Лагерквист Пер Фабиан. Смерть Агасфера

   Теперь она сопровождала нас во всех наших зачастую нелегких делах и приключениях и часто приносила нам немалую пользу. Не верю, что ей так уж опостылела эта жизнь - ведь в ней немало заманчивого и веселого - и эта компания, этот сброд, как она их называет. Мне думается, ей хорошо здесь, с этими грубыми людьми, хотя она и презирает их. Я уверен, что она не хочет оставить их, оставить эту жизнь.
   И вот мы стали все более отдаляться друг от друга, и мне все меньше хотелось иметь с ней дело.
   Эта мужеподобная женщина, с кривой ухмылкой, дерзкая на язык, с вечно налитыми кровью глазами, была слишком далека от той, что я знал и любил когда-то. Вся моя любовь к ней и ко всему, что было связано с ней, умерла и сменилась отвращением, омерзением.
   Отвращение и омерзение испытывал я и ко всей этой бандитской и солдатской жизни, к преступлениям, которыми полнился мир, к людям, которые разорили его, разграбили, отдали его на бессмысленное поругание, обрекли на нищету и отчаяние. Отвращение к преступной жизни, которую я сам вел так долго, я и все остальные. Как мог я так жить, так же, как и все остальные? Как мог я выносить все это, как мог пасть так низко? Что это за жизнь! 'Как могу я продолжать так жить?' - спрашивал я сам себя, испытывая все более сильное отвращение к этому существованию, к своему позорному существованию, отвращение к себе самому.
   И все же я продолжал так жить, не вырвался оттуда, не бросил все, не начал жить по-новому, сначала. Сделать это было непросто, куда пойдешь? Я продолжал вести эту жизнь и презирал себя за это.
   И все же мне хотелось все изменить, убежать от самого себя, от всего, что меня окружало. Я ничего не делал для этого, но мысли мои были часто этим заняты. Иногда мне в голову приходило нечто, о чем я когда-то думал или что когда-то читал, так давно, что не мог представить себе это отчетливо, это было смутное воспоминание о прежней жизни, совсем иной, полузабытой, потерянной для меня.
   Люди так часто задумываются, на что им жить, так много говорят об этом. А для чего надо жить? Можешь ли ты сказать мне?
   Для чего надо жить?
   Он сидел, устремив куда-то далеко взгляд своих светлых глаз.
   За окнами бушевала гроза, из темноты до них доносилось тяжелое дыхание паломников, кто-то шепотом читал молитвы. Масляные светильники горели теперь только на столах.
   - Ты в самом деле паломник? - спросил незнакомец, немного помолчав. Как ты стал им?
   Человек долго не отвечал. Видно, он стеснялся говорить об этом, это было ему неприятно. Прежде чем ответить, он посидел молча, глядя на грубо сколоченную столешницу, истертую и потемневшую от времени, потом провел по ней тощей рукой.
   - Не то чтобы я ушел от них, - начал он наконец. - Не скажу, что я бросил эту жизнь, нет. Просто я в тот день бродил без цели, без всякой цели, я тут ни при чем.
   Мне всегда нравилось бродить одному в тишине и покое. Быть может, в тот день мне было особенно нужно уйти от них от всех, быть может, в тот день я чувствовал сильное отвращение к этому бессмысленному существованию, к бессмысленности всего. Быть может, в тот день я чувствовал это особенно сильно. Я не замечал, куда иду и откуда. И под конец я заблудился, не знал, где нахожусь. А когда понял, то не спохватился, а продолжал идти. 'Рано или поздно вернусь', - подумал я.
   Местность, по которой я шел, была пустынная, я и раньше это заметил, но только сейчас разглядел, до чего же пустынная она была. Вокруг лежала не пустошь, а обработанная земля, но поля были запущены, не возделывались давно, заросли сорняком, кустарником, а кое-где даже подлеском, лес наступал на поля и взял их в плен. Нигде не видно было ни души, никаких следов человека. Одна лишь покинутая земля.
   Это не удивило меня, такое я видел во многих местах. Война бушевала здесь много лет и заставила людей забросить землю, а может, их уже не осталось и работать в поле было некому. К тому же после войны чума набрала еще больше силы, потребовала еще больше жертв, и многие края обезлюдели и опустели, но такой опустошенности, как здесь, я еще не видел. Тишина и пустота, царившие здесь, были удивительно странные; думалось мне, эту тишину, не будь она такой пугающей, можно было бы назвать торжественной, эта тишина подавляла человека, проникала в душу.
   Ни единого человеческого жилища здесь не было видно. Но поодаль я заметил старые деревья и решил, что они росли в лощине, потому мне видны были лишь верхушки их крон. Это было недалеко от меня, и я пошел поглядеть, что там такое, хотя день уже клонился к вечеру. Там, в узкой и длинной лощине, спряталась небольшая деревенька, незатейливые домишки и скотные дворы выстроились в два ряда вдоль деревенской улицы.
   Дома были пусты, почти у каждого из них не было дверей, просто черные дыры, которые когда-то служили жилищем человеку. Земляные полы стали зарастать крапивой и прочими сорняками, которые перебрались через пороги. Я заглянул в несколько домов поглядеть, есть ли там хоть одна живая душа, но, разумеется, никого не нашел. В домах было совершенно пусто, разве что кое-какая поломанная утварь брошена в углу. Видно, эта деревня тоже была разграблена после того, как что-то случилось с ее обитателями.
   Должен сказать, что вид этих пустых, покинутых человеческих жилищ подействовал на меня угнетающе, хотя жизнь меня достаточно закалила. Трудно было догадаться, почему именно люди покинули эту деревню, ясно было лишь, что с ними случилось что-то ужасное, что их постигла большая беда. Покинули ли они свой дом в страхе, в отчаянии? Случилось ли это внезапно? Война, страх, голод, смертельная болезнь, любое человеческое горе могло быть причиной тому, что здесь случилось.
   Я прошел вдоль всей улицы, не увидев ни малейшего следа человека. Но в самом последнем доме на краю улицы что-то привлекло мое внимание. Это был захудалый домишко, самый маленький в деревне, но дверь в нем не была сорвана. К входу в дом вела по траве дорожка, едва заметная, даже неясно было, дорожка ли это в самом деле. Во всяком случае, по ней давно никто не ходил. Подстрекаемый любопытством, я пошел к домику.
   Дверь была прикрыта, я отворил ее и вошел в маленькую комнату, единственную в доме. Видно было, что дом обитаем, хотя признаков тому было немного, все здесь говорило о крайней нищете. Оглядевшись, я увидел у стены кровать, на ней покоилась женщина, лицо ее было обращено к потолку, руки сложены на груди. У ее ног лежала, свернувшись, собака.
   Собака поднялась, скуля, и поглядела на меня тусклыми, влажными глазами. Это была маленькая изголодавшаяся жалкая собачонка с грязно-рыжей редкой шерстью. Когда я подошел ближе, она спрыгнула с кровати и стала тереться о мои ноги, потом снова вскочила на кровать и улеглась у ног женщины.
   Я склонился над кроватью и увидел, что женщина была мертва.
   Ее тело, сильно истощенное, лежавшее на тонком слое соломы, было едва прикрыто рваными лохмотьями. Она была немолода, хотя по ее исхудавшему лицу определить возраст было трудно. После всех страданий, выпавших на ее долю, на лице ее был покой и торжественное молчание. Я стоял и смотрел на нее, охваченный недоумением, подавленный этой неожиданной встречей со смертью, потрясенный ею после блуждания по пустым полям и заброшенной деревне.
   Но самое удивительное было не то, что я нашел ее здесь мертвой в крайней нищете и полном одиночестве. Самое удивительное было...
   - Что? - спросил незнакомец, когда человек замялся.
   - Удивительным было то, что... она была снята с креста.
   - С креста? - воскликнул незнакомец, сильно вздрогнув.
   - Да, с креста. Следы гвоздей на руках я заметил сразу, когда же я убрал лохмотья с ее ног, то увидел, что ноги были тоже пробиты гвоздями.
   - Что ты говоришь!
   - Это невозможно понять. Но так оно и было.
   - Ты уверен в этом?
   - Да. Я видел это своими глазами. Я был так же удивлен и взволнован, как ты. Мне стало настолько не по себе, что я повел себя как-то странно, говоря по правде... Как мало знает человек о себе самом, просто удивительно...
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - Хочу сказать... Я вдруг упал на колени... рядом с ней... перед ней.
   - Вот как...
   - Да... сам не знаю почему.
   Незнакомец сидел молча, беспокойно поглаживая руки тонкими пальцами. Некоторое время ни один из них не говорил ни слова.
   - Было ясно, что она умерла совсем недавно. Об этом говорило многое, к тому же в комнате не было никакого запаха. Может быть, оттого, что она была такая изможденная. Наверное, она долгое время лежала голодная, есть ей было нечего. В доме не видно было никакой еды. В печке осталось немного золы и несколько обгоревших поленьев. О том, что случилось здесь, догадаться было невозможно.
   День клонился к вечеру, нужно было возвращаться, если я не хотел остаться в темноте с мертвой, которую я даже не знал и никаких дел с ней не имел. Но мне не хотелось оставлять ее. Не хотелось, чтобы она лежала здесь одна в темноте, она и так долго лежала в одиночестве. Ведь кто-нибудь должен был бодрствовать возле ее смертного одра. И раз я пришел сюда случайно, раз меня привело сюда что-то не зависящее от меня, значит, мне надлежало это сделать.
   Я сел на скамью у печки, и темнота опустилась на комнату, на мертвую женщину и на меня. А за окном - на деревню, на пустынную местность, где больше не было людей.
   Именно тогда, в эту длинную ночь, я решил стать паломником. Когда я думал о ее судьбе, о ее несказанном страдании, о том, как она, должно быть, лежала здесь и стремилась в мыслях к другой Голгофе, где страдал и мучился от ран не просто человек, где страдание сменилось чудом, преображением. Я решил совершить паломничество туда, где, без сомнения, были ее мысли, когда она сама страдала. Я захотел это сделать для нее, это было самое малое, что я мог сделать для нее. Не для себя. Да, конечно, и для себя, это ясно... Но...
   Это трудно объяснить, я сам этого толком не пойму...
   Мне нелегко было понять, что происходило со мной той ночью, когда я принял это решение, да и потом не стало яснее, пока еще не стало...
   Нет, я сам толком не понимаю,
   Но я сделаю это, должен сделать во что бы то ни стало. Это священный долг. Нет, не долг. Священный обет, данный мною. Данный мною... да, данный мною.
   Он сидел глядя прямо перед собой, нахмурив лоб; мысли, роившиеся в его голове, явно мучили его.
   - Это была длинная ночь. Мне казалось, она никогда не кончится. Должен сказать, мне было нелегко, я все время думал о том, о чем я уже рассказал тебе и чего сам не мог понять. Я думал и о ней, лежавшей в темноте, о всех человеческих страданиях и о моем собственном. О непостижимом в судьбах людей.
   Было так тихо, будто весь мир вымер. Да и откуда здесь мог раздаться звук, не было ничего, что могло бы нарушить тишину в этом совершенно заброшенном мире.
   Но ближе к полуночи я услышал на улице стук лошадиных копыт, я понял, что это была лошадь, причем хромая. На одну ногу она опиралась слабо, это слышно было все более и более отчетливо по мере того, как она приближалась. В конце улицы лошадь пошла по тропинке к дому мертвой, обнюхала его у окошка, обошла вокруг, потом долго стояла у двери, принюхиваясь. Похоже было, что она привыкла приходить сюда и делать это. Может, она знала, что здесь есть еще человек, одно из существ, которые здесь жили. Постояв, лошадь ушла, похромала прочь по улице, неровный стук ее копыт звучал все глуше, пока не исчез.
   Наконец стал приближаться рассвет, казалось, он принес мне облегчение. Когда стало совсем светло, собака спрыгнула с кровати и снова начала, повизгивая, тереться о мои ноги. Потом она опять прыгнула на кровать и, скуля, улеглась у ног мертвой. Собака повторила это несколько раз, а я стоял и смотрел на ту, с которой связал свою судьбу, и думал, что же я должен сейчас делать.
   А может быть, это она соединила меня со своей судьбой? Этого я не знал.
   Я понимал лишь, что сначала должен похоронить ее. Я поднял ее - она была такая легкая, почти бестелесная - и вынес из дома, стояло прекрасное утро, поистине прекрасное, первые лучи солнца освещали траву и деревья. Неподалеку от дома поднимался склон холма, обращенный к солнцу, я отнес ее туда. Потом нашел лопату в маленьком хлеву возле дома и вырыл могилу. Копая могилу, я заметил, как звонко пели птицы вокруг. Как странно, подумал я, ведь накануне, блуждая по этим пустынным местам, я не слышал пения птиц. Может, тогда они не пели или я просто этого не замечал? Быть может, сейчас они пели, радуясь утру? У них были свои радости. Почему бы им не петь.
   Я засыпал могилу и постоял с минуту, опустив голову. Как я мог еще почтить ее? Молитвы или что-нибудь вроде того я не читал, этого я не умею. Потом я пошел прочь, а собака бежала за мной по пятам. Она не отставала и до сих пор не отходит от меня.
   И вот мы пришли сюда, чтобы идти дальше вместе с паломниками.
   Но я им чужой.
   Он закончил рассказ. И сидел, думая о своем.
   В темноте слышалось спокойное дыхание спавших. А те, кто, видно, не мог обрести мира в душе, беспокойно ворочались на соломе.
   - Да, ты, верно, прав, - сказал незнакомец. - Ты - им чужой. А хотел бы быть с ними?
   - Хотел бы, может быть... отчасти. Да я ведь не могу стать для них своим.
   - Отчего же?
   - Когда они, стоя на коленях, молятся и каются в грехах, я понимаю, что это не для меня. Я не стану этого делать, как бы грешен ни был. Я не люблю стоять на коленях. Этого я никогда не делал.
   - Но ради нее...
   - Да, разумеется... И это так странно, так непонятно. Ради нее я встал на колени. Почему я это сделал? И перед кем я тогда преклонил колени? Этот вопрос я задавал себе много раз. А ты можешь ответить мне на него?
   Незнакомец не ответил. И как он воспринял этот вопрос, понять было нельзя, потому что он
   смотрел в пол, и Товий не мог поймать его взгляд. Впрочем, Товий ни разу не встретился с ним взглядом и не желал этого. Он был слишком занят своими мыслями, чтобы обратить на это внимание, чтобы разглядеть того, кому он доверился.
   - Легко было понять, кто нанес ей эти раны, - сказал он тихо. - Это, верно, ради Него... Верно, перед Ним я преклонил колени. Разве нет? Скажи, что ты об этом думаешь?
   - Я? Откуда мне знать?
   - Нет, нет, разумеется. Откуда тебе знать. Я просто спросил... спросил, что ты об этом думаешь.
   - Что я думаю?
   - Да.
   - Я думаю, как и ты, что это перед Ним ты преклонил колени. Однако удивительным путем шел Он, чтобы заставить тебя сделать это.
   - Я тоже так думаю...
   - Чтобы получить над тобой власть.
   - Власть надо мной?
   - Да, однако странным путем, скажу я тебе.
   - Власть надо мной!
   - Да, в этом все дело. А ты как думал?
   - Власть?
   - Да. А ты не хочешь, чтобы Он обрел над тобой власть?
   - Нет... Не хочу, чтобы кто-либо имел надо мной власть... Ни Он, ни...
   - Но ведь ты пойдешь паломником к Его гробу.
   - Ради нее.
   - И ради себя самого, как ты сказал.
   - Сам я никогда не решился бы на это.
   - Нет, не решился бы. Твоя правда. Так оно и есть. Поэтому Он привел тебя к распятой женщине, одинокой и покинутой. Может, это был единственный путь для Него показать тебе свои раны, ведь иначе ты и не вспомнил бы о них. А теперь Он заставил тебя преклонить перед Ним колени. И стать пилигримом. Бросить все и стать одним из тысяч паломников, идущих к Его могиле. А для верности, чтобы ты не забыл свой обет, Он послал с тобой ее собаку.
   Человек посмотрел удивленно на него, на незнакомца, сидевшего рядом, ведь раньше он вовсе не обращал внимания на того, с кем говорил. Но в этом тусклом свете он не мог разглядеть его хорошенько: незнакомец сидел наклонившись вперед, не поднимая глаз, согнувшись над исхудалыми руками, которые он, держа их на коленях, все время сжимал и разжимал.
   - Можно подумать, что ты хорошо Его знаешь! - сказал Товий слегка насмешливо и недоверчиво, однако было заметно, что слова незнакомца взволновали его.
   Не получив ответа, он продолжал:
   - Что до меня, то я мало о Нем знаю. И не могу сказать, что сильно стремлюсь увидеть Его гробницу, Его Голгофу. Я иду туда лишь ради нее, как я уже говорил, ведь она стремилась туда. К чему я сам стремлюсь, того я не знаю. Ведь люди часто не знают, чего они хотят. Но она знала.
   И, верно, хотела, чтобы Другой имел над ней огромную власть. Должно быть, она этого хотела. Но я не хочу. Он вытянул ноги под столом и уселся поудобнее. Потревоженная им собака покрутилась и снова улеглась у его ног уже по-другому. Она еле слышно скулила.
   - Ты, видно, в самом деле много о Нем знаешь, - продолжал Товий. Откуда ты все это узнал?
   Незнакомец сделал вид, будто не слыхал вопроса.
   - О том, как Он умеет поймать человека в сети и заставить его преклонить перед Ним колени... стать паломником. Неужто Он в самом деле будет так стараться ради одного-единственного человека, до чего же странным кажется мне все это.
   - Он будет стараться сколько угодно, когда речь идет о человеке, которого Он избрал.
   - Избрал?
   - Да. Тогда Он не отпустит хватку. Не отпустит его от Себя никогда. Не даст ему больше свободы... Я вижу, ты не знаешь, что чувствует человек, когда его преследует Бог.
   - Преследует?
   - Да.
   - Бог?.. Разве такое бывает?
   Незнакомец молчал. Он молчал как-то по-особому, и оттого слова, сказанные им, казались еще более странными и непонятными. Ведь он вкладывал в них особый смысл. И тут Товий впервые подумал, что у сидевшего рядом с ним незнакомца, должно быть, своя судьба, ведь не для того же он существует, чтобы выслушивать его. Он долго сидел и смотрел на него, на его сгорбленную спину, на худые руки, которые он, положив на колени, сжимал и разжимал.
   - Какую власть Он имеет над тобой? - спросил он внезапно.
   Казалось, эти слова поразили незнакомца будто молнией. Он распрямился, поднял голову, и вдруг Товий заглянул в его глаза, поймал его взгляд такого взгляда человеческих глаз он до сих пор не видел; исполненный одиночества, этот взгляд, казалось, шел из другого времени, из другого мира, глаза, которые его посылали, походили на колодцы, высохшие давным-давно.
   Другого ответа он не получил, только этот взгляд. Они долго сидели, не говоря друг другу ни слова. Над домом бушевала гроза, в тусклых окнах то и дело вспыхивал огонь, а между горами гремели раскаты грома.
   - Ты искал здесь приюта от непогоды? - спросил под конец человек, чтобы что-нибудь сказать.
   Незнакомец слегка кивнул головой.
   - Я понимаю. Но разве не странно, что тебя загнали именно сюда. Правда, здесь, в горах, нет другого пристанища, только одно это, для паломников.
   - Я не пришел бы сюда, если бы здесь был другой приют. И когда мы спустимся в какое-нибудь селение, я не собираюсь останавливаться в странноприимном доме для паломников.
   - А куда ты идешь?
   - Я?.. Я?..
   - Да. Ведь ты, верно, не паломник? Поди, не к Голгофе идешь и не к какой другой гробнице? И не к каким другим святым местам?
   - Для меня нет святых мест, которым бы я хотел поклониться.
   - Нет? Но ведь святые места есть на земле. Ты не веришь в это? Я хочу сказать... святые... для других людей?
   - Этого я не знаю.
   Человек сидел молча. Смотрел на незнакомца.
   - И ты не преклонишь колени ни перед кем?
   - Нет.
   - И даже перед Богом? Незнакомец не ответил.
   - И не коришь себя за то, что не делаешь этого? Как я корю себя... иногда.
   - Ни один человек не должен вставать на колени перед Богом.
   Человек вздрогнул и резко двинул ногами под столом. Видно, он задел собаку, она жалобно завизжала. Он нагнулся и поглядел на нее.
   - Замолчи, - сказал он и толкнул ее ногой. - Скулит и скулит без конца.
   Женщина, которую он когда-то называл Дианой, снова подошла к их столу еще более пьяная и села напротив него.
   - Эти свиньи опять напились. Я больше не могу их выносить. Даже тот обманщик, что продает им фальшивые талисманы и распятия, тоже пьян, а еще выдает себя за монаха, может, он в самом деле монах, не знаю. А этот Хуберт, который вечно не дает мне покоя, да и все они! Вся их банда, все напились! И на что они будут годиться завтра, если подвернется подходящая работа, просто не знаю. Ведь надо протрезветь, чтобы делать работу как следует, не правда ли? Чудотворное распятие, ты слыхал? Это он их так надувает! И отпущение дает за все грехи, он сам их сочиняет, пишет и продает. А жулить в игре он умеет почти что не хуже меня... Это ты свел меня с этим сбродом, твоя вина, что я спозналась с ними, может, нет? А теперь удираешь, паломником стать собираешься, мол, тебе надо идти ко гробу Спасителя, в Святую землю, меня оставляешь с мошенниками и бандитами, с теми, что грабят паломников и всех, кто собрался туда! Ну и герой, не пойму, почему я связалась тогда с тобой. Даже Хуберт и тот куда лучше тебя, он хотя бы честный мошенник, просто мошенник, не то что ты - полунегодяй, полусвятой обманщик. А он любит меня, если хочешь знать, любит меня в самом деле, хотя меня от него тошнит, как только может тошнить женщину от большого жирного мужика. Тьфу! А ты кто такой? - Она вдруг внезапно обернулась к незнакомцу. - Ах да, ты и раньше тут сидел, теперь я припоминаю. До чего же чудно ты выглядишь, будто умер давным-давно, а почему ты тогда не умер? Правда, мне до этого дела нет. До чего же чудные у тебя глаза, просто страх берет.
   Ты все больше молчишь, но, видно, человек бывалый. Глаза у тебя умные, и до чего же старые у тебя глаза, но мне-то все равно, говорю тебе, все равно, какая мне разница, мне на все наплевать. На все!
   Что ты сидишь здесь и пялишься, собственно говоря? Что? И не пьешь ничего. Для чего тут сидеть без дела? Да вот уже старая Елизавета идет, сейчас светильники гасить станет. Этим свиньям она пить больше не позволит, глядите, вот она уже не велит им... Так им и надо! Она наводит в свинарнике порядок. Чистоту и порядок, а если и потом большого порядка не будет, так это уж не ее вина. Разве может она справиться с ними, а? С такими-то людьми? Кто мы такие, что притащились сюда к ней? А? Ее ли вина, что к паломникам прилипает всякая сволочь? Ясное дело, не ее. К паломникам так и липнет всякий сброд. А здесь паломников полон дом. Потому, ясное дело, и всякий сброд сюда тащится. А худший сброд - паломники! Виновата ли она в том? Скажи?
   Нет, Елизавета хорошая, ничего плохого в ней нет. Ее я люблю. Правду говорю! Она, скажу я тебе, самый лучший человек из всех, кого я знаю, она одна-единственная такая, каким должен быть человек. Такой вот и я хотела быть, если бы сама решала свою судьбу! Но кому дано решать самому... Кто может сам... решать... как...
   Она всхлипнула и утерла нос.
   - Вы и представить себе не можете, сколько добрых дел творит она в этом доме уже десятки лет, не делая разницы, богат ты или беден, паломник или грешник, как все мы. Может, даже Господь Бог не успел записать в свою книгу ее добрые дела, все ее добрые дела, понимаешь? Она прожила здесь всю свою жизнь, с того дня, когда ее, запеленутую в лохмотья, швырнули в дверь, вот в ту самую дверь, видишь? Бросила ее женщина, которую потом нашли мертвой на перевале, было то зимней ночью, а может, стояла еще поздняя осень, и с тех пор она день-деньской работала надрываясь, пока не стала здесь хозяйкой всему, да ведь она уже хозяйкой стала давным-давно, насколько я помню. Чего она только не повидала, чего только не пережила за это время, за всю свою долгую жизнь со всем этим разношерстным народом, что перебывал в этом доме, можешь себе представить, коли захочешь. Чего только не случалось на ее глазах, а? Никому не доводилось повидать столько всякого всего, как ей. Можешь ли ты понять, что я имею в виду, говоря столько всякого всего? Можешь?
   К их столу неторопливо подошла тяжелой походкой, прихрамывая, пожилая женщина, она сказала им, что пора отдыхать, гасить светильники. Ее лицо, изможденное и усталое, говорило о том, что она утомилась за день, что ей тоже пора отдохнуть. Она была мала ростом, по-старушечьи располневшая в бедрах.
   - Я вижу, ты опять выпила лишнего, - сказала она женщине, сидевшей за столом, поглядела на нее потускневшими серыми глазами и оперлась на стол, словно ей было тяжело стоять.
   - Да, милая матушка, твоя правда. Ты сердишься на меня?.. Подумать только, я вечно тебя огорчаю. - И она погладила ее морщинистую руку с синими жилами.
   - Да нет, неужто я буду сердиться из-за такой малости. Не стоит из-за этого огорчаться.
   - Знаю, ты добрая, простишь меня, а?
   - Прощу, прощу.
   - Ты всем все прощаешь.
   - Вовсе нет. Не всё. Хотя люди так думают обо мне. Но где мне судить, пусть Он судит. Может, Он и строже, чем я, но ведь Он знает намного больше. Я же знаю слишком мало, чтобы судить.
   - Это ты-то? Да ты знаешь намного больше, чем Бог Отец!
   - Не смей так говорить! Не то я в самом деле рассержусь на тебя.
   - Но ведь это правда, пусть Он говорит что угодно. И судит сколько хочет. Мне важно лишь, что ты думаешь, а с Ним у меня мало охоты иметь дело.
   - Однако однажды тебе придется иметь с Ним дело, под конец. Остается лишь надеяться, что Он будет милостив к тебе. Может, Он увидит в тебе что-нибудь, что Ему понравится, кто знает.
   - Не знаю, что бы это могло быть. Ну да это Его дело.
   - Да, это Ему судить.
   Она выпрямилась. Поглядела серьезно и испытующе на странного незнакомца, но, видно, ничто ее в нем не удивило. Ведь она привыкла ничему не удивляться.
   - Да, дети мои, время ложиться спать, и свет погасите; ты, Товий, проследи, чтобы погасили.