Страница:
— Аня, но в кино с ним пошла ты!
— Конечно, на твой билет и по твоей просьбе, а там в кино он мне рассказал, как он влюблён в тебя. Очень мне это интересно! А сейчас он спрашивает, не хочешь ли ты пойти в Мариинский театр?
— Неужели на «Лебединое озеро»?
— Да. Ты что, мечтала посмотреть «Пебединое озеро»?
— Анечка, как говорят, кошмар — не то слово. Вот представь себе, я совсем не музыкальна, балет смотреть могу, но не вечно же «Лебединое озеро». За всю свою студенческую жизнь в Киеве, Харькове, а потом в Москве, как только у меня билеты в оперный театр, там всегда идёт «Лебединое озеро».
— Кора, неужели ты сможешь отказать Косте пойти с ним на балет?
— Анечка, пойдёшь опять ты.
— Кора, я серьёзно тебя не понимаю. Живём мы вместе уже около двух месяцев, ты никуда не ходишь, никому не пишешь письма, не получила ни одного письма. У тебя никого нет. Тебе ни разу никто не по звонил, мы же все время с тобой вместе. Костя не может не нравиться. Он красивый.
— Да, он красив.
— Он высокий?
— Да, он высок.
— Глаза у Кости синие?
— Да, глаза синие. Анечка, Костя — стоящий парень, он и красив и очень славный. Он тебе очень нравится?
— Ну и что же, а влюблён он в тебя. Кора, я не понимаю, это у тебя тактика такая, что ли, хочешь его ещё сильней привязать к себе? Он хочет жениться на тебе, что тебе ещё надо?
— Анечка, я говорю серьёзно. Я очень люблю своего жениха. Он сейчас в заграничной командировке. Он мне писать и звонить не может, я ему тоже писать не могу. Он должен вернуться через два года.
— Почему писать не может? А, поняла, он наш разведчик!
— Аня, я тебе этого не говорила!
— Кора, теперь я все поняла, почему ты такая грустная: ведь он в большой опасности.
— Анечка, не фантазируй, я тебе этого не говорила.
— Согласна, буду нема, как могила.
— Анечка, Костя — москвич, ты — москвичка, давай его женим на тебе, сама сказала: хочет жениться.
— Так он на тебе хочет жениться!
— Это не важно. Ты кокетлива, мне сказали: кокетство — сильное оружие у женщин. Я вижу, ты в него влюблена.
— Да, да. Я влюбилась в него с первого взгляда.
— Анечка, я тебе помогу. Билеты на «Лебединое озеро» на какое число?
— На завтра.
— Я завтра вечером заболею, а Костю попрошу — он пойдёт с тобой. Он уже пригласил меня встречать с ним Новый год. Я согласилась при условии, если столик на троих и третьей будешь ты. Он с радостью согласился. Я быстро смоюсь, ты останешься с ним, кокетничай вовсю, ты умеешь и тебе это идёт. Я уеду в Харьков, а вы оба будете в Москве и поженитесь.
— Кора, это все неосуществимо, он влюблён в тебя.
— Аня, давай пари.
— Давай, на что?
— Хрустальная ваза для цветов, — сказала я.
Летом 1939 года я получила телеграмму из Москвы: «Ваза за нами». Подпись: «Аня и Костя Андреевы».
Когда Анечка с Костей ушли на балет, я лежала и рыдала. Ещё один очень стоящий парень хотел на мне жениться. Ещё в Киеве один подлец застрелился: я не хотела быть его женой! А Дау — не захотел. Почему? Неужели в браке гибнет любовь? Нет, нет! Дау неправ. Я никогда не смогу его разлюбить! Его никогда нельзя забыть! А он в опасности. Даже Анечка, как пророк, сказала: он в большой опасности. Опасность была велика!
Здесь я должна остановиться, чтобы объяснить, почему мне было так одиноко, когда Дау не было рядом целый год.
Согласно философии, которую внушал Дау, я имела право ответить взаимностью желаниям Кости. В этом случае Дау мог только приветствовать моё поведение и радоваться, что я смогла скрасить своё одиночество. Сомнений в искренности представлений Дау о человеческих отношениях у меня не было. Костя, как я писала, был красив, обаятелен, любил меня и мечтал видеть во мне свою жену, чему так противился Дау. Но, к сожалению, я не была вольна распоряжаться своими чувствами. Я бесконечно терзалась, я ничего не знала о Дау! Я его любила, и ни один мужчина мне не был нужен.
Это ощущение было тем острее, что я не верила в возвращение Дау. В то время ушедший не возвращался. Я не ждала его! Но в тот год я поняла: после Дау никогда никого полюбить не смогу. Испытав силу большой, настоящей страсти, влюблённости, на «эрзац» пойти невозможно!
Но свершилось чудо!
— Конечно, на твой билет и по твоей просьбе, а там в кино он мне рассказал, как он влюблён в тебя. Очень мне это интересно! А сейчас он спрашивает, не хочешь ли ты пойти в Мариинский театр?
— Неужели на «Лебединое озеро»?
— Да. Ты что, мечтала посмотреть «Пебединое озеро»?
— Анечка, как говорят, кошмар — не то слово. Вот представь себе, я совсем не музыкальна, балет смотреть могу, но не вечно же «Лебединое озеро». За всю свою студенческую жизнь в Киеве, Харькове, а потом в Москве, как только у меня билеты в оперный театр, там всегда идёт «Лебединое озеро».
— Кора, неужели ты сможешь отказать Косте пойти с ним на балет?
— Анечка, пойдёшь опять ты.
— Кора, я серьёзно тебя не понимаю. Живём мы вместе уже около двух месяцев, ты никуда не ходишь, никому не пишешь письма, не получила ни одного письма. У тебя никого нет. Тебе ни разу никто не по звонил, мы же все время с тобой вместе. Костя не может не нравиться. Он красивый.
— Да, он красив.
— Он высокий?
— Да, он высок.
— Глаза у Кости синие?
— Да, глаза синие. Анечка, Костя — стоящий парень, он и красив и очень славный. Он тебе очень нравится?
— Ну и что же, а влюблён он в тебя. Кора, я не понимаю, это у тебя тактика такая, что ли, хочешь его ещё сильней привязать к себе? Он хочет жениться на тебе, что тебе ещё надо?
— Анечка, я говорю серьёзно. Я очень люблю своего жениха. Он сейчас в заграничной командировке. Он мне писать и звонить не может, я ему тоже писать не могу. Он должен вернуться через два года.
— Почему писать не может? А, поняла, он наш разведчик!
— Аня, я тебе этого не говорила!
— Кора, теперь я все поняла, почему ты такая грустная: ведь он в большой опасности.
— Анечка, не фантазируй, я тебе этого не говорила.
— Согласна, буду нема, как могила.
— Анечка, Костя — москвич, ты — москвичка, давай его женим на тебе, сама сказала: хочет жениться.
— Так он на тебе хочет жениться!
— Это не важно. Ты кокетлива, мне сказали: кокетство — сильное оружие у женщин. Я вижу, ты в него влюблена.
— Да, да. Я влюбилась в него с первого взгляда.
— Анечка, я тебе помогу. Билеты на «Лебединое озеро» на какое число?
— На завтра.
— Я завтра вечером заболею, а Костю попрошу — он пойдёт с тобой. Он уже пригласил меня встречать с ним Новый год. Я согласилась при условии, если столик на троих и третьей будешь ты. Он с радостью согласился. Я быстро смоюсь, ты останешься с ним, кокетничай вовсю, ты умеешь и тебе это идёт. Я уеду в Харьков, а вы оба будете в Москве и поженитесь.
— Кора, это все неосуществимо, он влюблён в тебя.
— Аня, давай пари.
— Давай, на что?
— Хрустальная ваза для цветов, — сказала я.
Летом 1939 года я получила телеграмму из Москвы: «Ваза за нами». Подпись: «Аня и Костя Андреевы».
Когда Анечка с Костей ушли на балет, я лежала и рыдала. Ещё один очень стоящий парень хотел на мне жениться. Ещё в Киеве один подлец застрелился: я не хотела быть его женой! А Дау — не захотел. Почему? Неужели в браке гибнет любовь? Нет, нет! Дау неправ. Я никогда не смогу его разлюбить! Его никогда нельзя забыть! А он в опасности. Даже Анечка, как пророк, сказала: он в большой опасности. Опасность была велика!
Здесь я должна остановиться, чтобы объяснить, почему мне было так одиноко, когда Дау не было рядом целый год.
Согласно философии, которую внушал Дау, я имела право ответить взаимностью желаниям Кости. В этом случае Дау мог только приветствовать моё поведение и радоваться, что я смогла скрасить своё одиночество. Сомнений в искренности представлений Дау о человеческих отношениях у меня не было. Костя, как я писала, был красив, обаятелен, любил меня и мечтал видеть во мне свою жену, чему так противился Дау. Но, к сожалению, я не была вольна распоряжаться своими чувствами. Я бесконечно терзалась, я ничего не знала о Дау! Я его любила, и ни один мужчина мне не был нужен.
Это ощущение было тем острее, что я не верила в возвращение Дау. В то время ушедший не возвращался. Я не ждала его! Но в тот год я поняла: после Дау никогда никого полюбить не смогу. Испытав силу большой, настоящей страсти, влюблённости, на «эрзац» пойти невозможно!
Но свершилось чудо!
Глава 15
30 апреля 1939 года ночью зазвонил мой телефон в Харькове. Слышу голос Дау:
— Коруша, милая, ты есть? Ты меня не забыла?
— Дау, ты?!
— Я.
— Откуда звонишь?
— Из Москвы, из своей квартиры. Когда ты приедешь? — Сейчас, сегодня. Нет, наверное, завтра.
Но завтра тоже не смогла, было много общественных дел и работа. Через несколько дней оформила отпуск. В Москве при встрече:
— Даунька, милый, как ты исхудал. Ты стал совсем прозрачный. А где мои чёрные, красивые локоны?
— Корочка, дорогая, это все такие мелочи. Я счастливчик! Я ещё увижу небо в алмазах! А, главное, я снова с тобой! Я этот год жил мечтой о тебе. Представляешь, вдруг следователь показал мне твои фотографии, говоря: «Если подпишете, то за этими стенами есть вот какие девушки». — «Она в жизни гораздо красивее, — ответил я. — А подписать подтверждение, будто я — немецкий шпион, я не могу! Подумайте сами: всю свою жизнь я влюблялся только в арийских девушек, а нацисты это преследуют».
— Даунька, а потом подписал?
— Нет, Коруша, я не мог этого подписать.
— Дау, скажи, там было очень страшно?
— Нет, что ты, совсем не страшно. Я даже имел некоторые преимущества.
— Какие?
— Во-первых, я не боялся там, что меня могут арестовать! Во-вторых, я мог ругать Сталина вслух, сколько хотел. Я занимался наукой и сделал несколько работ. Коруша, я там даже немного развлекался.
— Там были девушки?
— Ну что ты, конечно, нет. Но там было много ослов-подхалимов. Я их дразнил, а дразнение — это своеобразное развлечение. Я очень люблю дразнить, когда есть за что!
— Как же ты их дразнил?
— Подхалимы, сидевшие со мной в одной камере, вваливаясь после допроса, выкрикивали: «Да здравствует Сталин!». А я им цитировал Ленина: «Никто не повинен в том, если родился рабом, но раб, который не только чуждается стремления к своей свободе, но приукрашивает и оправдывает своё рабство, есть внушающий законное чувство негодования, презрения и омерзения холуй и хам».
Все эти высокопоставленные чиновники, к которым я попал в компанию, очень плохо помнили учение Ленина и совсем не знали «Капитала» Маркса.
— Даунька, что у тебя с руками? (Руки по локоть были как бы в красных перчатках.)
— Ты испугалась моих рук? Это мелочь, все пройдёт, просто нарушен обмен веществ. Понимаешь, там было пшённое меню. А пшено я не ем, оно невкусное. Когда пришёл приказ прекратить моё дело, я уже не ходил. Только лежал и занимался тихонько наукой.
— Ты лежал, умирал с голоду, при том, что тебе подавали готовую горячую свежую еду?! Даунька, а нормальные люди, когда голод, едят опилки и лебеду. Ты ведь хотел выжить?
— Ещё бы. Очень. Мечтал выжить, чтобы увидеть тебя.
— Но ведь ты принимаешь лекарство. Разве оно вкусное?
— Нет, лекарства по своей идее должны быть невкусными. Я их принимаю по предписанию врачей.
— И пшено ты должен был принимать как лекарство, по предписанию жизни, чтобы выжить!
— Корочка, какая ты умная, я не догадался так сделать. Пшено как лекарство я смог бы употреблять. Очень, очень хотелось выжить!
— Дау, ты всегда был для меня загадочно непонятен. С первой нашей встречи ты без конца меня удивлял и покорял. Вначале я решила, что ты человек не нашей эпохи. Родился на тысячу лет раньше. Но ты человек не нашей планеты!
— Нет, я просто счастливчик. Коруша, мне страшно повезло, понимаешь, наш Кентавр сделал эксперимент с гелием. Он считал свои результаты открытием. Но ни один физик-теоретик мира не может объяснить это загадочное явление природы. Капица считает, что это все смогу объяснить я один! Об этом Пётр Леонидович Капица написал письмо в Центральный Комитет, и вот я с тобой.
А попал Дау в тюрьму по доносу П., одного харьковского ученика. Он был одним из пятёрки его первых харьковских учеников. (…) В некоторых местах рукописи по настоянию И.Л.Ландау сделаны купюры.
С историей этого доноса я забежала немного вперёд. О нем мне рассказал Дау много позднее. Он был уже Героем Труда, когда этот подлец явился к нему в Институт физпроблем просить прощения за свой донос.
— Коруша, он ещё посмел протянуть мне руку!
В 1938 году, когда Дау был в тюрьме, я была пропагандистом. В те годы было принято беспредельно возвеличивать Сталина и его «знаменитую» речь. Это было выше моих сил. Вот и решила купить патефон и набор пластинок с речью Иосифа Виссарионовича. На свой участок я регулярно приносила патефон, заводила его и крутила пластинки. Успех превзошёл все ожидания, явка стопроцентная! Никто не мог себе позволить не явиться и не прослушать эту речь до конца.
Меня стали хвалить на общегородских партийных активах Харькова и даже советовали всем агитаторам брать с меня пример. Думала: неужели поняли мой замысел? Или им всем действительно нравится речь? В те годы это оставалось тайной. В сталинские времена было много вопросов, но не было на них ответа.
Теперь возвращаюсь к очередным событиям моего приезда в Москву 1939 года. Вслед за мной примчался и Женька Лившиц. Его первые слова к Дау: «Вот теперь-то ты понял, каким был ослом, что тогда вернулся из своей последней заграничной командировки. Какие тебе роскошные условия предлагали англичане наперебой с американцами, а ты вернулся в свою свободную страну и получил тюрьму! Скажи честно: жалеешь, что вернулся в Советский Союз?».
Даунька удивлённо посмотрел на Женьку:
— Ты что с луны свалился? Нет! Не жалею и никогда не пожалею! На своё тюремное заключение я смотрю просто, как на стихийное всенародное бедствие. В Советском Союзе я встретил Кору. Свою жизнь я разделил на две эпохи: до встречи с Корой — первая, и вторая — после встречи с Корой. И потом, несмотря на разные искажения в системе управления нашего государства, наш социалистический строй — самый справедливый на нашей планете. Пойми главное: марксизм отрицает все религии, а капитализм поощряет слишком многоликую религию. Ты — научный работник. Попробуй совместить науку с религиями. Наука и религии несовместимы в международном масштабе! Религии есть обман трудящихся на всей планете.
— Дау, я вижу, тюрьма тебя ничему не научила. Скажи только, когда ты собираешься получать свою зарплату за целый год?
— Я?
— Да, ты. Разве ты не знаешь, что люди, вышедшие из тюрьмы чистыми, за вынужденный прогул получают полную компенсацию от государства.
— Это я знаю, но грабить государство не собираюсь. Я слишком счастлив, что все позади. Я ничего не желаю получать за своё освобождение. Я хочу жить и наслаждаться всеми благами жизни. Я ещё увижу небо в алмазах.
— Дау, знаешь (уже изменив тон с наступательного на заискивающий), когда я узнал о твоём аресте, сразу взял отпуск в Физтехе, отпуск за свой счёт. Друзья отца, медики, обеспечили меня справками, и я уехал в Крым. Как я боялся, что меня схватят за дружбу с тобой! Я нигде не прописывался, исколесил весь Крым, из-за тебя я целый год не получал зарплаты и ощутил большой убыток.
— Так. И на радостях, что я свободен, ты ещё что-то хочешь с меня получить?
— Нет, нет. Я понимаю: раз ты отказывается от этой крупной суммы, возмещение моих убытков отпадает.
Мне стало омерзительно, я хотела уйти в другую комнату.
— Коруша, ты куда? Не уходи! Слушай, Женька, Кора будет у меня ещё только три дня. Вот когда она уедет тогда и приходи, а сейчас пошёл вон.
А мне Дау сказал:
— Я как-то не замечал лишений в тюрьме. Много занимался, сделал четыре работы за год. Это не так уж мало.
— Тебе давали там бумагу?
— Нет, Корочка, я в уме запечатлел свои работы. Это совсем не трудно, когда хорошо знаешь свой предмет.
При мне приходили его друзья, спрашивали: «Тебя пытали?».
— Ну, какие это пытки. Иногда нас набивали в комнату, как сельдей в бочку. Но в такой ситуации я, размышляя о науке, не замечал неудобств.
Как все это объяснить?
Его лоб свидетельствует о том, что он мыслитель. Пребывание в тюрьме не нарушило процесса его мышления. В жизни он был выше мелочей быта, в тюрьме — выше тюремных неудобств. Он нашёл в себе силы пренебречь жестокой жизненной ситуацией и творить науку. Он был прежде всего физик, а потом человек. Он мог создать вселенную в собственной душе, пренебречь всем во имя поисков научных истин. Погружаясь в неразгаданные тайны природы, в нормальных условиях забывал обедать, ужинать и спать. Все знавшие его физики говорили: ещё не было в мировой науке теоретика, столь виртуозно владеющего математическим аппаратом. Для него не существовало пределов. Он мог все.
Он обладал поразительной способностью мгновенно от всего отключиться, вдумываясь в возникший вопрос. В Ландау поразительным образом сочетались молниеносная быстрота ума с глубокой образованностью, осведомлённостью, энциклопедичностью и универсализмом. С его смертью ушёл последний физик-универсал. «Ландау знал все, потому что его интересовало все».
Главное оружие Ландау — его логика. Она ярко демонстрировала его необыкновенную научную интуицию и силу научного воображения. Машина легендарной, железной логики, как и счётно-вычислительная машина, была самой природой запрограммирована в клетках мозга физика Ландау. Процесс его научного мышления не требовал никаких пособий: литературы, справочников, логарифмических линеек и таблиц. Эта виртуозность и изобретательность в применении орудий своего труда вызывали удивление у тех, кто мог в достаточной степени все это понять и оценить.
Огромный творческий потенциал, широчайший диапазон интересов, универсализм роднят Ландау с великими людьми эпохи Возрождения.
Ландау был прост и доступен всем, и если в семьях физиков случалась беда, он всегда помогал, чего никак нельзя сказать о Кентавре.
После смерти Ландау Пётр Леонидович бывал моим гостем в памятные даты, но при посторонних было неудобно разводить канитель о воровских делах Е.М. Лившица. Уже 1980 год, а уворованные вещи все у Лившица.
Сейчас Петру Леонидовичу Капице уже 88 лет, его просто нельзя тревожить по мелким делам Лившица.
Когда наше правительство решило создать свою атомную бомбу, то Сталин во главе этого дела поставил Берию, заместителем по научной части был назначен П.Л.Капица. Сознавая всю ответственность задания, он, однако, не мог начать работы, потому что на всех важных бумагах должна была стоять подпись — Берия, который появлялся весьма редко. Кроме основной работы, у него было много наложниц. В конце концов Капица написал письмо самому Иосифу Виссарионовичу, в котором назвал Берию бездельником, прохвостом и просил освободить его от занимаемого поста, а ему, Капице, предоставить полную свободу действий, если нашей стране нужна атомная бомба.
Письмо подействовало почти мгновенно. На следующий день со всех постов был снят Капица и даже выселен из специально построенного для него особняка. В опале на даче он прожил 8 лет, до самой смерти Сталина.
На даче Капицу посещали его друзья: Рубен Симонов, Любовь Орлова, Григорий Александров и многие другие. Сотрудники института тоже не забывали его. Будучи на даче, он узнал, что институт стал носить имя С.И.Вавилова, который ни к созданию, ни к работам данного института никакого отношения не имел. Это была рука Берии. В конце концов Берия от работ над атомной бомбой был отстранён, это очень серьёзное дело успешно возглавил И.В.Курчатов.
Дау всегда восхищался своим директором — как учёным, так и талантливым инженером. Редко, когда два таланта сочетаются в одном человеке. Его способ получения жидкого кислорода вошёл в промышленность всего мира, а нашей стране дал огромную экономию.
После смерти Дау я попросила Петра Леонидовича подробно рассказать, как ему удалось вызволить Дау из тюрьмы при Сталине.
Он рассказал: «Когда мы охлаждали жидкий гелий до температур, близких к абсолютному нулю, он не становился твёрдым, как все жидкие вещества, а терял свою вязкость, переходя в состояние сверхтекучести. Эксперимент говорил об открытии, но ни один теоретик мира не мог объяснить это явление. Тогда я написал письмо Сталину, что мои руки экспериментатора сделали открытие, а мозг института — физик-теоретик Ландау — по непонятным причинам заключён в тюрьму. Если не освободят Ландау, я прекращаю все работы в институте. А вновь отстроенный институт с дорогим импортным оборудованием только начал набирать темпы работы.
Вскоре мне позвонил Молотов. Он просил спокойно работать и сказал, что мне моего Дау отдадут. Только, предупредил он, «это» учреждение любит работать по ночам, поэтому я не должен волноваться, если меня по этому поводу побеспокоят ночью.
На следующий день, когда я был в своём рабочем кабинете, мне сообщили, что ко мне приехал человек из Госплана. Он вошёл в кабинет в плаще с поднятым воротником и в кепке, надвинутой на глаза.
— Позвольте, почему вы не разделись? Раздевалка у нас на первом этаже.
Вошедший демонстративно снял плащ и кепку. Он оказался заместителем самого Ежова. (Да, да, кровавого Ежова!) Улыбнувшись, я спросил его: «Вы что, стесняетесь своего мундира?». (Какова реакция! Не просто смело, а отважно смело! Пётр Леонидович славился молниеносной реакцией ума и оригинальностью оборотов речи.) Потом за мной заехали ночью и повезли на Лубянку. Благодаря звонку Молотова я понял, что уже есть решение об освобождении Дау. Просто в те времена в этом учреждении было принято стращать посетителей, особенно тех, кто осмеливался оправдывать «врагов народа».
Со мной был тоже разыгран спектакль запугивания, так что к следователю по делу Ландау я попал часа через три. Он подал мне папку, говоря: «Прочтите, за кого вы смеете заступаться». Папку я отодвинул в сторону и сказал решительно: «Я это читать не буду, лучше вы мне скажите сами, зачем талантливому физику, так преуспевающему в своей профессии, менять её на деятельность шпиона чужого государства?». Домой я вернулся в 4 часа утра».
Всем нам остаётся только преклоняться перед смелостью этого благородного человека!
— Анна Алексеевна, как вы провели эти страшные четыре часа?
— Я стояла у окна и смотрела вслед увозящей его машине и не отходила, пока эта машина не привезла его обратно.
Первым сотрудником «капичника» стал Александр Иосифович Шальников, или просто Шурочка Шальников, о котором в студенческие годы были написаны такие стихи:
Не плечист, зато речист! Сердцем нежен, духом чист. Просто грех о нем злословить! Шура Шальников.
Когда Шальников приехал в Ленинград, академик Алиханов его спросил: «Шурочка, скажи, твой новый шеф, кто он? Человек или скотина?».
— Он — кентавр. Не с того конца подойдёшь, лягнёт, да ещё как!
Так молниеносно окрестил Капицу Шальников. Кличка прилипла. Все физики все эти годы, говоря между собой о Капице, называли его только Кентавром.
Из «Резерфорда» Данина мы знаем, что молодой Капица чудом был оставлен работать у Резерфорда. Ведь когда Иоффе стал просить великого учёного зачислить в штат своего очень талантливого ученика, Резерфорд сухо сказал: «У меня в штате 30 мест, и все заняты». Тогда его спросил сам Капица: «Профессор, скажите, какой процент ошибок вы допускаете в научных опытах?».
— Мы разрешаем себе ошибаться только на один процент!
— Почему же в штате не допустить ошибки тоже только на один процент?
— Оставайтесь! Вы зачислены в штат!
Резерфорд оценил ум Капицы. Он имел привычку громоподобным голосом распекать своих мальчиков. Видно, на Капицу этот зычный голос поначалу нагонял страх. В письмах к матери он своего шефа называл только «крокодилом». Через годы, став уже любимым учеником и признанным талантом, он эту кличку обнародовал в Кембридже, объяснив, что, мол, в России крокодилы в большом почёте, они-де не поворачивают голову назад.
И на новом здании, построенном Резерфордом для лаборатории Капицы, справа от входа изображён карабкающийся по стене крокодил, высеченный из камня. За работу над скульптурой крокодила уплатил Капица. Резерфорд, смотря на каменного крокодила, с улыбкой сказал: «Я знал, что вы меня прозвали крокодилом, и очень радовался, что не ослом». Бор снял копию этого крокодила и поставил на камин.
Кентавр совсем не так добродушно отнёсся к своей кличке. Своего «крёстного отца» он продержал лишних два десятка лет в членкорах.
Да, Кентавр спас жизнь Ландау в эпоху сталинизма. Когда пришло освобождение, Дау уже не ходил, он тихонечко угасал. Его два месяца откармливали и лечили, чтобы он на своих ногах вышел из тюрьмы. Но если бы сверхтекучесть гелия смог объяснить какой-нибудь иноземный теоретик, Ландау не вышел бы из тюрьмы. Ведь о Ландау Кентавр вспомнил, когда все физики мира оказались в тупике. За теорию сверхтекучести гелия Ландау был удостоен Нобелевской премии, причём один, без компаньонов!
Это совсем не так часто встречается среди нобелевских лауреатов. Мало кто знает, что Кентавру за эксперимент с гелием Нобелевский комитет много лет назад хотел присудить одну премию на двоих. Кентавр взвился на дыбы: ему — полубогу! И только полпремии! Он отказался её получать. Десятки лет спустя, на восемьдесят пятом году жизни, он получил Нобелевскую премию, но все-таки с компаньонами.
Вот И.Е.Тамм, по «вине» Ландау, получил Нобелевскую премию за счёт Черенкова: Дау получил запрос Нобелевского комитета относительно «эффекта Черенкова». В традициях комитета было награждать авторов технических усовершенствований, если они вошли в промышленность мира и не подвергались изменениям в течение 30 лет.
Дау объяснял мне так: «Такую благородную премию, которой должны удостаиваться выдающиеся умы планеты, дать одному дубине Черепкову, который в науке ничего серьёзного не сделал, несправедливо. Он работал в лаборатории Франк-Каменецкого в Ленинграде. Его шеф — законный соавтор. Их институт консультировал москвич И.Е.Тамм. Его просто необходимо приплюсовать к двум законным кандидатам.
Понимаешь, Коруша, Игорь Евгеньевич Тамм очень хороший человек. Его все любят, для техники он делает много полезного, но, к моему большому сожалению, все его труды в науке существуют до тех пор, пока я их не прочту. Если бы меня не было, его ошибки не были бы обнаружены. Он всегда соглашается со мной, но очень расстраивается. Я ему принёс слишком много огорчений в нашей короткой жизни. Человек он просто замечательный. Соавторство в Нобелевской премии его просто осчастливит.
Вот и Отто Юльевич Шмидт присылал мне на отзывы свои научные труды по математике, в которых, кроме математических ошибок, никакой науки не было. Я его очень уважал как великого и смелого путешественника, старался в самой деликатной форме ему объяснить его ошибки. Он плевал на мои отзывы, печатал свои математические труды и получал за них Сталинские премии. После тюрьмы я из «язычества» перешёл в «христианство» и разоблачать Шмидта уже не мог».
Впоследствии, ещё при жизни Тамма, на одном из общих собраний Академии наук один академик публично обвинил его в несправедливом присвоении чужого куска Нобелевской премии.
В те дни я у Дау спросила:
— А ты согласился бы принять часть этой премии, как Тамм?
— Коруша, во-первых, все мои настоящие работы не имеют соавторов, во-вторых, многие мои работы уже давно заслужили Нобелевскую премию, в-третьих, если я печатаю свои работы с соавторами, то это соавторство нужнее моим соавторам.
Он умел все просто и спокойно объяснить.
Но вернёмся к кентавризму. Человеческая половина в Кентавре была высокого качества: блестящий ум, большой талант и беспредельное самолюбие (как быстренько он поставил на место самого Резерфорда, сам зачислил себя в штат!). Когда он достиг высот, то стал считаться только с именитыми и полезными ему людьми. К моей беде, я не принадлежала ни к тем, ни к другим. Лившиц ему доложил, что Ландау к науке не вернётся из-за потери ближней памяти. Капица сразу потерял к Ландау интерес, распорядился меня не принимать, все связанное с Ландау возложил на Лившица. Так ему было проще.
Так что Шальников, окрестив Капицу Кентавром, только констатировал факт: раз лягается, есть копыта. Кличка прилипла как банный лист.
Капица, конечно, знал историю своего перерождения, но добродушием Резерфорда не обладал. Приближался пятидесятилетний юбилей Кентавра. Институт собирался торжественно отметить это событие.
Очень часто физики института собирались у нас на квартире. В один из таких моментов к нам зашла Ольга Алексеевна Стецкая, заместитель Капицы. Физики её не любили, прозвали Стервецкой. Она на почве ревности написала Сталину донос на собственного мужа, который был расстрелян. Стецкая сказала: «Дау, я знала, что все физики у вас, а мне необходимо посоветоваться. Отпущены средства на достойный подарок Петру Леонидовичу. Я не знаю, чем его обрадовать». Вскочил Шальников: «Как чем? Естественно, бронзовым кентавром на мраморном пьедестале!». Растерянная Стецкая воскликнула: «Вы надо мной издеваетесь!». Тут все физики с серьёзными лицами стали её уверять, что кентавр божественного происхождения. Кентавр олицетворяет саму мудрость. Мудрейший кентавр Хирон обучал сына бога Аполлона Асклепия искусству врачевания. Да сам великий бог Зевс покровительствовал кентавру. И потом — выше пояса он совсем как человек! Дау добавил: «Ольга Алексеевна, среди учёных есть традиция, любя, давать клички. Ведь Капица очень уважал Резерфорда, а окрестил его Крокодилом. Кстати, и меня все называют Дау. Это ведь тоже кличка!».
— Коруша, милая, ты есть? Ты меня не забыла?
— Дау, ты?!
— Я.
— Откуда звонишь?
— Из Москвы, из своей квартиры. Когда ты приедешь? — Сейчас, сегодня. Нет, наверное, завтра.
Но завтра тоже не смогла, было много общественных дел и работа. Через несколько дней оформила отпуск. В Москве при встрече:
— Даунька, милый, как ты исхудал. Ты стал совсем прозрачный. А где мои чёрные, красивые локоны?
— Корочка, дорогая, это все такие мелочи. Я счастливчик! Я ещё увижу небо в алмазах! А, главное, я снова с тобой! Я этот год жил мечтой о тебе. Представляешь, вдруг следователь показал мне твои фотографии, говоря: «Если подпишете, то за этими стенами есть вот какие девушки». — «Она в жизни гораздо красивее, — ответил я. — А подписать подтверждение, будто я — немецкий шпион, я не могу! Подумайте сами: всю свою жизнь я влюблялся только в арийских девушек, а нацисты это преследуют».
— Даунька, а потом подписал?
— Нет, Коруша, я не мог этого подписать.
— Дау, скажи, там было очень страшно?
— Нет, что ты, совсем не страшно. Я даже имел некоторые преимущества.
— Какие?
— Во-первых, я не боялся там, что меня могут арестовать! Во-вторых, я мог ругать Сталина вслух, сколько хотел. Я занимался наукой и сделал несколько работ. Коруша, я там даже немного развлекался.
— Там были девушки?
— Ну что ты, конечно, нет. Но там было много ослов-подхалимов. Я их дразнил, а дразнение — это своеобразное развлечение. Я очень люблю дразнить, когда есть за что!
— Как же ты их дразнил?
— Подхалимы, сидевшие со мной в одной камере, вваливаясь после допроса, выкрикивали: «Да здравствует Сталин!». А я им цитировал Ленина: «Никто не повинен в том, если родился рабом, но раб, который не только чуждается стремления к своей свободе, но приукрашивает и оправдывает своё рабство, есть внушающий законное чувство негодования, презрения и омерзения холуй и хам».
Все эти высокопоставленные чиновники, к которым я попал в компанию, очень плохо помнили учение Ленина и совсем не знали «Капитала» Маркса.
— Даунька, что у тебя с руками? (Руки по локоть были как бы в красных перчатках.)
— Ты испугалась моих рук? Это мелочь, все пройдёт, просто нарушен обмен веществ. Понимаешь, там было пшённое меню. А пшено я не ем, оно невкусное. Когда пришёл приказ прекратить моё дело, я уже не ходил. Только лежал и занимался тихонько наукой.
— Ты лежал, умирал с голоду, при том, что тебе подавали готовую горячую свежую еду?! Даунька, а нормальные люди, когда голод, едят опилки и лебеду. Ты ведь хотел выжить?
— Ещё бы. Очень. Мечтал выжить, чтобы увидеть тебя.
— Но ведь ты принимаешь лекарство. Разве оно вкусное?
— Нет, лекарства по своей идее должны быть невкусными. Я их принимаю по предписанию врачей.
— И пшено ты должен был принимать как лекарство, по предписанию жизни, чтобы выжить!
— Корочка, какая ты умная, я не догадался так сделать. Пшено как лекарство я смог бы употреблять. Очень, очень хотелось выжить!
— Дау, ты всегда был для меня загадочно непонятен. С первой нашей встречи ты без конца меня удивлял и покорял. Вначале я решила, что ты человек не нашей эпохи. Родился на тысячу лет раньше. Но ты человек не нашей планеты!
— Нет, я просто счастливчик. Коруша, мне страшно повезло, понимаешь, наш Кентавр сделал эксперимент с гелием. Он считал свои результаты открытием. Но ни один физик-теоретик мира не может объяснить это загадочное явление природы. Капица считает, что это все смогу объяснить я один! Об этом Пётр Леонидович Капица написал письмо в Центральный Комитет, и вот я с тобой.
А попал Дау в тюрьму по доносу П., одного харьковского ученика. Он был одним из пятёрки его первых харьковских учеников. (…) В некоторых местах рукописи по настоянию И.Л.Ландау сделаны купюры.
С историей этого доноса я забежала немного вперёд. О нем мне рассказал Дау много позднее. Он был уже Героем Труда, когда этот подлец явился к нему в Институт физпроблем просить прощения за свой донос.
— Коруша, он ещё посмел протянуть мне руку!
В 1938 году, когда Дау был в тюрьме, я была пропагандистом. В те годы было принято беспредельно возвеличивать Сталина и его «знаменитую» речь. Это было выше моих сил. Вот и решила купить патефон и набор пластинок с речью Иосифа Виссарионовича. На свой участок я регулярно приносила патефон, заводила его и крутила пластинки. Успех превзошёл все ожидания, явка стопроцентная! Никто не мог себе позволить не явиться и не прослушать эту речь до конца.
Меня стали хвалить на общегородских партийных активах Харькова и даже советовали всем агитаторам брать с меня пример. Думала: неужели поняли мой замысел? Или им всем действительно нравится речь? В те годы это оставалось тайной. В сталинские времена было много вопросов, но не было на них ответа.
Теперь возвращаюсь к очередным событиям моего приезда в Москву 1939 года. Вслед за мной примчался и Женька Лившиц. Его первые слова к Дау: «Вот теперь-то ты понял, каким был ослом, что тогда вернулся из своей последней заграничной командировки. Какие тебе роскошные условия предлагали англичане наперебой с американцами, а ты вернулся в свою свободную страну и получил тюрьму! Скажи честно: жалеешь, что вернулся в Советский Союз?».
Даунька удивлённо посмотрел на Женьку:
— Ты что с луны свалился? Нет! Не жалею и никогда не пожалею! На своё тюремное заключение я смотрю просто, как на стихийное всенародное бедствие. В Советском Союзе я встретил Кору. Свою жизнь я разделил на две эпохи: до встречи с Корой — первая, и вторая — после встречи с Корой. И потом, несмотря на разные искажения в системе управления нашего государства, наш социалистический строй — самый справедливый на нашей планете. Пойми главное: марксизм отрицает все религии, а капитализм поощряет слишком многоликую религию. Ты — научный работник. Попробуй совместить науку с религиями. Наука и религии несовместимы в международном масштабе! Религии есть обман трудящихся на всей планете.
— Дау, я вижу, тюрьма тебя ничему не научила. Скажи только, когда ты собираешься получать свою зарплату за целый год?
— Я?
— Да, ты. Разве ты не знаешь, что люди, вышедшие из тюрьмы чистыми, за вынужденный прогул получают полную компенсацию от государства.
— Это я знаю, но грабить государство не собираюсь. Я слишком счастлив, что все позади. Я ничего не желаю получать за своё освобождение. Я хочу жить и наслаждаться всеми благами жизни. Я ещё увижу небо в алмазах.
— Дау, знаешь (уже изменив тон с наступательного на заискивающий), когда я узнал о твоём аресте, сразу взял отпуск в Физтехе, отпуск за свой счёт. Друзья отца, медики, обеспечили меня справками, и я уехал в Крым. Как я боялся, что меня схватят за дружбу с тобой! Я нигде не прописывался, исколесил весь Крым, из-за тебя я целый год не получал зарплаты и ощутил большой убыток.
— Так. И на радостях, что я свободен, ты ещё что-то хочешь с меня получить?
— Нет, нет. Я понимаю: раз ты отказывается от этой крупной суммы, возмещение моих убытков отпадает.
Мне стало омерзительно, я хотела уйти в другую комнату.
— Коруша, ты куда? Не уходи! Слушай, Женька, Кора будет у меня ещё только три дня. Вот когда она уедет тогда и приходи, а сейчас пошёл вон.
А мне Дау сказал:
— Я как-то не замечал лишений в тюрьме. Много занимался, сделал четыре работы за год. Это не так уж мало.
— Тебе давали там бумагу?
— Нет, Корочка, я в уме запечатлел свои работы. Это совсем не трудно, когда хорошо знаешь свой предмет.
При мне приходили его друзья, спрашивали: «Тебя пытали?».
— Ну, какие это пытки. Иногда нас набивали в комнату, как сельдей в бочку. Но в такой ситуации я, размышляя о науке, не замечал неудобств.
Как все это объяснить?
Его лоб свидетельствует о том, что он мыслитель. Пребывание в тюрьме не нарушило процесса его мышления. В жизни он был выше мелочей быта, в тюрьме — выше тюремных неудобств. Он нашёл в себе силы пренебречь жестокой жизненной ситуацией и творить науку. Он был прежде всего физик, а потом человек. Он мог создать вселенную в собственной душе, пренебречь всем во имя поисков научных истин. Погружаясь в неразгаданные тайны природы, в нормальных условиях забывал обедать, ужинать и спать. Все знавшие его физики говорили: ещё не было в мировой науке теоретика, столь виртуозно владеющего математическим аппаратом. Для него не существовало пределов. Он мог все.
Он обладал поразительной способностью мгновенно от всего отключиться, вдумываясь в возникший вопрос. В Ландау поразительным образом сочетались молниеносная быстрота ума с глубокой образованностью, осведомлённостью, энциклопедичностью и универсализмом. С его смертью ушёл последний физик-универсал. «Ландау знал все, потому что его интересовало все».
Главное оружие Ландау — его логика. Она ярко демонстрировала его необыкновенную научную интуицию и силу научного воображения. Машина легендарной, железной логики, как и счётно-вычислительная машина, была самой природой запрограммирована в клетках мозга физика Ландау. Процесс его научного мышления не требовал никаких пособий: литературы, справочников, логарифмических линеек и таблиц. Эта виртуозность и изобретательность в применении орудий своего труда вызывали удивление у тех, кто мог в достаточной степени все это понять и оценить.
Огромный творческий потенциал, широчайший диапазон интересов, универсализм роднят Ландау с великими людьми эпохи Возрождения.
Ландау был прост и доступен всем, и если в семьях физиков случалась беда, он всегда помогал, чего никак нельзя сказать о Кентавре.
После смерти Ландау Пётр Леонидович бывал моим гостем в памятные даты, но при посторонних было неудобно разводить канитель о воровских делах Е.М. Лившица. Уже 1980 год, а уворованные вещи все у Лившица.
Сейчас Петру Леонидовичу Капице уже 88 лет, его просто нельзя тревожить по мелким делам Лившица.
Когда наше правительство решило создать свою атомную бомбу, то Сталин во главе этого дела поставил Берию, заместителем по научной части был назначен П.Л.Капица. Сознавая всю ответственность задания, он, однако, не мог начать работы, потому что на всех важных бумагах должна была стоять подпись — Берия, который появлялся весьма редко. Кроме основной работы, у него было много наложниц. В конце концов Капица написал письмо самому Иосифу Виссарионовичу, в котором назвал Берию бездельником, прохвостом и просил освободить его от занимаемого поста, а ему, Капице, предоставить полную свободу действий, если нашей стране нужна атомная бомба.
Письмо подействовало почти мгновенно. На следующий день со всех постов был снят Капица и даже выселен из специально построенного для него особняка. В опале на даче он прожил 8 лет, до самой смерти Сталина.
На даче Капицу посещали его друзья: Рубен Симонов, Любовь Орлова, Григорий Александров и многие другие. Сотрудники института тоже не забывали его. Будучи на даче, он узнал, что институт стал носить имя С.И.Вавилова, который ни к созданию, ни к работам данного института никакого отношения не имел. Это была рука Берии. В конце концов Берия от работ над атомной бомбой был отстранён, это очень серьёзное дело успешно возглавил И.В.Курчатов.
Дау всегда восхищался своим директором — как учёным, так и талантливым инженером. Редко, когда два таланта сочетаются в одном человеке. Его способ получения жидкого кислорода вошёл в промышленность всего мира, а нашей стране дал огромную экономию.
После смерти Дау я попросила Петра Леонидовича подробно рассказать, как ему удалось вызволить Дау из тюрьмы при Сталине.
Он рассказал: «Когда мы охлаждали жидкий гелий до температур, близких к абсолютному нулю, он не становился твёрдым, как все жидкие вещества, а терял свою вязкость, переходя в состояние сверхтекучести. Эксперимент говорил об открытии, но ни один теоретик мира не мог объяснить это явление. Тогда я написал письмо Сталину, что мои руки экспериментатора сделали открытие, а мозг института — физик-теоретик Ландау — по непонятным причинам заключён в тюрьму. Если не освободят Ландау, я прекращаю все работы в институте. А вновь отстроенный институт с дорогим импортным оборудованием только начал набирать темпы работы.
Вскоре мне позвонил Молотов. Он просил спокойно работать и сказал, что мне моего Дау отдадут. Только, предупредил он, «это» учреждение любит работать по ночам, поэтому я не должен волноваться, если меня по этому поводу побеспокоят ночью.
На следующий день, когда я был в своём рабочем кабинете, мне сообщили, что ко мне приехал человек из Госплана. Он вошёл в кабинет в плаще с поднятым воротником и в кепке, надвинутой на глаза.
— Позвольте, почему вы не разделись? Раздевалка у нас на первом этаже.
Вошедший демонстративно снял плащ и кепку. Он оказался заместителем самого Ежова. (Да, да, кровавого Ежова!) Улыбнувшись, я спросил его: «Вы что, стесняетесь своего мундира?». (Какова реакция! Не просто смело, а отважно смело! Пётр Леонидович славился молниеносной реакцией ума и оригинальностью оборотов речи.) Потом за мной заехали ночью и повезли на Лубянку. Благодаря звонку Молотова я понял, что уже есть решение об освобождении Дау. Просто в те времена в этом учреждении было принято стращать посетителей, особенно тех, кто осмеливался оправдывать «врагов народа».
Со мной был тоже разыгран спектакль запугивания, так что к следователю по делу Ландау я попал часа через три. Он подал мне папку, говоря: «Прочтите, за кого вы смеете заступаться». Папку я отодвинул в сторону и сказал решительно: «Я это читать не буду, лучше вы мне скажите сами, зачем талантливому физику, так преуспевающему в своей профессии, менять её на деятельность шпиона чужого государства?». Домой я вернулся в 4 часа утра».
Всем нам остаётся только преклоняться перед смелостью этого благородного человека!
— Анна Алексеевна, как вы провели эти страшные четыре часа?
— Я стояла у окна и смотрела вслед увозящей его машине и не отходила, пока эта машина не привезла его обратно.
Первым сотрудником «капичника» стал Александр Иосифович Шальников, или просто Шурочка Шальников, о котором в студенческие годы были написаны такие стихи:
Не плечист, зато речист! Сердцем нежен, духом чист. Просто грех о нем злословить! Шура Шальников.
Когда Шальников приехал в Ленинград, академик Алиханов его спросил: «Шурочка, скажи, твой новый шеф, кто он? Человек или скотина?».
— Он — кентавр. Не с того конца подойдёшь, лягнёт, да ещё как!
Так молниеносно окрестил Капицу Шальников. Кличка прилипла. Все физики все эти годы, говоря между собой о Капице, называли его только Кентавром.
Из «Резерфорда» Данина мы знаем, что молодой Капица чудом был оставлен работать у Резерфорда. Ведь когда Иоффе стал просить великого учёного зачислить в штат своего очень талантливого ученика, Резерфорд сухо сказал: «У меня в штате 30 мест, и все заняты». Тогда его спросил сам Капица: «Профессор, скажите, какой процент ошибок вы допускаете в научных опытах?».
— Мы разрешаем себе ошибаться только на один процент!
— Почему же в штате не допустить ошибки тоже только на один процент?
— Оставайтесь! Вы зачислены в штат!
Резерфорд оценил ум Капицы. Он имел привычку громоподобным голосом распекать своих мальчиков. Видно, на Капицу этот зычный голос поначалу нагонял страх. В письмах к матери он своего шефа называл только «крокодилом». Через годы, став уже любимым учеником и признанным талантом, он эту кличку обнародовал в Кембридже, объяснив, что, мол, в России крокодилы в большом почёте, они-де не поворачивают голову назад.
И на новом здании, построенном Резерфордом для лаборатории Капицы, справа от входа изображён карабкающийся по стене крокодил, высеченный из камня. За работу над скульптурой крокодила уплатил Капица. Резерфорд, смотря на каменного крокодила, с улыбкой сказал: «Я знал, что вы меня прозвали крокодилом, и очень радовался, что не ослом». Бор снял копию этого крокодила и поставил на камин.
Кентавр совсем не так добродушно отнёсся к своей кличке. Своего «крёстного отца» он продержал лишних два десятка лет в членкорах.
Да, Кентавр спас жизнь Ландау в эпоху сталинизма. Когда пришло освобождение, Дау уже не ходил, он тихонечко угасал. Его два месяца откармливали и лечили, чтобы он на своих ногах вышел из тюрьмы. Но если бы сверхтекучесть гелия смог объяснить какой-нибудь иноземный теоретик, Ландау не вышел бы из тюрьмы. Ведь о Ландау Кентавр вспомнил, когда все физики мира оказались в тупике. За теорию сверхтекучести гелия Ландау был удостоен Нобелевской премии, причём один, без компаньонов!
Это совсем не так часто встречается среди нобелевских лауреатов. Мало кто знает, что Кентавру за эксперимент с гелием Нобелевский комитет много лет назад хотел присудить одну премию на двоих. Кентавр взвился на дыбы: ему — полубогу! И только полпремии! Он отказался её получать. Десятки лет спустя, на восемьдесят пятом году жизни, он получил Нобелевскую премию, но все-таки с компаньонами.
Вот И.Е.Тамм, по «вине» Ландау, получил Нобелевскую премию за счёт Черенкова: Дау получил запрос Нобелевского комитета относительно «эффекта Черенкова». В традициях комитета было награждать авторов технических усовершенствований, если они вошли в промышленность мира и не подвергались изменениям в течение 30 лет.
Дау объяснял мне так: «Такую благородную премию, которой должны удостаиваться выдающиеся умы планеты, дать одному дубине Черепкову, который в науке ничего серьёзного не сделал, несправедливо. Он работал в лаборатории Франк-Каменецкого в Ленинграде. Его шеф — законный соавтор. Их институт консультировал москвич И.Е.Тамм. Его просто необходимо приплюсовать к двум законным кандидатам.
Понимаешь, Коруша, Игорь Евгеньевич Тамм очень хороший человек. Его все любят, для техники он делает много полезного, но, к моему большому сожалению, все его труды в науке существуют до тех пор, пока я их не прочту. Если бы меня не было, его ошибки не были бы обнаружены. Он всегда соглашается со мной, но очень расстраивается. Я ему принёс слишком много огорчений в нашей короткой жизни. Человек он просто замечательный. Соавторство в Нобелевской премии его просто осчастливит.
Вот и Отто Юльевич Шмидт присылал мне на отзывы свои научные труды по математике, в которых, кроме математических ошибок, никакой науки не было. Я его очень уважал как великого и смелого путешественника, старался в самой деликатной форме ему объяснить его ошибки. Он плевал на мои отзывы, печатал свои математические труды и получал за них Сталинские премии. После тюрьмы я из «язычества» перешёл в «христианство» и разоблачать Шмидта уже не мог».
Впоследствии, ещё при жизни Тамма, на одном из общих собраний Академии наук один академик публично обвинил его в несправедливом присвоении чужого куска Нобелевской премии.
В те дни я у Дау спросила:
— А ты согласился бы принять часть этой премии, как Тамм?
— Коруша, во-первых, все мои настоящие работы не имеют соавторов, во-вторых, многие мои работы уже давно заслужили Нобелевскую премию, в-третьих, если я печатаю свои работы с соавторами, то это соавторство нужнее моим соавторам.
Он умел все просто и спокойно объяснить.
Но вернёмся к кентавризму. Человеческая половина в Кентавре была высокого качества: блестящий ум, большой талант и беспредельное самолюбие (как быстренько он поставил на место самого Резерфорда, сам зачислил себя в штат!). Когда он достиг высот, то стал считаться только с именитыми и полезными ему людьми. К моей беде, я не принадлежала ни к тем, ни к другим. Лившиц ему доложил, что Ландау к науке не вернётся из-за потери ближней памяти. Капица сразу потерял к Ландау интерес, распорядился меня не принимать, все связанное с Ландау возложил на Лившица. Так ему было проще.
Так что Шальников, окрестив Капицу Кентавром, только констатировал факт: раз лягается, есть копыта. Кличка прилипла как банный лист.
Капица, конечно, знал историю своего перерождения, но добродушием Резерфорда не обладал. Приближался пятидесятилетний юбилей Кентавра. Институт собирался торжественно отметить это событие.
Очень часто физики института собирались у нас на квартире. В один из таких моментов к нам зашла Ольга Алексеевна Стецкая, заместитель Капицы. Физики её не любили, прозвали Стервецкой. Она на почве ревности написала Сталину донос на собственного мужа, который был расстрелян. Стецкая сказала: «Дау, я знала, что все физики у вас, а мне необходимо посоветоваться. Отпущены средства на достойный подарок Петру Леонидовичу. Я не знаю, чем его обрадовать». Вскочил Шальников: «Как чем? Естественно, бронзовым кентавром на мраморном пьедестале!». Растерянная Стецкая воскликнула: «Вы надо мной издеваетесь!». Тут все физики с серьёзными лицами стали её уверять, что кентавр божественного происхождения. Кентавр олицетворяет саму мудрость. Мудрейший кентавр Хирон обучал сына бога Аполлона Асклепия искусству врачевания. Да сам великий бог Зевс покровительствовал кентавру. И потом — выше пояса он совсем как человек! Дау добавил: «Ольга Алексеевна, среди учёных есть традиция, любя, давать клички. Ведь Капица очень уважал Резерфорда, а окрестил его Крокодилом. Кстати, и меня все называют Дау. Это ведь тоже кличка!».