Ларин Олег. Пятиречие

   Ходила она, значит, ходила... а дело уж осенью было. Ходила, ходила - и заблудилась. Видит, медведь стоит... жирный такой медведь. "Ну что, баба, говорит, - пошли ко мне в берлогу, вместе жить будем". Что делать-то? Не пойдешь - он сам тебя затащит или, чего доброго, пришибет. Понимаете, какая штука-то! Надо соглашаться, думает баба. А осенью у жирного медведя берлога уже готовая. Залезли они туда по-любовному, деревья и хворост сверху накидали и стали жить. О как!
   Всю зиму медведь ее кормил и поил. Сходит куда-то, принесет мяса и гусиного кваса - и опять на боковую. ("Что за гусиный квас?" - выскочил с вопросом Николай Митрофанович, и Егорыч тут же поднял стакан: обыкновенная, мол, водичка - речная или родниковая...) У женщины уж вся одежа износилась, холодно ей стало. И еда, как назло, кончилась. Тут баба и замечает: не медведь это вовсе, а медведица... самка. Едрит твоя муха! Того гляди, разродится, потому и за едой больше не ходит. Только мясистую часть лапы протянет - на, мол, подкрепись, женщина. Она медвежий жир с ладони и высасывает...
   Ну вот... пришла зима, и родились медвежата. На бабу стали кидаться, едрицкая сила, одежу ей снизу изорвали... видать, кунку унюхали. "Ладно, говорит медведь-медведица, - негоже так больше жить, да и места мало. Провожу я тебя к деревне. Только не выдавай!" - "Не выдам!" - обещает баба, а сама не своя от радости.
   Пришла домой, а ее уж никто не ждет. Поминки давно справили, и мужик ейный к другой жить ушел. "Ты откуда?" - спрашивают матка с таткой. "Из берлоги, говорит баба, - меня там медведь содержал. Я евонной лапой питалась". - "А ну покажь место, где берлога?" Женщина тут и призадумалась: не-е-т, не выдам я вам этого места, потому как слово дала, да и медвежат жалко. А мужикам-охотникам сказала: запамятовала, мол, из сил выбилась, пока деревню свою сыскала. Вот она, какая штука-то!..
   Шарик-Бобик вдруг сорвался с лежанки и злобно заверещал: мы даже не успели прочувствовать историю во всех ее деталях. Шерстка на нем вздыбилась, обнажились свирепые клыки, в глазах - огненный перелив. По избушке с лаем и визгом метался первобытный убийца, жаждущий крови. И откуда прыть взялась в эдаком тельце?!
   В окно ударил пучок света от карманного фонаря, послышались крадущиеся шаги и чей-то голос: "Эй... тут кто-нибудь есть?" И мы поняли: к нам пожаловал еще один усталый и запоздалый гость.
   - Аркадий?!
   - Игрич... Егорыч?!
   - Ты как здесь оказался, мироед?
   - А вы что тут делаете, отцы пустынники? Я чуть грабли себе не сломал в этих буреломах и страху натерпелся полные штаны... Показать?
   Шарик-Бобик разрывался на части между гневом на вновь прибывшего бродягу и радостью по поводу всеобщего галдежа.
   - Как жизнь, Аркашка? - Приятно было смотреть на этого полнеющего бычка-здоровячка, закованного в джинсу и кожу, легкого в движениях, с девичьим румянцем во всю щеку и намертво приклеенной смешинкой в глазах, но уже с заметной лысинкой в растрепанных кудрях.
   - Живу по-сникерски. Съел - и порядок!.. Кстати, у вас пожрать не найдется?
   - И не только пожрать! - Зело прижимистый на спиртное Егорыч с легкостью непостижимой выставил недопитую "Чарку", а я достал из рюкзака непочатую бутылку "От Петровича" производства местного виноторговца.
   - Как твой бизнес, коммерсант? Как друзья-компаньоны?
   - А что друзья? - Аркашка жадно заглатывал оставшуюся от нашего ужина горку холодных макарон и рыбных консервов в томатном соусе и успевал еще поглаживать собачку, дабы ее задобрить. - Сидят, голубчики, сидят! Одни на нарах, другие на Канарах. Жизнь - заверченная штука! - Он окинул нас хитровато-победоносной улыбочкой и поднял стакан: - Гляжу, чем дальше в лес, тем толще партизаны... Ну, со свиданьицем, робинзоны, и за сбычу мечт! У вас тут, в Лукоморье, полный культуриш-европеиш...
   - До дна давай, Аркадий Петрович, чтоб муха ног не замочила, - максимально сердечно приветствовал его Четыркин и замер в стойке, ожидая своей очереди, ибо стакан был один на всех.
   От предчувствия неотвратимой выпивки тесная наша конурка словно выросла в размерах и поплыла. В окно повылазили крупные и яркие звезды, с беспечным простодушием объявилась оранжевая луна, высвечивая заросшие паутиной углы и мышиные закоулки. Старик заурчал, как разомлевший кот, а Коля-бог неожиданно разулыбался и специально для гостя принялся распечатывать пачку сухого печенья.
   - Отечество славлю, которое ест, но трижды... которое булькает! - вовсю разошелся Аркашка, насытив с голодухи утробу и приняв вторительную "От Петровича", с которым, как мне известно, у него был совместный бизнес. - Кто скажет, когда мы начали спиваться? А-а-а, Игрич... Егорыч... извините, не знаю вашего имени-отчества. Николай Митрофанович? Очень приятно... Так кто мне скажет, когда Россия встала на карачки, как пьяная жаба? Никто не знает! Тогда сидите и слушайте... В 1552 году грозный царь Иван Васильевич вернулся из-под Казани и открыл первый в Лукоморье кабак. Так и пошло: водка в тело, деньги в дело. Петя Романов с Йоськой Джугашвили... ети их мать... подняли кабацкое знамя на недосягаемую высоту. С тех пор наше могущество только этим и прирастает. Государство пухнет, народ хиреет. У двадцати миллионов водка из-под ногтей сочится, каждый седьмой - дебил...
   - Дак ить это... Аркадий Петрович... ты погоди, погоди! - обиделся за народ Четыркин и замахал руками. - Ты ведь сам, жопчик, водочкой торгуешь, так? Чё ж тоды залупаисси, едрит твоя муха?!
   Тут все разом грохнули от смеха, и Аркашка громче всех.
   - Действительно! - поддержал старика Коля-бог, тоже взявший на грудь. При этом выражение его глаз из-под очков было такое, что не поймешь, какой суп в этой голове варится. - Где вы найдете в Евангелии слова о вреде алкоголя? А, Аркадий Петрович? Нет там таких слов. Сам Иисус воду в вино превращал. Виноградная лоза, говорили мудрецы, приносит три грозди: первая - гроздь услаждения, вторая - упоения...
   - ...А третья - гроздь печали... помрачения рассудка... возбуждения похоти... и всеконечной погибели души, - с радостным воплем закончил вместо него Аркашка и подтолкнул меня локтем, как бы приглашая в свои союзники. - Мы хоть дураки дураками, а разбираемся с лаптем. Чьи это слова, Егорыч? Твои! выдохнул он вместе с табачным дымом и засмеялся. - Я ведь, робинзоны, отцов церкви еще в Вэ-Пэ-Ша почитывал. Нелегально, конечно. У них там сказано, у отцов: уста пьяницы подобны хлеву скотскому, наполненному нечистотами, а язык его - лопата, которая эту мразь выбрасывает в народ... Эх, да что тут говорить! Трезвый на Руси - это или сектант, или придурок, или стукач. Что смеетесь? Так пить, как у нас пьют, да еще четыреста лет в мировых державах ходить?! Весь героизм, юмор, лиризм нашего народа - откуда? Со дна граненого стакана! Две трети пословиц и крылатых фраз посвящены - кому? Голошмыге проклятому или бормотологу, который либо нажрался до чертиков, либо окончательно спился. ("Если водка мешает работе, брось работу"...) Вспомните! "Человек - это звучит гордо", - произносит субъект, который с трудом держится на ногах... Тоска, робинзоны, тоска!
   Тут все заволновались, заговорили разом и невпопад. Стакан еще раз обошел круг и вернулся ко мне, и я понял, тоже приняв соответствующие пятьдесят, что в слове больше других нуждается старик Четыркин. Он уже кипел, как чайник на огне, даже крышка подпрыгивала.
   - Вы о Ваське-Пупке что-нибудь слышали, а? Бригадир-от у нас был такой Пупков Василь Харитоныч, орденоносец. Может, знаете? До того, понимашь, шебутной и крикучий! Все рвался куда-то, всюду первым хотел - хоть на ленивом мерине, но впереди... Ну вот, слухайте. Было это, ковды мы Берендеево царьство строили - коммунизьм называется, историцки говоря... Набрался Пупок под Октябскую на колхозном активе, но показалось мало. А домой иттить неохота. Что делать-то, едрит твоя муха? Решил пошукать по знакомым - может, кто поднесет стопку? Ходил по деревням, ходил... стучал в двери, стучал: кто смилостивится - тот нальет, а кто и палкой благословит. Не глядели, что бригадир-от! До того, понимашь, человек себя потерял, что на колени стал падать, лишь бы плеснули, и канючил, плакал. Вот она, какая штука-то! А на подходе к своему дому, видать, вспомнил: да у меня же, дурья башка, заначка с брагой в хлеву затырена!
   - Бражка - это хорошо, - мечтательно произнес Аркадий. - Захмелеешь, но не сопьешься.
   - Ты погоди, погоди, жопчик, не вламывайся зря! - Не любит Егорыч, когда его прерывают. - Какой такой бес попутал Васю-Пупка, он ужо не скажет, но бражку он вылакал всю. Вместе с этой... как ее?.. дрожжевой заправкой, бардой по-нашему. До дна бутыли достать не мог, дак палочкой себе помогал. Подденет эдак-то снизу жижу эту - и в рот. Вот она, какая штука-то!.. А дальше известно что - смерть. То ли замерз в хлеву, то ли сердце остановилось, мне ужо не сказать.
   Хоронили Васю по-быстрому, без отпевания. Даже родню не позвали и начальству колхозному не сообшшыли, а ведь покойник на городской Доске почета висел... Считайте, сутки Пупок пролежал в тепле. Я сам с Жекой-Медоносом домовину ему колотил. Хлипкая такая домовина получилась, из гнилых досок, потому как хороших не достать. А главное - женка евонная шибко нас торопила и подгоняла: давай-давай, мужики! - Егорыч перевел дыхание, хлопнул треть стакана, но закусывать не стал, только крякнул и пустил на нас сивушную волну.
   - А как на кладбище пошли - тут все и началось. Страсть и ужасть! Несем мы гроб, и слышу: трык-трык!.. клац-клац! Что за чертовщина такая! Спрашиваю у Медоноса: "Это у тебя, что ль, Христофорыч, зубы стучат?" А он молчит, лицо у него белее бумаги и рот шире банного окна: тоже, видать, слышит. Плечом чувствую - шевеление какое-то происходит, едрит твоя муха... толкотня непонятная. Будто доски трешшат. Вот те крест, святая икона! Будто ворочается бригадир в тесной каморе, вроде как вылезти хочет. И юшка желтая с винным запашком с-под низу каплями набухает...
   Я всю войну прошел, ребята, аж с 22 июня, всякого навидался - и горького, и соленого. А тут вроде как мертвец оживает. Волосы у меня шишом заподымались, сердце екает. Страсть и ужасть! Не растерялся один Мишка Юкин, санитар бывший. "Бегом, - кричит, - ребята, а то доски разорвет!" Ну мы и дернули. Прибежали на кладбище, быстро-быстро зарыли гроб, приняли по два стакана и тут только маленько образумились... Женка Пупкова нам и говорит: "Бражка проклятая... она во всем виноватая. Он ведь ее, сатаноид, вместе с дрожжами ухайдакал..."
   - А дрожжи, как известно, имеют обыкновение бродить и искать выход из замкнутого пространства, - снова вылез Аркашка со своей ученостью, испортив финал Егорычевой истории, которая, как и все его истории, должна была закончиться неизменным возгласом: "Вот она, какая штука-то!"
   Вообще Аркашку не слишком жалуют в наших палестинах, но уважают - многие. Потому что, куда ни кинь, связал он нашу жизнь крепким узлом. За его лихой молодецкой внешностью, за наигранной бравадой всегда угадывался матерый ас торговли, который знает себе цену и просто так не станет откровенничать даже в узком кругу. У Аркашки все рассчитано и подсчитано - где, кому, когда и сколько, но есть в его натуре располагающая струнка, которая не позволяет считать его свиньей в золотом ошейнике и заметно выделяет из общей массы шаромыжников-дельцов с тусклыми полтинниками вместо глаз. Видимо, в силу своей безалаберности и абсолютной неприспособленности к его, Аркашкиным, делам мы с Егорычем вполне устраиваем его как собеседники, с которыми можно и языком почесать, позубоскалить, и раздавить пузырек-другой под обильную закусь, а завтра расстаться с легким чувством, что никто никому ничего не должен.
   Всю жизнь он купался в капризных водах комсомольской номенклатуры, достиг вершины служебной лестницы, а объявили перестройку - и прыгнул в рынок без оглядки, как в холодную воду. Первые лет пять только о нем и слышали: в Козлах-2 и Потылицыне открыл продуктовые магазины... в Гробовщине выстроил склад цельнометаллической конструкции... по всему тракту до Костромы расставил игривые павильончики с горячительными напитками и волоокими наядами в витринах... в Курзеневе скинул упертого главу администрации и на его место поставил своего человечка. Оборотистый деляга оптовик и отменный оратор, накачавший глотку на молодежных ристалищах (у него раньше кличка была Красный Цицерон), Аркашка прочно оседлал наше "Лукоморье", повелевая укладом многослойной крестьянской жизни. Водку, например, продавал дешевле, чем другие коммерсанты, но при этом ставил непременное условие, чтобы покупатель брал не менее трех бутылок. (Что значит оптовик!) Нас с Егорычем это вполне устраивало, а вот другие мужики, победнее, глухо роптали, обещая пустить купчине "красного петуха".
   Однако в последние годы что-то разладилось у него на ниве коммерции. То ли потерял вкус к оптовым операциям, то ли подвели "надежные" партнеры, то ли сбежала к другому, более преуспевающему торгашу его красавица жена, а сын от первого брака пустился во все тяжкие. Много разных слухов витало вокруг неуемной Аркашкиной головушки, и я уже готов был поверить в них, если бы не годовой давности встреча в вагоне поезда Кострома - Москва. Мы случайно столкнулись в тамбуре, зашли в буфет, и Аркадий разоткровенничался... Да, жена действительно ушла, и сын-балбес вот-вот загремит за наркоту, и партнеры оказались с гнильцой. Но разве это причины, чтобы опускать руки? Просто наш герой увлекся психогенетикой и вычислил на основе своей родословной, что сколько бы он ни "корячился, зашибая деньгу", результат будет нулевым, и разум-воля-энергия здесь ни при чем.
   Все дело, говорил он, в генетическом коде, который мы наследуем от праотцев. Хотим мы этого или не хотим, но психологические черты и манеры поведения предков прочно записаны в нашем подсознании, и стереть этот родословный гнет практически невозможно. ("Прошлое живет и правит нами. Мы только пешки в руках наследственных генов".) А у Аркашки, как он выяснил, вся фамилия до революции вплоть до третьего колена занималась переработкой и продажей льна, и все ее представители разорялись, спивались и умирали в глубокой нищете. Вот он и решил про себя: чего ради стараться и для кого, если модель "потерь" расписана до самой смерти?..
   - Мы самого главного не услышали от вас, Аркадий Петрович, - нарушил молчание Коля-бог. - Вы-то как оказались на нашем "острове"?
   Ответ его ошарашил и озадачил всех... Оказывается, вышел встречать желтый пикапчик от азербайджанской фирмы "Вавилон" с продуктами и спиртным, а тот словно в воду канул. Ходил Аркаша по лесной дороге, кричал-кричал - и заблудился. Хорошо еще, что фонарик прихватил с собой.
   Мы втроем переглянулись и поняли, что бизнесмен искал ту самую машину, которую все слышали, но никто не видел. И где она сейчас, если территория бывшей турбазы имени Ивана Сусанина окружена пришлой водой?..
   Утро было как по заказу. Солнечные снопы пробивались сквозь мутное оконце и ложились жаркими квадратами на пол, стены и грязный, разоренный стол, похожий на мамаево побоище. Я лежал в затененном углу - Егорыча рядом не оказалось, остальные спали - и как бы заново привыкал к нашему сирому, неприютному биваку. Сучок на потолке с разбегающимися трещинами смотрел на меня оком языческого божка, внушая что-то вещее, и спокойно чувствовалось под его неусыпным взглядом. Хмель из головы почти выветрился.
   Я приподнялся на локте и увидел сидящего у двери незнакомого "партизана", который кормил Шарика-Бобика. Кто такой, откуда? Он отрывал от ковриги порядочные куски, и песик с жадной ловкостью хватал хлеб на лету, искательно заглядывая в лицо мужику... Я присмотрелся повнимательнее и чуть не свалился с нар. Да это же Генаха... Генаха-Прохиндоз... Генаха-Живодрист, или барон фон Триппербах... Сынберия... Мандела - вот кого нам Бог послал! Известного гуляку из деревеньки Козлы-2, мало склонного к усидчивому труду, но зело охочего до выпивки и других молодецких забав. Если бы люди, подобные Прохиндозу, хотя бы треть своих усилий потратили на работу, а не на то, чтобы увильнуть от работы в поисках дурного занятия, мы бы уже давно имели цивилизованное общество... У него была неухоженная, в хлебных крошках, борода, мокрые седые волосы, расчесанные надвое, и единственный зрячий одичалый глаз, излучавший из-под ресниц такое сияние, что поневоле хотелось прищуриться.
   Я не видел Генаху, кажется, года два и с трудом узнал. Опух, отек, посинел. Последний раз нам довелось встретиться на Михалкинской ярмарке, когда он прохаживался вдоль торговых рядов с фанерной дощечкой на груди: "Хочу выпить". Вот ведь что учудил балабол одноглазый! Не жаловался, не просил, не клянчил, как заурядный попрошайка, выжимая слезу у чувствительных покупателей, а нагло требовал: "Хочу выпить", высверкивая лазерным своим оком. Прохиндоз ворюга с незаурядными артистическими способностями, но работает преимущественно словом и в присутствии свидетелей-зрителей. Впрочем, при случае может и в карман залезть - это ему раз плюнуть.
   Однажды, будучи под легкой балдой, Генаха уверял мужиков на автобусной остановке, что я был когда-то начальником строительства газопровода и что будто бы мы с ним, Генахой, тянули дюкер по дну залива где-то на тюменском Севере. И что самое невероятное - поверили! А в магазине в Курзеневе он затеял игру в телевидение, изобразив меня пламенным кремлевским оратором, с легкостью ставящим в тупик первых лиц государства, в том числе и президента. Импровизируя на ходу и получая удовольствие от зрительской реакции, он поставил меня в такие условия, что я, сам того не желая, на потеху зевакам, достал кошелек и купил ему бутылку "Пшеничной". "Кум лапти плетет" (то есть собирает информацию, записывает отдельные его выражения), - говорит обо мне Генаха-Прохиндоз, и потрясти мои закрома - дело его чести, доблести и геройства. Правда, его юмор не поднимается выше тазобедренного сустава.
   Но сейчас настал мой черед быть на виду в своем пруду.
   - Я вас где-то видел, молодой человек, - сказал я из своего темного угла. - Кажется, в Исторической библиотеке. Вы конспектировали второй том "Капитала" Маркса... Не-е-т? Тогда я встретил вас в консерватории на концерте Ростроповича.
   Вскочив с нар, Аркашка с ходу подыграл мне:
   - Знакомьтесь, Николай Митрофанович: перед вами великий труженик отдыха и праздных удовольствий. Крупнейший в Лукоморье специалист в области пастбищного ежиководства!
   Но Генаху не так-то просто вышибить из седла, поднаторел он в словесных баталиях, пообтерся среди разнокалиберной публики. Глаз его наливался синим угарным огнем - верный знак того, что он готовится "выйти на сцену".
   - Тихо, Маша, я - Дубровский! - Прохиндоз вытащил из-за пазухи две бутылки водки и с шиком поставил их на стол: знай, мол, наших, растудыт твою в кочерыжку! Пили, пьем и пить будем, и все нам нипочем!.. В самом деле, на кой черт ему соха, была бы "белая барыня" да балалайка!
   Вошедший в избушку Четыркин сообщил, что вода вроде спала и надо бы поискать брод и собираться домой, но, увидев бутылки на столе, остановился как бы с разбега и потерял дар речи.
   - Откедова?!
   - А оттедова, где яга обедала, - без промедления выдал ему Генаха, еле сдерживаясь от распиравшей его гордости. Последние лет десять он тем и занимался, что сшибал рубли и пятерки на опохмелку, а тут почувствовал себя хозяином положения... Какое-то время все мы пребывали в шоке: зверюгу лесную увидеть, услышать ее первобытный рев - еще куда ни шло, а тут водка! И до ближайшего магазина - как до ближайшей звезды. Ну и "Дубровский"! ай да хват-парень! до чего же пройдошный тип!.. Он взялся откупоривать бутылку, и мы с болельщицким азартом, кто с осуждением, а кто с нежной тоской, следили за его движениями. Каждый отреагировал по-своему.
   Коля-бог: - Между прочим, с утра не пили ни эллины, ни иудеи. У апостола сказано: утренний пьяница опаснее пса бешеного...
   Егорыч: - Ты погоди, жопчик, погоди. Ты Премудрости сына Сирахова читал? Плохо, видать, читал. А мы с отцом Мефодием... царство ему небесное... все Писание прошли. И выходит, что с утра надо пить, потому как утро вечера мудренее... Наливай!
   Аркадий: - Как говорит мой партнер по бизнесу кореец Чин, "мне маленький чуть-чуть".
   Прохиндоз: - Да на тебе два чина: дурак да дурачина!
   Я (с примиряющей улыбкой): - Аркадий прав. Предлагаю по маленькой и по-быстрому! А то "поплывем" на голодный желудок. Остальное - под жареные грибы. Вы как, не возражаете?
   Мы еще не успели выпить, а уже закипели страсти нешуточные, обострились амбиции и полетели искры от сшибки характеров, но наша партия благодаря Николаю Митрофановичу все же взяла верх.
   - У меня от вас вибрация нервов, епонка мама, - шумел громче всех Дубровский-Прохиндоз. - Я весь изнервничался до волос дыбом, едрит твою навыворот. - И послал меня с Аркашкой по эротическому маршруту. Так бывает всегда, когда решение выносится не в его пользу. Генаха куражится в ругани, как иной шулер за картами. Он готов при случае еще и обхамить или сделать вид, что хватается за нож, или пустить жалобную слезу, или броситься на землю и кататься по ней в горячечном припадке. Алкаш - он и есть алкаш, поступки его непредсказуемы...
   От полога леса на "том" берегу отделилась фигура женщины с рюкзаком за спиной. Она смотрела на нас из-под руки и прислушивалась. Неужели Клавка, младшая дочка Егорыча? Господи, этого еще не хватало! Не успели мы прийти в себя, разгоряченные спором, как она с ходу накинулась на меня, эдакая громкоголосая богиня плодородия:
   - Зачем вы спаиваете моего отца? - (Постановочка вопроса - какова!) - Что он вам плохого сделал?.. Я всегда знала, что вы пьяница, а сейчас точно убедилась. Вот приедет ваша жена, я ей все расскажу. Все!..
   Прапорщик внутренних войск, воспитательница тире надзирательница женского ИТЛ общего режима и отпетая стервозина костила меня с непритворным материнским усердием, хотя я годился ей в отцы, а Егорыч тем временем, приняв вид невинной жертвы, трусливо выглядывал из-за кустов.
   - Ты где там, батька, выходи?! Чё прячешься, паразит чертовый! - кричала сиятельная гранд-дама местного УВД и грозила ему кулачком.
   - Не пей кровь, Клавушка! Не вели казнить, а вели миловать! - Я прижал руки к груди, изобразив перед ней "версаль". - Мы попали в беду, а ты говоришь такие слова. Нехорошо, Клавушка, нехорошо!
   Она попыталась было перейти "речку", высоко заголив ноги, но, увлекаемая быстрым течением, едва не шлепнулась в воду и с визгом выскочила на свой берег. После этого злости в ней заметно поубавилось.
   - Ты глянь, Игрич, как бедра у нее перекатываются! А-а-а?! И тело сквозь платье просвечивает - о-о-о! - с некоторым опозданием стал раздувать парбы владелец оптовых фирм. В джинсах, почти по пояс, он вошел в мутный поток и протянул руки в ее сторону. Егорыч, сидя на корточках, тихо посмеивался. Клавушка... Клависсимо... ваше августейшество! Вы наяву или мне снитесь?.. Вы - как лампочка под абажуром! Солнышко! Вы закружили мне голову, солнышко...
   - Ща вот как хрясну промеж глаз - будет тебе солнышко! - с неподражаемой грацией пообещала Клавка и сделала вид, что хватается за корягу. При этом платье у нее задралось до розовых трусиков, а тело напружинилось и набрало ту обольстительно зовущую бабистость, по которой стонут мужики лет сорока и старше. Ведь самое прекрасное в женщине - изгиб, поворот, наклон. Наши старперы чуть не взвыли, а Четыркин недовольно нахмурился... Помнится, кто-то из дачников сказал о дочке Егорыча, что она принадлежит к породе ершей: все слова звучат у нее почти как ругательства и угрозы, но под наружными колючками таятся залежи неразбуженной любви и тепла.
   - Ну чё, паразиты, продукты принимать будете - или как?
   - Давай, давай! - хором закричали мы, а бугай Аркашка, с трудом удерживаясь на стремнине, изготовился ловить Клавкин рюкзачок. В нем оказались две банки консервов, буханка хлеба, пакет картошки, немного сахара и ложка. ("А насчет выпить не найдется?" - всполошился Прохиндоз, но я вовремя закрыл ему пасть...)
   На нас посыпался ворох деревенских новостей. И самая главная из них: по костромскому радио передали, что прорыв Федуловской плотины нанес ощутимый вред нашему околотку - смял летний лагерь для скота, утопил пьяненького рыболова, повалил два столба электропередач, и двенадцать часов в Пустыньке не было света... Выходит, одним нам, дуралеям, повезло, и спасло нас конечно же всемогущее "авось". Как говорят в таких случаях Четыркин и ему подобные: "Будет - так будет, а не будет - дак что-нибудь да будет". Трудности их не пугают, впрочем, ничего другого у них и нет.
   Егорычеву дочку мы проводили с песней: "Клава - наша слава боевая, Клава нашей юности оплот, с Клавой мы живем и побеждаем, весь народ за Клавушкой идет", а Аркашка еще крикнул вдогонку, что приглашает ее на собственную виллу у Плещеева озера. Конечно, по такому случаю мы махнули еще по чуть-чуть, и каждый отправился по своим делам. Я с Николаем Митрофановичем - по грибы-ягоды, Генаха - за родниковой водой и дровами, Аркашка согласился навести порядок в избушке и почистить картошку, а Егорыч, как самый рукодельный из нас, вызвался сделать из брошенного листа алюминия некое подобие сковородки.
   В глубине леса рождался млечный парной туман, легкими скачками ветра его сносило к прибрежным зарослям ольхи и ивы, и там, коченея и напитываясь холодом, он превращался в сплошное молоко... Тропинка уводила в сосновую чащу, и деревья смыкали за нами колючие лапы, напахивая хвойную свежесть. Дыши радуйся, смотри - думай! Но думать было некогда, потому что природа выставила здесь напоказ все свои богатства: крупную бруснику, душистую малину, чернику с костяникой и царя витаминов - шиповник. А грибов было столько, что они буквально путались под ногами, и в основном маслята и сыроежки. Все как на подбор крепенькие, ядреные. С красными, оранжевыми, в крапинку и полосочку шляпками и точеными ножками грибы смотрелись как некое законченное произведение, и за каких-нибудь минут пятнадцать не сходя с тропы мы набрали два больших полиэтиленовых пакета.