Лапин Борис Федорович. Рукопожатие

Лапин Борис Федорович
Рукопожатие

   БОРИС ЛАПИН
   РУКОПОЖАТИЕ
   Несколько историй из жизни телепата
   с приложением подлинных документов
   1. ЛИТЕРАТУРНЫЙ ВЕЧЕР
   На литературный вечер в Политехнический он попал случайно. Бродил, бродил по Москве, раздумывая, как бы поудачнее убить слишком длинное в чужом городе воскресенье, и вдруг неожиданно для себя оказался в этом зале. Он никогда не испытывал особой тяги к литературной эстраде, и будь он суеверен, мог бы сказать впоследствии: "рука судьбы", потому что случайная встреча в этот случайный вечер круто развернула всю его жизнь. Но Владимир Кочин не был суеверен.
   В первом отделении выступали поэты. Это были, правда, не самые громкие имена, но ребята старались вовсю, до пота, засучив рукава, и Кочину вспомнилось, что именно здесь, в этом самом зале, раздавался когда-то голос Маяковского. Два часа пролетели незаметно. Однако во втором отделении Кочин затосковал. Маленький одутловатый человечек в тяжелых очках читал главу из нового романа. Это был интересный и своеобразный писатель, но после фейерверка поэтических образов проза просто не воспринималась. К тому же отвлекала плешивая голова автора, как нарочно нацеленная в зал матово поблескивающей макушкой. Людям, сидящим перед сценой, подавай на что-то смотреть, а здесь смотреть было совершенно не на что, и люди вежливо зевали.
   Невольно зевнул и Кочин. Тут его сосед встал и тихонько направился к выходу. Поколебавшись секунду-другую, Кочин последовал за ним, благо, сидели они с краю. В фойе его сосед, пожилой человек с грустными, по-библейски выпуклыми глазами, гостеприимно распахнув портсигар, сказал:
   - Не понимаю, зачем только прозаики залезают на эту трибуну. Поэты - да, площадь, эстрада, трибуна - их рабочее место. Но прозаики...
   - Очевидно, им важно проверить написанное на читателях, проверить впечатление...
   - Разумеется, разумеется, - нетерпеливо отмахнулся собеседник Кочина. - Но я не о том. Впрочем, при таком чтении впечатление всегда будет одно - скука. Да, ведь мы незнакомы. Вадим Петрович.
   - Кочин, Владимир.
   Они шли под мелким моросящим дождем. Вадим Петрович говорил:
   - Вы задумывались когда-нибудь над психологическим контактом двух людей? Скажем, взять двух студентов, схожих по характеру, по биографии, по образованию, по интересам. Кстати, - он грустно усмехнулся, - найти таких не столь уж сложно. Но один пришел со счастливого свидания, а другой только что провалил экзамен. Уверяю вас, им будет труднее понять друг друга, чем мудрецу и младенцу. Это я к тому, что читатель - непременно сопереживатель, а потому сотворец. Если он не соотносит жизнь героя со своей жизнью, ему просто неинтересно. Так что здесь очень важен общий для обоих душевный настрой. Поэты такой настрой создают, потеют, да создают, а вот прозаики... Прозу должен исполнять большой мастер, большой психолог...
   - Как, впрочем, и поэзию.
   - Да, пожалуй, - рассеянно пробормотал Вадим Петрович, вдруг оборвав рассуждение, которое показалось Кочину любопытным. Некоторое время шли молча. Потом Кочин сказал:
   - Мы знакомы всего несколько минут, а вы уже успели назвать меня дилетантом. Что это, тоже психологический контакт?
   Вадим Петрович остановился.
   - Я... вас... назвал... дилетантом? - Они странно и нелепо топтались в лужице, два почти незнакомых человека. Извините, вам показалось, я ничего подобного не говорил.
   Кочин торопливо перебирал все немногие фразы их разговора: да, как будто, бы не говорил, но откуда же взялась уверенность, что этот человек назвал его дилетантом? Что за чертовщина!
   - Ничего, ничего, бывает, - успокоил его Вадим Петрович, и они пошли дальше. - А в будущем? Как, вы думаете, будут проходить такие вечера в будущем?
   Кочин пожал плечами.
   - Очевидно, так же. Как и при вещем Бояне.
   - Так же? Один, творец, будет творить... нет, даже не творить на глазах публики, а скорее пересказывать результат творческого процесса, а остальные - что, зевать, как сегодня? Нет уж, избавьте! Боян хоть на гуслях себе подыгрывал.
   - Как же, по-вашему, это будет завтра?
   - Вы не очень спешите? Я вижу, вечер у вас свободный. Вы приезжий, да? Тогда зайдем ко мне, и я вам расскажу... нет, покажу, как это будет завтра. Я тут недалеко живу, рядом, в переулке...
   Кочин совершенно явственно представил пустую квартиру этого чудака, стены, заставленные книгами, почувствовал всю тоску его одиночества и, еще раз пожав плечами, согласился.
   Это была та самая комната, которую он только что так отчетливо представил. Книжные стеллажи до потолка, черный кожаный диван, бюст Ломоносова, в свободном от книг уголке какой-то особенный, с большим овальным экраном телевизор, напротив него - глубокое кресло.
   Вадим Петрович протянул ему ключ.
   - Зачем?
   - Я уйду на кухню, а вы замкнитесь изнутри, это необходимо для чистоты эксперимента. Вам нужно сесть в это кресло.
   - Только и всего?
   - Только и всего.
   Кочин покосился на телевизор с необычной антенной двумя полусферами, направленными на кресло. Вадим Петрович перехватил его взгляд и ободряюще улыбнулся.
   - Не беспокойтесь, это безопасно, как леденец.
   Кочин повернул ключ, погасил свет, опустился в кресло и сразу зазвучала какая-то знакомая мелодия. Потом на экране вспыхнула яркая оранжевая полоса - и рассыпалась снопом медленных искр. Причудливые сочетания цветовых пятен сменяли друг друга. Сначала он ничего не мог уловить в них, кроме игры красок, но вот как-то незаметно игра цвета слилась с мелодией - и на экране зазвучала борьба. Зловещие багровые всполохи теснили золотое сердце экрана, порой вовсе подавляли его, и тогда золотой слиток метал фиолетовые молнии.
   "Скрябин! - вспомнил Кочин. - "Прометей. Поэма огня"! Вот оно что..."
   Золотое сердце сжималось, пульсировало, билось, и все слабее становились багровые всполохи, все ярче разливалась вокруг голубая заря восхода. А потом мир зазеленел нежной молодой зеленью, и зашумели листья и травы, защебетали птицы, зеленый ветер всколыхнул упругие волны колосьев...
   Это был большой зал, освещенный мягким зеленым светом.
   Откуда исходил свет, невозможно было определить. В зале сидели люди, много людей.
   На возвышение под большим, во всю переднюю стену, сферическим экраном взошел человек в тяжелых роговых очках, тот самый сегодняшний прозаик. Он поклонился и сел в кресло. Тотчас же зазвучала мягкая музыка, и на экране вспыхнула яркая оранжевая полоса...
   Кочин сидел в зале, среди многих людей. И когда на экране зазвучала цветомузыка, он уже знал - это настройка. Так настраивает инструменты оркестр. Мысли и чувства писателя и его будущих "читателей" должны звучать на одной душевной волне, сохраняя, однако, так же как инструменты в оркестре, свою неповторимую индивидуальность, определяемую жизненным опытом и характером каждого.
   Склонившись над маленьким столиком, писатель нервно перебирал какие-то бумажки - нечто вроде плана выступления или тезисов доклада. Никакой толстой рукописи перед ним не было.
   Писатель волновался.
   Экран погас, и в зале наступила полная тишина. Никто ничего не говорил и не делал, в том числе и автор. Кочин вгляделся в лица соседей. У многих были закрыты глаза, у других открыты, но люди разом хмурились и разом, как бы сквозь сон, улыбались. Все слушали насыщенную мыслями тишину.
   Люди думали. Люди грезили. Люди творили.
   А маленький человек за пультом, как дирижер оркестра, только направлял поток их мыслей и грез в нужном направлении, смирял и будоражил фантазию, изредка заглядывая в свои записи, как дирижер - в партитуру симфонии. Но и он не шевелился. Он только сидел и думал.
   Это были люди будущего, и они сразу настроились на нужный лад. Кочин же, новичок на литературном вечере, слишком взбудораженный обилием впечатлений, видимо, не сумел настроиться на одну волну со всеми и теперь очень жалел об этом.
   Жалел, потому что люди, творившие в зале, были вдохновенны, как вдохновенен погруженный в себя бронзовый опекушинский Пушкин.
   Внезапно что-то случилось - и все исчезло, как в кино, когда рвется лента. Грезы оборвались. Он увидел перед собой книжный стеллаж и даже успел заметить, что сидит лицом к стене, а не к телевизору. Потом грезы вернулись. Эти досадные помехи возникали еще несколько раз, но он уже не обращал на них внимания.
   После первой паузы случилось чудо. Каким-то образом он вдруг настроился и включился в слушание, вернее, в сотворчество того романа, с которым выступал сегодня писатель...
   Это был, безусловно, фильм. Но не фильм действия на плоскости и звука, а фильм мыслей и чувств. Кочин слышал голоса людей, героев фильма, когда они говорили, но слышал также их мысли, а точнее, был свидетелем и соучастником их переживаний.
   То, что он увидел, простой смертный пересказать не в силах: это было на уровне величайших творений человечества. Только гораздо впечатлительнее, чем в чтении. Вероятно, это было так же увлекательно, как одновременный процесс чтения и создания гениального романа - если бы такое было возможно! И еще его поразило, что главным героем этого замечательного произведения был он сам, а многие действующие лица напоминали дорогих ему людей. Он видел свою жизнь - и в то же время не свою...
   Он видел, как горит его родная деревня. В резких порывах ветра волчком крутилось тугое жаркое пламя, выбрасывая столбы черного дыма. Искры летели на толпу, и он, испуганный, прятался от них за спину тетки.
   Фашистские солдаты приволокли и швырнули к ногам толпы седого старика в дымящейся одежде - деревенского учителя.
   Непонятные лающие слова покрыли шум пожара. Офицер в черном что-то спрашивал толпу, указывая на старика. Толпа подавленно молчала. Офицер выхватил пистолет и выстрелил. Старик упал лицом в землю. Но, уже почти мертвый, повернулся из последних сил и поднял к небу грозный, карающий кулак. Автоматная очередь прошила толпу...
   Он продирался сквозь кусты и деревья, натыкался на ветки исцарапанным лицом и снова бежал, бежал, пока не свалился перед какой-то норой на косогоре. Он забился в эту пахнущую зверем нору, но все еще слышал автоматные очереди за спиной и дрожал, как загнанный звереныш.
   Потом он шатающейся тенью бродил по лесу и пробовал подряд все листья и травинки, питаясь найти хоть что-то съедобное.
   И вдруг - о удача! - возле заброшенного окопа ему попалась консервная банка с остатками мясной тушенки. Он набросился на эту банку, он вылизал ее, изрезав губы, так что она заблестела.
   Он весь горел. Хотелось пить, чтобы залить огонь внутри. Кое-как дополз он по жестким камням до берега реки и окунул лицо в воду...
   Кочин видел это совершенно отчетливо, как бы со стороны, и одновременно снова пережил все то, что чувствовал тогда восьмилетний Вовка Кочин... тень Вовки Кочина.
   И вдруг ему показалось, что этот измученный, загнанный, умирающий звереныш - вовсе не он, а Костька, сын. Это было уже свыше его сил. Кочин вскочил, заметался по комнате, чтобы не видеть, прекратить, забыть!..
   Перед ним возник цветущий черемуховый перелесок. Над цветами, тяжело гудя, копошились пчелы. Девушка, почти девочка, в пестром ситцевом платьице шла с ним рядом. Она смеялась, и черемуховая кисточка в ее волосах вздрагивала от смеха. Они шли вдвоем по узкой тропинке, держась за руки, касаясь друг друга плечом, и земля пела под ногами.
   А потом она сидела в траве и плакала, спрятав лицо в ладони.
   И повторяла чужим деревянным голосом слова, которые означали для него конец света: "Нет, нет, я тебя не люблю! Я тебя не люблю".
   Она плакала, и он не понимал тогда, отчего она плачет, когда плакать надо было ему. А она жалела себя. Жалела, что ее полюбил совсем не тот, кого любит она. И она не хотела быть жестокой, как был жесток с нею тот, другой, но ничем не могла помочь, а потому еще больше жалела себя.
   Они возвращались обратно, и праздничное цветение черемухи усугубляло беду. Они шли по высокой траве, чтобы случайно не задеть друг друга плечом, а тропинка между ними оставалась свободной, будто шел по ней невидимый третий.
   "А теперь поцелуй меня, - сказала она строго. - Один раз. На прощанье. И забудь навсегда".
   И она ушла из его жизни - действительно навсегда...
   Ему остались только книги. Книги в общежитии, книги на занятиях, книги в библиотеке. Единственные друзья. Почти единственные собеседники. Опять, как тогда, во время лесных скитаний, он стал диким и нелюдимым. Что-то перегорело в нем среди цветущих черемух. И он, верно, навсегда остался бы таким, если бы однажды другая девушка, самая красивая на их курсе, самая умная, самая гордая, не положила голову ему на плечо, если бы не сказала: "Кочин мой, Кочин!" И что она нашла в нем такого, в нем, самом обыкновенном, ничем не примечательном?! Это была Катя, жена...
   Он видел... Многое он видел. Но пересказать увиденное в тот вечер просто невозможно. Он увлекся. Его воображение парило над облаками, его мысли неслись вперед, как дикие кони. Уже завязывались новые сюжетные узлы, уже пыталось стремительно раскрутиться действие, но что-то мешало...
   Когда он очнулся, зеленый зал стоя рукоплескал смущенно раскланивающемуся автору. Маленький человек в тяжелых очках торопливо рассовывал по карманам уже ненужные бумажки. Кочин тоже изо всей силы захлопал в ладоши человеку, который подарил ему этот счастливый вечер.
   Его вывел из оцепенения стук. Щелкнул замок. В двери стоял Вадим Петрович. Кочин поднялся и с удивлением обнаружил ту же заставленную книгами комнату. В углу темнел безжизненный телевизор. Вадим Петрович протянул портсигар, Кочин закурил и только тогда почувствовал, как сильно устал.
   - Это по телевизору? - спросил он. Голос прозвучал хрипло, незнакомо.
   - Нет, - с усмешкой ответил Вадим Петрович. - По "телевизору" шла только цветомузыка. Да вы и не могли бы видеть его, после настройки кресло повернуло вас лицом к стене.
   - Верно, - вспомнил Кочин. - Я заметил.
   - Заметили? Во время сеанса?
   - Да, несколько раз что-то случалось... будто рвалась лента в кино.
   Вадим Петрович задумчиво покачал головой, зачем-то тронул полусферы антенн - и рассмеялся.
   - Трамвай? Ну конечно, трамвай скрипел на повороте! Значит, он отвлек мои мысли, только и всего. Нечто вроде короткого замыкания.
   - Скажите, - спросил Кочин, - что это за гениальный роман? Я понимаю, все это из будущего... Но на самом деле?
   - Роман? - изумился Вадим Петрович. - Это не роман. Это я вспоминал свою жизнь.
   - Вы?.. Свою жизнь!?
   - Разумеется. А разве похоже на роман?
   - Странно, странно! Но почему же я не мог включиться в начало романа, а потом ни с того ни с сего включился в середину?
   Наивность Кочина рассмешила Вадима Петровича:
   - Голубчик мой! Это типичнейшая ошибка восприятия. Ведь вы сидели не в зеленом зале, а здесь в моей комнате.
   - Ну и что же?
   - А то, что я должен был показать вам сначала сам вечер - и я думал о вечере. А уж потом стал вспоминать свою жизнь. Не мог же я вызвать в своем представлении и то, и другое разом!
   - Вы специально занимаетесь этим... искусством будущего?
   - Ну нет, я занимаюсь тем, что на языке быта можно назвать непосредственной передачей мысли.
   - И вы знаете, в чем суть передачи мысли? Физическая суть?
   - Не знаю. Но это отнюдь не мешает мне экспериментировать. Пользовались же древние моряки компасом, не зная физической сути магнетизма. А здесь главное - психологический контакт, так сказать, настройка.
   - И последний вопрос. Искусство будущего... вы думали о нем раньше?
   - Представьте себе, никогда. Только сегодня, на вечере в Политехническом, вспомнились мне слова Ленина о том, что искусство должно принадлежать народу. Вот я и проимпровизировал один из возможных вариантов. Спорно? Согласен. Но я же не теоретик искусства, а всего-навсего психолог, да и то самоучка. А вы... вы знаете, кто вы?
   - Дилетант?
   - Те-ле-пат! Да еще какой телепат! Я сразу понял это, едва вы приняли мою мысль о дилетантстве. Скажите, Володя... Можно мне вас так?.. А прежде бывали у вас подобные случаи?
   Кочин задумался. То, что произошло с ним сегодня, было, конечно, изумительно и неповторимо. Но и раньше...
   Это случилось первого сентября 1943 года. Он только что прибежал из школы, взбудораженный, переполненный впечатлениями, швырнул портфель на стол, торопясь скорее рассказать обо всем матери... А она сидела как неживая, будто только ее тело находилось здесь, глаза ничего не видели, и руки безжизненно ловисли. Он бросился к ней.
   - Мам, что с тобой?
   Она долго, издалека возвращалась в себя. Потом прижала к груди его голову и сквозь вздымающиеся рыдания прошептала:
   - Папку... убили... на войне...
   Он только что встретил на улице почтальоншу и потому спросил, холодея:
   - Что, похоронная? - В те времена любой шкет знал это страшное слово.
   Закрыв лицо натруженными, всегда шершавыми руками, мать покачала головой.
   - Нет, Вовка, сама видела... Он звал меня. На пригорке лежал, лицом к солнышку, и звал... Родименький!.. - и она упала лицом в подушку.
   Вовка расстроился, хоть ничего и не понял. Может, это она во сне? Или предчувствия какие? Но он уже твердо усвоил, что никаких предчувствий, вещих снов и всего прочего такого не существует, как не существует бога и черта.
   Похоронная пришла в октябре. А вслед за ней пришло письмо от фронтового товарища отца, в котором было написано, что отца тяжело ранило в бою, умер он на руках друзей и все звал перед смертью Нюру. Письмо было датировано первым сентябрем, а пришло только в октябре. В те времена почта работала плохо.
   ...Он шел с лекций по зимней Москве, ветер сыпал мокрым снегом, под ногами чавкала серая снежная кашица. И вдруг ни с того ни с сего он увидел мать. Она лежала на старой деревянной кровати, откинув голову, и тихо стонала, а вокруг испуганно суетились белые халаты. Не раздумывая, он повернул и побежал обратно в университет. За полчаса ему удалось наскрести на авиабилет - благо, стипендию давали недавно. Он схватил такси, по пути во Внуково заскочил в общежитие на Стромынку, взял чемоданчик и телеграмму-молнию, подсунутую под дверь. И только в самолете дошло до него, что телеграмму-то он так и не прочел.
   К счастью, тогда все обошлось, мать поправилась, а умерла она позднее, в больнице, под наркозом, прежде на многое успев раскрыть ему глаза. Он узнал, что и сама мать, и ее отец, и бабка по отцу - все обладали этим свойством, которое в глухом уральском городке даже и назвать не знали как, а потому называли просто "предчувствием", что проявляется это свойство не всегда, только в самые напряженные моменты жизни, что расстояние здесь ни при чем и что многие люди, хотя и не в такой степени, обладают этим свойством, но пользоваться им по своему усмотрению не может никто.
   Вадим Петрович не удивился.
   - Стихийная телепатия, - сказал он с горькой усмешкой. - То самое, что наши противники опровергают уже несколько столетий и никак не могут опровергнуть. Скажу вам по секрету, сами они, наши опровергатели, верят не только в телепатию, но и в черных кошек, да не признаются. Потому что стоит им признаться, у них тут же потребуют: "Будьте добреньки, объясните физическую суть". Суть объяснить они не могут, а важные кресла занимают, труды издают, зарплату получают. Тогда им скажут: "Как же так, голубчики?" Вот этого-то вопроса и боятся они, вовсе не телепатии. Впрочем, разговоры разговорами, а не мешало бы чайку испить, как вы считаете?
   Кочин вернулся в гостиницу за полночь и долго не мог уснуть. Да и было о чем пораздумать. Но даже теперь он все еще не придавал особою значения этой случайной встрече.
   В кармане его пиджака лежал документ.
   МАНИФЕСТ
   добровольного общества телепатов
   Мы, телепаты Земли и всей Солнечной системы, собравшись на свой Первый Учредительный съезд, торжественно провозглашаем:
   1. Великое достояние человечества - способность непосредственно передавать мысли и образы - только на пользу человечеству!
   2. Долой слова, жесты, мимику - да здравствует непосредственный обмен мыслями!
   3. Непосредственно обмениваться мыслями могут только те, у кого есть мысли. Противники телепатии не могут обмениваться мыслями. Следовательно, у них нет мыслей.
   4. Телепатия существует независимо от того, признают ее противники телепатии или не признают, объяснена она наукой или еще не объяснена.
   5. Запрещается обмен мыслей на предметы ширпотреба.
   6. Запрещается использовать телепатические способности в корыстных целях, как-то: выигрыш на лотерейный билет, внушение девушкам любви к себе, подслушивание и подглядывание чужих мыслей и т. д.
   7. Членом добровольного общества телепатов может стать любое наделенное разумом существо с Земли и прочих планет Солнечной системы. Противники телепатии, как обделенные разумом, в общество не принимаются.
   8. Да здравствует дружба и сотрудничество телепатов всех стран и планет!
   Принято единогласно 21 мая 196.. г.
   г. Москва
   2. ПОЕДИНОК ПОД ВОДОЙ
   В этот забытый богом уголок его доставили с соблюдением всех правил секретности.
   Из окна вертолета он видел только серую безжизненную тундру, плоскую в сторону материка, скалистую, искромсанную заливами - к океану. "Чужая, необитаемая планета", - подумал он, с надеждой отыскивая признаки жизни и не находя их.
   Едва он вылез из вертолета, возле него остановился защитного цвета легковой вездеход, распахнулась дверца, и молоденький морской офицер сухо пригласил садиться. Он успел разглядеть только скалы, вовсе не такие уж безобидные, какими казались сверху, - словно кто-то нарочно изуродовал землю, нагромоздив эти причудливые каменные абстракции. В разрыве между скал грузно шевельнулась тяжело-серая стена океана.
   Вездеход быстро прошмыгнул через уютный маленький городок со светлыми домами - и потянулась перед глазами извилистая асфальтовая лента, а вокруг опять ничего, даже привычных вдоль дороги телеграфных столбов. Морячок значительно молчал.
   Впереди показалась черная дыра туннеля. Два солдата с автоматами наперевес остановили вездеход, козырнули, подозрительно оглядев человека в штатском, молча проверили документы. Когда в дали туннеля забрезжил дневной свет, вездеход неожиданно свернул в сторону и пошел под уклон. Спуск продолжался довольно долго. Он сказал:
   - У меня такое впечатление, будто мы едем прямо в океан.
   - Вы не ошиблись, - сдержанно улыбнулся его спутник.
   Туннель расширился, появились фонари. Вездеход остановился у массивных стальных ворот.
   - Прибыли.
   В этой обстановке таинственности и полумрака он чувствовал себя нелепо лишним - человек в сером плаще, серой шляпе, с простым дорожным чемоданом. Прошли несколькими широкими бетонными коридорами, и он никак не мог понять, что это, еще улица или уже помещение. В одном месте аппетитно пахнуло борщом. Из-за угла вывернул плотный круглолицый моряк лет, наверное, тридцати пяти, но уже почти седой.
   - Наконец-то! - громко воскликнул он. - Отчаливать пора.
   - Вертолет задержался, товарищ командир.
   - А, брось! У тебя всегда что-нибудь... Ну, будем знакомы. Хоменко. - Его рука была как тиски.
   - Кочин.
   - Мне, товарищ Кочин, приходилось и раньше гражданских на борт брать, - добродушно басил Хоменко, забавно переваливаясь на ходу. - Двое газетчиков были, кинооператор, даже один поэт, тот самый, которого все ругают, а он еще ничего не написал, слышали, наверное? А вот ваша специальность... впервые сталкиваюсь. Что это Министерство Обороны иллюзионистами заинтересовалось?
   Кочин едва успел раскрыть рот, чтобы объяснить, что между иллюзионистами и телепатами существует некоторая разница, но командир уже раскатисто смеялся:
   - Понимаю, товарищ Кочин, все понимаю. Меня адмирал персонально накачивал два часа, и о значении вашей работы говорил, и разное прочее. Только странно все-таки...
   У какой-то дверцы в узком коридоре остановились, командир гостеприимно распахнул ее.
   - Вот ваша каюта, товарищ Кочин, располагайтесь, а мы с Левой в одной уместимся, все равно спать по очереди.
   - Как, - удивился Кочин, - это уже лодка!?
   - Разумеется. А вы разве не заметили гермотрап?
   Кочин ничего не заметил, но теперь понял: это подводный порт подводного флота, стало быть, и причалы подводные.
   - Нулевка налево, душ направо, правда, водичка в нем морская, соленая, ну да ничего, привыкнете, мыльце специальное, соответствующее. Обед через тридцать минут, там встретимся. - И оба исчезли.
   Кочин думал, подводная лодка - это теснота и тусклые пыльные лампочки, вечно пригнутая голова и запах перегретого машинного масла. Но это был если и не дворец, то уж по крайней мере завод, большой и довольно просторный, а главное, на редкость разумно организованный. И подводники оказались ребята славные: веселые, толстощекие, разговорчивые. В первый же день трое из них простодушно попытались выяснить, что ему нужно на подлодке и почему это командование отдало новейшей конструкции атомоход в его распоряжение на целых две недели.
   Особенно веселым оказался тот самый Лева, старший помощник командира. Как раз когда Кочин ложился спать, Лева часами разучивал в соседней каюте классические арии. У него был приятный тенор, зато слух не выдерживал никакой критики. Было куда как весело слушать этот тренаж перед смотром самодеятельности флота.
   С новым образом жизни Кочин освоился быстро. Пристроил на столе фотографию Кати с Костькой, разложил по местам немудрящее содержимое чемодана, тапочки сунул под койку - вот и временный уют человека, привыкшего к бесконечным командировкам. Уже назавтра подводная лодка перестала интересовать его. Он думал часами о Вадиме Петровиче, об их общей работе, о головокружительных перспективах этой работы, все больше тревожась за результаты предстоящего опыта, потому что от них зависело слишком многое.