть уверенным, что тебя не подслушивают.
– Нет, благодарю вас. Я просто воспользуюсь туалетом.
Паскаль вскинул было брови в недоумении, но тут же опомнился и понимающе кивнул. Он был грубоватым и даже вздорным человеком, но при этом являл собой воплощенную осмотрительность. Он отлично знал, кто на самом деле платил за него арендную плату, и ненавидел немцев ничуть не меньше, чем любой средний француз. Двое его горячо любимых племянников погибли, когда разрозненные французские части тщетно пытались остановить немецкое наступление в Арденнах[22]. Но он никогда не говорил ни слова о политике. Он делал свое дело – подавал выпивку, только и всего.
Проходя вдоль стойки, Эйген услышал, как кто-то сзади проворчал: «Espиce de sans-carte!» – тип без карточек – обычное оскорбление торговцев с черного рынка. Очевидно, кто-то подслушал его разговор с Паскалем. Ну что ж, тут уже ничего не поделаешь.
В конце длинного узкого коридора, где было так темно, что Эйген с трудом мог разглядеть, куда ставил ногу, обнаружилась дверь, за которой находилась лесенка из нескольких деревянных ступенек, остро нуждающихся в ремонте. Они громко скрипели и стонали под ногами, пока он спускался. Вонь мочи и кала была невыносимой, несмотря даже на то, что предыдущий посетитель заботливо прикрыл за собой дверь в еще более вонючую уборную.
Однако Эйген не вошел в уборную, а завернул в чуланчик, где стояло имущество уборщицы. Переступая через швабры, совки и ведра, он подошел к задней стене, на которой висела половая щетка со сломанной ручкой. Схватившись за ручку – щетка, оказывается, не просто висела на стене, а была к ней прикреплена! – он потянул ее вниз и повернул против часовой стрелки. Одновременно он уперся свободной рукой в стену, и стена, которая была на самом деле дверью, поползла в сторону.
Теперь он оказался в другой темной каморке размером не более чем шесть на шесть футов. Здесь пахло плесенью и пылью. Топот ног по полу находившегося прямо наверху бара почти не слышался. Прямо перед Даниэлем оказалась стальная дверь, недавно окрашенная черной краской.
Рядом с дверью имелся звонок, куда более современный, чем тот, что был на входной двери бара. Он нажал кнопку дважды, затем еще один раз.
– Oui?[23] – послышался из-за двери грубый голос
– Это Марсель, – назвался молодой человек, известный под фамилией Эйген.
– Что вам нужно? – продолжал расспрашивать голос по-французски.
– У меня есть кое-какие товары, которые могли бы представлять для вас интерес.
– Что за товары?
– Я могу достать для вас немного масла.
– Откуда?
– Со склада возле Лилльских ворот.
– Сколько стоит?
– Пятьдесят два франка за килограмм.
– Это на двадцать больше официальной цены.
– Да, но разница в том, что я на самом деле могу раздобыть это для вас.
– Понимаю.
После небольшой паузы послышался механический щелчок, затем пневматический вздох, и дверь открылась.
Невысокий опрятный молодой человек – у него были румяные щеки, черные волосы с челкой а-ля Юлий Цезарь и круглые черные очки – криво улыбнулся.
– Вот это да! Стивен Меткалф собственной персоной, – воскликнул он с йоркширским акцентом. – Расфуфыренный в пух и прах. Что вы нам притащили, дружище?
2
Стивен Меткалф – он же Даниэль Эйген, он же Николас Мендоса, он же Эдуардо Моретти, он же Роберт Велан – закрыл за собой дверь, не позабыв удостовериться в том, что замок защелкнулся. По краям стальной двери была наклеена резиновая прокладка, обеспечивавшая неплохую звукоизоляцию.
Комната, в которую он вошел, тоже обладала хорошей звукоизоляцией, для чего использовались все доступные технические приспособления. Фактически это была комната в комнате, с двойными стенами, полом и потолком. Наружный слой состоял из стальных плит, далее следовало шесть дюймов резины; даже вентиляционные каналы были изолированы каучуком и стекловолокном. Низкий потолок и внутренние стены были сделаны из приготовленного на месте шлакобетона и окрашены краской того защитного цвета, какой используется в армии США.
Впрочем, далеко не вся поверхность, покрытая еще сияющей новехонькой серой краской, открывалась взгляду, так как комната по всему периметру была уставлена какими-то головокружительно сложными пультами. Даже Меткалф, который бывал здесь, по крайней мере, раз в неделю, не знал предназначения половины приборов. Впрочем, часть оборудования он узнал – коротковолновые рации «Марк XV» и «Парасет», телетайпы, защищенные от подслушивания телефоны, шифровальную машинку M-209 и проволочные магнитофоны.
За пультами сидели два молодых парня с наушниками на головах; они что-то записывали в блокноты, а их лица заливало жуткое зеленое сияние круглых экранов катодных трубок. Руками в перчатках они чуть заметно поворачивали верньеры, подстраивая частоты. Сигналы азбуки Морзе, которые они принимали, поступали на антенные кабели, проложенные на крышу по зданию, принадлежащему сочувствующему французу.
Каждый раз, когда Меткалф посещал Пещеру, как называли эту строжайше засекреченную радиостанцию, – никто не помнил, была ли она так названа по забегаловке наверху, «Le Caveau», или же просто потому, что очень походила на электронную пещеру, – количество оборудования производило на него глубокое впечатление. Все это было ввезено во Францию контрабандой, по частям доставлялось на судах или парашютистами и, конечно, строжайше запрещалось законами, которые установили нацистские оккупанты. Обнаружение коротковолнового радиопередатчика служило более чем убедительным основанием для расстрела его владельца.
Стивен Меткалф был одним из немногочисленных агентов, работавших в Париже на союзническую шпионскую сеть, и о существовании этих людей не знал никто, кроме нескольких очень могущественных персон в Вашингтоне и Лондоне. Меткалф почти не встречался с другими агентами. Так работала эта сеть. Все ее части существовали изолированно, одна ячейка не имела никакого представления о том, чем занимается другая. Такого порядка требовала безопасность.
Здесь, в Пещере, три молодых человека – радиотелеграфисты и шифровальщики – поддерживали тайную радиосвязь с Лондоном, Вашингтоном и с широко разбросанной сетью глубоко законспирированных полевых агентов в Париже, в других городах оккупированной зоны Франции и по всей Европе. Операторы – два англичанина и один американец – были лучшими из лучших выпускников Королевского корпуса связистов в Тэйм-парке, около Оксфорда, а затем 52-й специальной школы. В эти дни трудно было найти квалифицированных радиооператоров, и британцы далеко опередили американцев в деле подготовки персонала.
Радио, настроенное на волну Би-би-си, транслировало негромкую музыку: приемник ловил кодированные сигналы, передаваемые в форме курьезных «личных сообщений» перед вечерней радиопередачей новостей. На маленьком складном столике посреди комнаты стояла шахматная доска с недоигранной партией. На ночь приходился самый пик работы, так как эфир был менее загружен и потому легче было передавать и принимать сообщения.
Стены были увешаны картами Европы, границ и береговых линий Франции, всех районов Парижа. Здесь имелись навигационные схемы, топографические карты, графики движения судов и отправки грузов в Марселе, подробные карты военно-морских баз.
И все же комната не была полностью лишена признаков существования человеческих пристрастий: среди карт и графиков бросалась в глаза обложка журнала «Лайф» с фотографией Риты Хейуорд, а к стене напротив был приколот вырезанный из другого журнала портрет Бетти Грэйбл, принимающей солнечную ванну.
Дерек Комптон-Джонс, румяный человек, открывший дверь, стиснул руку Меткалфа и с силой потряс ее.
– Рад, что ты вернулся живым и невредимым, дружище, – торжественно провозгласил он.
– Ты говоришь это каждый раз, – поддел его Меткалф. – Можно подумать, что ты разочарован.
– Черт тебя возьми! – вспыхнул Комптон-Джонс. – Тебе никто не говорил, что вокруг идет война?
– Неужели? – с удивленным видом откликнулся Меткалф. – То-то наверху мне попадалось так много народу в форме.
Один из мужчин в наушниках, сидевший за пультом у противоположной стены, повернулся, взглянул на Комптон-Джонса и устало заметил:
– Может быть, если бы ему удалось хотя бы ненадолго удержать своего попрыгунчика в штанах, то он смог бы заметить, что делается за дверями спален, из которых он так редко вылезает. – Голос, выдающий наличие огромных аденоидов, и сильнейший британский акцент принадлежали Сирилу Лэнгхорну, непревзойденному шифровальщику.
– Эй, кончайте! – рявкнул, повернувшись, в свою очередь, Джонни Беттс из Питтсбурга, радист-виртуоз.
– Ха! – отозвался Лэнгхорн. – Стивен-то кончит, была бы юбка.
Комптон-Джонс густо покраснел и захохотал. Меткалф добродушно присоединился к нему. Отсмеявшись, он сказал:
– Я считаю, что вам, экспертам, нужно ненадолго выйти в свет. Я должен сводить вас всех в раз-два-два. – Все хорошо знали, что он говорит об известном публичном доме в доме №122 по улице Прованс.
– А у меня там уже все и так устроено, – похвастался Комптон-Джонс. – У меня есть постоянная девочка. – Он подмигнул остальным и добавил: – Я увижусь с ней, как только разделаюсь с приемом последней партии запасных частей.
– А, так вот в чем состоит твоя идея глубокого проникновения во Францию, – протянул Лэнгхорн.
Комптон-Джонс сделался совсем малиновым, а Меткалф согнулся пополам от смеха. Ему нравились работавшие здесь парни, особенно Комптон-Джонс. Он часто называл Лэнгхорна и Беттса близнецами Боббси, хотя они ни капельки не походили друг на друга. В работе разведчика не было ничего труднее работы на ключе и шифровального дела. Это были изнуряюще тяжелые и скрупулезные занятия, и Меткалф хорошо это знал, зубоскальство оставалось одним из немногих доступных им способов хоть ненадолго сбросить гнетущее напряжение. Они же считали Меткалфа кем-то вроде своего собственного Эррола Флинна[24], и в их отношении к нему сочетались ревность и преклонение.
Он вскинул голову, прислушиваясь к негромкой музыке, доносившейся из радиоприемника.
– «В настроении», – узнал он. – Добрая старая американская музыка – Гленн Миллер из «Кафе Руж» в Нью-Йорке.
– Нет, очень сожалею, но боюсь, что это оркестр Джо Лосса, дружище, – поправил его Комптон-Джонс. – Из Лондона. У них такая характерная манера.
– Что ж, парни, я рад, что у вас есть свободное время, чтобы слушать радио, – сказал Меткалф. – Это потому, что кое-кому приходится делать какую-никакую работенку.
Он засунул руку за отворот смокинга, извлек скомканные бумаги – теперь уже изрядно помятые – и, гордо улыбаясь, поднял их над головой.
– Полный комплект планов немецкой базы подводных лодок в Сен-Назере, включая детали размещения боксов для субмарин и даже систему замыкающих устройств к этим боксам.
– Вот это да! – восхитился Комптон-Джонс.
Лэнгхорн, как ни старался, тоже не смог сдержать восхищения.
– Нашел в трусах какой-нибудь красотки из гестапо?
– Не совсем. В личном кабинете графа Мориса Леона Филиппа дю Шателе.
– Того говнюка из Виши? – уточнил Лэнгхорн.
– Его самого.
– Перестань меня дурачить. Как ты туда попал?
Меткалф склонил голову.
– Джентльмен не рассказывает, кого и когда он целовал, – произнес Стивен ханжеским наставительным тоном.
– Неужели его жена? О, господи, Стивен, у тебя совершенно нет гордости! Ведь эта мадам – старая кобыла!
– А мадемуазель – хорошенькая маленькая кобылка. А теперь нам нужно не откладывая переправить это курьеру и доставить Корки в Нью-Йорк. Необходимо также, чтобы вы отстучали коротенький обзор содержания этих бумаг и продублировали подробности. Будем отправлять их постепенно, по частям, для подробного анализа.
Он имел в виду, конечно, Альфреда Коркорана по прозвищу Корки, которое можно было истолковать как не слишком уважительное[25], своего босса, великолепного организатора разведки, имевшего личную сеть агентов, в которую входил и Меткалф.
Личная сеть: агенты подчинялись одному лишь Коркорану, не какому-нибудь правительственному агентству или комитету. Однако в этом не было ничего противозаконного или предосудительного. Ибо эта сеть была создана по личной рекомендации президента США Франклина Делано Рузвельта.
Америка переживала странное время. Европа охвачена войной, а Америка не воевала. Америка наблюдала и выжидала. Голоса изоляционистов были громкими и сильными. Но не менее громко звучали голоса, утверждавшие, что Соединенные Штаты должны вмешаться, должны напасть на Гитлера и защитить от него своих европейских друзей – или же вся Европа окажется под властью нацистской Германии, и тогда будет слишком поздно что-то предпринимать. В таком случае Гитлер станет непобедимым.
И в подобных условиях страна не имела единой централизованной разведывательной спецслужбы. Рузвельт отчаянно нуждался в надежной, непредубежденной информации о том, что действительно в состоянии сделать нацисты и насколько сильно сопротивление Гитлеру. О том, сможет ли Великобритания пережить войну. Рузвельт не доверял военной разведке, в которой работали в лучшем случае дилетанты, и презирал Государственный департамент, охваченный изоляционистскими настроениями и склонный устраивать постоянную утечку в газеты той информации, которой располагал.
И потому в конце 1939 года Франклин Рузвельт пригласил к себе старого друга, своего товарища по Гарварду. Альфред Коркоран служил в отделении Г-2 военной разведки во время Первой мировой войны, затем приобрел славу в сверхзакрытом секретном мире, возглавляя МИ-8 – больше известную как Черная комната – нью-йоркское подразделение дешифровки, раскрывшее в двадцатых годах дипломатические шифры Японии. После того как Черная комната была в 1929-м расформирована, Коркоран негласно сыграл главную роль в разрешении ряда дипломатических кризисов тридцатых годов – от Маньчжурии до Мюнхена.
ФДР – так часто называли президента – знал, что Корки лучший из лучших, и, самое главное, знал, что может доверять ему.
Имея финансирование, недосягаемо скрытое в недрах бюджета Белого дома, и полную поддержку президента, Корки создал свою лавочку, намеренно разместив ее вдали от полных любопытными сплетниками коридоров Вашингтона. Его сверхсекретная частная разведывательная сеть, подотчетная непосредственно Белому дому, размещалась в Флэйтрон-билдинг, в Нью-Йорке, под видом международной торговой фирмы.
У Коркорана были развязаны руки, он мог нанимать самых лучших и многообещающих сотрудников, и он внимательно отслеживал кандидатов среди молодых дипломированных специалистов, выпускников колледжей Лиги Плюща[26], хорошо воспитанных молодых людей, которые смогут чувствовать себя на своем месте в самых рафинированных социальных слоях Европы. Новичков, носивших фамилии, постоянно упоминавшиеся в «Социальном регистре»[27], было так много, что остряки (из своих) начали называть организацию Коркорана «Регистром», и это прозвище прижилось. Одним из самых первых рекрутов оказался молодой выпускник Йельского университета по имени Стивен Меткалф.
Сын промышленника-миллионера и его русской жены – мать Стивена происходила из аристократического семейства, покинувшего свою страну незадолго до революции, – Стивен много путешествовал вместе с родителями, учился в школе в Швейцарии. Он свободно, практически без акцента говорил по-немецки, по-русски, по-французски и по-испански: Меткалфы имели обширные владения в Аргентине и на протяжении многих лет проводили там часть зимы. Меткалфы также имели устойчивые торговые отношения с советским правительством.
Говард, старший брат Стивена – надежный, основательный человек, – уже четыре года управлял деловой империей семейства после смерти отца. Стивен время от времени сопровождал Говарда в поездках, готов был любыми способами оказывать ему помощь и поддержку, но отказывался принимать на себя ответственность, сопряженную с управлением большим бизнесом.
Вдобавок к своим положительным качествам он был бесстрашен, имел мятежный дух и сверх меры обожал приключения. Учитывая все эти черты его личности, Коркоран решил, что он прекрасно сыграет роль плейбоя-аргентинца в Париже…
Дерек Комптон-Джонс нервно откашлялся.
– Вообще-то нет никакой необходимости посылать курьера, – промямлил он.
Лэнгхорн вскинул голову, но тут же быстро оглянулся на свой пульт.
– Ты серьезно? Тебе известен способ быстрее доставить все это на Манхэттен? – осведомился Меткалф.
С его последним словом дверь в дальнем конце комнаты открылась.
Появилось новое лицо, которое он никак не ожидал увидеть здесь: серьезное непроницаемое лицо Альфреда Коркорана.
Комната, в которую он вошел, тоже обладала хорошей звукоизоляцией, для чего использовались все доступные технические приспособления. Фактически это была комната в комнате, с двойными стенами, полом и потолком. Наружный слой состоял из стальных плит, далее следовало шесть дюймов резины; даже вентиляционные каналы были изолированы каучуком и стекловолокном. Низкий потолок и внутренние стены были сделаны из приготовленного на месте шлакобетона и окрашены краской того защитного цвета, какой используется в армии США.
Впрочем, далеко не вся поверхность, покрытая еще сияющей новехонькой серой краской, открывалась взгляду, так как комната по всему периметру была уставлена какими-то головокружительно сложными пультами. Даже Меткалф, который бывал здесь, по крайней мере, раз в неделю, не знал предназначения половины приборов. Впрочем, часть оборудования он узнал – коротковолновые рации «Марк XV» и «Парасет», телетайпы, защищенные от подслушивания телефоны, шифровальную машинку M-209 и проволочные магнитофоны.
За пультами сидели два молодых парня с наушниками на головах; они что-то записывали в блокноты, а их лица заливало жуткое зеленое сияние круглых экранов катодных трубок. Руками в перчатках они чуть заметно поворачивали верньеры, подстраивая частоты. Сигналы азбуки Морзе, которые они принимали, поступали на антенные кабели, проложенные на крышу по зданию, принадлежащему сочувствующему французу.
Каждый раз, когда Меткалф посещал Пещеру, как называли эту строжайше засекреченную радиостанцию, – никто не помнил, была ли она так названа по забегаловке наверху, «Le Caveau», или же просто потому, что очень походила на электронную пещеру, – количество оборудования производило на него глубокое впечатление. Все это было ввезено во Францию контрабандой, по частям доставлялось на судах или парашютистами и, конечно, строжайше запрещалось законами, которые установили нацистские оккупанты. Обнаружение коротковолнового радиопередатчика служило более чем убедительным основанием для расстрела его владельца.
Стивен Меткалф был одним из немногочисленных агентов, работавших в Париже на союзническую шпионскую сеть, и о существовании этих людей не знал никто, кроме нескольких очень могущественных персон в Вашингтоне и Лондоне. Меткалф почти не встречался с другими агентами. Так работала эта сеть. Все ее части существовали изолированно, одна ячейка не имела никакого представления о том, чем занимается другая. Такого порядка требовала безопасность.
Здесь, в Пещере, три молодых человека – радиотелеграфисты и шифровальщики – поддерживали тайную радиосвязь с Лондоном, Вашингтоном и с широко разбросанной сетью глубоко законспирированных полевых агентов в Париже, в других городах оккупированной зоны Франции и по всей Европе. Операторы – два англичанина и один американец – были лучшими из лучших выпускников Королевского корпуса связистов в Тэйм-парке, около Оксфорда, а затем 52-й специальной школы. В эти дни трудно было найти квалифицированных радиооператоров, и британцы далеко опередили американцев в деле подготовки персонала.
Радио, настроенное на волну Би-би-си, транслировало негромкую музыку: приемник ловил кодированные сигналы, передаваемые в форме курьезных «личных сообщений» перед вечерней радиопередачей новостей. На маленьком складном столике посреди комнаты стояла шахматная доска с недоигранной партией. На ночь приходился самый пик работы, так как эфир был менее загружен и потому легче было передавать и принимать сообщения.
Стены были увешаны картами Европы, границ и береговых линий Франции, всех районов Парижа. Здесь имелись навигационные схемы, топографические карты, графики движения судов и отправки грузов в Марселе, подробные карты военно-морских баз.
И все же комната не была полностью лишена признаков существования человеческих пристрастий: среди карт и графиков бросалась в глаза обложка журнала «Лайф» с фотографией Риты Хейуорд, а к стене напротив был приколот вырезанный из другого журнала портрет Бетти Грэйбл, принимающей солнечную ванну.
Дерек Комптон-Джонс, румяный человек, открывший дверь, стиснул руку Меткалфа и с силой потряс ее.
– Рад, что ты вернулся живым и невредимым, дружище, – торжественно провозгласил он.
– Ты говоришь это каждый раз, – поддел его Меткалф. – Можно подумать, что ты разочарован.
– Черт тебя возьми! – вспыхнул Комптон-Джонс. – Тебе никто не говорил, что вокруг идет война?
– Неужели? – с удивленным видом откликнулся Меткалф. – То-то наверху мне попадалось так много народу в форме.
Один из мужчин в наушниках, сидевший за пультом у противоположной стены, повернулся, взглянул на Комптон-Джонса и устало заметил:
– Может быть, если бы ему удалось хотя бы ненадолго удержать своего попрыгунчика в штанах, то он смог бы заметить, что делается за дверями спален, из которых он так редко вылезает. – Голос, выдающий наличие огромных аденоидов, и сильнейший британский акцент принадлежали Сирилу Лэнгхорну, непревзойденному шифровальщику.
– Эй, кончайте! – рявкнул, повернувшись, в свою очередь, Джонни Беттс из Питтсбурга, радист-виртуоз.
– Ха! – отозвался Лэнгхорн. – Стивен-то кончит, была бы юбка.
Комптон-Джонс густо покраснел и захохотал. Меткалф добродушно присоединился к нему. Отсмеявшись, он сказал:
– Я считаю, что вам, экспертам, нужно ненадолго выйти в свет. Я должен сводить вас всех в раз-два-два. – Все хорошо знали, что он говорит об известном публичном доме в доме №122 по улице Прованс.
– А у меня там уже все и так устроено, – похвастался Комптон-Джонс. – У меня есть постоянная девочка. – Он подмигнул остальным и добавил: – Я увижусь с ней, как только разделаюсь с приемом последней партии запасных частей.
– А, так вот в чем состоит твоя идея глубокого проникновения во Францию, – протянул Лэнгхорн.
Комптон-Джонс сделался совсем малиновым, а Меткалф согнулся пополам от смеха. Ему нравились работавшие здесь парни, особенно Комптон-Джонс. Он часто называл Лэнгхорна и Беттса близнецами Боббси, хотя они ни капельки не походили друг на друга. В работе разведчика не было ничего труднее работы на ключе и шифровального дела. Это были изнуряюще тяжелые и скрупулезные занятия, и Меткалф хорошо это знал, зубоскальство оставалось одним из немногих доступных им способов хоть ненадолго сбросить гнетущее напряжение. Они же считали Меткалфа кем-то вроде своего собственного Эррола Флинна[24], и в их отношении к нему сочетались ревность и преклонение.
Он вскинул голову, прислушиваясь к негромкой музыке, доносившейся из радиоприемника.
– «В настроении», – узнал он. – Добрая старая американская музыка – Гленн Миллер из «Кафе Руж» в Нью-Йорке.
– Нет, очень сожалею, но боюсь, что это оркестр Джо Лосса, дружище, – поправил его Комптон-Джонс. – Из Лондона. У них такая характерная манера.
– Что ж, парни, я рад, что у вас есть свободное время, чтобы слушать радио, – сказал Меткалф. – Это потому, что кое-кому приходится делать какую-никакую работенку.
Он засунул руку за отворот смокинга, извлек скомканные бумаги – теперь уже изрядно помятые – и, гордо улыбаясь, поднял их над головой.
– Полный комплект планов немецкой базы подводных лодок в Сен-Назере, включая детали размещения боксов для субмарин и даже систему замыкающих устройств к этим боксам.
– Вот это да! – восхитился Комптон-Джонс.
Лэнгхорн, как ни старался, тоже не смог сдержать восхищения.
– Нашел в трусах какой-нибудь красотки из гестапо?
– Не совсем. В личном кабинете графа Мориса Леона Филиппа дю Шателе.
– Того говнюка из Виши? – уточнил Лэнгхорн.
– Его самого.
– Перестань меня дурачить. Как ты туда попал?
Меткалф склонил голову.
– Джентльмен не рассказывает, кого и когда он целовал, – произнес Стивен ханжеским наставительным тоном.
– Неужели его жена? О, господи, Стивен, у тебя совершенно нет гордости! Ведь эта мадам – старая кобыла!
– А мадемуазель – хорошенькая маленькая кобылка. А теперь нам нужно не откладывая переправить это курьеру и доставить Корки в Нью-Йорк. Необходимо также, чтобы вы отстучали коротенький обзор содержания этих бумаг и продублировали подробности. Будем отправлять их постепенно, по частям, для подробного анализа.
Он имел в виду, конечно, Альфреда Коркорана по прозвищу Корки, которое можно было истолковать как не слишком уважительное[25], своего босса, великолепного организатора разведки, имевшего личную сеть агентов, в которую входил и Меткалф.
Личная сеть: агенты подчинялись одному лишь Коркорану, не какому-нибудь правительственному агентству или комитету. Однако в этом не было ничего противозаконного или предосудительного. Ибо эта сеть была создана по личной рекомендации президента США Франклина Делано Рузвельта.
Америка переживала странное время. Европа охвачена войной, а Америка не воевала. Америка наблюдала и выжидала. Голоса изоляционистов были громкими и сильными. Но не менее громко звучали голоса, утверждавшие, что Соединенные Штаты должны вмешаться, должны напасть на Гитлера и защитить от него своих европейских друзей – или же вся Европа окажется под властью нацистской Германии, и тогда будет слишком поздно что-то предпринимать. В таком случае Гитлер станет непобедимым.
И в подобных условиях страна не имела единой централизованной разведывательной спецслужбы. Рузвельт отчаянно нуждался в надежной, непредубежденной информации о том, что действительно в состоянии сделать нацисты и насколько сильно сопротивление Гитлеру. О том, сможет ли Великобритания пережить войну. Рузвельт не доверял военной разведке, в которой работали в лучшем случае дилетанты, и презирал Государственный департамент, охваченный изоляционистскими настроениями и склонный устраивать постоянную утечку в газеты той информации, которой располагал.
И потому в конце 1939 года Франклин Рузвельт пригласил к себе старого друга, своего товарища по Гарварду. Альфред Коркоран служил в отделении Г-2 военной разведки во время Первой мировой войны, затем приобрел славу в сверхзакрытом секретном мире, возглавляя МИ-8 – больше известную как Черная комната – нью-йоркское подразделение дешифровки, раскрывшее в двадцатых годах дипломатические шифры Японии. После того как Черная комната была в 1929-м расформирована, Коркоран негласно сыграл главную роль в разрешении ряда дипломатических кризисов тридцатых годов – от Маньчжурии до Мюнхена.
ФДР – так часто называли президента – знал, что Корки лучший из лучших, и, самое главное, знал, что может доверять ему.
Имея финансирование, недосягаемо скрытое в недрах бюджета Белого дома, и полную поддержку президента, Корки создал свою лавочку, намеренно разместив ее вдали от полных любопытными сплетниками коридоров Вашингтона. Его сверхсекретная частная разведывательная сеть, подотчетная непосредственно Белому дому, размещалась в Флэйтрон-билдинг, в Нью-Йорке, под видом международной торговой фирмы.
У Коркорана были развязаны руки, он мог нанимать самых лучших и многообещающих сотрудников, и он внимательно отслеживал кандидатов среди молодых дипломированных специалистов, выпускников колледжей Лиги Плюща[26], хорошо воспитанных молодых людей, которые смогут чувствовать себя на своем месте в самых рафинированных социальных слоях Европы. Новичков, носивших фамилии, постоянно упоминавшиеся в «Социальном регистре»[27], было так много, что остряки (из своих) начали называть организацию Коркорана «Регистром», и это прозвище прижилось. Одним из самых первых рекрутов оказался молодой выпускник Йельского университета по имени Стивен Меткалф.
Сын промышленника-миллионера и его русской жены – мать Стивена происходила из аристократического семейства, покинувшего свою страну незадолго до революции, – Стивен много путешествовал вместе с родителями, учился в школе в Швейцарии. Он свободно, практически без акцента говорил по-немецки, по-русски, по-французски и по-испански: Меткалфы имели обширные владения в Аргентине и на протяжении многих лет проводили там часть зимы. Меткалфы также имели устойчивые торговые отношения с советским правительством.
Говард, старший брат Стивена – надежный, основательный человек, – уже четыре года управлял деловой империей семейства после смерти отца. Стивен время от времени сопровождал Говарда в поездках, готов был любыми способами оказывать ему помощь и поддержку, но отказывался принимать на себя ответственность, сопряженную с управлением большим бизнесом.
Вдобавок к своим положительным качествам он был бесстрашен, имел мятежный дух и сверх меры обожал приключения. Учитывая все эти черты его личности, Коркоран решил, что он прекрасно сыграет роль плейбоя-аргентинца в Париже…
Дерек Комптон-Джонс нервно откашлялся.
– Вообще-то нет никакой необходимости посылать курьера, – промямлил он.
Лэнгхорн вскинул голову, но тут же быстро оглянулся на свой пульт.
– Ты серьезно? Тебе известен способ быстрее доставить все это на Манхэттен? – осведомился Меткалф.
С его последним словом дверь в дальнем конце комнаты открылась.
Появилось новое лицо, которое он никак не ожидал увидеть здесь: серьезное непроницаемое лицо Альфреда Коркорана.
3
Старик был одет, как всегда, безукоризненно. Галстук завязан изящным узлом. Темно-серый, цвета древесного угля костюм выгодно подчеркивал сухощавое телосложение. От Корки по обыкновению попахивало мятой – он любил жевать мятные пастилки, – и он курил сигарету. Он несколько раз сухо кашлянул.
Комптон-Джонс немедленно вернулся к своим приборам, и в комнате воцарилась тишина. Веселое настроение сразу иссякло.
– Клянусь Христом, стоящим на плоту, это проклятое французское курево ни к черту не годится! Я докурил свой «Честерфилд» в самолете, еще где-то над Ньюфаундлендом. Стивен, почему бы тебе не попробовать подлизаться к своему главному начальнику и не раздобыть для меня немного американского табака? Разве не предполагается, что ты должен быть самым большим жучком на здешнем черном рынке?
Меткалф немного растерялся, и, чтобы собраться с мыслями, ему потребовалось то время, пока он делал шаг вперед и пожимал руку шефу. В левой руке он сжимал украденные документы.
– Конечно… Корки… Что вы тут делаете?
Коркоран отнюдь не был далеким от практической жизни работником, привыкшим дергать за ниточки своих марионеток, сидя в кабинете за океаном; он часто совершал вылазки «в поле» к своим агентам. Но поездка в оккупированный Париж была чрезвычайно сложной и невероятно опасной. Он нечасто бывал в Париже. Для этого должно было появиться очень серьезное основание.
Комптон-Джонс немедленно вернулся к своим приборам, и в комнате воцарилась тишина. Веселое настроение сразу иссякло.
– Клянусь Христом, стоящим на плоту, это проклятое французское курево ни к черту не годится! Я докурил свой «Честерфилд» в самолете, еще где-то над Ньюфаундлендом. Стивен, почему бы тебе не попробовать подлизаться к своему главному начальнику и не раздобыть для меня немного американского табака? Разве не предполагается, что ты должен быть самым большим жучком на здешнем черном рынке?
Меткалф немного растерялся, и, чтобы собраться с мыслями, ему потребовалось то время, пока он делал шаг вперед и пожимал руку шефу. В левой руке он сжимал украденные документы.
– Конечно… Корки… Что вы тут делаете?
Коркоран отнюдь не был далеким от практической жизни работником, привыкшим дергать за ниточки своих марионеток, сидя в кабинете за океаном; он часто совершал вылазки «в поле» к своим агентам. Но поездка в оккупированный Париж была чрезвычайно сложной и невероятно опасной. Он нечасто бывал в Париже. Для этого должно было появиться очень серьезное основание.